РЕБРО АДАМА
Мужчину и женщину сотворил их…
Бытие 5:2
Он давно ждал ее, знал, что именно она предстанет перед ним в назначенный час. Звал по ночам, в забытьи величал ее именем других женщин… И все же ждал несколько отстраненно, как, наверное, ожидают мессию, с которым тоже все связано и который когда-нибудь обязательно придет. А потому опешил, когда она явилась ему воочию. Впрочем, она всегда приходит внезапно. Свершилось…
Смерть сидела в кресле напротив. Он сразу узнал ее – высокая стройная блондинка, лет двадцати пяти, задорная челка, большие небесно-голубые глаза, легкий румянец, изящные ямочки на щеках и еще нечто неуловимое, родное до боли. Несколько минут тупо разглядывал ее ярко-красный шелковый костюм, следил, как высоко поднималась грудь с каждым вдохом, пока не обнаружил, что она дышит с ним в резонанс.
Смерть проявляла чудеса сдержанности и такта. Она приветливо улыбалась, он видел ее ослепительно белые зубы, алые чувственные губы и лихорадочно подыскивал фразу… пообиднее. «Рыжая!» – наконец выдавил из себя так, словно это был последний глоток воздуха, который еще оставался в легких. «Золотая! – парировала Смерть. – Так ты называл меня когда-то». – «Ну, когда это было…» – «Я постарела?» – тихо спросила Смерть. «Нет, ты всегда была такой. Кстати, где твоя коса?» – злобно огрызнулся он. «Как ты старомоден. Прежде тебе нравилось каре или полукаре… Впрочем, изволь…»
Она завела руку за спину, и через мгновение он увидел искрящиеся как солнце, туго сплетенные в косу волосы.
«Я тебе все еще нравлюсь, не так ли? Как я тебе?» – она широко улыбнулась. «Жуть! – выпалил он. – Убирайся!» Смерть нисколько не смутилась и не обиделась, хотя и не ждала такого приема: «Не лги себе. Не время, знаешь ли, и не место… И потом, ты ждал меня целую вечность. Неужели тебе нечего сказать?». Зато он заводился с каждой минутой: «Тебя все ждут вечность! Целую, а не по частям. Ты… ты идиотка?!»
Она едва заметно улыбнулась и сказала примирительно, почти ласково: «К чему эта амбивалентность. Может, предложишь выпить чего-нибудь?» – «Да, конечно. Глоток Амаретто, там полно цианидов… Наслаждайся, пока я напишу завещание». Смерть едва заметно повернула голову, пожала плечами и, точно оберегая болезненное его самолюбие, произнесла чуть слышно, почти в сторону: «Ты льстишь себе. Ну, чего тебе завещать? Всегда отдавал больше, чем брал, и я никогда не сомневалась в твоей искренности». Чувствуя, что теряет нить, он ухватился за соломинку: «Но искренность, она-то у меня есть, ты сказала…» – «Есть, – невозмутимо ответила Смерть. – Но, боюсь, претендентов на такое наследство не найдется». Терять было нечего (он уже все потерял задолго до этого), а потому, должно быть, от бессилия что-либо изменить стремился набирать теперь упущенные когда-то очки и выходил из себя все больше и больше, понимая, что перед «смертью не надышишься»: «Значит, ничего не было?! Я никогда ничего не сделал, никого не любил?!»
Смерть прищурилась, веселые искорки исполнили в ее бездонных невинных глазках дьявольский танец. Она вновь улыбнулась, показав ряд безукоризненно ровных белоснежных зубов, и неопределенно покачала головой: «Я не знала тебя таким. В этом есть что-то женское. Ты действительно заботишься о том, чтобы кто-то оценил твои личные переживания?» Он сразу как-то сник, понизил голос и сказал неуверенно: «Я многое переоценил, пока болел. Мне кажется, что я немного приблизился к Богу… Разве, ты стояла тогда у моего изголовья?» – «Я стою у изголовья всех, кто болеет. Но во всей красе являюсь только тем, кто кое-что понял в жизни. Впрочем, тогда я уже у ног», – уточнила Смерть. «Значит, я понял?!» – Он уже успел справиться с минутным замешательством, приободрился, обрел утраченные было амбиции и приготовился.
Настало время «сохранить лицо», и ему достанет мужества.
«Ты льстишь себе. Я здесь так, проездом. Нарушила служебную инструкцию, забежала на огонек к старому другу, а ты-то впал в истерику… Реализуешь свои мазохистские комплексы? Или извлекаешь ископаемые обиды? Ты так и не вырос!»
Ему показалось, что ее руки и бедра стали чуть полнее, чем когда-то, он заметил мелкие морщинки под ее усталыми глазами, следы декоративной косметики на ресницах. Достал сигарету, щелкнул рычажком зажигалки, жадно затянулся и украдкой взглянул на свое отражение в крышке портсигара. Нелицеприятное зрелище… Он сильно сдал за эти годы, потучнел, седина щедро посеребрила волосы, глубокие морщины залегли над переносицей и на лбу, во внутреннем кармане поселился флакон с нитроглицерином.
За несколько мгновений перед его глазами пробежала вся, не слишком праведная жизнь, и он подвел ее неутешительные итоги: «Она права, черт возьми! Не многих он сделал счастливыми! (Впрочем, какой безумец выдумал, что любовь должна приносить счастье! Она никому ничего не должна…) Но ее, ее-то он все-таки любил больше… больше жизни… Нет, нет, не лги себе, она-то и была твоей Жизнью! Она стояла у твоего изголовья всегда. Бесконечность имеет только начало… Тогда к чему этот маскарад? Почему она явилась к нему под этой личиной? Отобрать то, что и так принадлежало ей всегда? Или уколоть побольнее?»
Она поднялась, но у самых дверей оглянулась и бросила вскользь: «Напиши мне, или позвони, если захочешь, ладно?» Он тоже поднялся, хотел многое ей сказать, но вымолвил только: «Тебе пора… может, посидишь еще минутку? Так и не поговорили по-человечески… Прости меня…» – «Нет, милый, это тебе пора. Пора перестать копаться в себе, делить неделимое и вообще заняться делом», – сказала она, отворачиваясь. Он не услышал, как хлопнула дверь. Жизнь – Смерть – ушла, не прощаясь. Растворилась как дымка. (Французы говорят: «Когда прощаешься, немного умираешь».)
А он, устроившись в осиротевшем кресле, еще долго сидел у камина, поеживаясь, пытаясь избавиться от дрожи, разглядывал выцветшие от времени фотографии и непозволительно много курил. Между тем часовые стрелки терпеливо отсчитывали привычные круги, но время уже вырвалось из их цепких объятий и существовало где-то само по себе.
ПИРАТ
В конце девяностых гостил я в Кабардино-Балкарии, в поселке «Нейтрино», близ селения Терскол. Мой троюродный был там в командировке, обучал компы людей понимать, так как это одна всероссийская контора и точно такой телескоп у них в Севастополе. Прибор сей весьма необычный: нет там ни зеркал, ни увеличительных стекол, а производительность высочайшая – за один год какая-то шахта отлавливает аж 17 атомов гелия! Не удивительно, что за это им не слишком хорошо платят. Мало того, занимаются черт-те чем.
Выделили ему хоромы царские – трехкомнатный деревянный домик на пару недель. А мы с женой, пребывавшие тогда в фазе кризиса среднего возраста, решили оседлать волну, и пока она не доросла до цунами, попытаться на ее гребне преодолеть удушающую житейскую рутину, параллельно мешая тамошним астрофизикам работать.
Предложение сразу же показалось заманчивым. Накануне Сашка отказался от оседлой работы на крымской телестудии за куда большие деньги ради возможности искать рододендроны на горных склонах, и моя жена посматривала на него теперь с некоторой опаской и нескрываемым любопытством, искренне жалея его Иру… А он пытался развеять ее опасения как мог. Ссылался на нервный тик и всякий раз отводил глаза в сторону, когда в них появлялся веселый «дьявольский» блеск. Правда, ближайший продовольственный магазин располагался километрах в пяти от поселка, и карабкаться за хлебом и водкой приходилось по горным тропам. Зато парная работала круглосуточно, потому что там какой-то цикл останавливать никак нельзя и пар – продукт побочный.
Поскольку ходок из меня неважный и познания в физике «зашкаливают», я целыми днями, пока жена собирала грибы на горных склонах, парился то с одними учеными, то с другими в прямом и переносном смысле слова.
Сторожем там служил Лукич. Кормил своего Пирата и по ночам спускал с цепи. Ученые мужи охотно покупали у него молоко, т.к. он держал единственную в поселке корову. В сезон в «Нейтрино» приезжало большое начальство с премилыми спутницами-аспирантками – почему-то моложе светил лет на 20-30, – и беседовало с ними не только об угловой скорости и неопознанных летающих объектах.
Как-то довелось мне париться с одним астрофизиком, двумя балкарцами из ближайшего села, где магазин, и Лукичом. Разговор зашел о политике. Балкарцы говорили что-то об имперских амбициях… Лукич молчал. Однако москвич, подвыпив, раззадорился, пристал к нему как банный лист на предмет, есть ли у него, Лукича, эти самые имперские амбиции. Лукич сказал, что амбиций нету – корова есть.
Чтобы иметь траву и сено для коровы, Лукич зимой спал в кошарах у местных и присматривал за их скотом. За эту услугу ему разрешали пасти корову на склонах летом и заготавливать для нее сено, чтобы она не голодала зимой. Ибо земля в горах большая ценность и давно поделена между аборигенами.
Когда вернулись из парной, астрофизический начальник купил у местных барана и с барского плеча выставил всему личному составу поселка ящик столичной выпивки «с наворотами». За шашлыком ученые мужи говорили тосты разные – вяло славили то своего босса, то президента всея Руси, каждый на свой лад. Но чуть позже оживились, заспорили о каком-то необычайном эффекте. «Бились» долго и жарко, но к единому мнению не пришли.
Тогда шеф многозначительно постучал вилкой по граненому стакану и в воцарившейся тишине, параллельно изучая носки новомодных кроссовок, подобострастно обратился к Лукичу по имени-отчеству. Тот не спеша достал огрызок карандаша, покоящийся за левой ушной раковиной, черкнул им что-то на обрывке старой газеты, и все ахнули. Ну а я обомлел…
Оказался Лукич в этой области «Сверхновой». Через несколько месяцев, после похорон жены, оставивший дочери какие-то деньги, квартиру в Питере, дачу, машину, увесистую папку с неопубликованными еще изысканиями и другими «лучами славы» с единственным условием, что назад, во вдруг ставшие ненавистными ему административные «штольни», зазывать его не будет.
В господствующей вере еретик-академик крепок не был, но на костре его все-таки не сожгли, хотя и был искус… Словом, после бурных объяснений, с совершенно обалдевшими выше- и нижестоящими коллегами, направился в единственное известное ему место, в котором Макар телят еще не пас – сторожем.
Потому что однажды проснулся в неурочный час, в ставшей совершенно пустынной квартире на Невском. Распахнул окно настежь, не нашел в ночном северном небе ни Вегу, ни Альтаир, убедился, что сороки так и не сомкнули крылья, а ведь это был тот единственный день… И вдруг понял, что созерцать звезды, может быть, важнее, чем измерять расстояния до них, по крайней мере для него.
По всему периметру жилой зоны Лукич натянул трос с кольцом и длиннющей цепью, ограничивающей досягаемость обитателей Пиратом – громадным лохматым псом-страхопетом. Три летних месяца пес барствовал, т.к. в сезон прилетали ученые со спутницами со всех весей, по-видимому, за новыми впечатлениями, шашлыками на горных склонах и в какой-то мере за следами гелия тоже. Из Италии в один из ближайших международных аэропортов неизменно прилетал шеф с длинноногой секретаршей Анжелой.
За спиной поговаривали, что через Москву ему было бы сподручнее, но он пренебрегал Белокаменной т.к. там проживали его жена, дети, внуки, с которыми подробности командировок он обсуждать не желал. Когда домочадцы звонили сами, просил от тяжких трудов не отрывать, по пустякам не беспокоить, обещался перезвонить, как только выкроет минутку и какое-то время тяжело вздыхал, украдкой поглядывая на стройную помощницу.
Подвыпив, все охотно отправлялись снабжать Пирата постшашлычными бараньими костями с безопасного расстояния. Других массовых зрелищ в поселке не было. Зимой рацион Пирата резко сужался. Лукич угонял свою корову в дальние кошары, и гостей, как правило, не было. Пес заметно худел и часто выл по ночам.
В кошарах Лукич присматривал за чужим скотом, не обделяя вниманием свою Буренку. На досуге читал оставленные приезжими ветхие газеты и жарил яичницу с сушеными мухоморами. Смотрел под этим делом в звездное небо невооруженным взглядом и изредка забегал в поселок проверить монотонно щелкающие приборы, а заодно покормить Пирата.
На следующее утро брат предложил мне посмотреть сам телескоп, предупредив, что к маленькому подземному, черному, как ночь бассейну, нужно идти по штреку под землей километра полтора, вниз и с фонарем. Я чуть было не согласился, но вовремя сообразил, что наверх тоже придется идти, и передумал.
После обеда Сашка сказал, что они пойдут за большими белыми цветами – рододендронами, которые растут на вершине. Я только проводил их взглядом. Вернувшись часа через три-четыре, он подарил их моей жене. Она зарделась, вымолвила: «Спасибо», хотела еще что-то сказать, но осеклась на полуслове, выразительно посмотрела на меня и тоже ничего не сказала. Сашка извиняющимся тоном сообщил, что у них очень слабый запах и спешно отправился что-то подкручивать в приборах.
Ночью мне было слегка не по себе от головокружительной высоты над уровнем моря, избытка озона и первозданной тишины ущелья, изредка нарушающейся едва доносившимся монотонным журчанием родника и редким всхлипыванием тамошней фауны. Или от избыточного приема скверного столичного пойла под аккомпанемент потрескивающего костра и раздражающего, давно забытого бренчания семиструнной гитары, тщетно пытающегося разбудить мои юношеские порывы.
С первыми лучами солнца Лукич потрепал Пирата по загривку и отправился в селение с большим выцветшим рюкзаком – пополнить неприкосновенный запас солью, сигаретами, спичками и другими благами цивилизации, заметно истощившимися накануне.
Часа через два мы услышали гул и лицезрели источавшие его лопасти. За ближайшей горой рукотворная птица исчезла из нашего поля зрения, но через некоторое время вернулась вновь и еще несколько часов кружила над ущельем.
Это обстоятельство насторожило обитателей поселка, не привыкших к авиашоу. Предлагались различные версии – от поиска диверсантов и военных учений до съемок остросюжетного или документального фильма. Сошлись на том, что Лукич разузнает что-то в сельмаге.
Сторож вернулся только к ужину, когда вертолеты уже не летали. Он поведал, что пилот заметил тело одинокого альпиниста в расщелине, о пропаже которого сообщали по местному радио пару дней тому назад. Вернулся с командой спасателей МЧС.
Спускались по тросам. Первые попытки оказались безуспешными, но затем им все-таки удалось поднять его и дотащить до поляны, на которую пилот с третьей попытки изловчился приземлиться. Рядом с безжизненным телом мальчика обнаружили нехитрое снаряжение и кинокамеру. Ее удалось включить.
Кто-то у меня за спиной поинтересовался: «Как можно ходить в горы одному?» Кто-то вопросительно выдохнул: «Клад?» Лукич тяжело вздохнул и выдавил сквозь зубы: «Звезды. Он давно их снимал. Парню лет двадцать было». И помолчав, добавил: «Отсюда они хорошо видны ночью». Астрофизики в недоумении разводили руками, а кто-то покрутил пальцем у виска: «Ненормальный, надо же. Горе-то какое…»
Только молодой жилистый младший научный сотрудник Андрей, обычно стремившийся держаться как можно дальше от начальства и, может быть, потому имевший опыт двух успешных восхождений на Эльбрус, неожиданно проронил: «Какой там клад? В прошлом году один чудак, лет семидесяти, сподобился… Правда, тогда все хорошо закончилось. Плохо ему у подножия стало – сердце. От больнички сельской отказался наотрез. Мы его в Нальчик сопроводили, в аэропорт, там врач осмотрел. А часа через три самолет за ним из столицы прилетел – личный». Потом краем глаза заметил своего отстраненно стоящего поодаль руководителя, покраснел и осекся.
Позже в интернете обнаружили блог погибшего парня. Он так и назывался – «К звездам». По слухам, на похоронах венки были из больших белых роз, имитирующих созвездия. А когда процессия рассеялась, кто-то положил на могилу добытые у самой вершины рододендроны. Автора сьемки уже не было в живых, но звезды в его Вселенной, продолжали мерцать. Еще ярче и пронзительнее, еще призывнее и ближе, чем накануне трагедии. Всем физическим константам вопреки…
Через несколько дней, а это были жаркие июльские дни, Лукича навестила дочь – проездом, в город Кисловодск, совершив для этого «мертвую петлю» по горным дорогам. Роскошную машину с низкой посадкой пришлось оставить в низине. К поселку поднималась по узкой тропе с мужем в обнимку.
Поначалу все было хорошо – тесные объятия и слезы радости при встрече. Еще до наступления темноты, а на юге темнеет рано, Лукич отвел зятя и дочь на заболоченное озеро для рыбалки и фотосессии.
Однако сразу после ужина она принялась что-то горячо нашептывать шефу. Тот руками разводил – убеждал, что с его стороны «все ОК», папеньку ее с нетерпением ждут в ту же лабораторию и на ту же должность. Потом падала перед отцом на колени, Христом Богом заклинала и зачем-то теребила дорогущую воздушную блузку. Умоляла поговорить с отцом – убедить его вернуться «в цивилизацию» всех подряд, включая нас. В семейной разборке никто участвовать не хотел, но это обстоятельство раззадоривало ее еще больше. Спрашивала: «Как соседям по даче в глаза смотреть, коли узнают про это его бытие?» – у отца и «Почему ты молчишь?!» – у мужа.
Лукич заметно нервничал, кусал потрескавшиеся губы. Вертел в руках огрызок карандаша – некогда сошедшего с конвейера знаменитой фабрики «Сакко и Ванцетти». Украдкой прижимал руку к левой половине груди, а затем заявил что «В его жилище эти цианобактерии периода позднего протерозоя, то бишь дочь и зять, ночевать не будут, а поутру им надлежит покинуть поселок, иначе он спустит Пирата с цепи…»
Босс отдал им на ночь положенные ему по рангу апартаменты и перебрался на ночлег к нам, прихватив с собой Анжелу и клятвенно обещая «надавить»… Но, судя по всему, Лукич уже успел послать его на три буквы. А Пират, почуяв недоброе, то злобно рычал, то протяжно выл, выбегая из будки.
Уже в полной темноте в наш домик постучал ее муж, поскольку корвалол был только у меня, а «Танечке очень плохо». Пришлось осмотреть эту особу. Красивая женщина, лет тридцати пяти без единого признака каких-либо камней, на мой взгляд, даже за пазухой. По крайней мере, вела себя искренне: папу обожала и желала ему добра.
Затем перебравшийся к нам начальник, мой брат и я вместе отправились в парную, потому что спасаться от этой мыльной оперы больше было негде. А секретарша профессионально сварила кофе на спиртовке и привычно заняла превентивную оборону, организованную по принципу «Он только что был или только что вышел».
Вскоре в дверь парной постучали. Явились местные ребята – абреки. Сообщили «Хозяину», что «Все в ущелье им платят, а он нет. И Базу они сожгут!» Тот в ответ только улыбнулся и протянул им спички, сообщив что «База совершенно не рентабельна, давно застрахована, и он с удовольствием избавится от нее, получив солидную страховку. Остолбенев, бандиты переглянулись и сами предложили мир. Мол, будут париться здесь иногда. «Хозяин» согласился. Он вообще умел жить с людьми.
На рассвете Татьяна обнялась с отцом, в сердцах махнула рукой и укатила в престижный санаторий со своим «Тарзаном». Лукич отнес «крестнику»-Пирату несколько наспех освежеванных костей, и тот тоже подобрел и, виляя хвостом, направился обнюхивать «добычу». Выглядел он теперь куда милее, чем накануне. «Радуется блеску цепи, – подумал я. – Какой же он, к черту, Пират, прости Господи?»
А мы? Разве наши вериги не надежнее? Даже цепи осязаемые не нужны… Должно быть, это наш житейский опыт смиряет бунтарский дух…
В это мгновение над горами сверкнула молния, и еще не успел прогреметь гром, когда я всеми фибрами возненавидел себя самого. Свое безликое серое существование, то и дело оправдывающее собственную эмоциональную тупость и равнодушие лицемерным и насквозь лживым «Так поступают все!»
Внезапно небеса словно разверзлись, и с заоблачной высоты, на самое дно ущелья, с первыми каплями грибного дождя, упали тихие слова, коснувшиеся на миг и моего «умиротворенного сердца»:
«Молитва и печальна, и тиха, и так напоминает о потере, что хорошо, что я в Тебя не верю. А может, Ты и сам не без греха? Молитва и печальна, и тиха, но Божьего не достигает уха. Господь лишен и милости, и слуха, и мудрости библейского стиха. Молитва и печальна, и тиха, но воздается каждому по вере. И я приговоренный к высшей мере, с надеждою смотрю на облака».
И взошла радуга.
«Нейтрино», – подумал я. И предпринял еще одну, циничную, мстительную и жалкую попытку отвернуться от себя самого. «От одиночества они наблюдают их, что ли?!»
Лукича рядом не было. Между тем его мудрая, грустная улыбка, незамутненный детский взор подслеповатых глаз, пронизывающих до самых костей, как леденящий горный ветер, уже преследовали и сопровождали меня повсюду, и влекли за собой, как древнего морехода, ориентирующегося по звездам, манили прочь от призрачной гавани именуемой одиночеством в толпе.
И мне вдруг стало бесконечно жаль жену, себя и прочих обитателей поселка – всех, кроме старого тяжелобольного и полусумасшедшего гения, не утратившего естественной способности созерцать мерцающие звезды.
ИЕРУСАЛИМСКИЙ СИНДРОМ
С тех пор как шасси лайнера авиакомпании «Ростов-Дон» коснулись посадочной полосы аэропорта «Давид Бен-Гурион», прошло не более двух часов, а впору было уже упаковывать нераспакованные чемоданы. Главная цель поездки столкнулась с неожиданным препятствием, казавшимся совершенно непреодолимым. (А казалось, что я все предусмотрел и был готов ко всему, давно уговорил себя и взял в руки.) Нам помогали наши многочисленные друзья, которых я невольно втянул в решение моей личной проблемы. Однако каждый их новый звонок не добавлял оптимизма. Через несколько минут, когда исчез последний луч и без того слабой надежды, мой двоюродный брат сказал мне и своей жене: «Собирайтесь, поедем к Западной стене» (Стене плача). От автостоянки до Стены мы шли минут десять. За это время перед моим мысленным взором пронеслась вся моя не слишком праведная жизнь. Ретроградный анализ не был утешительным, и червячок сомнения проснулся в дремлющем сердце. Но в такие минуты и мы, убежденные атеисты, изменяем своей слепоглухонемой вере. Жена моего двоюродного брата надела косынку и подошла к Стене справа, вместе с другими женщинами, а мы надели наши кипы и подошли с левой стороны. Поскольку я не знал ни одной молитвы, то и молился как мог. Внезапно я понял (точнее ощутил), что тут, прямо за Стеной, живет Нечто. Слезы, которых мои глаза не знали несколько последних десятилетий, навернулись сами – они пришли откуда-то изнутри и сделали меня на очень небольшое, но строго определенное время совершенно незрячим. Поэтому я не помню, в какую щель вставляли мои дрожащие пальцы коряво написанную записку. До стоянки шли молча. Я вынужден был надеть очки с темными стеклами, поскольку ронять слезы прилюдно мужику, перешедшему экватор, пусть даже и неправедной жизни, по меньшей мере неудобно. Пожалуй, впервые в жизни не сумел справиться с эмоциями, уговорить себя – аргументы, которые в других условиях могли оказаться вескими, один за другим рассыпались под натиском императивного: «Не лги себе!» Двоюродный брат обнял меня, как когда-то давным-давно в детстве, и тихим, не вполне уверенным голосом сказал: «Ты должен научиться жить с этим». Мы не успели отъехать и пятидесяти метров от того места в старом городе, где он оставил машину, когда тягостно нависшую тишину разорвал звонок, единственный звонок, которого я ожидал почти полтора десятилетия. Проблема разрешилась сама собой – Бог услышал нашу молитву и совершил то, что, мы величаем чудом. Потом разное было, много всего. Но каждый раз, когда из окна автомобиля я видел Стены старого города, счастливая способность уговорить себя тонула в невесть откуда рождавшихся слезах, комом подступавших к самому горлу.
