Виктор ЕСИПОВ. ПУШКИН И ПОЛЬСКИЙ ВОПРОС

В результате договоров между Россией, Пруссией и Австрией о Варшавском княжестве, зафиксированных 9 июня 1815 года в генеральном акте Венского конгресса, бо́льшая часть Варшавского княжества, в том числе Варшава, была присоединена к России.

27 ноября 1815 г. Император Александр I даровал полякам статус суверенного Царства (Королевства) Польского с собственной Конституцией, которая сохраняла традиции Речи Посполитой в названиях государственных учреждений, в организации Сейма, в коллегиальной системе государственных органов, в выборности администрации и судей, в сохранении своего языка, правительства, армии, национальной денежной единицы – злотого. Важнейшие правительственные должности предназначались для поляков.

А сам император стал конституционным польским королём.

Сейм, как высший законодательный орган Царства Польского, был торжественно открыт 17 марта 1818 года самим Александром I в доказательство возможности мирного развития польской нации в рамках империи как западно-славянского звена, связующего Россию с Западной Европой.

Присоединение Польши и дарованная ей Конституция вызвали в российской элите сильное брожение, причиной которого стало отсутствие Конституции у российских граждан, а также желание Александра I включить в состав Царства Польского исконно русские земли, входившие с 1569 года вплоть до раздела Польши в 1795 году в состав Речи Посполитой.

Одним из убежденных противников последнего стал Н. М. Карамзин, посчитавший необходимым изложить своё мнение в отдельной Записке от 17 октября 1819 года, обращенной непосредственно к императору Александру I:

«Вы думаете восстановить древнее Королевство Польское; но сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? Согласно ли с Вашими священными обязанностями, с Вашею любовью к России и к самой справедливости? <…> Во-вторых, можете ли с мирною совестию отнять у нас Белорусию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих Держав? Сии земли уже были Россиею, когда Митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины, которую Вы Сами назвали Великою. Скажут ли, что Она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России»¹.

И заключал Н.М. Карамзин своё обращение к царю пророческим предвидением:

«…одним словом, восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровью землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу²!»³.

Именно это и произошло через 15 лет, но не будем забегать вперёд.

Не только Карамзин, но и великий князь Константин Павлович, брат Александра I, «человек вполне консервативных взглядов», не разделял его намерений в отношении Польши:

«Первый польский конституционный сейм 1818 года Константин иронически называл «русской комедией»⁴.

Критически относились к императорским преобразованиям в Царстве Польском и многие другие представители российской элиты, например, генерал М. Ф. Орлов⁵, о чем можно судить по его переписке с П. А. Вяземским⁶. В письме от 22 марта 1820 года он прямо признается в этом:

«Не стыдно⁷ ли, что посюда польская конституция еще не переведена на российский язык⁸? Не стыдно ли, что в России неизвестно, о чём поляки рассуждали на последнем сейме? <…> Ты определён, кажется, судьбою, чтобы сорвать сию завесу, чтобы показать, с одной стороны то, что делается для водворения свободного правления в Польше, а с другой то, что предпринимается для уничтожения российской славы»⁹.

Позднее, уже будучи под следствием по делу декабристов, Орлов в письменном признании от 29 декабря 1825 года сообщал новому императору о своей реакции на смерть Александра I:

«По Москве пошел зловещий слух о разделе. Говорили, будто Царское завещание устанавливало полное отделение Польши и русско-польских провинций, а также Курляндии, и что Священный союз гарантирует это отделение <…> Некоторые же истинно русские люди, и я в том числе <…> сокрушались по поводу отделения Польши …»¹⁰.

О том, что декабристы и по польскому вопросу находились в оппозиции к Александру I и, больше того, именно пропольская деятельность царя радикализировала взгляды участников первого в России тайного декабристского общества – Союза спасения («московский заговор»), убедительно говорят исследования С. В. Мироненко, в частности, это его утверждение:

«Чтобы яснее представить существо дела, необходимо в общих чертах напомнить предысторию “московского заговора” <…> Начало событиям положил разговор Александра I со своим флигель-адьютантом, членом Союза спасения князем П. П. Лопухиным <…>

О чём же говорили Александр I и Лопухин? Согласно общепринятой версии, император сказал Лопухину о своём намерении присоединить к Польше часть украинских и белорусских земель, восстановив её в границах 1772 года. Подобные планы оскорбляли патриотические чувства декабристов и приводили их к убеждению, что император полностью пренебрегает интересами страны <…>

И. Д. Якушкин, один из самых активных участников “московского заговора” при допросе после ареста (после подавления декабрьского восстания. – В. Е.) признал, что в 1817 году эти планы царя “решили меня на жизнь его покуситься”»¹¹.

Нет сомнения в том, что Пушкин разделял взгляды патриотически настроенной российской элиты, общаясь с людьми к ней относящимися, например, с Карамзиным, а также с генералом М. Ф. Орловым и Н. И. Тургеневым¹², как и Пушкин, являвшимся членом литературного общества «Арзамас».

В письме Н. И. Тургенева Вяземскому от 22 мая 1818 года неприкрытая досада по поводу высказываний императора в Варшаве:

«Нельзя однако же русскому не пожалеть, что между тем, как поляки посылают представителей, судят и отвергают проекты законов, мы не имеем права говорить о ненавистном рабстве крестьян, не смеем показывать всю его мерзость и беззаконие… У нас всё кончается или запрещением, или наказанием»¹³.

Пушкин общался, конечно, и с Вяземским, находившимся под личным обаянием Александра I, переводившим его речи в польском сейме, – к их тактическим разногласиям по польскому вопросу, сохранявшимся на протяжении всей жизни, мы еще вернёмся.

Но даже и Вяземский не мог понять, почему замечательные слова о необходимости конституции произносятся царём в Варшаве, а не в Петербурге. Чем он и делился со своим постоянным корреспондентом Н. И Тургеневым в письмах из Варшавы:

«Впрочем, речь Государя <…> Я стоял в двух шагах от него, когда он произносил её, и слёзы были у меня на глазах от радости и от досады: зачем говорить полякам о русских надеждах! Дети ли мы, с которыми о деле говорить нельзя?»¹⁴.

__________

Хотя юный Пушкин не был членом «Союза спасения», сведения о политических дискуссиях, происходивших в нём¹⁵, он мог, как это уже отмечено, получать с той или иной полнотой от людей своего круга, а о недосказанном догадываться.

Сомневаться в этом нет оснований. Правда прямых выходов на польскую тему в творчестве Пушкина этих лет не находится, но косвенные есть, например, в стихотворении 1818 года «Сказки. Noёl» («Ура! В Россию скачет/ Кочующий деспот…»):

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир.

О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я пил, и ел, и обещал –

И делом не замучен…»

(курсив мой. – В. Е.).

«Обещал» – это, конечно, о выступлении Александра I при открытии польского сейма 15 марта 1818 года, в котором он обещал дать конституцию и России.

Не исключено, что радикализм антиправительственных настроений поэта усугублён неприятием проектов императора, касающихся Польши.

Совершенно однозначно высказался о них Пушкин двенадцать лет спустя, в письме к Е. М. Хитрово от 9 декабря 1830 года уже во время Польского восстания 1830–1831 годов:

«Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д…»¹⁶ (Франц.) (курсив мой. – В. Е.).

То есть, вспомнив через двенадцать лет либеральные начинания Александра I, касавшиеся Польши, Пушкин не смог сдержать негодования.

Та же характеристика Александра I содержится и в стихотворении 1828 (предположительно) года «К бюсту завоевателя», не­опубликованном при жизни поэта:

Напрасно видишь тут ошибку:

Рука искусства навела

На мрамор этих уст улыбку,

А гнев на хладный лоск чела.

Недаром лик сей двуязычен.

Таков и был сей властелин:

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин¹⁷

(курсив мой. – В. Е.)

Речь в нём идёт о мраморной скульптуре датского ваятеля Торвальдсена. Во время его пребывания в Варшаве Александр I дал ему с 4 по 14 октября 1820 года четыре сеанса. Бюст был изваян скульптором в Риме и привезен в Петербург в октябре 1823 года. Однако работа знаменитого европейского мастера не попала ни в эрмитажные залы, ни в один из петербургских дворцов и долго оставалась в здании министерства иностранных дел, что свидетельствовало об официальном её неодобрении. Здесь Пушкин и мог её видеть, а мог видеть одну из десяти копий, сделанных в России с оригинала, вызвавших интерес русских художников и скульпторов. На оригинале памятника была высечена надпись «Александр, император и самодержец Всероссийский, царь Польский»¹⁸, окончание надписи вряд ли могло понравиться Александру I в 1823 году, а Пушкина, наоборот, могло вдохновить на стихотворение «К бюсту завоевателя».

Характеристика покойного царя «В лице и в жизни арлекин» полностью совпадает по смыслу с содержащейся в процитированном выше письме к Е. М. Хитрово, характеристикой.

И в заметке о Торвальдсене, связанной со стихотворением, тоже относящейся к 1828 (предположительно) году, Пушкин отмечает «всегдашнюю (читай, лицемерную. – В. Е.) улыбку» Александра I:

«Торвальдсен, делая бюст известного человека, удивлялся странному разделению лица, впрочем прекрасного – верх нахмуренный, грозный, низ же, выражающий всегдашнюю улыбку. Это не нравилось Торвальдсену:

_{Questa è una bruta figura»¹⁹ (12, 178).}

Как уже отмечено, скульптура Торвальдсена «в придворных кругах не была одобрена и вызвала критические замечания в печати»²⁰…

Но мы забежали несколько вперёд.

За четыре года до этого было у Пушкина незаконченное стихотворение «Графу Олизару²¹» (1824), прямо относящееся к нашей теме:

Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена:

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

И вы, бывало, пировали

Кремля позор и плен²²,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали²³,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

И тот не наш, кто с девой вашей

Кольцом заветным сопряжен²⁴;

Не выпьем мы заветной чашей

Здоровье ваших красных жен;

И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,

Отвергнет, гордостью пылая,

Любовь народного врага.

Но глас поэзии чудесной

Сердца враждебные дружит –

Перед улыбкой муз небесной

Земная ненависть молчит,

При сладких звуках вдохновенья,

При песнях лир…

И восстают благословенья.

На племена нисходит мир…

Главная тема стихотворения – исконная вражда русских и поляков, которая может быть преодолена только в поэзии (ну и, наверное, в искусстве вообще). Пример такого преодоления явлен самим Пушкиным в переводе вступления к поэме Адама Мицкевича «Конрад Валенрод» (1828)²⁵ при том, что идеология поэмы была Пушкину чужда. А тема вражды будет развёрнута в полной мере в стихотворениях 1831 года, явившихся откликом на польские события. К этим стихам мы и обратимся теперь.

__________

Польское восстание 1830–1831 годов было воспринято Пушкиным со всей серьёзностью. Так, по воспоминаниям Е. Е. Комаровского²⁶, Пушкин, встреченный им на прогулке во время польских событий летом 1831 года, сказал ему: «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?»²⁷.

Вяземский, несмотря на давнюю симпатию к Польше, осуждает действия мятежников в своей записной книжке:

«Но зачем же верные войска выступили из Варшавы?²⁸ <…>Что вышло бы, если 14-го (декабря. – В. Е.) Государь выступил бы из Петербурга с верными полками?²⁹ В мятежах страшно то, что пакты с злым духом, пакты с кровью чем далее, тем более связывают. Одно преступление ведет к другому, или более обязывает на другое… Со всем тем я уверен, что все это происшествие (Варшавское восстание. – В. Е.) – вспышка нескольких головорезов, которую можно и должно было унять тот же час, как то было 14 декабря»³⁰ (курсив мой. – В.Е.).

Пушкин в июне 1831 года пишет стихотворение, обращенное к праху М. И. Кутузова, победившего Наполеона в войне 1812 года, он призывает его восстать и вдохновить полки, идущие на подавление Польши:

_{В твоем гробу восторг живет!}

_{Он русский глас нам издает;}

_{Он нам твердит о той године,}

_{Когда народной веры глас}

_{Воззвал к святой твоей седине:}

_{«Иди, спасай!» Ты встал – и спас…}

_{Внемли ж и днесь наш верный глас,}

_{Встань и спасай царя и нас,}

_{О старец грозный! На мгновенье}

_{Явись у двери гробовой,}

_{Явись, вдохни восторг и рвенье}

_{Полкам, оставленным тобой!}

Позднее, уже после взятия Варшавы, Пушкин пошлет это стихотворение внучке Кутузова Е.М. Хитрово в письме к ней от первой половина сентября (после 10) 1831 года со следующим пояснением:

«Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом – слава Богу, это время миновало. Мы опять заняли положение, которое не должны были терять. Это, правда, не то положение, каким мы были обязаны руке князя, вашего батюшки, но всё же оно достаточно хорошо <…> Полагаю, что мой брат участвовал в штурме Варшавы; я не имею от него известий. Однако, насколько пора было взять Варшаву!» (14, 225).

2 августа 1831 года Пушкин пишет стихотворение «Клеветникам России», являющееся ответом на звучащие в Париже, во Французской палате депутатов речи, призывающие правительство Франции вмешаться в русско-польский конфликт. Пушкин представляет в стихотворении свой, выношенный в размышлениях (см., например, стихотворение «Графу Олизару») взгляд на российско-польские отношения:

_{О чем шумите вы, народные витии?}

_{Зачем анафемой грозите вы России?}

_{Что возмутило вас? волнения Литвы?}

_{Оставьте: это спор славян между собою,}

_{Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,}

_{Вопрос, которого не разрешите вы.}

_{Уже давно между собою}

_{Враждуют эти племена;}

_{Не раз клонилась под грозою}

_{То их, то наша сторона.}

_{Кто устоит в неравном споре:}

_{Кичливый лях, иль верный росс?}

_{Славянские ль ручьи сольются в русском море?}

_{Оно ль иссякнет? вот вопрос…}

Как и в упомянутом выше разговоре с Комаровским, он считает момент исторически судьбоносным: устоит ли Россия, потеряв Польшу и обретя в ней опасного соседа-врага? «Славянские ль ручьи сольются в русском море» – утопическая мечта о панславянском братстве, которая получит развитие в послепушкинские десятилетия.

А дальше в стихотворении идёт предостережение Франции, состоящее в напоминании о бесславном поражении Наполеона и о других военных победах России – и пафосный финал:

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

Стихотворение, без сомнения, давалось на прочтение друзьям и близким знакомым, в результате слух о нём дошёл до Николая I, который пожелал немедленно прочесть его – он, как и Пушкин находился в это время в Царском Селе. Царь обратился к Жуковскому, находившемуся там же, с просьбой получить от Пушкина текст и передать ему³¹

Такого интереса, такой чести не удостаивалось со стороны царя ни одно Пушкинское произведение. В связи с этим в адрес поэта звучали и звучат до сих пор совершенно неоправданные укоризны в подлаживании к позиции власти. На самом деле в «Клеветниках России» представлена его собственная историческая позиция по польскому вопросу (о чём и идёт речь в настоящей статье), позиция, совпадающая в данном случае с официальной. Но следует учесть, что не Пушкин попросил царя прочесть эти державно-патриотические стихи, а царь первый попросил поэта об этом.

5 сентября 1831 года Пушкин пишет новое патриотическое стихотворение, тематически связанное с двумя упомянутыми чуть раньше, – «Бородинская годовщина». Пишет после получения известия о взятии русскими войсками Варшавы. По символическому совпадению, таковые случаются в истории, Варшава пала в день Бородинской годовщины – 26 августа 1831 года.

Взятием Варшавы подтвердилось пророческое предвидение Карамзина, приведённое в начале нашей статьи:

«…восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровью землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу!».

Но вернёмся к «Бородинской годовщине». В стихотворении – торжество по случаю победы и новое предостережение Европе от вмещательства в дела России. В нём также продолжена и развита тема угрозы пересмотра границ России в случае победы Польши:

_{Скажите: скоро ль нам Варшава}

_{Предпишет гордый свой закон?}

_{Куда отдвинем строй твердынь?}

_{За Буг, до Ворсклы, до Лимана?}

_{За кем останется Волынь?}

_{За кем наследие Богдана?}

_{Признав мятежные права,}

_{От нас отторгнется ль Литва?}

_{Наш Киев дряхлый, златоглавый,}

_{Сей пращур русских городов,}

_{Сроднит ли с буйною Варшавой}

_{Святыню всех своих гробов?}

Эти строки являлись ответом Пушкина на требования польских мятежников восстановить границы Польши, существовавшие до Андрусовского мире 1667³² года, что означало, в частности, присоединение к Польше Украины до Днепра, включая Киев.

В то же время в стихотворении провозглашается недопустимость мести поверженным полякам и польской столице:

_{В боренье падший невредим;}

_{Врагов мы в прахе не топтали;}

_{Мы не напомним ныне им}

_{Того, что старые скрижали}

_{Хранят в преданиях немых;}

_{Мы не сожжем Варшавы их;}

_{Они народной Немезиды}

_{Не узрят гневного лица}

_{И не услышат песнь обиды}

_{От лиры русского певца.}

На самом деле Пушкин вряд ли имел достоверную информацию о том, как вели себя победители в павшей Варшаве и не осталась ли его декларация миролюбия к побежденным только красивой фразой. В условиях войны, как это и бывает всегда, никакой информации о войне в Польше, кроме официальной, в России не публиковалось³³.

Так в письмах П. А. Вяземскому от 2 и 10-13 января 1831 года Пушкин сетует об отсутствии сообщений из Польши.

Те же сетования в письме к Е. М. Хитрово от 26 марта 1831 года:

«Москва – город ничтожества. На ее заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда. Политические новости доходят до нас с запозданием или в искаженном виде. Вот уже около двух недель, как мы ничего не знаем о Польше, – и никто не проявляет тревоги и нетерпения!» (Франц.) (14, 157).

11–13 сентября вышла в свет брошюра «На взятие Варшавы», в которую вошло стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад» и два пушкинских: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Брошюра вызвавала критический отклик Вяземского.

В записной книжке последний резко оппонирует и Пушкину, и Жуковскому по поводу их (неумеренного, по его мнению) восторга в связи с победой, одержанной в Польше:

«Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновений для поэта <…> Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нет возвышенного в удаче, <…> удача – просто положительное событие, окончательная необходимость и только. Мы удивительные самохвалы и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед»³⁴.

Вяземский возмущён также сопоставлением Бородинской битвы с взятием Варшавы:

«Охота ему (Жуковскому. – В. Е.) было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по домам с поздравительными одами) и не совестно ли “Певцу во стане русских воинов” и “Певцу на Кремле” сравнивать нынешнее событие с Бородином? <…>

В “Бородинской годовщине” опять те же мысли, или то же безмыслие <…> эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса (то есть России. – В. Е.). Вот и все: в этом весь вопрос. <…> Охота вам быть на коленях пред кулаком. И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавою?»³⁵.

А по поводу брошюры в целом высказался в записи от 15 сентября 1831 года еще более резко:

«Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича³⁶ <…> потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось наложить лапу на мышь…»³⁷.

Таким образом, признавая необходимость со стороны России применения военной силы для подавления Польского восстания, Вяземский считает пафосность стихотворений своих друзей-поэтов по поводу взятия Варшавы необоснованной и чрезмерной.

Так или иначе, следует констатировать, что позиция Пушкина по, польскому вопросу, основанная на его собственной исторической концепции (Польша исконный враг России и должна быть поглощена Россией), совпадала с официальной позицией власти, состоящей в необходимости жёсткого подавление польского восстания 1830–1831 г., осуществленного Николаем I. Пушкин искренне приветствовал военные действия против Польши патриотическими стихами «Перед гробницею святой…», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», демонстрирующими в этот момент истории России имперскую позицию их автора.

Но не так все просто в этом совпадении пушкинской позиции с государственной. Интересны в этом смысле размышления Пушкина о польских событиях, содержащиеся в письма П. А. Вяземскому от 1 июня 1831г., где Пушкин, с одной стороны отдаёт дань смелости и самоотверженности поляков, а с другой, вновь утверждает свой взгляд на противостояние с Польшей, как на семейственную распрю:

«Ты читал известие о последнем сражении 14 мая. Не знаю, почему не упомянуты в нем некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей: Кржнецкий³⁸ находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на своей белой лошади, пересел на другую бурую, и стал командовать – видели, как он, раненый в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как вся его свита кинулась к нему и посадила опять его на лошадь. Тогда он запел «Еще польска не сгинела», и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского майора, и песни прервались. Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским…» (14, 169).

Вместе с тем Пушкин сохранил отрицательное отношение к Александру I (как это показано выше), чьи реформы по политическому устройству присоединенной к России в 1815 году Польши при сохранении в остальной империи существующего статус-кво, в конечном счёте и стали причиной военного конфликта 1830–1831 гг. Неприятие решений Александра I по польской проблеме противоречило официальному взгляду на предыдущего царя. Критически относился Пушкин и к официальным публикациям о польских событиях, о чём можно судить, например, по его признанию в письме к Е. М. Хитрово от 21 января 1831 г.:

«Я недоволен нашими официальными статьями. В них господствует иронический тон, неприличествующий могуществу. Всё хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от Государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон – от его секретаря³⁹. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши. Наше мнение вполне определилось 18 лет тому назад⁴⁰» (Франц.) (14,148).

В том же письме Пушкин выражает беспокойство о судьбе Мицкевича:

«Из всех поляков меня интересует один Мицкевич. В начале восстания он был в Риме, боюсь, не приехал ли он в Варшаву, чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества» (14, 148).

Таким образом, полного единения с позицией официальной властью все-таки не было.

Да, Пушкин был принципиальным противником независимости Польши, но при этом во времена личных дружеских встреч (1826–1829 гг.) с Адамом Мицкевичем «жадно слушал» мечтания польского гения о временах, «когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся»⁴¹.