Валерий ТАКАЗОВ. ОБ АГУБЕКИРЕ КУБАТИЕВЕ И АГУБЕ КУБАТИ

(Окончание. Начало см. «Дарьял» 6’2022)

А. Кубати

Отцы и дети¹

Среди кавказских народников, высланных на север из своих горных аулов, оказался и учитель, осетин Аригон, который даже в поселке ссыльных не забывал о своих профессиональных, вернее, гражданских обязанностях: учить и просвещать.

– Учение как свет, оно везде нужно, – говаривал он не только детям, но и взрослым. — Все несчастье человека в его жизни не что иное, как проявление черных сил тьмы и невежества. После убийства Кирова, когда осужденных с десятилетними сроками стали перемещать еще дальше на север, Аригона оторвали от его земляков, от жены и сына, и он снова оказался вместе с этапируемыми в Соликамской тюрьме, отгороженный от мира дощатой оградой, оплетенной колючей проволокой.

О причине его высылки Аригон рассказал мне следующее: раз на районной учительской конференции Дигорского района Осетии докладчик А. Габети закончил свой доклад словами Ленина о том, что-де учитель нигде не поднят на такую высоту, как в Советском Союзе. Многие заискивающе аплодировали докладчику, но Аригон, выйдя на трибуну, повторил слова, сказанные поэтом Малиевым:

– Товарищ докладчик прав. Советская власть действительно подняла учителя на такую высоту, что он даже не может дотянуться рукой до куска хлеба…

Годы ссылки, полные нужды, лишений и невзгод, почти до неузнаваемости изменили внешность Аригона.

– Да, – улыбался он, – годы немного согнули меня, но от того, что я ссутулился и побелели мои черные усы, я стал ближе к смерти, но не к советской власти.

Накануне нашей отправки из Соликамской тюрьмы судьба принесла Аригону новые испытания. Среди задержанных на железнодорожной станции и препровожденных к нам в тюрьму трех беспризорных ребят оказался и единственный сын Аригона Эльбрус. Во время прогулки я стал случайным свидетелем их поистине драматической встречи, которая более походила на встречу строгого учителя с провинившимся учеником, чем отца с сыном.

– Эльбрус? – строго спросил Аригон, не подавая сыну даже руки. – Сбежал от матери?

– Нет, – ответил Эльбрус, не смея взглянуть отцу в глаза.

– А где же мать?

Из-под ресниц насупившегося мальчика показались слезы.

– Умерла? – страшным, упавшим голосом спросил Аригон.

– Бревном придавило, – ответил Эльбрус и стал рассказывать, как это случилось на берегу реки и как после смерти матери его, Эльбруса, отправили в колонию беспризорников, откуда он вместе со своими сверстниками Митей и Васей «купил плеть» — бежал.

Но отец, как мне казалось, не слышал более тихого болезненного голоса сына, повествовавшего о своих беспризорнических скитаниях, о побегах и о своем плане пробраться на юг, где тепло и есть что «шамать». Он кончил свой рассказ тем, как их троих «мент накрыл» среди лесов в товарном вагоне и привел сюда, в тюрьму.

– Сейчас по указу правительства хватают всех беспризорных и пихают в тюрьму, – добавил Эльбрус со злобой.

Но отец его все еще молчал, уставившись в землю. Он, видимо, в этот момент больше думал о погибшей своей жене, чем о найденном сыне. Я пошел в камеру, чтобы принести Эльбрусу наш общий с Аригоном хлеб (пайку), но когда вернулся, то около Аригона и его сына я застал Митю и Васю. Я разделил хлеб между мальчиками, но Эльбрус не спешил есть.

– Он у нас хворый, – пояснил Митя, – понос у него…

– Потому нам и не удалось сплитовать, когда мент вел нас сюда, –добавил Вася.

– А ты брось, – заметил Митя, – в глаза ему пальцем тыкать.

– Я не упрекаю, – сказал Вася, метнув взглядом в Эльбруса.

– На то и товарищи, чтобы в беде выручать друг друга, – сказал Митя. – Эльбрус больной… бежать не мог с нами… его мент сцапал и поволок… в участок. Я тогда говорю Васе: «Поворачивай оглобли. Без помощи Эльбрус помрет в тюрьме. Так мы и явились в участок».

– Ради товарища, значит, сели, – вставил опять Вася.

– А ты не тыкай в глаза… понял?!

– Плюнь мне в рот, если тыкаю…

– И плюну! – пригрозил Митя. – Не веришь?!

– Верю, – притих Вася.

Все это время я, как и Аригон, слушал ребят молча. Взгляд Аригона несколько раз от Мити и Васи переходил на Эльбруса, и последнему чудился молчаливый упрек отца. Он заметно смущался. На бледно-зеленых щеках его появился легкий румянец. Отец хотел вести его в околоток, но Эльбрус сказал, что он уже был там и получил лекарство.

– Кто же тебя повел туда? – удивился отец.

– Ребята, – ответил мальчик.

– Ребята, – растроганный отец, не пожавший руки своему родному сыну, обнял этих чужих, грязных ребят. – Спасибо, дети. Забота о другом – все равно что забота о самом себе. Скажу больше, дети мои: самое главное в человеке – это его способность заботиться о других. Будьте же всегда добрыми, чуткими товарищами.

– На этот счет, пахан, будь спокоен, – сказал Митя. – Мы такие… Не оставим друг друга в беде без помощи…

– А кто сухарей добыл для Эльбруса? – вскинулся Вася. – Я смылил у фраера. Ради товарища, значит, рискнул…

– Подумаешь, рискнул, – сказал Митя. – Если ты такой рисковый, сигани через ограду или шмыгни промеж ног легавого, что охраняет калитку… Слабо тебе? А я, посмотришь, сделаю…

– Ну, ну, дети, не спорьте, все вы «рисковые», – сказал Аригон, невольно улыбаясь. Вернувшись после прогулки в камеру, он мне признался, что, слушая этих ребят, он забыл о своем личном горе, которое в притихшей камере снова, видимо, навалилось на него всей своей тяжестью. Тень решетки, падавшая на него от окна, делала его похожим на муху в паутине. Глядя на него, я думал о тени тюремной оконной решетки, ведь она падает на всю страну.

На следующий день Эльбрус снова присоединился к нам во время прогулки. Он выглядел еще хуже и слабее, хотя пытался убедить своего отца, что ему уже лучше.

– Мы хотим «купить плеть», – сказал он.

– А что значит «купить плеть»? – спросил его отец.

– Не понимаешь, папа?.. Это значит…

– Это значит, – перебил Аригон сына, строго посмотрев на него, – что ты начинаешь становиться уличным мальчишкой и разговаривать на жаргоне беспризорных. Недаром говорится: с кем поведешься, от того и наберешься.

– А разве Митя и Вася – плохие товарищи?

– Я не говорю, что они плохие. Не их вина, что они уличные мальчишки, но ты ведь сын учителя. Значит, не они должны быть для тебя примером, а ты для них.

– А если они, Митя и Вася, умнее меня? – рассмешил нас Эльбрус признанием интеллектуального превосходства своих товарищей и стал подкреплять свое преклонение перед Митей и Васей примерами из совместной с ними жизни. Вася, правда, любит «якать», как выразился Эльбрус. Но Митя уже «стреляный», он из любого положения умеет найти выход, из всех он самый смелый, упрямый и честный. Никогда не обманет; если что задумал, то непременно и сделает.

– Вот и сейчас он задумал побег и убежит, – сказал Эльбрус. – Он уже и план даже выдумал …

– План побега?

– Ну да… Наша камера ведь не запирается. Можно выйти ночью, когда сменяют охрану у калитки. Один кинется к забору, будто хочет перескочить через него, тогда охрана забудет о калитке. В это время мы шмыгнем мимо легавых в калитку, а когда побегут догонять нас с Митей, то и Вася выскочит через ту же калитку. Вот какой план у Мити!

– Интересный план, – многозначительно сказал Аригон, вызывая сына на дальнейшую откровенность.

И Эльбрус действительно дополнил сказанное им признанием, что он еще не совсем здоров и что из-за него пока откладывается побег. Но ждать долго тоже нельзя; ребята уже разнюхали у надзирателя, что их на днях отправят обратно в колонию беспризорных баланду хлебать …

– Интересно, очень интересно, – сказал задумчиво Аригон.

Потом спросил:

– А вы, писатель, что на это скажете?

– Я, право, не знаю, что и сказать…

– Не знаете? – продолжал Аригон. – Я тоже не знаю. Дело опасное и сложное. Надо все как следует обдумать.

Последние слова Аригон адресовал к сыну, что явно льстило самолюбию мальчика. Во всяком случае возбужденное лицо его после слов отца стало серьезным.

– Ты, Эльбрус, должен руководить своими друзьями, как ты это умел делать еще в школе. Митя умный, но ты должен проявлять свою самостоятельность, если хочешь, настойчивость и сделать так, чтобы ребята тебя уважали. В этом деле я и вот писатель наш тоже будем тебе помогать. Пусть ребята не спешат с выполнением своего плана: скажи им, что надо это дело обдумать еще и еще раз, чтобы не получился у вас провал…

– Хорошо, папа, я им скажу: поспешишь – людей насмешишь, – молвил Эльбрус, расставаясь с нами в конце прогулки, тоном взрослого, серьезного человека.

Сын, конечно, и не подозревал, что своим сообщением о задуманном мальчиками побеге он лишил отца аппетита, покоя, сна. К вечерней баланде Аригон даже не притронулся; он долго лежал на койке, зарывшись лицом в свою подушечку. Проснувшись ночью, я снова увидел его маячащим по камере взад и вперед. Мне казалось, что не человек ходит по камере, а в полумраке плавает бледное мертвое лицо. На следующее утро Аригон поднялся позже всех, на прогулку не вышел, даже в камере старался уединиться. Почти весь день он пролежал, молча глядя в потолок. Даже со мной он перестал делиться своими мыслями. Собственно, не о чем было нам с ним уже и говорить. О затеявшемся побеге ребят мы уже толковали достаточно и нашли его опасным, наивным и бесцельным. Если бы даже удалось ребятам бежать из этой тюрьмы, то их рано или поздно поймают и посадят в другую. Пребывание на воле сопряжено для них с тем же голодом, которым пугала их тюрьма. Более того: если тюремную «пайку» они могли иметь без особого риска для своей жизни, то на воле борьба за кусок хлеба, без которого ведь трудно и день прожить, грозила детям тысячами опасностей. Но отговаривать ребят от побега мы тоже считали неуместным, ибо их должны были направить в «колонию беспризорных», где из детей воспитываются враги их же собственных родителей.

– Чего доброго, года через четыре мой Эльбрус станет комсомольцем и, явившись к отцу в форме энкаведиста, сам поведет его на расстрел как «врага народа», – сказал мне Аригон. – Разве мало было таких случаев… Одна из моих школьниц в Алагире убила своего отца-священника из-за того лишь, что ей отказали в приеме в комсомол, потому что она была дочерью священника. Глупое дитя решило, что, убив своего отца, оно тем самым докажет свою преданность комсомолу. Ее осудили и поместили в колонию малолетних преступников, где она и вступила в комсомол. Нет, чем иметь такое потомство, лучше его не иметь вовсе. Плодить отцеубийц, безбожников, палачей – это преступление против всего человеческого рода.

– Но что делать? – спросил я.

– Что делать? – повторил Аригон тем же глухим шепотом. В окно светило нам ночное небо; тень решетки, ломаясь о край подоконника, снова упала на лицо Аригона, когда он, вытянувшись, как труп, на койке, уставился в потолок.

– Что делать? – повторил он еще раз.

Немного помолчав, Аригон твердо сказал:

– Чем отдать сына им, лучше отдать его пуле тюремщика. Пусть эти негодяи убьют его на моих глазах.

– Что вы!..

– Да, да! – вскочил Аригон. – Пусть бегут…

Не успел я в эту ночь заснуть, как был разбужен выстрелами. Два ружейных выстрела всполошили всю тюрьму.

– Побег… – сказал кто-то глухим шепотом.

Топот бегущих и голоса, доносившиеся временами со двора, еще более усиливали нашу настороженность, но никто не осмеливался подняться и посмотреть в окно; запрещалось это делать ночью, и всякий, нарушивший это «правило внутреннего распорядка», рисковал получить пулю с вышки часового.

Мы с Аригоном, конечно, не сомневались, что выстрелы были вызваны побегом ребят, что и подтвердилось утром. Аригон, выйдя с парашей, вернувшись обратно, как раненый, со стоном упал ниц на койку. Его спутник рассказал нам, что ночью трое из камеры беспризорных устроили побег во время смены караула. Один из них шмыгнул промеж ног часового, охранявшего калитку, и скрылся в темноте. Другого пуля с вышки настигла на заборе, и он, как рассказывают, до самого утра висел на колючей проволоке; потом труп бросили в угол около водопровода и накрыли мешком, а третий…

– Это его сынок, – сказал, понизив голос, рассказчик, кивнув в сторону Аригона. – Его, раненого, на наших глазах надзиратель поволок к околотку. Он, этот пацан, истекая кровью, где-то спрятался около мусорного ящика, там и нашел его надзиратель. Отчаянный малый…

Несчастный отец старался заглушить свои рыдания, уткнувшись лицом в подушечку. Я схватил ведро и попросился «по воду», чтобы узнать, кто из ребят оказался под мешком около водопровода. Только после того, как крикнул меня дежурный надзиратель, я заметил, что держу под краном переполненное ведро: вода, струями разбежавшаяся по земле, подбиралась уже к мешку, под которым я видел тело маленького узника Васи. Земля поглощала воду и кровь, просочившуюся из-под мешка. Пролитой воды было жаль надзирателю, но не детской крови…

Всю ночь она стекала по доскам тюремной ограды; окрасила угол ящика, из-за которого выволок надзиратель Эльбруса. Я заметил темные пятна и на булыжнике, и на ступеньках околотка.

– Что глаза таращишь? Проваливай! – донесся до меня окрик часового с вышки.

На другой день мне виделись эти темные пятна на подоконнике нашей камеры и на полу около опустевшей койки учителя Аригона. Он весь день пролежал, не отрывая лица от своей подушечки, а ночью, вскочив на подоконник, разбудил всех своим криком:

– Стреляйте, негодяи! Палачи!

Вслед за этим действительно прогремел выстрел, за которым послышался глухой звук падения человеческого тела…

Аригон был еще жив, когда его унесли. Никто в нашей камере в эту ночь не мог уснуть.

На перекате²

У ног моих рождалась и таяла пена волн Вишеры. Мысли студили душу и холодом ужаса пробегали по нервам. Я думал: баржи уйдут, и след их захлестнется водой. Детские слезы на песке тоже слизнет набегающая волна, или их смоют холодные осенние дожди. А ветер унесет в тайгу последние скорбные звуки многосотенной толпы спецпереселенцев. Истлеют трупы жертв голода, террора, нечеловеческих мук, и могильные холмики зарастут таежным бурьяном. Над местом этой очередной советской трагедии, как ночь, опустится занавес вечного молчания тайги, безлюдного дикого берега Вишеры.

Чувствуя, что на глаза мои снова набежали слезы, я который уже раз сполоснул лицо холодной водой. Вода пахла трупом. Бревна, которые мы вытаскивали баграми на берег, казались мне трупами. Впрочем, этот запах исходил не только от воды. Весь берег, на котором мы, концлагерники, работали, был густо покрыт человеческими телами – живыми и мертвыми, умирающими. Лица живых выглядели более страшно, чем лица покойников. Это была очередная партия ссыльных «кулаков». Их по Вишере вели на север, но отмель «Говорливый перекат», куда нас пригнали на работу по сплаву леса из концлагеря, находившегося в нескольких километрах, преградила путь баржам.

Тысячи людей, измученных, потерявших уже человеческий вид в тюрьмах и на этапах, оказались высаженными на дикий, пустынный берег и там под открытым северным небом должны были ожидать, пока поднимется уровень воды и ссыльные смогут продолжить свой скорбный путь туда, откуда нет для них возврата. Пищи «кулакам» не выдавалось, их собственные скудные запасы давно истощились, а тех, кто в поисках пищи пытался пойти на столь редкие в этой местности «чалдонские» хутора, настигала пуля охранников, кольцом окружавших ссыльных, прижавших их к берегу Вишеры. За десять лет, проведенных мною в тюрьмах и концлагерях, я впервые увидел людей, которые даже нам – концлагерникам – завидовали. Как-никак, а нас все же кормили. Крыша барака укрывала от непогоды, ветра и холода. Их же нередко мочили осенние дожди по ночам, а днем совсем невыносимым становилось зловоние разлагающихся трупов, которых с каждым часом становилось все больше. Концлагерь и могила стали мечтой этих людей.

Нам было запрещено общаться с ними, но кое-кому из нас удавалось поделиться с несчастными «кулаками» скудным лагерным куском хлеба и даже поговорить. Так и я познакомился с матерью двоих детей-малышей, выросших на этапах. Фатима оказалась моей землячкой, и мы беседовали на нашем родном осетинском языке. Точнее, Фатима тихонько причитала, оплакивая свою поистине мученическую жизнь и судьбу малышей, от которых оставались еще кости, завернутые в тряпье, и поблекшая кожа лиц, казавшаяся заплатами на темных лохмотьях одежды.

– Жизнь как тюремщик, достойный только презрения, – сказала Фатима. – В первую же ночь, когда выгнали нас из теплой сакли на зимний холод, я уже подумала, что жизнь отныне стала нам врагом, и хотела швырнуть ее в пропасть…

Она поглядела на детей, сидевших с поникшими головками, точно чувствуя свою вину перед матерью.

– Мне не было страшно это сделать, но… что было бы с маленькими?.. – продолжала Фатима. – Да, страх перед Всевышним и долг матери перед детьми, рожденными под несчастной звездой, остановили меня на самом краю пропасти. Мы переночевали в нашем родовом склепе – на кладбище. Нас звали на ночлег не только сородичи, но и чужие люди, но мы отказались, ибо был приказ: кто пустит на ночлег раскулаченных, тех ожидает такая же участь… Нам было, конечно, приятно, что наши сородичи и односельчане готовы рискнуть ради нас, но делиться с народом своим несчастьем – сохрани Бог!

И Фатима заплакала, охваченная горестными воспоминаниями.

– Я тогда еще не была такой слезливой, как теперь, – добавила она, стараясь улыбнуться и подавить свои слезы.

Молодое лицо ее сейчас же стало снова мертвенно-бледным, безжизненно-холодным, когда она после короткой паузы продолжала свои воспоминания. Мне даже показалось, что Фатима уже не ощущает своих слез, текущих помимо ее воли из помутневших черных глаз, и даже своего голоса, который тоже омертвел в своей скорбной монотонности.

– Да, быть источником или причиной несчастья других – это самое большое несчастье на свете. Утром, когда мы вышли из склепа, все встречные прятали от нас глаза. Никто не мог смотреть нам в глаза. Будто все были виновны в нашем несчастии. Но я все-таки видела слезы в чужих глазах. Эта дань сочувствия нашему горю согревала меня и мужа, но дети плакали и старались согреть посиневшие ручонки своим дыханием. Когда мы проходили мимо нашей сакли, дети вдруг почти в один голос сказали: «А из нашей сакли не идет дым!». В этот момент мне показалось, что зимняя буря ударила меня своим ледяным крылом. Я невольно посмотрела на мужа и только теперь обратила внимание на то, что усы его были запорошены. Как раз в это время наш скот выгоняли со двора, но скот разбегался, мычал, точно в стадо забрался волк. Снежные хлопья, густо падавшие с низкого неба, мешали нам смотреть. Я даже не заметила, как наш теленок оказался около детей. Они льнули к нему: «Мама, мама, он дрожит от холода!» Я не сдержала более своих слез. Где-то протяжно мычала корова. Мне казалось, что это наша корова ищет своего теленка. Я очнулась только на мосту… Муж держал меня за руку и нервно говорил: «Что ты? С ума сошла?». О, лучше бы он дал мне возможность исчезнуть в холодных волнах Ирафа!

Всю дорогу он внушал мне, что надо выдержать все невзгоды до конца –ради детей. Но после того, как на пересыльном пункте в Тагиле нас с мужем разъединили, я осталась одна со своим отчаянием, горем и детьми… Я не смею думать даже о том, чтобы сбросить с себя эту тяжесть все увеличивающихся невзгод и пыток, которая называется жизнью ссыльного. Уйти из этого холодного мира, оставив в нем своих беззащитных сирот – это ужаснее, чем все мои невзгоды. О, Боже, за что такое наказание?

Худая, костлявая рука Фатимы легла на лохмотья, прикрывавшие детские тела. Мать смотрела на небо и иссохшими бледными губами шептала слова молитв. А дети молча смотрели на бескровное лицо матери со следами слез, напоминавших мне следы плети.

Когда мы расставались, она сказала:

– Но все-таки Бог милостив к нам, послав на помощь нашего земляка. Да воздаст тебе Всевышний за твои заботы и помощь…

На следующее утро, когда я передавал Фатиме очередное подаяние, кто-то неожиданно ударил меня по руке. Хлеб и селедка вместо детских рук попали в воду… Надзиратель, выросший передо мною, как из-под земли, брызгая мне в лицо слюной, кричал:

– Кулакам помощь даешь? Интеллигентская твоя душа! Завтра ты пайки не получишь! Другим будет наука…

Я видел потом, как сгорбившаяся мать удалялась от нас. Она шла с детьми вдоль реки и ярко озаренная утренним солнцем остановилась над кручей. Дети почему-то хватались за полы ее платья и плакали… Потом сосед мой спросил меня:

– Видел?

Я посмотрел на кручу. Ни матери, ни детей там уже не было…

________

Если в этих рассказах писатель предстает как очевидец раскулачивания и доносительства в Осетии, то в мюнхенский период он уже общественный деятель, редактор газеты «Кавказский народник» и в определенном смысле политик, возненавидевший советский строй. Статьи Агубе Кубати всегда вызывали интерес на Западе, особенно в эмигрантских кругах. В качестве примера приведем последнюю в его творчестве статью, опубликованную в № 3 «Информационного бюллетеня представительства российских эмигрантов в Америке» за 1958 г.

Уроки Лиенца

Не думайте, уважаемый читатель, что я еще раз хочу повторить то, что за прошедшие года уже сказано и написано о трагедии россиян под Лиенцем. Я как бывший член Кавказского комитета, созданного беженцами под Лиенцем, считаю, что всей правды о Лиенце еще не сказано. Это не значит, что в сказанном и написанном о Лиенце нет вообще никакой правды, но воспоминания отдельных свидетелей лиенцской выдачи не раскрывают и не в силах раскрыть главного: кто же все-таки виновен в этой народной трагедии, кто ее подготовил и кто несет за нее главную ответственность перед историей и нашими народами?

Отвечая на этот вопрос в рамках настоящей заметки я ограничусь лишь указанием основных данных, способных ответить на него. Прежде всего, следует напомнить о так называемых «немецких ошибках». Среди военной немецкой администрации были лица, которые всячески старались покровительствовать бывшим членам коммунистической партии, мотивируя эту свою политику тем, что, мол, бывшие советские администраторы – члены партии, комсомола и прочие, вплоть до энкаведистов – лучше знают советскую действительность и располагают опытом «работы» руководства. Нужно подчеркнуть, что и местные руководители освободительной борьбы не возражали против того, чтобы тех, кто честно раскаялся в своих прошлых грехах и хочет стать борцом за свободу своего народа против большевизма, не подвергать излишним репрессиям. Но они категорически отвергали примитивно-утилитарный подход к оценке бывших советских людей и допущение их к руководящей работе. На этой почве бывало немало стычек на местах с немецкими военными администраторами.

Но, к сожалению, верх обычно брали немецкие администраторы. Так, в городе Нальчике (Кабарда) они посадили в качестве бюргомайстера партийца – профессора, бежавшего из Ленинграда. Городскую полицию возглавил партиец, подобранный немцами буквально на дороге. Неудивительно, что такие лица вели борьбу не против большевиков, а против антикоммунистов. Нальчикский административный аппарат весь был превращен большевиками в подпольный штаб, который потом, почувствовав угрозу ареста, сбежал. Таких примеров я мог бы привести сотни. Немцы наивно полагали, что они «используют» бывший советский административный аппарат и его руководителей в своих интересах, но на деле советская пятая колонна использовала их самих в своих целях. Советское подполье все шире разворачивало свою сеть, насаждая «перебежчиков» повсюду – в штабах, на должностях переводчиков, поваров, секретарш, которые занимались всеми видами диверсии, включая провокационные массовые аресты крестьян как «партизан». В селе Чикола (Осетия) «секретарша» коменданта в одну ночь заставила арестовать около 300 крестьян, которых с большим трудом удалось освободить. Советские лазутчики, проникшие в немецкие военные штабы и части, нередко провоцировали конфликты между населением и армией. В селе Сурх-Дигора был ими спровоцирован такой конфликт между немецкими танкистами и сельчанами, который чуть не кончился разгромом села. Охрана военнопленных в лагерях почти полностью находилась в руках «раскаявшихся» энкаведистов, которые жестоко мстили пленным. В Георгиевском лагере (С. Кавказ) был «барак офицеров», который представлял собой отдел НКВД, поставлявший немцам «военных добровольцев» – офицеров.

Вполне естественно, что не была органами НКВД упущена и «работа» среди той массы, которая двинулась вместе с отступавшей германской армией с родины. Данные показывают, что еще в Симферополе, потом и из Белоруссии отправлялись списки беженцев обратно в органы НКВД.

Вот тут уже выходит на сцену так называемый сепаратизм в лице тех организаций кавказцев, которые окружали Остминистериум.

Дело в том, что сами горские народы отвергали «представителей» сепаратистов, прибывших на Северный Кавказ с германской армией в качестве «консультантов» и посредников между немцами и местным населением. Выслушав на одном митинге такого «представителя», северокавказского комитета, изложившего свою «программу» будущего, горцы заявили немцам, чтобы к ним не посылали больше таких «освободителей». И немцы вынуждены были считаться с мнением народа. Представители «берлинских комитетов», в частности северокавказского комитета, немцами держались в стороне от народа, редко кому из них удавалось попасть в гости к местному населению («на банкеты»).

Взаимоотношения армии и местного населения регулировало руководство местной освободительной борьбы. Видя это, «сепаратисты» стали на путь «смычки» с советскими элементами, оказавшимися в поле их зрения, и вместе с ним начали с помощью немецкой военной администрации и связей в Остминистериуме борьбу против местных антикоммунистов, их организаций и руководства.

Так, о главе беженской массы, которая тоже отвергла сепаратистских «фертреторов» берлинские «комитеты» при помощи Остиминестериума стали насаждать угодных им лиц из немцев и советских элементов, приспособившихся к беженцам. В конечном итоге беженцы, в том числе и те, которых посадили в «итальянский мешок», оказались зажатыми в кулаке своих «освободителей». Политическое руководство оказалось у нацистских «либералов» из немцев, военное и административное руководство – в руках советской агентуры – в руках советских лазутчиков, из которых некоторые были милостиво введены даже в состав северокавказского комитета и возглавили пропагандистские органы.

Таким образом, еще до своей встречи с англичанами под Лиенцем беженцы оказались в руках большевиков, которые, кстати говоря, даже во внутренней жизни беженцев восстановили «классовые» отношения, составили свою «платформу», положив в ее основу устав советских кооперативных организаций, уже «назначали» людей на посты в будущем своем «северокавказском государстве» и прочее. Одним словом, распоясавшийся энкаведист цинично забавлялся, глумясь над своими жертвами. Была сделана даже попытка «отобрать» полностью у берлинских комитетов их политическое руководство.

Нужно ли говорить о том, что советское руководство беженцами свои действия не ограничивало одними лишь легальными методами борьбы. Почти весь беженский полк, созданный для самоохраны, был передан Тито (Тито Броз Иосип – югославский революционер, руководитель партизанского движения на Балканах, создатель социалистического государства Югославия, лидер югославских коммунистов. – В. Т.) в самый опасный для беженцев момент, когда беженцы действительно нуждались в охране. Но дело не только в том, что беженцев оставили без охраны. Среди беженцев действовала так называемая «молодежная организация» советов, которая связалась с красными, возглавлявшимися неким майором Ивановым в горах. Когда эта подпольная организация была разоблачена в лице одной из своих групп, то разоблаченные стали утверждать, что они «пошли к бадолиевцам (партизанам. – В. Т.), а попали нечаянно к майору Иванову». Некоторых из этих лазутчиков беженцы судили своим судом, но большинство из них суда избежало.

События после капитуляции Германии не давали больше возможности вести в должной мере борьбу против советской пятой колонны среди беженцев. Вслед за капитуляцией немцев было сменено руководство беженцами, но было уже поздно. Сами советские лазутчики стали снимать свои маски и действовать открыто. Один балкарец заявил прямо: «Я Герой Советского Союза, был прислан для работы среди беженцев». Сепаратисты тоже открыто заявили англичанам: «Мы ничего общего не имеем с этим народом» и отделились от беженцев. Их руководители вообще не сочли нужным в столь драматический момент показаться беженцами. Советская пятая колонна подбросила к беженцам свою комсомольскую группу пропагандистов, состоявшую из молодых, красивых, как на подбор, девушек, которые влезли почти во все беженские шалаши. Вскоре рядом с беженцами на территории их лагеря появился лагерь возвращенцев, над которым был поднят советский флаг, и откуда доносились советские песни. Остатки дивизии Улагая (С. Г. Улагай, белогвардейский генерал-лейтенант. – В. Т.) были обезоружены этими девушками и перешли в советский лагерь. Руководители и члены «молодежной организации», которая состояла отнюдь не из одной молодежи, начали готовиться к тому, чтобы любыми средствами заставить беженцев вернуться обратно на родину. Руководство освободительной борьбы в свою очередь готовилось силой преодолеть препятствия и вывести всех беженцев в свободный мир.

Но даже в этом антикоммунистическом руководстве снова выявились «разногласия», разжигавшиеся сепаратистскими элементами, которые «заседали» с главарями советской агентуры в правлении беженцев и пытались сыграть на том, что новое, избранное вместо отстраненного руководство беженцами, называвшееся кавказским комитетом беженцев, приняло в свой состав одного из членов северокавказского комитета (берлинского) – генерала Хан-Келея-Герея. На одном из первых же заседаний кавказского комитета, на котором обсуждался проект обращения к союзным англо-американским правительствам, этот генерал Хан-Келей-Герей предложил назвать кавказский комитет северокавказским, но это предложение встретило такой взрыв негодования среди остальных, что генерал поспешил отмежеваться от севернокавказского комитета. После этого на приеме в английском штабе генерал пытался получить единоличное назначение руководителем беженцев, состоявших из различных народных групп общей численностью около 10 тыс.

Все это заставило расколоться кавказский комитет беженцев, от которого отошел и полковник Улагай. На квартире у полковника Улагая было созвано экстренное заседание отошедшего от генерала большинства членов кавказского комитета и было решено немедленно же войти в контакт с казаками, что и было осуществлено.

Но не дремало и советское «руководство» среди беженцев. Еще в Италии оно проявило свою активность с оружием в руках. Так, перед отходом беженцев из Италии на штаб был совершен налет «бадолиевцев» (партизан), но их самих обезоружили. Тогда выступила северокавказская вооруженная пятая колонна, она попыталась прервать связь между казаками и горцами, выставив в момент отхода беженцев заслон в ущелье. Во время этой стычки казаки (конница) обошли советскую засаду с тыла, разгромили ее и взяли 8 человек в плен.

Эти обстоятельства предотвратили дальнейшее нападение на беженцев, которые готовились партизанами. Но в момент выдачи под Лиенцем «молодежная организация» советов снова пыталась действовать вооруженной силой, чтобы не дать беженцам возможности уйти из лагеря. Среди беженцев советская пропаганда пустила слух, что англичане ловят всех бегущих и расправляются с ними.

Однако после все увидели, что английские солдаты сами содействовали уходу беженцев в леса, на север. Это обстоятельство не снимает ответственности с английского руководства за трагедию беженцев, но валить всю вину за «Лиенцскую трагедию» только на союзников – англо-американцев – это значит искажать действительность. Ялтинское и Потсдамское соглашения оправдать невозможно, но они выносились не по инициативе западных держав.

В заключение следует со всей силой подчеркнуть, что и теперь, спустя 12 лет после Лиенца, беженцы готовы встретить новые «лиенцы».

Имеются достаточные основания сказать, что часть «молодежной организации» ушла из-под Лиенца с беженцами и продолжает свою предательскую, подрывную «работу». Условия для этого у нее теперь не менее благоприятные, чем при немцах.

Освободительные силы наших народов за рубежом после лиенцского удара ослабли весьма заметно. Никогда за всю свою историю они еще не несли таких потерь, как под Лиенцем и в последовавший за этим период. Дело не только в выдаче беженцев под Лиенцем. Не менее тяжелым ударом по освободительным силам Кавказа явилась выдача на севере Европы вооруженных частей – легионов. И в этом деле сепаратисты сыграли свою роль. Кто интересуется подробными данными о Лиенце и о «работе» советской пятой колонны среди кавказской эмиграции, могут найти их в моей брошюре, выпущенной Фондом имени Коста. В ней приводятся данные о той «работе», которую среди эмиграции вплоть до настоящего времени ведет кавказская пятая колонна после Лиенца.

История для нас – не самоцель. Уроки Лиенца должны вооружить нас, участников освободительной борьбы, для дальнейшей борьбы против коммунизма и его зарубежных пятых колонн.

В статье также приводится некролог:

«Смерть вырвала из рядов активных антибольшевиков стойкого бойца и талантливого журналиста – профессора Агубе Кубати. В ночь с 25 мая с.г. от излияния крови в области желудка он скоропостижно скончался в больнице г. Мюнхена в Германии. Осетинская эмиграция скорбит о незабываемой утрате своего соратника, и мы, русские антибольшевики, от всей души присоединяемся к этой траурной скорби. Агубе Кубати – редактор газеты «Кавказский демократ» – являлся также и нашим постоянным сотрудником. В этом номере «Бюллетеня» мы печатаем его посмертную статью «Уроки Лиенца».

Для исследователей истории Осетии в 20–30-е годы будет интересно узнать то, что в советской прессе не могло быть опубликовано вовсе. Привожу материалы из журнала «Воля».

Измаил Райс

НАРОД ПРОТИВ КОММУНИЗМА

Герои и палачи

Сейчас некоторым начинается казаться, что за долгие годы свирепствующего в СССР коммунистического террора (с его «научными» методами подавления волевых качеств человека, широчайшими репрессиями, использованием искусственно вызванного голода, всеобщей слежкой и т.д.) антирежимные, антикоммунистические силы народов в Советском Союзе уже совершенно парализованы и что народы не способны к решительным действиям. В связи с этим мне хочется вспомнить тридцатые годы. Тогда тоже были люди, полагавшие, что народы наши, схваченные за горло сталинской тиранией, распыленные и неорганизованные, лишены возможностей, сил и даже желания сопротивляться преступной власти. Но исторический опыт доказывает обратное. Оказавшись на краю гибели, люди окрепли духом, и многие из них перестали бояться смотреть энкаведистам в глаза. В такие критические периоды из толщи народных масс появляются волевые, даровитые, жертвенные вожаки – организаторы борьбы не на жизнь, а на смерть.

У нас в Осетии, как и в других областях Кавказа, такими организаторами были представители народнического подполья. Таким был мой односельчанин, житель села Дигора (Христианское) Петр Калабегов. Простой крестьянин, скромнейший человек, он никогда не претендовал на роль народного героя, но в эти дни сделался им. Недаром в народе Калабегова сравнивали с соколом, который в дни ненастья терпеливо ждал, пока отрастут и окрепнут его крылья, чтобы потом ринуться в бой с чекистским вороньем. И не зря коммунисты объявили высокую награду за его голову. Однако кроме чекистов никто не соблазнился советским червонцем.

Калабегов продолжал и после этого появляться в селе на своем красавце-гнедом, не раз оставался на ночь, бывал даже на «кувдах» (пирушках), а голова его, плотно приросшая к крестьянским плечам, оставалась на своем месте. Многие же чубастые головы чекистов, которым и во сне мерещилась «высокая награда партии и правительства», слетели с их плеч.

Особую прыть в преследовании Калабегова проявили чекисты Эльбрус Хадарцев и его помощник Хадиков, рыскавшие по Дигорскому району, оставляя повсюду кровавый след своих рук. Нескольких человек, уличенных в связи с Калабеговым, Э. Хадарцев собственноручно застрелил на глазах у населения. Этот кадровый палач прошел специальную муштровку. Член коммунистической партии с 1925 года, он окончил партийную школу в Ростове в 1926 г. и с того же года сделался секретарем начальника Северо-Осетинского отдела ГПУ во Владикавказе, а с 1927 года – старшим оперуполномоченным этого кровавого учреждения, занимавшего огромный дом на Лорис-Меликовской улице.

30 июля 1930 года только в одном нашем селе Дигора (Христианское) Хадарцев арестовал за ночь 69 народников. Все они погибли в подвалах владикавказского ГПУ. 17 августа того же года Хадарцев снова появился в нашем Дигорском районе с отрядом войск ГПУ. Он застрелил Сабанова Додти – простого мирного крестьянина. По свидетельству семьи погибшего, Хадарцев умертвил Сабанова на пороге хаты, но в акте, составленном Хадарцевым, указывалось, что Сабанов убит при попытке к бегству. Подоспевшие народники Калабегова окружили чекистский отряд, но после боя, длившегося около часа, этот отряд был выручен подоспевшим подкреплением, потеряв несколько человек убитыми.

«Охота» за Калабеговым все усиливалась. 13 сентября 1930 года Хадарцеву, наконец, удалось окружить дом, в котором ночевал Калабегов у своего дяди Сандира. Однако, никто из хадарцевской шайки не отважился войти в дом. Тогда Хадарцев и Хадиков прибегли к помощи названного брата Калабегова – Петра Залеева. Залеев был членом коммунистической партии (он заведывал «торговыми точками» Дигорского района). Калабегов, свято чтивший наши обычаи, сохранил к нему все прежнее братское доверие. Узнав по голосу своего названного брата, просившего отпереть, Калабегов дверь открыл, но маузера из рук не выпустил. Эта осторожность и спасла его от гибели на этот раз. Молниеносным ударом он сбил с ног Хадарцева, не успевшего даже воспользоваться своим оружием, которое тоже держал наготове, а хадарцевский помощник Хадиков, почувствовав приставленное к своей голове дуло маузера, не посмел больше и пикнуть. Так Хадарцев и Хадикоов, хотевшие арестовать Калабегова, сами оказались арестованными. Калабегов заставил своих пленников вывести его из окружения и благополучно вернулся к своей дружине.

В конце 1930 года борьбу против Калабегова и его дружины возглавил сам начальник ОГПУ Северо-Осетинкой АССР В. Джикаев. Народники дружины Калабегова при поддержке и сочувствии местного населения, держа инициативу борьбы в своих руках, в каждой схватке наносили Джикаеву все более и более сильные удары. Успехи придавали Калабегову отваги. Смелость его граничила подчас с «безумством храбрых». Это, в конце концов, и погубило его.

Однажды средь бела дня Калабегов на своем гнедом коне в сопровождении небольшой группы своих соратников прискакал в село Дигора. В тот день там была свадьба. Говорили, что девушку, выходившую замуж, любил Калабегов, но не мог жениться на ней из-за своего абрекского положения. Слухи ходили о том, что Джикаев, желая сыграть на чувствах народного борца Калабегова, заставил родных этой девушки выдать ее замуж за другого. Так это было или нет, но Калабегов появился на свадьбе.

На празднестве, как это принято у осетин, были традиционные соревнования и призы за лучший танец и за меткую стрельбу. В описываемое время в состязаниях по стрельбе уже не могла принять участие вся молодежь. Тогда уже было запрещено носить огнестрельное оружие. Только официальные гости – представители власти, партии и, конечно, ОГПУ, присутствовавшие на свадьбе, видимо, не без особых целей – стреляли по «кабагу». Это – длинный шест, поставленный перпендикулярно и медленно раскачиваемый. На верхнем конце шеста прикреплялась обычно мелкая монета, которую нужно было сбить выстрелом.

Народный герой, ошеломивший присутствующих своим неожиданным появлением, прощупал взглядом всех и на миг задержал улыбающийся смелый взор на группе официальных гостей. Затем, не сходя с коня, он взял на прицел точку на «кабаге» и единственным выстрелом сбил цель ко всеобщему восхищению.

Калабегов спешился и окруженный ликующей толпой принял приз – три пирога с графином водки, и, как требовал обычай, преподнес приз старикам. Почтенный старец, принявший приз Джигита, поблагодарил его как достойного хранителя традиций народа и умоляющим, дрогнувшим голосом сказал:

– Послушай меня, как отца родного, исполни волю народа, дорожащего тобой. Уходи отсюда!

– Я всегда готов подчиниться воле старших, – с улыбкой ответил Калабегов. – Но разрешите мне еще потанцевать!

Будучи не в силах отказать Калабегову в этой просьбе, старики промолчали и только нахмурились. У некоторых навернулись слезы на глаза. Славный джигит начал свой танец, последний «танец Калабегова», вошедший в сокровищницу народного искусства Осетии как одна из его жемчужин. Тем временем участников свадебного торжества окружил отряд Джикаева.

В чекистов полетели камни. Из толпы раздались крики: «Долой палачей!» И, несмотря на угрозы и приказ Джикаева выдать «бандитов», народ еще теснее сплотился вокруг своего любимца, стараясь своими телами прикрыть и спасти его от выстрелов. Но недаром говорят, что «смелость города берет». Я не знаю, как калабеговцы оказались на лихих конях. Но до сих пор еще звучит в моих ушах боевой клич Калабегова:

– Марга! Марга! (Смерть!)

Цепь чекистов была порвана как раз в том месте, где находился сам начальник отряда Джикаев. Где-то за селом еще раздавались выстрелы, но девушки забыли о своих слезах. Толпа как будто перестала дышать; старики осенили себя крестным знамением.

Вскоре преследователи вернулись с двумя убитыми и одним раненым чекистами. Калабегова не догнали. Но ночью из леса тайком тяжело раненного героя доставили в дом его сестры. Он решил умереть на ее руках. Спустя некоторое время об этом пронюхали псы Джикаева. Дом сестры Калабегова был окружен, и на этот раз Джикаеву удалось захватить легендарного народника.

Калабегова перевезли во Владикавказ и держали привязанным к койке в смертной камере №102 дома ОГПУ. Началось следствие. Во время допроса за смелые и резкие ответы Калабегов был пристрелен следователем. Вечная память герою-народнику!

Дружина Калабегова не распалась – она продолжала действовать. Тропы Калабегова не заросли. По ним и сейчас, эхом призывая к восстанию народа, слышен топот коней, отдающийся в теснинах гор Осетии. Кто имеет уши, да слышит!

Я вспоминаю сейчас Калабегова не потому, что хочу подчеркнуть только его личные качества. Конечно, они имеют свое значение и самоценность. Но мне хочется указать на другое – на то, что борьба Калабегова и его соратников нашла поддержку в широких народных массах. Подвиги отдельных личностей не только отражают волю народа, но и сливаются вместе с ней в революционном антикоммунистическом движении. Движение народников Кавказа было и остается мощным выражением революционного потенциала народных масс. А он проявляется не только на Кавказе, а и по всему Советскому Союзу. С этим могут не считаться только те, кто либо не знает, либо не хочет признать факта борьбы подсоветских народов с коммунистическим режимом. Но ведь если закрыть глаза, то это еще не значит, что солнце погасло.

Некто «Мурат» выступал в эмигрантской прессе по теме судов в Осетии. По-видимому, был работником или НКВД, или тюремных служб до войны. Привожу его материал из апрельского номера журнала «Воля» за 1952 г.

Мурат

Тюрьмы Владикавказа

В старое время в городе была только одна тюрьма – и на город и на всю Осетию и Ингушетию. В советское время тюрем стало уже несколько.

Тюрьму, что находится на Ардонской улице, по дороге в Гизель, напротив разрушенной Владимирской церкви, «усовершенствовали». На окнах камер с 1936 года повесили железные конусообразные заслонки, острым углом конуса вниз. Теперь в камеру падал даже не «второй свет», как говорят архитекторы, а одна треть «третьего света». Свет падал «с неба» в конус. И часть его, не поглощенная ржавыми стенками заслонки, «отражалась» в камеру через решетку окна. В камерах круглосуточно горели электролампочки.

Эта единственная в городе до 1917 года тюрьма подвергалась и дальнейшей «модернизации». Часовню закрыли, а пекарню, мастерские и канцелярию перенесли из тюрьмы в домик на углу. Хозяин домика был сослан в Сибирь, на домике появилась вывеска «Канцелярия тюрьмы № 1, МВД СОАССР».

Тюрьма № 1 является общей, в отличие от «специальных», в которых содержатся узники-контрреволюционеры.

Тюрьма № 2 – «яма» – находится в подвале Главного управления МВД и МГБ СОАССР, что на углу улиц Ленина и Бутырина. Как раз напротив парка с бывшим летним театром «Биограф». В «Биографе» теперь закрытый парк и буфет работников МВД-МГБ. Туда выходят оперсотрудники из Главного управления МВД-МГБ поздней ночью отдохнуть и подкрепиться ужином после напряженной работы…

Проходя мимо старого красивого здания с мозаичной лепкой и угловой башенкой, прохожие против своей воли всегда косятся взглядом на заделанные зеленым матовым стеклом крохотные окошечки, наполовину уходящие в подземелье. Увидеть ничего нельзя, даже если бы и не было зеленых стекол. Идти надо не оборачиваясь и не замедляя шага – из окон верхних этажей следят за прохожими внимательные глаза чекистов. А в угловой башенке «секрет» с пулеметом. Только дойдя до музейного переулка, можно повернуться и пойти обратно, но уже по другой стороне.

Шестая тюрьма за товарным двором, в трех километрах от города, по дороге в ингушское село Шолхи. Это – тоже колония. В ней совсем хорошо: зимой и летом содержат заключенных в бараках. Правда, ночами от холода зуб на зуб не попадает, но зато на чистом воздухе. Вокруг – огороды с картофелем и помидорами. С голода не помрешь. Вдали – лес и горы. «Чекистский курорт! Трудись, и благо тебе будет», – острят веселые арестанты-хипесники (грабившие по ночам покойников на кладбище). Их профессиональные навыки нашли себе применение и здесь. Они роют картофель и бураки вместо могил покойников для закрытой столовой МВД-МГБ. Мертвых хипесники оставили в покое на три года.

Седьмая тюрьма в 40 километрах от города за Алагиром, возле села Црау. Заключенные рубят здесь лес для города и для фабрики гнутой мебели «Гнутарки» в Алагире. Этих заключенных иногда даже навещают семьи и родственники, приносят пищу и одежду.

В памятные годы, 1936-1938 гг., при самой высокой «производительности» суды не успевали «обрабатывать» нахлынувшую массу дел. Число заключенных росло, несмотря на то, что на помощь судам пришли «особое совещание» и «тройки». И все же мест в тюрьмах не хватало. Тогда стали занимать подвалы крупных зданий города.

В сентябре 1938 года в здании Орджоникидзевского городского военного комиссариата на ул. Кирова, в том здании, напротив которого некогда стоял памятник Архипу Осипову, комиссар 1-го пехотного училища держал речь будущим защитникам социалистической родины. В самый патетический момент, когда комиссар призывал «отдавать жизнь и бороться до последнего вздоха за родину и Сталина», из подвала раздались вопли, стоны и крики о помощи заключенных, находившихся там. В аудитории все замолкло. Стали прислушиваться. Комиссар попытался было поддержать настроение, говоря, что то, мол, «враги народа», но многие из призывников узнали из подвала голоса знакомых. Выражение лиц призывников убедило комиссара, что эти молодые серьезные люди о «врагах народа» совсем другого мнения, нежели комиссар. Он торопливо собрал свои конспекты, сунул их в полевую сумку и, сдерживая прыть непослушных ног, юркнул в дверь здания и во двор… Комиссар отделался только выговором. Военкомат перевели на Кузнечную улицу.

Тот же, по нашему мнению, автор дает характеристику судебной системе на примере Осетии в статье «О судах в Осетии» в 8-9-м номерах того же издания и года.

Г. Мурат

О судах в Осетии

На 1 января 1901 года в России было всего 13 судебных палат и 10 окружных судов. Иными словами, на 78 губерний и 19 областей с населением в 116 338 300 чел. – 117 судов, из коих 13 старшей инстанции.

Судебные палаты учреждались на 5-6 губерний (или областей), составлявших один судебный округ. Судебная палата, как старший судебный округ, подчинялась непосредственно Правительственному сенату, т.е законодательному и распорядительному органу империи.

На всю Терскую область, которая состояла до 1917 года из
4 отделов и 5 округов с населением свыше 1250000 человек, имелся только один окружной суд (назывался областным). Административным центром Терской области был Владикавказ, где и находился этот суд. В административном подчинении и под процессуальным контролем областного суда находились мировые судьи, впоследствии (с 1901 г.) участковые судьи, исполнявшие фактически примирительно-третейские функции. Мировые (участковые) судьи находились в городах, в административных центрах, выезжая по более или менее важным юридическим случаям, тяжбам на места пребывания сторон.

Из приведенных выше цифр следует, что в царской России приблизительно на 981473 жителя приходилось в среднем 3 судебных инстанции.

Первичным – основным – был мировой (участковый) суд, состоявший из одного судьи.

Вторым, или старшим, был окружной (а в Терской области областной) суд, состоявший из председателя, товарища председателя, двух или трех членов окружного суда, двух-трех судебных следователей, судебного пристава (судебный исполнитель), прокурора, товарища прокурора, секретаря судебных заседаний и рассыльного.

Мировые (участковые) судьи, председатель и члены окружного суда на Северном Кавказе назначались правительством и работали без присяжных заседателей.

Из остальных, специальных судов, в России были:

1. Полковые (бригадные) суды. Им были подсудны дела о преступлениях военнослужащих нижних чинов, дела, не влекущие лишения всех или некоторых прав и преимуществ.

2. Военно-окружные суды (апелляционно-кассационная инстанция для полковых судов). Это судьи 1-й инстанции по наиболее важным делам о преступлениях нижних чинов, о преступлениях всех офицеров и гражданских лиц, служивших в военных ведомствах.

3. Главный военный суд ( суд 1-й высшей военной инстанции в России). Он решал дела об особо важных преступлениях против порядка управления и дела о нарушении воинской дисциплины командующими войсками. При главном военном суде состояли чины военно-прокурорского надзора.

Гарнизон Терской области был рассредоточен по всей области и состоял (в 1901 г.) только из 4-х терских полков, 2-х конно-артиллерийских батарей и 2-х эскадронов конвоя императора, насчитывающих вместе 215 офицеров и 8855 нижних чинов. Поэтому к военному округу Терская область не могла быть приравнена и в ней не было военно-окружного и тем более главного военного суда. Были суды полковые и суды офицерской части.

Судоустройство царской России – императорский аппарат принуждения – по сравнению с судоустройством наиболее демократических государств Европы не может быть назван ни совершенным, ни гуманным. Однако «царский суд», названный Лениным «слепым тонким орудием подавления эксплуатируемых в интересах денежного мешка» далек по остроте, размерам, методам подавления и жестокости от «обнаженного меча диктатуры пролетариата»!

Если в царское время обыватель или крестьянин должен был спрашивать у горожан, на какой улице находится суд, то теперь, при советской власти, во Владикавказе нужно долго искать тот квартал города, где нет суда.

С 1930 года советское правительство, соответственно «приближая руководство к массам для непосредственного контакта партии и правительства с народом», разбивает Северную Осетию на административно-территориальные районы. В СОАССР их одиннадцать, а во Владикавказе – восемь.

В городе Владикавказе на 1 июля 1941 года было 127.172 жителя, и к этому времени имелись следующие суды:

1. Нарсуд 3-го участка Затеречного района – за Чугунным мостом, на Республиканской улице.

2. Нарсуд 4-го участка того же района и в том же доме. Для судебных заседаний оба суда занимают один и тот же зал поочередно.

3. Нарсуд 5-го участка того же района, на Тифлисской улице.

4. Нарсуд 2-го участка того же района, на берегу Терека.

5. Нарсуд 2-го участка Ленинского района – напротив Симоновской бани.

6. Нарсуд 4-го участка того же района – в том же доме.

7. Нарсуд 2-го участка Промышленного района на ул. Маркуса.

8. Нарсуд 8-го участка того же района на Апшеронской улице.

9. Нарсуд 10-го участка того же района, в том же доме.

10. Нарсуд 1-го участка Шалдонского района на Сенно-скотском базаре.

11. Нарсуд 20-го участка Осетинскослободского района на улице Штыба.

12. Нарсуд 5-го участка Сталинского района на ул. Свободы.

13. Народный суд (трудовая сессия) по производственно-трудовым конфликтам на улице Кооперации.

14. Дорожно-транспортная конфликтная комиссия на Республиканской улице.

15. Верховный суд Северо-Осетинской АССР – проспект Сталина.

Суд 1-й старшей инстанции по делам о преступлениях против порядка управления («государственные преступления»), суд 2-й инстанции (кассационно-аппеляционный) по делам, решаемым народными судами.

Верховный суд имеет:

спецколлегию (по особым делаем);

гражданскую кассационную коллегию;

уголовно-касационную коллегию;

отдел по судебному и общему надзору – инспекцию над народными судами;

оргинструкторский отдел и отдел кадров.

16. Министерство юстиции СОАССР (в этом же здании)

17. Прокуратура СОАССР (в том же здании) имеет следующий штат:

прокурор СОАССР, зампрокурора по спецделам, зампрокурора по уголовным делам, зампрокурора по гражданским делам, зампрокурора по общему надзору, зампрокурора по судебному надзору, зампрокурора – следователь по важнейшим делам, он же начальник следственного отдела, помощник прокурора по кадрам, инструкторско-ревизорский отдел, начальник спецотдела и архива прокуратуры, секретариат прокуратуры.

Чтобы не останавливаться далее на сети и отдельных точках прокуратуры (как города, так и всей СОАССР) следует упомянуть, что в каждом из 8 городских и 11 сельских районов Владикавказа и САОССР имеется районная прокуратура со штатом: райпрокурор, помощник райпрокурора, народный следователь, секретарь прокуратуры.

Немного больше по сравнению с судами во Владикавказе число народных судов в сельских районах. Например, в Алагире, в Садоне, в Беслане, в Дигоре – по два народных суда. Всего в сельских районах 15 народных судов, в городских районах 12 народных судов и Верховный суд с тремя коллегиями, да и Министерство юстиции. И все же «не весь развернут список».

Линейный суд Орджоникидзевской ж. д. (в здании Управления дороги) – старший суд 1-й инстанции. Ему подсудны дела:

а) гражданские – с неограниченной суммой исковых претензий;

б) уголовные – по преступлениям, влекущим наказания вплоть до расстрела.

Суд имеет две коллегии и соответствующее число членов суда.

Линейная прокуратура с соответствующими отделами находится в том же здании.

Мы не относим к судебным органам следующие институты:

А) Расценочно-конфликтная комиссия, состоящая из представителей администрации предприятия, профсоюза и истца.

Б) Производственно- и общественно-товарищеские суды, которым хотя и не присвоены функции народных судов и они не пишут приговоров и решений, но их устные приговоры и решения могу гласить общественное порицание, выговор или штраф до 50 рублей. Эти суды исполняют те же функции, что и мировые, и участковые суды до революции, тем не менее их приговоры и решения не подлежат обжалованию.

В) Партийные суды и партийные комиссии с следователями, от решения которых зависит часто «быть или не быть» не только для рядового, но и для очень важного партийного, советского или хозяйственного вельможи – члена ВКП(б).

Во Владикавказе имелись и военные суды:

1.Военный трибунал гарнизона (на улице Ленина).

2. Трибунал войск пограничной и внутренней охраны НКВД.

Кроме того, к судебным органам следует отнести и «суды» НКВД:

особое совещание при НКВД СОАССР;

«тройка» при НКВД;

«тройка» при начальнике милиции республики.

Также не надо забывать, что «судебными» правами обладали и начальники районных отделов НКВД. Их же в СОАССР было ровно 11. Начальники районных управлений милиции также имели известные «судебные» функции, и в СОАССР было11 районных управлений и 8 участков (в городе).

Таким образом, в СОАССР приходилось на 345592 жителя
(01.07.41.) 27 народных судов, 1 Верховный суд, 1 линейный суд, 2 военных трибунала, 1 особое совещание, 2 «тройки», 29 партийных судов (по числу райкомов ВКП(б), 1 партсуд Обкома ВКП(б), 100 прокуроров и помощников, 34 народных следователя, 26 (несколько больше) следователей других инстанций, 30 районных отделов НКВД и милиции.

Я привел материалы, опубликованные в Америке и Европе, не для того, чтобы очернить чье-то светлое имя, отнюдь. Просто истина в любом случае дороже. Я не называю никого поименно, я всего лишь даю некую литературную пищу для будущих исследователей-осетиноведов, литераторов и просто любителей узнать больше. Сталинский период в местной исторической науке рассмотрен слабо, поэтому считаю важным для изучения прошлого Осетии опубликовать эти факты и документы. А уж выводы делать самими читателям. Я на этом прощаюсь с героем этого повествования Агубе Кубати, который, на мой взгляд, хотел, чтобы о нем знали как о живом до мая 1958 года.

P.S. Уже после того как вышла в печать первая часть этой статьи, вашему покорному слуге удалось уговорить руководство РГАЛИ предоставить мне папку с личным делом Агубекира Кубатиева, несмотря на все еще действующее по времени ограничение на доступ к его персональным данным. Итак, папка открывается впервые…

Расскажу коротко о главном, а обстоятельный рассказ оставлю будущему исследователю творчества Кубатиева.

Мое внимание привлекло письмо нашего героя от 20 июля 1938 г. на имя И. В. Сталина, в котором он открывает душу и откровенно описывает свой непростой путь в литературу советской эпохи, когда так называемая классовая борьба в среде осетинских творческих деятелей возымела чудовищный окрас. Как известно, в тридцатые годы никто не был застрахован от «визита черного воронка», после чего люди оправлялись в лагеря или пропадали вовсе. Писательские круги Осетии, дабы не оказаться в «нежелательных» списках, порой превосходили самих себя в огульных обвинениях друг друга во «вредительстве, троцкизме, никчемности…». Так, по утверждениям Тазе Бесаева, Татари Епхиева, Кубатиев «занимал вместе с врагами руководящие посты в периодической печати Сев. Осетии ….а также «будто вместе с троцкистом Фарнионом прибрал к своим рукам югоосетинский журнала «Фидиуаг». Так называемые «сигналы» – критические выступления в печати – подавал и сам Кубатиев, обвиняя «в национализме Шамиля Абаева, Гино Баракова, Александра Тибилова и др. врагов». В письме Сталину также отмечаются публикации руководителя Союза писателей Южной Осетии в 1922–23 гг. Харитона Плиева в «защиту троцкиста Фарниона». Встречаются и другие фамилии литераторов. Оставим столь щепетильную тему для будущего исследователя осетинской журналистики и литературы 20-х гг.

Есть в этой и других папках и сведения о том, какие были приведены доводы о том, что Кубатиев не погиб в 1942 году, а перешел на сторону немцев. В 1947 году приняли решение остановить выплату соответствующей пенсии вдове Агубекира. Только в 1987 году закончилось расследование по существу данного вопроса.

В конце хочу подчеркнуть, что точку в затронутой теме ставить рано, а значит, можно надеяться, что кто-то из исследователей-литераторов скрупулезно изучит самый спорный период развития Осетии. Возможно, поправит меня, чему буду безмерно рад.