ОБ АГУБЕКИРЕ КУБАТИЕВЕ, погибшем под Моздоком в 1942 году, И АГУБЕ КУБАТИ, умершем в мае 1958 года
Жил да был удивительно талантливый писатель, поэт, драматург Агубекир Кубатиев. Сегодня о нем в Осетии мало кто знает, а он подавал большие надежды. В начале тридцатых годов, в столь опасное время, когда за каждым эпизодом в творчестве следили одновременно ряд комиссий и служб, московские литературные круги придали ему уверенность в завтрашнем дне, ибо Осетия его хоть и признавала, но строго испытывала на прочность духа только потому, что он из рода так называемых зажиточных дворян. Когда советская власть пришла на осетинскую землю и провозгласила равенство неимущих с богатыми землевладельцами, то Кубатиевым пришлось отказаться от всех угодий, а за представителями знатной фамилии установили слежку. Не стал исключением и автор ряда пьес на осетинском языке А. Болаев или Болайы фырт (псевдонимы Агубекира Кубатиева). Еще в школьном возрасте за незначительную провинность – пропуск занятия по церковному богослужению – он был отчислен из 2-го Владикавказского реального училища. Вернулся в село, но в 1918 году обстановка и там не благоволила будущему писателю. Переехал в с. Карагач Дигорского района под покровительство революционера Губа Тандуева [по данным Бориса Кубатиева, автора книги «Агубекир Болаев // Голос из прошлого: пьесы, стихи, публицистика, письма, документы» (Владикавказ: Алания, 1998. С. 169)].
В этом месте позвольте сделать краткое отступление. Все дело в том, что после Октябрьской революции в Осетии нередко родные братья оказывались по разные стороны баррикад. Это явление хорошо описано в романе Ахмета Цаликова «Брат на брата». Так, брат последнего городского головы Владикавказа Гаппо Баева Чермен стал революционером. То же самое настигнет семью Агубекира, но об этом позже. Я хотел сказать, что, несмотря на такую, казалось бы, разницу взглядов, верх брали родственные или просто кунацкие взаимоотношения. А потому баделят Кубатиев мог найти убежище у революционера. Но и сюда от вчерашних подданных поступали угрозы расправиться с ним, а потому, боясь за судьбу того же Тандуева, он переехал в другое село, Ногкау, к Тезиевым, оттуда вскоре бежал в с. Кобан к Тлатовым.
В столь тревожные дни к ним приехал член чрезвычайной комиссии ВЦИК, брат Агубекира Умар, ставший известным революционером, большевиком. Боясь за судьбу домочадцев, он переправляет их в Кабарду под покровительство Бетала Калмыкова.
Молодой Агубекир работает в шорном производстве отца, много внимания уделяет деятельности комсомольского актива, и, надо сказать, преуспевает, и вскоре избирается в состав комитета комсомола Кабардино-Балкарии. И как только его имя стало появляться на страницах местной печати, так тут же нашлись «доброжелатели»-доносчики, не забывшие о его происхождении. Агубекира арестовывают. После ежедневных допросов и проверок через месяц его направляют в Ростов-на-Дону, а после в Москву. Центральные следственные органы, полностью разобравшись в беспочвенности доносов, отпускают Агубекира из тюрьмы.
Молодой Кубатиев больше не возвращается на родину, боясь новых доносов, и остается в Москве. Начинает сотрудничать с разными изданиями, пишет статьи, очерки, стихи и пьесы под псевдонимами. В 1925 году переводит на осетинский язык и издает книгу И. Алексеева «Происхождение человека и животных». Но больше всего ему приносит известность драма «Чермен». Подвергнутая строгой политической цензуре, она издается в 1928 году в Москве. Также под пристальным оком наблюдателей выходит пьеса «Люди», изданная отдельной книгой в 1934 году. Более того, на всероссийском конкурсе драматических произведений она признается лучшей и рекомендуется для постановки на сценах всей страны.
Можете себе представить настрой молодого автора, получившего признание в московских литературных кругах? Ведь ничего подобного доселе не случалось с писателями с Северного Кавказа. Через год состоялась постановка его следующей драмы по мотивам кабардинской легенды об Андемиркане (легендарный герой адыгских традиционных песен). Потом последовали пьесы «Поединок нартов», «Своя семья» и другие. В 1931 году по приглашению заведующего Госиздатом Южной Осетии Кубатиев прибывает в Сталинири, организует выпуск журнала «Крокодил», а местный театр осуществляет постановку его музыкальной пьесы «Ацамаз и Афасса» («Песнь о Чермене»). Южная Осетия в то время не раз становилось местом укрывательства и тем самым спасения творческих людей из Северной Осетии, попавших под жернова доносительства и снискавших пристальное внимание со стороны НКВД.
Так, Махарбек Туганов, по происхождению такой же «дворянин», в 1937-м создает художественное училище, организует Союз художников республики, открывает художественную картинную галерею при Музее краеведения, работает главным художником Юго-Осетинского государственного драматического театра. (Махарбек Сафарович Туганов (1881–1952) – советский осетинский художник-живописец и график, педагог. Народный художник СО АССР. Заслуженный деятель искусств ГССР. Ученик Ильи Репина.
Махарбек Туганов родился в 1881 году в интеллигентной дворянской семье. Дед – знаменитый генерал Асланбек Туганов, который в возрасте четырех лет был отдан в аманаты русскому полковнику, служил в Кабардинском полку, охранял императора, участвовал в Кавказской войне, его родственники дружили с А. Ермоловым, памятник которому недавно открыли в Пятигорске. Отец Махарбека был агрономом, получившим образование в Боннском университете, мать – дочерью этнографа Гацыра Шанаева, первого в Осетии собирателя народных сказаний о нартах. В 1900 году Махарбек едет в Петербург для поступления в Горный институт, но не добирает баллов и на следующий год поступает в Академию художеств, став в ее стенах вторым осетином после Хетагурова. «Сказать в то время молодому осетину, что он хочет быть художником, было равносильно тому, что его бы объявили кандидатом в сумасшедший дом все его родные», – так позже об этом скажет сам Туганов. Не окончив Академии, в 1903 году он едет в Мюнхен к педагогу Антону Ашбе, у которого учились Грабарь и Шемякин, едет, чтобы отойти от школы реализма к импрессионизму. Через год после смерти учителя, в 1907-м, возвращается на родину и организует первую во Владикавказе художественную студию).
Такова судьба: Агубекир из селения Кора и Махарбек из Дур-Дура, одни из самых образованных людей Осетии, вынуждены были забыть дорогу в родное Дигорское ущелье.
В 1933 году Государственное издательство художественной литературы и дирекция гостеатра ходатайствовали о переводе «Чермена» на русский язык, ибо «нет равной ей драмы в осетинской драматургии». В Осетии устраивают творческие вечера Агубекира, газеты пестрят его именем. Осетинская творческая интеллигенция признает в нем яркую звезду на небосклоне осетинской литературы.
Между тем начинался страшный период репрессий, когда безжалостно уничтожалось любое свободное слово и процветало самое настоящее стукачество. Боясь за собственную жизнь, родственники, дабы уцелеть самим, стали доносить на своих близких. В эти годы отдельные классики родной литературы повели себя весьма странно. К примеру, Арсен Коцоев, классик художественной литературы, в письме к В. Лезниекс-Челохсаевой выражает поддержку тому, что из «союза (Союза писателей Северной Осетии – Т. В.) выброшены четыре человека: трое за троцкизм – Дзесов, Жажиев и Фарнион, а один за двурушничество и «никчемность» – Сармат Косирати», первый редактор газеты «Растдзинад» (см. личный архив А. Коцоева в СОИГСИ, л. 32).
В этом смысле удобной мишенью становился и Агубекир. Внезапно его еще вчера популярная драма «Чермен» стала вдруг «враждебной», пьесой, написанной «с кулацким уклоном, вследствие чего постановку запретили» («Растдзинад», 26.09.1936). Несколько дней спустя в том же издании Агубекир и названный выше Фарнион объявляются врагами народа, троцкистами. «Классовый враг пролетариата, выходец из феодальной среды Агубекир Кубатиев (Болаев) обманным путем влез в Союз писателей СССР и ведет там подрывную работу. Его произведения «Отрывки Октября», «Долг», «Чермен», «Хандзарифа и паук» пронизаны кулацкой идеологией, вносят разлад в революционную борьбу трудящихся, масс», – писал некто Загалов. Последовали негласные распоряжения не ставить пьесы Кубатиева и не печатать более его произведения, за ним устанавливается негласный надзор, ему вновь грозит арест. Агубекир обращается во все писательские общества, партийные органы, объясняя, что его оболгали и ничего нет достоверного в письменах клеветников. Ответа он не дождался ниоткуда. Творчество Агубекира объявлено враждебным. Оставаться на родине – это ждать, когда постучатся ночью… Ему удается выехать в Москву и вновь стать москвичом. Правда, об этом периоде его жизни, с 1936 по 1941 гг., мало что известно, кроме одного обстоятельства, о котором писали ученые Генрий Кусов и Валерий Айларов:
«21 декабря 1938 г. по докладу известного писателя, в будущем автора литературной версии «Нартских сказаний» на русском языке Юрия Лебединского Президиум Союза советских писателей по настоянию А. Фадеева, Л. Соболева, В. Герасимова, Анны Караваевой принимает решение «отменить формулировку решения ССП Юго-Осетии исключить Кубатиева-Болаева из кандидатов в члены ССП как контрреволюционера, троцкиста, активно ведущего вредительскую работу в литературе, как недоказанную и голословную». Выписку из протокола и рекомендации опубликовали в «Литературной газете» 26 декабря 1938 г. Немногим в то время удавалось успешно бороться с ревнителями нравственной и политической чистоты. И, чем бы все это закончилось, неизвестно, если бы не началась Великая Отечественная война».
После выше описанных событий драматург затаился. Но в самый разгар напряженности, связанной с очевидным приближением войны с Германией, он участвует в конкурсе патриотической песни и становится лауреатом. На слова Кубатиева музыку сочинил известный в стране композитор Д. Б. Кабалевский (Дмитрий Борисович Кабалевский – великий советский композитор, дирижер, пианист, педагог, публицист, общественный деятель, Герой Социалистического Труда, народный артист СССР; похоронен на Новодевичьем кладбище). Данное произведение вышло отдельной брошюрой всего на шести страницах. Нам удалось разыскать ее в Доме Пашкова (Библиотека имени В. И. Ленина). Привожу выходные данные книги: Кабалевский Дмитрий Борисович. Наказ сыну. Для меццо-сопрано с ф.-п. Ор 33, №1 / слова Агубекира Кубатиева. М.–Л.: Музгиз, 1941. С. 6.
Ниже приводится текст стихотворения Агубекира Кубатиева.
Наказ сыну
Под бровью хмурой гнев тая,
Сказала мать:
– Пора, сынок! Пора, сынок!
Седлай походного коня!
Из рук моих прими клинок!
На нем не злато, блеск побед.
Его в боях ковал народ,
Его носил отец и дед.
И ты возьми его в поход!
Зазубрен он о кость врага,
Зато воспел его певец.
Тебе дает его страна,
Страны достойным будь, боец.
Ты знай, сынок, и помни, сынок:
Фашизм несет оковы нам.
Из рук моих приняв клинок,
Руби фашистов, как бурьян,
Чтоб Сталин, гордясь тобой,
Сказал бы мне:
– Спасибо, мать! Спасибо, мать!
Твой сын отважен, он герой,
врага умеет побеждать.
Так Сталин скажет, гордясь тобой!
В тридцатые годы Кубатиев дважды вызывался на допрос в местный НКВД, где доказывал, что он литератор правильного толка. Несмотря на жуткие условия, до конца тридцатых годов «написал два десятка пьес, несколько сборников стихов, поэм, песен, оперные и балетные либретто и пр.» (Голос из прошлого.
С. 125.). Вскоре началась война, и Агубекир спасся от настойчивых преследований, инициированных злым наветом. Солдат-доброволец Кубатиев был направлен в войсковую часть на Северо-Западный фронт. В 1942 году попал в госпиталь, но вскоре выписался оттуда. 7 сентября 1942 года войсковая часть, в которой он служил, оповестила о смерти Кубатиева, отметив «геройство и мужество солдата, верного военной присяге». Там же указывалось место захоронения – деревня Бековичи. 15 января 1943 года вдове Агубекира Вере Семеновне Багдаевой военный комиссариат Советского района г. Москвы вручил похоронку на мужа. Уже в годы войны и после нее в Осетии распространились слухи о предательстве Кубатиева, якобы он перешел на сторону врага и ведет контрреволюционную работу среди кавказцев-перебежчиков. Спустя немного времени в личном деле Агубекира появилась следующая запись: «Кубатиев Агубекир Бекбулатович 1900 г. р. Рядовой. Место рождения: Северо-Осетинская АССР, с. Кора. Сдался в плен». (Источник: Савеловский ОВК, г. Москва. Фонд «Советский РВК», дело 20-2).
Десятки лет спустя состоялись судебные разбирательства по этому поводу и было выявлено, что кривотолки в адрес Кубатиева не имеют подтверждения. Вскоре появились переизданные творческие работы известного писателя, чему не порадоваться нельзя. Это было достойное возвращение самого плодовитого на тот момент осетина-писателя тридцатых годов. Но в каждом аналогичном случае, как правило, появляются новые данные, и ты начинаешь ломать голову: не может этого быть, но вдруг это правда. Сам писатель и его творения заслуживают изучения как в школе, так и в вузовской практике. Это был, несомненно, большой талант!
В конце прошлого века, а точнее в девяностые годы, мне не раз стали попадаться в русскоязычной периодике Европы материалы за подписью «А. Кубати». Впервые о нем кратко я рассказал в журнале «Дарьял», приводя его работы, опубликованные в мюнхенском журнале политкаторжан «Воля»», не указывая на сходство с Агубекиром Кубатиевым, «погибшим в 1942 году». Между тем в автобиографическом рассказе «Во имя бога» А. Кубати рассказывает о своей матери-балкарке, братьях-абреках Бихине, Эльберте, Индрисе, не признавших советскую власть и убитых красноармейцами. Упоминает и Умара, ставшего большевиком и известным революционером на Северном Кавказе. Правильно указывает на место гибели последнего. Такие тонкости семейной хроники вряд ли мог знать кто-то другой до такой степени скрупулезности (ниже привожу тексты его рассказов). И тогда я начал свое расследование, которое, как мне кажется, подошло к концу. Однако, говоря о названной проблематике, затрагивающей сугубо личностные биографические данные, дабы не попасть в немилость фамилии Кубатиевых, а также почитателей таланта писателя, я буду говорить о человеке, которого звали и который сам себя называл Агубе Кубати, но не Агубекир Кубатиев. Несмотря ни на какие-то сравнительные характеристики. Пусть читатель сам делает вывод, кто был этот загадочный Агубе Кубати. Скажу сразу: он удивительно талантлив, умен, хороший прогнозист и большой патриот Осетии, малой родины своей, о которой не переставал думать и грустить. Просто так получилось: у реки два берега. Один на той стороне, другой по этой. Он, испытав муки ада жестокой эпохи, стоящей ему пару жизней, выбрал одну, чтобы жить. Просто очень хотел жить и творить. В данном случае сложилась парадоксальная ситуация: ему невозможно стало даже бежать, ибо что на той стороне, что на этой – везде смерть. Но на какой-то давался шанс. А кто его не использовал бы, если в затылок дышали с маузером в руке? Пусть каждый подумает и решит по-своему. Это нетрудно сделать, учитывая последствия войны для тех, кто там, и для тех, кто здесь.
При изложении материала статьи постараюсь в меру своих творческих способностей представить его характеристику, подкрепляя имеющимися данными, статьями, фактами. Так вам будет легче поставить себя на месте моего документального героя с псевдонимом «А. Кубати», чье сердце осталось высоко в горах Дигории, где он родился… И просьба: при осмыслении его поступков и высказываний не только попробовать поставить себя на его место, но и учесть, что в ту эпоху большинством осетин Россия воспринималась как нечто далекое, а Осетия как самое близкое, ради чего стоило жить и чем стоило гордиться. Заметьте, когда мы прилетаем в Осетию, на вопрос «Откуда прибыл?» или «Куда летите?», отвечаем: «Уарашема» (то есть «В Россию»). Будто Осетия – это не Россия. Просто человек так устроен. Когда нас спрашивают, где родина, отвечаем: в Осетии, не в России. Также и мой герой, получивший широкую известность среди творческих, литературных кругов русского зарубежья, не переставал думать о благополучии родной Осетии, но не Советского Союза. Почему? Об этом пойдет речь ниже.
Как известно, с 4 по 11 февраля 1945 года в Ливадийском дворце, в Крыму, состоялось событие, которое до сих пор не потеряло своей актуальности. Речь идет о Ялтинской конференции, где первые лица трех мировых держав приняли ряд глобальных решений касательно международной безопасности и др. О многих принятых решениях умолчим, только один параграф из целого пакета выделим. Это вопросы, связанные с судьбами миллионов советских людей, попавших в плен к немцам. И не только советских, а всех русских, проживающих на территории Австрии, Франции, Германии, Англии со времен белой эмиграции. Обычно об этом мало говорят. Речь идет о так называемой репатриации советских граждан, волею судеб оказавшихся на территории оккупированной немцами Европы.
В юридической плоскости это было закреплено в серии договоров глав союзных держав, а на практике обернулось трагедией для миллионов перемещенных лиц. Лидеры «большой тройки» по-разному смотрели на этот вопрос. Репатрианты подразделялись на отдельные категории. Одни добровольно ушли с немцами, другие массово были угнаны на территорию Третьего рейха для трудовых колоний. Эти так называемые остарбайтеры составили самую многочисленную категорию. Другие – это военнопленные. К маю 1945 года на Западе насчитывалось около 7 млн перемещенных из СССР лиц. Если угнанные и военнопленные хотели вернуться к себе домой, то добровольцы и коллаборационисты всеми силами противились этому. Сталин настоял на безусловном выполнении этого условия, чего бы то ни стоило. При необходимости разрешалось применение оружия.
Что бы ни говорили про процессы репатриации, нам сегодня об этом трудно судить. Одно знаю точно: каждый вместо смерти выбирал жизнь. Бывали, правда, и другие случаи: некоторые, чтобы не отправляться на родину, сводили счеты с жизнью, причем целыми семьями. Глава семьи сперва расстреливал жену и детей, а потом стрелял в себя. Это касается в большей степени казаков, угнанных насильно или ушедших с врагом в Германию.
Не понять их тоже нелегко. Если коротко, то мой доселе неизвестный Агубе Кубати, пройдя мытарства немецкого плена (имейте в виду, что в плен попасть и перейти на сторону немцев – это два разных понятия), нигде не был замечен как сторонник врага. Когда военнопленные поняли, что их не просто забирают домой, а будут судить только за то, что они оказались в плену, стали себя называть политкаторжанами. Среди них оказались известные литераторы, журналисты, ученые, музыканты. Объединившись в союзы, комитеты, общества, они всячески противились насильственной высылке. Многие заканчивали жизнь самоубийством, единицы расстреливали своих домочадцев и потом себя, только бы не оказаться в Союзе.
Среди тех, кто смог противостоять такому насилию со стороны англичан, французов, были и отдельные кавказские отряды, сумевшие затаиться в различных лесных районах. Это касается и осетин. Образованный, известный, талантливый А. Кубати, которого со временем стали называть «профессор Кубати», становится редактором газеты «Кавказский народник», публикуется в русскоязычной периодике с антикоммунистическим уклоном. Большевизм для него стал самым основным врагом, требующим их крови. Между тем, он, будучи осетином, близко к сердцу воспринимает происходящее на родине, узнавая каким-то образом новости из Осетии. В мюнхенском журнале «Литературный современник» в 1954 году публикуются два стихотворения А. Кубати, переведенные с осетинского.
У памятника Лермонтову в Пятигорске
На пятигорском пьедестале
Кавказцем стал он навсегда.
Свое величье в нем узнали
Вершины нашего хребта.
Он – предок мой. С высот Парнаса
Озвучил горный мой сааз.
И с тенью нарта Ацамаза
Венчает тень его Кавказ.
Весне
Не трать ты нежность на цветы:
Они увянут, как мечты
В потемках душ, или сгорят
Мерцаньем звезд в росе полян.
И ветер ночи в бездну волн
Уронит твой последний стон,
Как это было и со мной,
Когда смешал я быль с мечтой
И юность нежности своей
Раздал цветам своих страстей.
Агубе Кубати, принявший условия Ялтинской конференции как вызов всем, кто попал в плен, стал одним из самых популярных антисталинистов, антисоветчиком. Будучи членом Кавказского комитета, организовал «Фонд Коста» (могу предположить, имени Коста Хетагурова, основоположника осетинского литературного языка). Поддерживал тесные связи с литературными и журналистскими кругами. В тех же антисоветских изданиях нередко публиковались Измаил Райс и Мурат Г. Ниже приведу принадлежащих их перу пару публикаций на осетинскую тему. Встречаются и другие осетинские фамилии, но куда реже. Мне представляется, что Агубе Кубати не сменил свое имя и фамилию неслучайно. Он хотел, чтобы когда-нибудь земляки узнали о нем, о том, что с ним случилось и кем он был после войны. Будучи столь известным среди творческой общественности, так или иначе узаконивший свое пребывание на Западе, он мог легко взять чужое имя, что и сделали многие из кавказцев. Но он этого не сделал. Поэтому будем считать, что выполняем волю усопшего 25 мая 1958 года в Мюнхене.
Лишний раз напоминаю, что о личности моего героя не могу сказать более, чем сказано им самим в его же рассказах, статьях, стихах. А вы, читатели, судите сами о том, кто же он был, Агубе Кубати. Дабы существенно облегчить вашу задачу, ознакомлю вас с некрологом. Привожу его полностью. Он был опубликован в Америке, в июньском номере газеты «Новое русское слово» за 1958 год. Автор – Юрий Яковлевич Большухин (настоящая фамилия Кандиев; 1903–1984), эмигрант второй волны, журналист, известный литератор.
«Памяти профессора А. Кубати
Умер Агубе Кубати.
За десятилетия борьбы и скитаний мы – странно это звучит – привыкли смотреть в лицо гибели. Открытая ли, потаенная ли – она постигает друзей, товарищей, соратников. Что ж, это в порядке вещей. Жизнь антикоммунистического борца не принадлежит лично ему – она заранее отдана народу и его освобождению.
И все-таки нельзя свыкнуться с мыслью, что Агубе Кубати мертв. Слишком много энергии, кипения, жару было в этом внешне спокойном, седом, но с молодыми глазами высоком человеке.
Я знал его лет пять. Много говорено с ним, много думалось о сказанном им. Мне неизвестен в подробностях пройденный им путь, знаю только, что на родине он был писателем, ученым, признанным своим народом талантом и что он не отдал своих многосторонних дарований на службу поработителям, а при всех обстоятельствах вел против них непримиримую борьбу.
Территориально малая страна Осетия показала большое геройство; в ней, как и на всем Кавказе, антикоммунисты-народники смело вступали в неравный бой с подлым и коварным врагом, наносили ему ощутительные удары и, не задумываясь, жертвовали жизнью за светлое будущее, за священные традиции, за веру отцов, за то, чтоб люди могли жить достойно, в братском мире и согласии.
Пламенно любил Агубе Кубати свою Осетию, но в нем не было и тени шовинистической ограниченности. За пределами Осетии лежит многонациональный Кавказ, за ним – огромная и столь же многонациональная Россия. Сердце Агубе Кубати заключало в себе не только эти страны, но и весь мир. Потому что он любил человека и человечество, не отвлеченно любил, а конкретно, со всем пылом кавказца. А кавказец обладает цельной, нерасщепленной душой. И, любя человека, Агубе Кубати всеми силами души ненавидел и презирал все, что человека унижает, связывает, порабощает. Он был борец.
Его бесконечно волновала проблема, о которой, увы, слишком мало мы думаем: проблема положительного антикоммунистического идеала и способы к нему приблизиться. Он много писал (и необходимо, чтобы эти писания поскорее увидел свет) о том, что политика свободного мира должна базироваться не на приходящих конъюнктурных выгодах, а на вечной моральной основе; он писал о неделимости свободы и о том, что выработанная народом Соединенных Штатов Америки демократическая система содержит те принципы и ту практически мудрость, которые должны быть применены для оздоровления государственной жизни Европы, а с ней и государства Российского. Демократия была для Агубе Кубати не условным термином, а живым, растущим, развивающимся делом, созданием народной души. Это очень важные мысли, потому что бороться с коммунизмом можно под лозунгом «Долой коммунизм!», но победить коммунизм можно только при наличии до конца продуманной и до конца осознанной положительной концепции. Среди многочисленных примеров (о них свободный мир мало еще знает!) всенародной противорежимной борьбы в Советском Союзе есть замечательные примеры того, как на Кавказе действуют сплоченные группы героев-антикоммунистов. В этих группах сражаются бок о бок коренные кавказцы вместе с русскими, украинцами, белорусами, калмыками, евреями. Боевое братство непобедимо и нерасторжимо. Это – прообраз не только будущей победы над общим врагом, но будущего устройства жизни народов нашего Отечества.
Еще многое предстоит: борьба, трудности, жертвы. Но за ними неизбежно придет светлый день, и ради него каждый из нас должен делать свою долю общественного дела. Непоколебимой уверенностью в победе над коммунизмом жил Агубе Кубати на родине и на чужбине. Жизнь его была трудной, и она прервалась – жизнь солдата свободы. Это судьба многих, многих из нас. Тяжкая, суровая, но достойная и прекрасная. Не зря живет тот, кто живет для блага отечества.
Да обретет мир у Престола Всевышнего дух Агубе Кубати, верного сына Осетии, Кавказа, России, друга всех народов и неукротимого врага угнетателей».
Агубе был довольно скрытным в плане личной стороны жизни, иначе кто-то бы о нем отозвался еще. Не верить литератору Большухину, его другу, нет оснований. Вот и думайте, кто еще из осетин в эти годы мог носить имя «А. Кубати» и быть известным в Осетии писателем, «признанным своим народом (осетинским. – Т. В.) талантом». Из материала видно, что архив его многогранен, творчество обширно, а потому впереди, кто знает, еще не раз удивит нас этот несчастный «знакомый незнакомец».
В 1999 году я опубликовал два его рассказа в журнале «Дарьял». В одном из них он вспоминает свою семью, мать-балкарку, старших братьев Эльберта, Бихина (Ибрагима), Индриса, Умара, что соответствует истине, если рассматривать биографию Агубекира Кубатиева (Болайы фырт). Читайте и делайте сами выводы. В трех рассказах под общим названием «На перекате» он поведал о той части нашей истории, о которой до сих пор никто из осетинских историков не отважился написать. Читайте, попробуйте остаться равнодушными. Хотя вряд ли это у вас получится.
__________
А. Кубати
На перекате
Во имя Бога[1]
Из нашей семейной хроники
Советская газета «Власть труда», выходившая в столице Северной Осетии Дзауджикау, сообщила: «Отрядом кадгаронской милиции в Куртатинской долине был окружен и убит глава зеленой банды Бихин Кубатиев. Бандит оказал ожесточенное сопротивление».
Речь шла о брате, а я думал о матери. Как она перенесет этот очередной удар?
За несколько месяцев до этого был также из засады убит другой мой брат – Эльберт. Его принесли с восемью ранами, еще теплого. С ним рядом, на бурке, лежал его австрийский карабин. Кожаный патронташ, вмещавший 120 патронов, был уже пуст, издырявлен пулями. Последняя обойма застряла в открытом затворе. Даже отец, который так же, как и мать, с детства внушал нам, что грех оплакивать усопших, не сдержал слез, но мать строго сказала:
– Не бери грех на душу. Бог дал сына, Бог и взял. На все воля Всевышнего.
Ночью, после похорон Эльберта, она – не помню под каким предлогом – пришла в кунацкую и, постояв немного перед опустевшей постелью, молча скрылась. За окном тихо зашумели сухие осенние листья старой липы. Вскоре пришла весть о гибели третьего брата Идриса, находившегося в казачьей группе. Мать, окруженная причитавшими женщинами, сидела на ковре с холодными сухими глазами, как неживая, но лицо у нее было таким, каким оно бывало в часы молитвы (намаза). Четвертый брат Умар был замучен меньшевиками в тифлисской тюрьме, но труп его удалось выкрасть и привезти в горный аул Чми. Мать присутствовала при его тайных похоронах. Застыв у изголовья свежей могилы, долго шептала молитву, потом почему-то посмотрела на меня и, заметив мои слезы, нахмурилась.
Было уже темно, когда мы возвращались с похорон в аул. Проснувшись ночью в чужой сакле, я увидел, что мать все еще сидит на коврике, склонившись над Кораном, с которым она нигде не расставалась. При тусклом свете керосиновой лампы мне казалось, что ее седые вьющиеся локоны стали совсем белыми и излучают свет.
Закрыв Kopaн и прочитав еще раз молитву наизусть, мать сказала:
– О Аллах, я не ропщу… На все воля Твоя… Об одном лишь прошу Тебя, наш Создатель, чтобы до конца моих дней не иссякли силы мои переносить все испытания во имя долга перед Тобой. Красный шайтан, вышедший из преисподней, встал между Богом и людьми, между Небом и Землей, затмил разум и совесть людей, ослепил их своим обманом и натравил одного на другого. О Аллах, дай силы нам преодолеть и уничтожить в самих себе и в окружающем мире дух и власть этого шайтана. Сам Пророк, да снизойдет на него милость Твоя, не считал грехом поднять меч во имя Бога. Так поступлю и я, если на то будет воля Твоя.
– Мать?!
– Да, мальчик мой, – сказала она.
– Бог послал нам испытания, чтобы укрепить нас во имя исполнения своего долга перед Ним. Если дети горят, долг матери войти в огонь и обнять их.
Утром, когда женщины из чужого аула снова ее окружили, чтобы облегчить ее горе своим сочувствием и слезами, она терпеливо выждала, пока все умолкли, потом поблагодарила их за оказанное ее погибшему сыну и ей внимание и сказала:
– Да поможет Аллах каждой из нас исполнить свой долг перед Богом и людьми. Свежие могилы наших сынов, братьев и отцов, погибших смертью храбрых, указывают и нам, женщинам, наш путь.
Тем, кто борется, нужны не только патроны, но и хлеб, материнская забота и слово, укрепляющее душу. Не так ли, сестры мои?
– Так! Так! – ответили ей притихшие женщины.
Впервые после гибели первого брата на лице матери траурный холод сменился теплотой скрытой улыбки. Так мне, по крайней мере, показалось.
Несмотря на бессонную ночь, она выглядела уже бодрее, но вместе с тем я заметил, что движения, жесты и даже интонации голоса ее стали какими-то иными, обрели порывистость, решительность.
Глухие рыдания, неожиданно донесшиеся до нас со скал, заставили всех насторожиться.
– Это он … Мой мальчик, – прошептала мать.
Она не ошиблась. Выскочив из сакли, я увидел взмыленного, дымящегося гнедого иноходца своего брата Бихина. Видимо, рыдание хозяина волновало коня, он нетерпеливо топтался, настороженно озираясь, но с места не сходил, хотя застал Бихина у свежей могилы, к которой он припал, как к трупу, и, прижавшись щекой к свежей насыпи, шептал сквозь слезы слова традиционной горской клятвы о мести.
Появление матери заставило его подняться и присмиреть. Стало тихо. Мне казалось, что и скалы от горя посерели, а светлый ручеек, стиснутый вековой неподвижностью скал, продолжал петь о жизни.
– Пойдемте, дети мои, – сказала мать после молитвы и стала спускаться по тропе не оглядываясь.
Брат отказался войти в саклю. Вскочив на коня, он кинул мне всего два слова:
– Береги мать!
И исчез так же неожиданно, как и появился.
Но на обратном пути в теснине Геналдона, где вход в Кобанское ущелье охраняет башня Хазби, воздвигнутая на отвесной скале, мы наткнулись на плоды клятвы о мести Бихина. Это были трупы, одетые в форму войск НКВД. Но там были и еще живые. Мой жестокий, неуместный смех – эхо чувства мести – огорчил мою мать.
– Грех смеяться над чужим горем, – сказала она.
– Но это ведь наши лютые враги! – вспылил я.
– Ты обычаи наши забыл, мальчик мой, – сурово сказала мать. – Мертвый – уже не враг, над ним грех смеяться. А раненым надо помочь, как велит обычай твоих предков.
Люди, пришедшие из аула, тоже не послушали мать мою. Сбрасывая в поток Гизельдона, сливающегося в этом месте с Геналдоном, и мертвых, и живых, они неистово повторяли:
– Плывите туда, откуда принес вас нечистый дух!
Мать, наблюдавшая за этим, заплакала.
– О, Боже, Боже, – причитала она, – власть шайтана проникла даже в души добрых людей.
Но людей в это время больше интересовали брызги воды, взлетавшие после падения трупов, чем материнские слезы. От этих людей мы и узнали о том, что отряд НКВД, появившийся на рассвете, окружил аул Нижний Кобан, арестовал семьи тех, кто находился в «банде Бихина Кубатиева», но на обратном пути в теснине был окружен отрядом Бихина и почти полностью уничтожен. С особым восторгом вспоминали они поступок самого Бихина, который врезался в середину отряда на коне и крикнул:
– Слушай мою команду! Вы окружены! Приказываю сложить оружие, иначе смерть вам, шакалы!
И со всех сторон, из-за скал, эхом ответили голоса:
– Смерть шакалам!
Узнав, что эта старая женщина, перевязывавшая раны «шакалам», – мать их спасителя и кумира, толпа, опьяненная жаждой мести, притихла. На лицах гневная радость сменилась печалью. Все уже знали о гибели ее сына – третьего по счету.
– Прости, добрая женщина, – начал старый Садулла из Нижнего Кобана, – мы приняли тебя за обычную путницу. Мы слышали о постигшем тебя горе. Оно и наше горе, горе всего народа. Но, смирившись перед волей Всевышнего, да утешится твое сердце и сердца всех сочувствующих тебе тем, что смерть каждого твоего сына укрепляет в твоем народе волю к борьбе за свою свободу и жизнь. О Таубиче, знай и помни, что смерть каждого твоего сына дала тебе тысячи отважных сынов, которые спасут свой народ, как ныне спасли вместе с другими и меня вот тут, на этом месте.
– Слава нашему Бихину!
– И матери его слава!
Зашумела толпа. Как раз в это время появился Бихин с той стороны ущелья, куда катил свои крутые волны поток, и, соскочив с коня, подошел к застывшей перед толпой матери. По его движениям я подумал, что он, этот широкоплечий, горбоносый, стройный любимец народа, возбужденный своей очередной победой и той любовью, которую он мог увидеть в глазах каждого из толпы спасенных им накануне людей, закричит «мама» и со свойственной ему непосредственностью обнимет свою мать. Но вместо всего этого я услышал совсем не соответствовавший моменту простой, согретый заботой голос:
– Мать, ты устала?
И тут же почти прикрикнул на меня:
– Зачем ты привел ее на это поганое место?!
– Не он привел, – заступилась за меня мать. – Бог привел меня.
Святое место. На этом месте сын народа Хазби добыл себе бессмертие славы. Вот его башня, она, как немолкнущий поток Геналдона, поет и славит доблесть того, кто рабству и мукам своего народа предпочел смерть. Мир праху его!
Все, вслед за старым Садуллой склонив свои обнаженные головы, повторили, точно обращаясь к земле, принявшей когда-то прах, cepn:
– Мир праху твоему, Хазби, а идущим по твоим стопам слава!
– Это был подвиг не только Хазби, но и его матери. Не так ли, Садулла? – сказал Бихин и, видимо, не без задней мысли попросил старика рассказать о матери Хазби.
– Бихин прав, – встрепенулся старый Садулла, как конь, почуявший, чего хочет от него седок. – Посылая сына в бой, мать сказала ему: «Если побежденным вернешься домой, я оплачу тебя как умершего. Если с победой вернешься, от старших получишь почетный бокал пива. Если, сын мой, падешь смертью храбрых, народ сложит о тебе песню, которой будут эхом вторить горы наши, а я буду слушать без слез. В добрый путь!» Так сказала мать. И когда принесли ей из теснины Геналдона на бурке тело сына, погибшего смертью храбрых, она без слез слушала «Песню о Хазби», которую народ сложил после боя на этом вот месте. Мир праху матери Хазби, а идущим по ее стопам слава.
Почему-то после последних своих слов старый Садулла и все другие тоже молча уставились на мать мою. Она посмотрела на Бихина, потом медленно перенесла свой взор на старого Садуллу.
– Да… – сказала она почти шепотом. – Достойный сын достойной матери. Мир их праху!
– Мир их праху! – повторили все.
Крутые волны потока с неистовым шумом бились о скалу, на которой с давно уже погасшими бойницами стоит башня Хазби. Вокруг нее каким-то чудом держатся на голых скалах дубы с крепкими стволами и короткими ветвями почти без листьев. Дубы эти своими ветвями тянутся к древней башне, как будто пытаются поддержать ее и защитить от потока, подтачивающего скалу. Они держались не столько за почву, сколько друг за друга. В этом была их сила, которую не могли сокрушить ни горные бури-уады, ни лавины, никакие испытания. Более того. Сама почва спасалась от разрушения благодаря этим корням. Тогда я спросил мать:
– Откуда эти корни берут силу? Не могут же они из голого камня черпать ее.
– Бог дает, – ответила она.
Сухие корни трещали в костре, у которого мы сидели, но я думал тогда о живых корнях окружавших нас ветвистых, мощных чинар, всего огромного леса, разросшегося по склонам гор Северной Осетии. Из темных недр ночного леса веяло бодрящим холодом покоя.
Я думал, что Бихин уже спит. Но, когда мать закрыла свой Коран и, шепча последние слова молитвы наизусть, окинула взглядом окружающих, Бихин первый поднялся и помог матери встать.
Проводив мать в поселок, находившийся неподалеку от нашей лесной стоянки на опушке леса, я снова вернулся к костру. За поздним ужином много было сказано тостов, полных народной мудрости и поэзии, но я приведу лишь тост брата, который, подняв рог араки, сказал:
– Мне хочется помянуть зайчика, – все улыбнулись. – Он, как известно, отличается осторожностью. Вероятно, убежден, что осторожность важнее всего на свете. Не потому ли Бог дал ему такие длинные уши, чтобы каждый шорох в кустах предупреждал его о близости опасности и заставлял его жить вечной тревогой за свою шкуру. Не дай бог быть зайцем!
Люди дружно, весело захохотали. Но Бихин, спрятав улыбку в углах тонких губ, продолжал в том же шутливом тоне:
– Заячья осторожность – это власть страха, которую хочет внушить нам Чека, которая, вероятно, не в силах отличить кавказских тигров от зайцев. Но я думаю, что это не дает нам права подражать зайцам. Не так ли, друзья мои?
– Так! Так!
– Если так, то подымем тост не за зайца, а за мудрое сердце того из наших предков, который сказал: «Смелый никогда первым не берется за оружие, но он всегда опережает противника».
Небольшой рог, осушенный Бихином, обошел весь круг. Утром мать и ее хозяйка Фариза пополнили запасы нашей араки и продуктов. Примеру их последовали и другие женщины из окрестных сел. Мне особенно приятно было то, что пример подала женщинам моя мать. Вопреки ее желанию, ей не давали ни стряпать, ни стирать на речке, ни латать одежды «лесных людей». Все делали другие женщины, но ее присутствие вносило всюду порядок, дисциплину, духовную собранность. “Вот, – думал я не раз, – откуда корни берут силу. Из материнского сердца, с которым связывают нас всех наши кровеносные сосуды, нервы, думы, чувства. Народ – это единое тело, живущее ритмичным биением теплого материнского сердца”.
Каждую пятницу мать проводила среди могил погибших, читая Коран. Силы, которые она черпала в молитве, отдавала людям, их памяти и могильным холмикам. Она ко всем относилась одинаково, но все чувствовали, что Бихин для нее стал той ниточкой, на которой висит ее душа, вся ее жизнь. Было ли это проявлением общего для всех матерей чувства особой привязанности к одному из своих детей или мать своим чутким сердцем понимала, что ответственность за неравную борьбу и судьбу людей делает особенно тяжелым положение вожака, не знаю, но если она не заставала Бихина на стоянке, то старалась быть более беззаботной и веселой. Иной раз доходило до того, что она пропускала даже час молитвы. Но стоило появиться Бихину, и она теряла свою повышенную веселость, напряженность, как будто перешла через опасный поток, который мог свалить ее с ног и унести. А сколько таких потоков было на нашем пути! Каждый день был потоком материнских тревог, слез, крови, несшим на себе пену жизни, невзгод и уходившим в прошлое ревом проклятий. Когда я, узнав о гибели брата, пробирался к поселку, где жила мать, неожиданно из кукурузы появилась хозяйка дома Фариза, у которой жила мать.
– Тебя все поджидаю здесь, у дороги, – разрыдалась она.
Так, прерывая свой рассказ рыданиями, Фариза поведала мне, как, возвращаясь поздно со стоянки нашей вместе с моей матерью, они встретили Бихина, кормившего на лужайке, под деревом, коня своего кукурузой. Матери хотелось немного отдохнуть. Бихин тоже присел рядом с ней, потом прикорнул, как бывало в детстве, положив голову на колени матери. Мать не хотела нарушать его сна. Появились звезды. И луна прошла. Мать сама вздрагивала от предрассветной прохлады, но все повторяла шепотом:
– Спи, мой мальчик, спи.
Наконец, встревожившийся конь разбудил его своим топотом. Бихин как будто и не спал. В руке у него блеснул маузер. Со всех сторон из кукурузы, как волки голодные, завыли:
– Теперь не уйдешь от нас!
– Проследили, – усмехнулся он.
Фариза, как она сказала, превратилась от ужаса в кусок льда. Но мать сказала:
– Сын, на коня, и с Богом!
– А вы? Оставить женщин на произвол судьбы и уйти? – ответил он и, не давая матери возразить, потребовал, чтобы мы отошли от него. На это не согласилась мать. А эти волки все продолжали выть:
– Сдавайся!
– Сдаюсь! – крикнул Бихин, не слушавший больше матери. – Кто смелый, пусть подойдет и примет мое оружие.
Уже было светло. Из кукурузы с разных сторон вышли люди и стали приближаться к Бихину, направив на него винтовки. Но он стоял, как будто бы и не думал браться за оружие, не обращая внимания и на своего коня, оказавшегося каким-то чудом около него.
– Бросай оружие!
– Оружие – честь, ее наземь не бросают, – ответил Бихин. Опомнившаяся от ужаса Фариза хотела кинуться к Бихину, чтобы загородить его собой, но мать строго сказала:
– Женщина, не мешай воину! Когда Бихин молниеносно выхватил маузер, вложенный им перед тем в кобуру, мать перевела взор свой от сына к небу:
– Во имя Бога, – сказала она, и слова ее слились с захлебывающейся трескотней маузера.
Фариза видела падавших людей, но потом сама упала ниц на землю и только слышала стрельбу, стоны, крики, топот коня. Несколько раз неясно прозвучал голос матери, но Фариза не решалась подняться. Потом пули перестали свистеть, а ужас, как снежный обвал, продолжал прижимать Фаризу к земле, не давая шевельнуться. Сколько времени все это продолжалось, она не помнила. Когда Фариза, наконец, приподнялась, мать уже шептала молитву над умиравшим сыном.
Около других убитых тоже появились люди. Был слышен стон раненых. Толпа вооруженных около трупа Бихина росла. Но молитва матери сковывала всех. Многие даже обнажили головы. Фариза видела и слезы на глазах милиционеров. Шепотом рассказывали друг другу, как он упал, как, зажав маузер в обессилевшей, повисшей руке, направился к своему коню. И когда он снова свалился, то конь кружил около него.
Начальник, появившийся после, не внял просьбам матери оставить ей труп. Угрожал и самой матери, «если она не отстанет». Но она не отставала. В течение двух недель жители села Кадгарон видели около милиции несчастную мать у тела сына. Наконец удалось выкрасть останки и предать их погребению. Но и начальник кадгаронской милиции недолго разъезжал на гнедом иноходце Бихина. Как раз около кладбища Ногкау, где был похоронен Бихин, средь бела дня в отряд милиции врезался названый брат Бихина Бешагур Цопанов. Этого лихого джигита народ любил так же, как и Бихина. Когда он попросил милиционеров не браться за оружие и не вынуждать его проливать невинную кровь рядовых, дать ему возможность сразиться один на один, милиционеры не возразили.
– Тебе ли, ползучему гаду, разъезжать на коне Бихина?! – промолвил он, когда начальник милиции от меткого выстрела упал с коня, не успев и дотронуться до своего оружия.
Но осторожный Бешагур маузера обратно в кобуру не вложил. Он приказал ошеломленному отряду милиции повернуть назад и доложить о случившемся властям. Когда конная милиция удалилась, он поймал коня своего погибшего названого брата и увел его. Не знаю, что стало с конем, но путь, по которому шли Бихин и Бешагур, не зарос травой.
Окончание следует.
[1] Журнал «Воля», Мюнхен, 1953, №№ 7–8
