(Начало)
Не знаете, какого вы духа;
Ибо сын человеческий пришел не губить
души человеческие, а спасать
Небо сверкало, как огромный сапфир. Взгляд тонул в нем, как в бездонном океане. Белой морской пеной раздувались облака. Они двигались и меняли формы, словно в гигантском калейдоскопе. Воображение рисовало сотни фигур, картин. Вот бежит щенок. Бежит счастливый, высунув язык от удовольствия. Через минуту это уже не щенок, а лисенок. Позже медвежонок, и не довольный, а хмурый. Потом он превращается в гриб. А вот девочка в причудливой шляпке с корзинкой. Сейчас она наклонится, чтобы сорвать гриб. Но гриб растет, раздувается. Это уже не гриб… это бегемот. Да и девочка теперь не девочка, она превращается в Гулливера. Они начинают бороться с бегемотом. Распадаются на маленькие фрагменты картин, как в Сикстинской капелле. Солнце золотит края облаков. Ласточки, стрижи мелькают на белом фоне. Постепенно облака трансформируются в крест. Крест приобретает черты распятия. Затем появляется характерный образ Иисуса. Он сразу узнает Его. Иисус тихо плывет по небу. Движение воздушных масс чуть заметно колышет Его локоны. Он хочет прокричать: «Кто-нибудь еще видит это?!» Он смотрит по сторонам, желание разделить восторг переполняет. Но мир замер, природа молчит. Гордость душит – виденье послано ему! Только в его глазах отразилась потрясающая картина!
Образ Иисуса, который видел в юности, уже не звучит в его сердце мажорным аккордом. Теперь тонко, еле слышно отзывается минорной струной. Он вспоминает его в трудную минуту. Пытается понять, зачем небо показало ему этот удивительный образ? Тогда это показалось игрой воображения, оптической иллюзией. Он предположил, что это знак. Но какой знак? Что с ним делать? Великий секрет бытия, когда к яркому переживанию юности прилагается неспособность оценить это переживание.
Сейчас этот образ приходит к нему часто. Сейчас этот образ не покидает его. Это свет в конце тоннеля, спасательный круг, соломинка, за которую цепляются, чтобы не потонуть, не потерять себя. Потому что так тяжело еще не было. Никогда он не видел свои нервы, сухожилия, кости. Сейчас он без кожи, без мяса, в нем не осталось крови… дошел до предела, до истощения всех физических и моральных сил. Отчаяние голодной гиеной приходит и принюхивается к нему. Подбирает момент, чтобы напасть, сокрушить, растерзать. Она говорит разными голосами… Порой кажется все, остается один шаг, гиена клацнет зубами, вопьется в больную душу и никогда больше не отпустит. Зловонное дыхание ее так близко, что душа канарейкой в клетке начинает метаться, предчувствуя беду. И только образ Иисуса, с позолоченными солнцем краями, на сапфире неба, не дает канарейке-душе потерять самообладание и погибнуть.
Пыточная камера в штрафном изоляторе ИК-9 Борисоглебска называлась Нулёвка. Так ее прозвали, потому что на двери болотного цвета, как на броне танка, выше глазка, где обычно стоит номер камеры, красовался ноль, пропечатанный казенным трафаретом. Входящему сюда становилось понятно, что здесь его поделят или помножат на ноль. Но и входящие сюда, вернее те, кого сажали в нулевку, были непростыми арестантами. Попадание в ШИЗО (штрафной изолятор) уже само по себе наказание, а попадание в нулевку наказание особого рода. Конечно, нулевка не содержала колеса, дыбы, розог и прочих приспособлений, но была пыточной по своей сути. Ведь в каждом веке свои нормы гуманизма и морали.
Камера представляла собой помещение немногим больше изоляционного бокса: в длину четыре шага, в ширину два. Серые бесцветные стены. Высокий потолок. Под потолком зарешеченное окно с ресничками, к которому шконка приварена торцом, выбирай, как прилечь: головой к окну или ногами. Раковины нет, кран гнутым носиком направлен в канализацию – дыру в полу. Ни дубка (стола), ни лавки. Это угрюмое пространство освящала тусклая лампочка в нише над тормозами – дверью камеры, тоже как наказанная за решеткой. Одним словом, нулевка – это карцер, кича, цугундер. Неподготовленный человек или человек со свободы, оказавшийся в нулевке, мог за сутки тронуться рассудком, а за неделю окончательно сойти с ума. Во всяком случае, посидев в этой камере какое-то время, жизнь уже не будет прежней. Как невозможно вернуться с необитаемого острова прежним человеком, так, побывав в нулевке, по-другому посмотришь на жизнь.
Нулевка имела дурную славу в лагере. Прознав, что кого-то держат в ней, все понимали – взялись за него всерьез. Такому бедолаге никто б не позавидовал. Многие предпочли бы полгода в ПКТ (помещение камерного типа), нежели оказаться в нулевке на пятнадцать суток.
Да и сам лагерь ИК-9 Борисоглебск имел славу не лучше. Здесь, как в прессовочном цеху, из людей делали бесформенную однородную массу или паштет. Трудно сказать, какая была цель у исправительной системы, но паштет получался что надо, со знаком качества. В этом месте по полной давали распробовать вкус наказания, а послевкусием всегда оставалось стыдливое желание забыть.
Сырье для прессовочного цеха в основном поставляла Воронежская область. Бывало, свои излишки подбрасывали Москва и соседние области. И редко, в особых случаях, сюда везли издалека. И это как раз наш случай, ведь мы интересуемся чем-то особенным, неординарным. В противном случае это статистика, а статистика скучна и бесчувственна, хоть и упряма.
Нашего героя или антигероя (как кому угодно, выводы сделаете после) в конце августа 2001 года привезли с Кавказа. Почему его привезли с Кавказа в город Борисоглебск Воронежской области, спросите вы? Вопрос резонный, ведь наша исправительная система не будет тратить казенные деньги попусту. Значит, была причина. Бывалые люди скажут: привезли на ломку. А ломка это и есть технология переработки человека в бесформенную однородную массу или паштет.
Под утро в тишине все звуки преувеличены. Тем более утробные звуки цеха: скрежет замков, тягучий скрип решеток и дверей. Аслан еще не открыл глаза, но сквозь дрему слышал металлические звуки: кряхтит тележка, сейчас скрипнет кормушка – с добрым утром, и баландер скажет: «Завтрак». Положит на открытую кормушку пайку хлеба, нальет из бокастого алюминиевого чайника чуть подслащенный чай. Спросит: «Кашу брать будешь?» Аслан откажется. Жрать эту блевотину. Предъявят еще потом. Аслан заберет чай и пайку хлеба. Поставит кружку на уголок шконки, накроет пайкой. Подумает – не забыть, а то сядешь неаккуратно, шконарь сыграет, пайка на пол упадет. А это вся его еда до обеда.
Нашего героя – или антигероя – зовут Аслан. Родом он из Владикавказа. А переработать в паштет его надо было, потому что он, судя по личному делу, отъявленный преступник, неисправимый уголовник, опасный тип. В деле стоят три полосы: склонен к побегу, отрицательный осужденный (поддерживает воровские традиции), склонен к лидерству. Ну, первая полоса дежурная. Ее лепят всем, за кем нужен контроль. Даже если ты никогда не помышлял о побеге, это своего рода как надзор на свободе. Вторая полоса тоже дежурная. Любого, кто не сотрудничает с администрацией, проще говоря, кто не козел и не стукач, можно подвести под эту полосу. Хотя и козлы, и стукачи, и даже бывшие менты, в какой-то степени поддерживают воровские традиции. А других традиций там нет. Какие еще поддерживать? Вот последняя полоса… Вопросы вызывает последняя полоса – склонен к лидерству.
Аслан открыл кран, который гнутым носиком направлен в канализацию – дыру в полу. В камерном полумраке струя воды полилась черненым серебром. Гулко отозвалась глотка канализации, жадно проглатывая воду. Аслан подставил ладони под струю, помыл руки. Хотел помыть лицо. Переносица резанула болью. Ай!.. Аслан стряхнул руки, аккуратно дотронулся до опухшей переносицы – нос сломан. Вчера вроде он вправил его. Жаль мартышки (зеркала) нет. Посмотреть бы. Ладно, не впервой. Знакомая процедура. Посопел, продышал – значит, нормально вправил. Вдохнул глубоко, заныли ребра – перетянуло обручем боли грудную клетку. Несколько ребер сломано, точно. Легче дышать малыми вдохами. Аслан подошел к окну. Небольшое полуподвальное окно нижней частью вошло в грунт, верхней – через металлические жалюзи-реснички – смотрело на задний двор. Нижняя часть окна чернела холодом земли. В верхней части можно было изредка наблюдать мелькавшие казенные ботинки, но все-таки разглядеть полоску неба. Аслан принюхался к воздуху, подышал. Вова Чечен – сука! Это нерусский не так понял…
– Ну рассказывай, как ты докатился до такой жизни? – поинтересовался Вова Чечен, присматриваясь к поднявшемуся в отряд бродяге. – Откуда пришел?
Слухи и так донесли, что в карантине три отрицала неделю терпят, стенку подпирают; что один из них осетин, с Кавказа пришел. Слухи слухами, а послушать человека, что называется из первых уст, всегда полезно. Тем более земляк. Что не говори, а большая часть жизни прошла на Кавказе. И погоняло «Чечен» Вова носит с гордостью.
Смотрящий Вова Чечен. Родом из Грозного. Еще в начале первой компании слинял на просторы России. Подальше от беспредела, от перспективы жить в подвалах, пить дождевую воду, слушать канонаду гражданской войны. Ждать: родные российские солдатики тебя пристрелят или земляки-чеченцы? Или шальная прилетит? Задумываться над этими вопросами лучше в дороге, и Вова Чечен сказал себе: «Ноги мои, ноги!..» Но надежды не оправдались. Многим тогда матушка Россия обернулась злой мачехой, прохладно встречала непрошеных гостей. Зона приняла. Не скажешь, что здесь Вове Чечену пришлось сладко, но, как ни крути, оказался при делах.
– Тут режим, ты и сам понял, – говорил Вова Чечен Аслану, по привычке понижая голос, хотя сделал все, чтобы в бродяжном закутке лишних ушей не было, но чем черт не шутит. – Передвижение по лагерю только в сопровождении или строем. В баню – строем. В столовую – строем. Мы тут не сидим, мы тут стоим: утром поверка, потом развод, в течение дня обход начальства, вечерняя поверка и, бывает, не одна, бывает, кого недосчитаются, по три раза лагерь строят. Короче говоря, до отбоя на шконку не приляжешь. Заправка по белому. Можешь только сидеть на шконке, сетки вязать. Три сетки в день – норма. Норму не сдал – рапорт. Рапорт – выговор. Два рапорта – изолятор. Вообще, под крышу можешь попасть за любую мелочь. Крыша переполнена. Три изолятора – ПКТ. После ПКТ – СУС (строгие условия содержания). Одним словом, лютуют мусора.
Администрация ИК-9 Борисоглебска привыкла к тому, что в учреждение попадает отрицательный элемент. Работа такая – исправить, воспитать оступившихся. Помочь совершившим ошибки вернуться в гражданское общество. «Труд – самый короткий путь к свободе с чистой совестью». Но что делать с теми, кто не желает исправляться? Не хочет перевоспитываться? Хоть первое, что вы встречаете, попадая в лагерь, это церковь, одних христианских ценностей здесь недостаточно.
– Еще такая беда, – продолжал Вова Чечен. – Голод. На пайке сидим. Шлёмки келешованные… с п…сами келешованные… личную посуду не разрешают. Порядочные только пайку берут, баланду не едят. Из этой посуды раз поешь, потом предъявят: «В Борисоглебске сидел? Из общей посуды хавал? Рот закрой! Забейся в угол!» Вот мы и голодаем.
Аслан отхлебывал чифир, слушал Вову Чечена. На столике пачка «Примы» просыпалась табачинками. В пиале долгоиграющая карамель. Не густо живет смотрящий за лагерем. Аслан посмотрел по сторонам. Двухъярусные шконки плотно набились в секцию, тумбочки кое-как протиснулись между ними. Под шконками пусто – верный признак режима: ни тапок, ни баулов.
П…ц всему! Приплыли! – подумал Аслан. Вот это лагерь! Час от часу не легче! Козлятник!
Во время обхода по жилой зоне в столовой начальник ИК-9 Борисоглебска выразил недоумение. Доложили, что некоторая категория осужденных не питается из общей посуды. Вопрос:
– Почему это блатные не принимают пищу из общей посуды? Что за принципы?
Замы переглянулись, пожали плечами.
– А вы, гражданин начальник, стали бы кушать из посуды, из которой свинья ест? – вставил, между прочим, какой-то осужденный, натирая тряпкой большой поварской котел.
– Что?! Кто это?!
– Да это шнырь поварской, дурачок, блаженный. – Закрыли его спинами пузатые замы.
– Может, на якорь упадем всей зоной? И так голодаем, – предложил Вова Чечен. – Или жалобы напишем? Как думаешь, нерусский?
Утренняя поверка прошла как обычно: построились, посчитались, разошлись. После поверки, когда настало время выходить на завтрак, началось брожение. Напряжение повисло над лагерем. Что-то нагнеталось. Казалось, будет гроза. Но конец сентября не время гроз, время тихих унылых дождей. Вовы Чечена не было видно. Завхоз не показывал носа из своего кабинета. Толком никто ничего не знал. Пришел в отряд контролер, нашел Аслана и повел на вахту. Аслан шел за контролером в некотором замешательстве. Поглядывал на решетки локальных секторов, как на вольеры, откуда смотрели такие взгляды, какие не увидишь даже в зоопарке: хитрые, злые, голодные, безразличные. Ни одного теплого, приветливого взгляда. Контролер шел молча. На армейском ремне позвякивали ключи и наручники. Аслан понимал, что на вахте его ждет сюрприз. Но какой? Хороший или… Посылку он не ждал, да и не выдают посылки в такую рань. Передача, свидание?.. Нет. Значит…
Контролер подвел Аслана к предвариловке. Приказал: «Лицом к стене! Руки за спиной!» Через щель неприкрытой двери до Аслана донесся разговор на повышенных тонах. Аслан прислушался – различил голос Вовы Чечена: «Это нерусский не так понял…» – мямлил он, оправдываясь. Вдруг дверь распахнулась. На пороге предвариловки появился подполковник Власов.
– Этот, что ли?! – И без церемоний вместо «здравствуйте» ударил кулаком в лицо – сломал нос.
Подоспели, налетели Павел Анатольевич и другие, сбили с ног и затоптали.
Очнулся Аслан в нулевке. Пока он не понимал всех прелестей и предназначения этой камеры. Занимали мысли: почему он сюда попал? Как стал громоотводом? И сколько это продлится? Твердо понимал лишь одно – смотрящий, Вова Чечен, его подставил. Замутил какую-то бодягу, а при первом же кипише перевел стрелки на него. Это нерусский не так понял. При чем здесь он? Сука! Всего месяц пробыл в лагере. Толком оклематься не успел. Пришел в Борисоглебск в конце августа. Сейчас конец сентября. И уже в изоляторе. Месяц не прошел, как терпел в карантине.
Карантин то место, с которого в лагере начинается путь. Уже в карантине каждый должен сделать свой выбор: он на пути к свободе с чистой совестью и пойдет по красным полям, или хочет пройти приключения, головоломку, квест. По оперативным данным каждым этапом приходят три-четыре отказника, отрицала, желающих пройти квест. Но, как правило, после первых же приключений, остается один, максимум – два. До конца квеста доходят единицы, они финишируют в СУСе (барак строгих условий содержаний), либо отправляются продолжать квест на другой уровень, в крытую тюрьму.
С позиции сотрудников администрации это имеет вид квеста. Для осужденных это вовсе не приключения, а самые что ни на есть издевательства, унижения, побои. И камнем преткновения здесь служит 106-я статья исправительного кодекса или хозработы. Статья гласит, что осужденные могут привлекаться без оплаты труда к выполнению работ. Но администрация считает, что не могут, а должны – только так и никак иначе. И устраивает осужденным такой квест, чтобы не подписать 106-ю статью было себе дороже.
Аслан был в процессе прохождения квеста. Правда, он был не новичок, кое-какой опыт имелся. Он знал, в карантине обычная практика – сразу напугать, подавить волю и лепить из безвольных существ что душе угодно. В локалке карантина построили этап на утреннюю поверку. Молодые люди, человек пятнадцать стояли в шеренгу. Лица бледны и сонны, как то раннее августовское утро. Неказисты и нескладны, как строй, в котором они стоят. Тревожны и напуганы, как воробьи в кроне дерева, растущего посреди локалки. После поверки тех, кто не подписал 106-ю статью поведут на вахту.
На вахте построили в предвариловке – комнате ожидания. Из дежурки, сквозь угрожающие звуки: стука тяжелых ботинок, хлопанья двери, лязга замков, до них доносилось: «Отказников привели… Сколько их?.. Пять… Кто такие? Блатные?.. Сейчас посмотрим… Поначалу все блатуют…»
Воспитательную работу проводил капитан Павел Анатольевич. Аслан встретился с ним взглядом. Крупный детина, под два метра ростом. Довольно молодой, около тридцати пяти лет. Тренировал кисть – гонял, размером с биллиардные, железные шары от подшипника. По телу пробежал холодок, по ногам волна тремора. Но контролировать страх Аслан умел, взгляд не отвел.
Посыпались команды: «Руки в гору! Ноги шире!» Жестко поставили на растяжку. По спине пошел гулять дубинал. Ноги разбивали, чтобы сел ниже на шпагат. Адреналин притупил боль, заложил уши.
Павел Анатольевич смолоду был грозой Борисоглебска. Любил подраться, слыл бакланом. Легче же крыльями махать, чем шевелить мозгами. Благо, природа-матушка здоровьем не обидела, щедро наградила дурной силушкой. А дури, как водится, выход нужен, а то недалеко до беды. Выход дурной, молодецкой удали нашел в работе. Но было у него особенное свойство. Он не ломал человека ради самой ломки. В душе ценил силу духа и мужское достоинство. Пропуская очередного арестанта через экзекуцию, как будто искал стержень. Если не находил – доламывал: тряпка уважения не заслуживала. Если находил – начинал уважать. Его мало заботило, что в процессе поиска отнимал у человека здоровье, в этом смысле он считал себя винтиком системы. Но того, кого зауважал, больше не трогал.
Изрядно пожеванного Аслана выплюнула предвариловка. Выплюнула первым в коридор, где его поставили на растяжку стену подпирать. Из предвариловки донесся грозный голос Павла Анатольевича: «Что гривы повесили?! Этот… хоть в глаза смотрит!» Дальше заработал прессовочный цех: удары дубинок, крики, мат, все слилось в шум.
В коридоре было душно. Август топил, даже не думая сбавлять обороты. Только когда дверь, которая вела во двор, забывали закрыть, заглядывал сквозняк – становилось прохладней. Стоя на растяжке, обливаясь потом, чувствуя липкими ладонями шершавую стену, пиная ее ногами, Аслан представлял, как мог бы рубануть Павла Анатольевича, какой бы крупный тот ни был. Большой шкаф громко падает. Во Владикавказе в тюрьме или в Каменке в начале срока он так бы и сделал. Рубанул бы, не задумываясь. Теперь же он понимал последствия – дорого обходится. Лучше терпеть. Лимит здоровья не безграничен. Ничего, неделю потерпеть, а там распределят в отряд, и станет полегче.
Позже предвариловка выплюнула еще двух отказников в компанию к Аслану. До вечерней поверки будут они на растяжке стену подпирать, и каждый проходящий мерин может сорвать на них злость. Даже не может, а должен. Кто усерднее в этом, тот благонадежнее. Двое из пяти не выдержали, сломались, их увели подписывать 106-ю статью.
Вечером карантин похож на привал отряда на марше. Кто-то жует паек – сухомятку. Кто-то уже кемарит. Кто-то пишет письмо. Кто-то зализывает раны. Кто-то травит байки, курит. Позже дневное напряжение пролилось безудержным хохотом. Поводом насмешек стали непрошедшие предвариловку, квест. Решившие не испытывать судьбу, сразу подписавшиеся под хозработы мужики чувствовали себя уверенней перед теми, кто назвался груздем, но в кузов не полез. Кишка оказалась тонка. Один такой оправдывался под общий смех: «Блин… когда услышал, как хрустнули его кулаки… увидел его лапы, в которых металлические шары катаются, мне плохо стало, ноги подкосились…»
В карантине толклись всякие разговоры, слухи – у кого что болит… Пока мужики выполняют хозработы и попутно подбирают, куда податься после карантина: в столовую, в швейку, в ширпотреб или в хозбанду, чтобы быстрей коротать срок. Отказники вырабатывают тактику, как прохилять эту неделю, до распределения по отрядам, чтобы не сломаться. Никто не хочет быть битым, как последний ишак. Но и брать в руки веник, швабру, лопату – западло. Выбрал путь отрицала, будь готов ко всему.
В карантине говорят, что работа в лагере – вязать сетки. Другой работы нет, сейчас не времена ГУЛАГа. Счастливчик, кто нашел должность бугра, хлебореза, банщика. А кто пробился в шеф-повара, в завхозы карантина или разконвойку, тот просто буржуй, белый человек, элита. За эти должности идет нешуточная борьба. Конкуренция жесткая. Здесь берет верх тот, кто может предложить администрации учреждения не только профессиональные качества, но и лояльность. У блатных своя иерархия. Да и блатные уже не те, вымерли как динозавры, осталась так, мелочь. Сейчас важнейший принцип – приспособляемость, пролавировать между мусорами, блатными, козлами, чтобы не запачкаться, не пострадать, себя не потерять.
Аслан призадумался, зачем заставляют подписывать 106-ю, если в лагере другой работы, кроме как вязать сетки, нет? Логичный вопрос. А затем что, во-первых, труд должен оплачиваться, а кто любит платить? Во-вторых, работа работой, но должны все осужденные потенциально быть под ярмом. Не должно быть свободных. «Осужденный» и «раб» для администрации синонимы. Даже блатных администрация берет под контроль. Если не получается, засылает своих завербованных блатных. Армейская подчиненность у них распространяется и на спецконтингент, правда, уходит в минусовые величины. И логику здесь искать бессмысленно.
После распределения попал Аслан в одиннадцатый отряд. Отряд как отряд, как и все другие отряды Борисоглебска. Одноэтажный барак c беленными известью стенами. Неасфальтированный дворик, с утоптанной казенными ботинками землей. По углам дворика растут два дерева, еще по-летнему зеленеют листвой. Чуть в сторонке – стол, две лавки. Все это огорожено решеткой – трехметровым забором из арматуры. Население – под сто человек. Здесь надо приспособиться к новой обстановке, привыкнуть к условиям, режиму. Еще жизненно важно перевести дух, прийти в себя, оклематься. Хорошо, стоят теплые денечки. Солнце ласковое, пока балует. После этапа, продлившегося больше двух месяцев, кожа Аслана огрубела, стала похожа на кожу крокодила. Не только кожа… все тело было другое, не его, не родное. Многие моменты Аслан не мог вспомнить. Происходящее было как во сне. Мысли блуждали как в тумане. Дорого обошелся этап.
В тюрьму Пятигорска его пригнали спецэтапом. Все, как вывозили из Каменки, как везли – насторожило Аслана. Этим же спецэтапом шли трое на особый режим, приговоренные к пожизненному заключению, один из них – Тракторист. Аслан по сравнению с ними младенец – режим общий, срок ограничен. Но почему-то именно его тюрьма Пятигорска приняла жестко. Он помнил, как после шмона их повели в душ на помывку. После душа его привели в транзитную камеру и, закрывая за ним тормоза, сразу объявили: «Тамаев дежурный».
В транзитной камере всегда сумерки, не поймешь, утро, день или вечер, все одно, нечему сгущаться. Тем не менее Аслан чувствовал: что-то сгущается. Уже на вечернюю поверку пришли, вывели всех из камеры в коридор. Потребовали доклад. Тишина. «Кто дежурный?! – завопил начальник. – Где доклад?!» Аслан молчал. Поволокли его в дежурную часть. Повалили лицом вниз, растянули, пристегнули к столу наручниками. Кровь застучала в висках… Вооружились дубинками и стали бить с двух сторон, месить, как «двое из ларца». Каждый удар взрывался шаровой молнией в голове. Аслан толком не разглядел тех, кто бил, какие-то мелькавшие фрагменты: лиц, рук, униформы. Перекурили. Когда кровь запеклась, тело налилось гематомой, начали бить второй раз, исполосовали всю спину. Знали, как больнее. Били так, что и сознание не потеряешь, и терпеть невыносимо. Аслан кричал на всю тюрьму. Когда отстегнули от стола, сам встать он не мог. Почернел до пяток, все распухло. За наручники его оттащили в карцер, протерли им пыльные полы коридоров. В карцере подвесили, пристегнули к крюку под потолком. Пришел лепила. Осмотрел Аслана. Спросил: «Что это он у вас спереди белый, со спины черный? Подравняйте». Продолжили бить уже спереди. Когда Аслан приходил в себя, пытался встать на носки, на кончики пальцев, чтобы кисти не потерять, чтобы не отрезало. В таком положении провисел два часа. Когда отстегнули, упал на пол и пролежал так неделю.
Двигаться не мог. Погрузился в небытие. Сознание спряталось под тяжелый жестяной лист коматоза. Когда блуждавшее неизвестно где сознание возвращалось и пыталось пошевелить тело, сотни ударов вновь обрушивались с неистовой силой, невыносимая боль стальной дугой обжигала плоть, и сознание сдавалось, вновь уходило блуждать.
В бреду сознание пыталось разобраться, что произошло. Чувствовал: лежит на полу, который, как и потолок, стоял вертикально. Видел тормоза. По мерцавшему светлому квадрату понимал, где решка – окно. Надо было найти воду.
Тело лежало и горело как переплавленная груда свинца. Казалось, что содрали кожу и мясо вялится от соприкосновения с воздухом карцера. Сейчас лучше не двигаться, каждое движение вызывает боль. Хотелось понять, за что? Почему он попал под молотки? Не может быть, чтобы так били за доклад. По неприязни тоже так не бьют. Здесь что-то другое. Ответа не было. Просыпавшееся сознание снова и снова искало ответ. Видимо, ему на дело поставили тачковку – пометку. Привет из Каменки. Мамедов подгадил, сукин сын! Он и сейчас слышал его голос: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!»
Взгляд набрел на кран. Низко, над сливным отверстием. Хорошо, что низко. Для стоящего во весь рост человека унизительно так нагибаться, чтобы утолить жажду. Но это карцер, в который все попадают после экзекуции, в определенной кондиции, и кроме как ползать ничего не могут. Хорошо, что кран низко. Надо собрать силы и подползти… Провалился в сон, сознание ушло блуждать.
Владикавказ великолепен. Редкий город может похвастать такой декорацией. Близость гор, нависающих с юга над городом, впечатляет, как постоянно звучащий органный аккорд! Столовая гора приковывает взгляд, провозглашает внутри вас минуту молчания, заставляет испытать катарсис перед божественным величием природы. Как будто из-под нее вытекает Терек. Как старый дед, постоянно ворчит, гонит мутную воду. Он раз в год преображается – бывает спокоен и чист. Журчит баритоном как молодой ручей, рассказывает камням сказки. Город одел его в бетон, подпоясал мостами, но, кажется, ему не по нраву такой наряд, он зло шумит свою древнюю песню.
Аслан вспомнил, как с другом гулял по набережной. Тогда он был еще юношей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. В эту летную пору, напитанный частыми июньскими дождями, Терек разлился: ревел, гудел; нес тонны песка, ила. Вода была как цемент, почти черная, пенила волну, закручивая водовороты. Друзья подошли к месту, где часто купались, переплывали реку. Солнце слепило, кусалось. Теплый ветерок подзадоривал. Место вроде то, но река не та – мощь стихии завораживала, пугала. Аслан решил испытать себя, рискнуть – бросить вызов стихии. Посмотрел вниз – уровень воды заметно поднялся. Он скинул портки. Взяв скорее себя, чем друга, на слабо, перешагнул страх – прыгнул в воду. Терек скрежетал зубами – гулко сталкивал валуны, катая по дну. Когда голова Аслана вынырнула, а прошла целая вечность, друг подхватил вещи и побежал по берегу, сбивая ноги о камни. Бурный Терек басовито громыхал, нес бревна, ветки. Среди этого ужаса, среди разбушевавшейся стихии то исчезала, то появлялась, как поплавок, чернявая голова Аслана. Два километра ниже по течению, почти в Ногире, барахтаясь, прибился Аслан к берегу. Выполз обессиленный на теплые камни. Переведя дух, отплевавшись, отдышавшись, побрел навстречу, бежавшему, как по раскаленным углям, другу. От пережитого Аслан чуть не заплакал, маска детского испуга на миг проявилась на лице. Глаза покрылись тюленьей пленкой. На коже узорами прилип черный песок. Он смотрел на бурлящий Терек и не мог поверить… Второй раз не прыгнул бы ни за что. Терек пощадил его, не наказал за дерзость, легкомыслие, браваду. Не затянул под корягу, не ударил об валун. Покрутил как в стиральной машине и выбросил. Он даже дна не коснулся ни разу.
Горы величественно молчали. Высоко в небе, в воздушном потоке плыл орел. Солнце уже не так кусалось, покрылось вуалью полуденной дымки. Аслан ликовал: я сделал это! Прошел по краю! Испытал себя! Прыгнул в бушующий Терек! Кто еще рискнет повторить такое?! Разве что могучие нарты могли похвастать подобной отвагой!..
Но этой дерзости, этого чувства риска он боялся порой. Понимал: может не пронести, да так, что мало не покажется.
И вот не пронесло, попал под молотки, да под такие, что…
Сквозь дрему вдруг он разобрал – как капает вода из крана. Гулко цокает каждая капля в колодце сливного отверстия. Вода зовет, бьет в набат. Он лежит, как в пустыне – невыносимо жарит, печет спину. Издав стон, в два толчка подполз он к крану.
У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.
– До воды добрался, – доложил контролер.
– Значит, не сдохнет, – заключил дежурный. – Начнет вставать, отправим на этап, от греха…
– Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.
– Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, – уронил ухмылку дежурный.
Зашла женщина в белом халате – фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.
– Если я не нужна, пойду, – сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.
– Не нужна, – ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.
Лепила бросила косой взгляд на контролера.
– А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).
– Не твое дело, – бросил дежурный.
– Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! – округлила она васильковые глаза.
Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской тюрьмы «Белый лебедь» нависали громадами, как развалины известнякового храма. То тут, то там блестели гирлянды колючек. Конвоиры щурили глаза, недовольно зыркали по сторонам. Овчарка лежала под ногами кинолога, водила ушами и вдумчиво посматривала на все вокруг. Перед ее носом топтались казенные берцы. Проносились офицерские туфли. Поодаль, сбившись кучкой, стояли тапки, кроссовки, мокасины-лодочки.
Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.
– Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.
Аслана вернули в каменный мешок – карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.
Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части. Но Франкенштейн заговорил.
– Забери меня отсюда, начальник…
– Бумагу подпишешь (на всякий случай), что претензий не имеешь?
После двух месяцев этапа необходимо прийти в себя. Протянулся этап через транзитные камеры тюрем Ростова и Воронежа пережимающим кровь жгутом. Вагоны, воронки, конвоиры, арестанты прошли невнятной ретроспективой перед глазами. Почему в Пятигорске он попал под жесткие молотки? С этим надо еще разобраться. Еще надо избавиться от традиционных этапных напастей, таких как: вши, потница, чесотка. Аслан присел на лавку под шелестевшим листвой деревом. Напротив, через две решетки расположился соседний барак. В окнах виднелись двухэтажные шконки, узкие проходы в одну тумбочку. Скученность большая. Жизненного пространства мало. Курить охота. У Аслана не осталось ни личных вещей, ни насущных припасов. Как-нибудь надо сообщить на родину, где он. Мысли улетели – как там мать? Последние письма из дома были тревожные. Болезнь прогрессировала, становилось хуже. Но что он мог поделать? Ответа не было. Он поднял голову, посмотрел в небо. Оставалось лишь гнать от себя дурные мысли.
Аслан подошел к локалке. Взялся за решетку, почувствовал ладонями жесткие ребра металла. Скосил глаза – попытался посмотреть наружу: налево дорожка между локальными секторами отрядов, как клетками в зверинце, убегала в сторону вахты; направо – куда-то в глубь лагеря. Тут, похоже, закон джунглей. Никто руку помощи не протянет. А просить… Просить Аслан не привык. Хотя в этом – одиннадцатом отряде лагерный котел. Смотрящий за общаком здесь. Но, похоже, от этого не легче.
Аслан понимал одно – смотрящий, Вова Чечен его подставил. Замутил какую-то бодягу… а при первом же кипише, перевел стрелки. Специально, или в последний момент испугался? Смалодушничал? Струсил? Какое это теперь имело значение? Важно другое: Вова Чечен остался в отряде, а Аслан под крышей, в нулевке. И сколько это продлится, одному богу известно. Хорошо хоть из отряда успел письмо домой послать, чтобы дома знали – где он. Когда дома знают, на душе спокойней. Аслан взял с уголка шконки пайку хлеба и чай. Даже дубка (стола) нет! Что за хата?! Пока чай не остыл, перекусить. Пожевать плохо пропеченный хлеб, запивая теплым чуть подслащенным чаем. Больше ждать до обеда нечего.
Мать раскатывает тесто. Аккуратно поправляет косынку на голове, чтобы не испачкать в муке. Сырные колобки с зеленью, дожидаются, когда их замесят в нежное тесто и поставят в печь. В кухне пахнет свежими листьями свеклы и зеленным луком. Мать достает подрумяненные пироги из печи. Смазывает сливочным маслом. Пироги блестят румяными боками. У Аслана текут слюнки.
– Сядь, поешь, – говорит мать. – Когда остынут уже не то.
– Потом, – подхватывает Аслан рюкзак и убегает на тренировку.
Братья все не съедят. И соседям не все мать раздаст. Что-то останется. Зато вернусь с тренировки, тогда… Аслан замечает на холодильнике запотевший графин с компотом. Тогда и поем от души.
Пайка плохо жуется, клейстером прилипает к деснам. Комком глины ложится в желудке. Теплый чуть подслащенный чай, конечно, не домашний компот, но лучше, чем ничего. Допивая чай, на зубах скрипнул осадок. Аслан поплевался. На таком питании загнешься окончательно. Походил по камере: четыре шага до окна, четыре обратно – до тормозов. Четыре шага до окна, четыре до тормозов. Четыре до окна… свет через реснички почти не проникает, мерцает на полу тонкими полосками. Четыре до тормозов… над тормозами, в нише за решеткой тусклая лампочка подсвечивает мрачный потолок. Не почитаешь, если бы было что почитать. Аслан подошел к окну. Посмотрел в щель: двор, какие-то строения, колючка, небо. Взгляд остановился на небе – чистой голубой ленточке. Непонятно, где солнце. Похоже, солнце обходит стороной этот угол. Аслан вернулся во мрак, присел на железные струны шконки. Чем заняться? С ума тут сойдешь? «Если научишься входить в это состояние силой мысли – ты мастер», -вспомнил он слова тренера.
Казалось, тренировки – занятия восточными единоборствами – единственное, что по-настоящему увлекало Аслана. Мать не одобряла это увлечение, но соглашалась с тем, что это лучше, чем выпивка или еще что похуже. Во второй половине восьмидесятых – в начале девяностых на Кавказе прокатился бум боевых искусств. Фильмы с участием Брюса Ли и других мастеров, пересматривались по несколько раз и, зачастую, изучались как пособие. Этот бум оттянул многих от традиционной борьбы. И если для большинства это было временным увлечением, дань моде, то Аслан увлекся серьезно. Подобно высказыванию Брюса Ли про тысячу различных ударов и один удар тысячу раз, Аслан проявлял большое усердие. Отрабатывая приемы, мог войти в определенное состояние, которое правильно описать могут только индийские гуру. Тренер оценил прилежание, воспитание и порядочность ученика. Он обучил Аслана не только главным принципам боевых искусств, но и открыл психологию и даже метафизику этого дела. Аслан помнил, как однажды на тренировке пахал как проклятый, пот заливал глаза, а он не мог остановиться. Вошел в состояние, когда не чувствовал усталость, мог без перерыва выполнять ката и даже не приблизился к пределу. С тренировки домой он не шел – летел, парил, не чувствовал тела. Бремя мыслей устранилось. Умиротворенный город обволакивал его как друга, как своего героя. Он никогда такого не чувствовал, не переживал. На следующей тренировке Аслан поделился этим переживанием с тренером. Тот посмотрел ему в глаза и сказал: «Через ката ты вошел в медитативное состояние… в нирвану. Научишься входить в это состояние силой мысли – ты мастер».
Выполнять ката в камере он не мог. После шести лет, проведенных в этой системе, после того, что он прошел, тело надо было заново приучать к нагрузкам. Но теперь было не до нагрузок. Теперь бы выжить, окончательно не потерять здоровье. Аслан задумался, что важнее: не потерять здоровье или не потерять себя? Можно подписать 106-ю, пойти на все манипуляции администрации, замарать руки в том, что западло. Тогда тело страдать не будет. Для этого нужно всего-то – вывернуть себя наизнанку, заключить сделку с совестью. Аслан потрогал больную переносицу, тряхнул головой. Нет. И это «нет» не имело рационального объяснения. Это было Портосовское: «Я дерусь… потому что я дерусь!» А поэтому оставалось терпеть. Но как терпеть, когда сил не осталось? Он понимал одно: чтобы не сойти с ума, нужно научиться входить в состояние, про которое говорил тренер. И с благородным спутником – голодом – здесь, кажется, только по пути. Более аскетичного места не найдешь и в Гималаях. Аслан подложил тапки, чтобы не сидеть на голых железных струнах, и попытался стать неподвижным, беспристрастным, как горы. Но пока у него получалось только стать как океан. Тихий на поверхности, внутри он бурлил страстями и эмоциями.
Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. На кого-то властно кричала. Над кем-то смеялась, издевалась. Кого-то била, возила по полу. Кто-то просил пощады, огрызался, кричал в ответ. Было время, когда злой характер крыши затихал, все устрашающие звуки проглатывала тишина. Тогда, как птицы в лесу, просыпались голоса. Они перешептывались, переговаривались, перекрикивались. От них Аслан узнал много интересного. Что любой выход из камеры через шмон и дубинал. На прогулку хочешь? Час положено. Пожалуйста. Только при выходе из камеры, и обратно при входе, будешь бит. Матрас на ночь, с отбоя до подъема, положен, можешь потребовать. Принесут тощую матрасовку, шевелящуюся от вшей. Бросят в коридоре: «Выходи, забирай!» Шаг за порог ступил, получай по горбу дубиналом! Утром по подъему: «Сдаем машку!» Шаг за порог – получи дубиналом!
Аслан решил, что обойдется без прогулок и матраса. Если, как говорят, матрасовка почти просвечивается, зачем она нужна? Толку от нее? И от вшей он только недавно избавился. Лишний раз получать по горбу нет резона, горб-то не казенный. Сиди на жопе ровно – целее будешь. Аслану хотелось с кем-нибудь поговорить. Но с одной стороны стена глухая – нулевка первая камера от входа. С другой – единичка – пустая. Он пробивал несколько раз – тишина. Изолировали наглухо.
За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! – открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. В камере есть еще запирающаяся решетка, ее обычно не открывают. Чувствуешь себя зверем в клетке, к которому пришли то ли зрители, то ли дрессировщики.
– Утренняя поверка! – гаркнул дежурный, держа планшет и кося в него глазом. – Тамаев, – прочитал он фамилию.
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
– Доклад! – задрав подбородок, продолжил дежурный.
Аслан молчал, наблюдал, как глаза гиен бегают, суетятся, не зная как подступиться, с какой стороны больнее укусить.
– Где доклад?! – повторил дежурный.
– Какой доклад? – спросил Аслан.
«Что?!.. Какой доклад?» – возмутились гиены.
– Дежурный по камере такой-то, происшествий нет, вопросов нет, и так далее, – нравоучительно подсказал дежурный.
– Сижу один в камере… какой доклад, начальник? – ответил Аслан.
– Гражданин начальник, – поправил дежурный. – Один не один, а докладывать должен. Ладно, посмотрим… – тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота.
Дежурный – принимающий смену, дежурный – сдающий смену, и контролер пошли дальше по коридору. Значит, отказывается докладывать. Блатной. За что сидит в изоляторе? Вчера привели. За что? Нарушение режима содержания. Точнее. Пресекли массовую голодовку. Говорят, зачинщик. Месяц как прибыл в зону и уже зачинщик. Прибыл к нам месяц назад, но сидит седьмой год. Отрицательный. Не сотрудничает. Понятно. Доложим.
Унылое пространство снова спрессовалось в камере. Поверка пошла дальше – клацать замками, хлопать дверьми. С меня будут начинать, подумал Аслан. Нулевка первая от входа. И я сижу в ней. Доклад, доклад… дался им этот доклад! Что они пристегнулись к этому докладу?
В Каменке поначалу тоже напрягали за доклад, потом отстали.
Когда Аслана привезли в ИК-1 поселок Каменка Республики Кабардино-Балкарии, в феврале 1998 года, там, так же как здесь, в Борисоглебске, арестанты шутили: «Мы не сидим, мы стоим». Столько всяких мероприятий придумала администрация, что осужденные большую часть времени проводили на ногах, простаивая в строю. Осужденные должны быть постоянно заняты, чтобы не приходили в голову дурные мысли. Занять полезным трудом или чем-то созидательным не представлялось возможным, и администрация заставляла осужденных подчиняться бессмысленной воле.
Подчиняться бессмысленной воле Аслан не пожелал и попал туда, где содержатся такие, как он – отрицательные осужденные, в штрафной изолятор. Из штрафного изолятора его перевели в ПКТ – помещение камерного типа, и в лагерь не выпускали. Про таких говорили: не вылезает из-под крыши.
Аслан вспомнил, как в Каменке к ним в камеру вошел начальник управления Абасов. Тогда пронеслась, как ураган, новость, что начальник управления, полковник Абасов инспектирует лагеря. Ждут и здесь, мимо не проедет. Можно представить какой в лагере поднялся шухер. Даже под крышей, казалось, дрожали стены. Все стояли на ушах.
Полковник Абасов прошел путь по карьерной лестнице с самого низа, от контролера следственного изолятора, до начальника управления. Когда-то был и хозяином Каменки (ну это дело прошлое, но хватка осталась). От такого ничего не скроешь, знает лагерь как облупленный. В управлении он был царь и бог. Мог казнить и миловать. Считал, что призван нести светлую миссию – перевоспитывать: что поддается – исправлять, что не поддается – ломать. И все это с кавказским темпераментом и колоритом. Легенды ходили о самодурстве Абасова. Он мог лично побить как заключенного, так и сотрудника. Причем сделать это публично, не стесняясь посторонних глаз. Рассказывали, что как-то раз перед строем осужденных, построенных как на парад, предварительно отчитав, обругав самым оскорбительным образом, он заявил: «Негодяи, если бы я был среди вас… я был бы вором!» В этот момент ему не хватало под стать белого коня, как у маршала Жукова. Правда, Абасову подошел бы тяжеловоз, уж больно толстый он был. Живот не позволял ему самому завязывать шнурки. Были очевидцы, кто видел, как подчиненные из его многочисленной свиты, припав по-рыцарски на одно колено, завязывали шнурки его офицерских ботинок.
Какой-то лагерный левша, маклер-самородок в промзоне выточил буковую трость, лакировал и оснастил латунной ручкой – шаром-набалдашником. Начальству трость так понравилась, что мастеру заказали вторую, такую же, точную копию первой. Трости подарили: одну полковнику Абасову, тогда хозяину общего режима; вторую – полковнику Алтынову, хозяину строгого режима. Они ходили с этими тростями, как равные среди равных. Это придавало им какую-то оригинальную, вычурную эстетику. Но не одно лишь эстетическое предназначение имела такая трость.
Тормоза камеры ПКТ открылись. В коридоре была суета, мелькала форма внутренней службы, тревожные взгляды сотрудников. К запирающейся решетке подошел полковник Абасов со свитой. Он посмотрел внутрь камеры и властно проговорил:
– Доклад!
Камера молчала.
– Где доклад?! – повторил Абасов.
Тишина.
– Дэпээнка!
Продравшись через свиту, перед Абасовым предстал дежурный помощник начальника колонии.
– Почему нет доклада, капитан?! – прокричал Абасов.
Капитан стушевался.
– Удостоверение! – протянул руку Абасов.
Нервно дернув нагрудный карман, капитан подал красную корочку. Абасов выхватил корочку, порвал и бросил на пол.
– Уволен!
Сотрудники переглянулись, боясь пикнуть. Испуг парализовал их. Такой разнос не сулил ничего хорошего. Одно неловкое слово, движение, и вся карьера под откос. Казалось, сотрудники все бы отдали, чтобы прозвучал доклад из камеры. Но на то они и преступники, что никому не подчиняются, и никто не заставит их докладывать. Поэтому здесь и сидят.
Абасов велел открыть запирающуюся решетку. Трясущиеся руки контролера ковырнули ключом. Начальник управления вошел, заполнив камеру. Блеск кокарды, звездочек на погонах и прочей фурнитуры мундира как сказочное перо жар-птицы озарили камеру.
– Построились! – рявкнул голос из свиты.
Абасов подступил к первому.
– Фамилия? (По фамилии он определял национальную принадлежность.)
Прозвучала кабардинская фамилия. Последовал удар в грудь. Парень со стоном упал. «Бей своих, чтобы чужие боялись», – подумал Аслан. Абасов подступил ко второму. Грозно посмотрел на него.
– Фамилия?
Прозвучала балкарская фамилия. Последовал удар. Парень упал. Абасов подступил к третьему.
– Фамилия?
Тишина.
– Фамилия?! – раздраженно повторил Абасов.
Парень, стоявший рядом с Асланом, молчал.
Абасов ударил его пальцем в глаз. Тот вскрикнул и схватился за лицо.
– Он сельский парень, плохо понимает по-русски, – вступился Аслан.
– Кто по нации? – уточнил Абасов.
– Осетин.
– С каких это пор осетины стали дол…ми?! – прокричал Абасов, и покосился на Аслана.
– Фамилия?
– Тамаев.
– Тоже осетин?.. Ты-то понимаешь по-русски? Почему не докладываешь? – Абасов подступил вплотную к Аслану. – А ну стань нормально!.. Пятки вместе, носки врозь! – приказал он и попытался поставить Аслана по-армейски. Стал бить по ногам своей лакированной тростью.
– Начальник, чтоб по-армейски меня поставить, сначала в сапоги обуй, – огрызнулся Аслан.
На лице Абасова сыграла такая эмоция, будто он получил шестерки на погоны при игре «в дурака». Он вышел в коридор и скомандовал свите.
– В изолятор этого!
Ворвались два архаровца, схватили Аслана под руки и продернули на коридор так, что тапки остались в камере. Аслан босиком предстал перед свитой Абасова. Абасов взял свою трость в обе руки и попытался нанести колющий удар в живот. Аслан заметил на конце трости острие – штырь. Он среагировал – перехватил трость, не давая себя уколоть. Абасов надулся, покраснел, задышал как бык, пытаясь проткнуть наглеца. Аслан крепкими руками отводил выпад жала, уклоняя корпус, как тореадор.
Свита чуть не попадала в обморок – какой-то наглец посмел препираться с Его Величеством. Они стояли в оцепенении, боясь вмешаться без приказа.
– Ты кто такой?! – прогремел Абасов.
Аслан помнил совет бывалого каторжанина: на Кавказе мусоров можно пронять на мужской волне. Мужское достоинство здесь в чести, и сыграть на этом верная карта.
– Мужчина, – ответил Аслан, уклоняясь от зловредной трости.
– Какой ты мужчина?!.. Ты шавка!.. – прокричал Абасов, напирая.
– Такой же как ты мужчина… брюки ношу! – бросил ему в лицо Аслан.
Полковник Алтынов, хозяин строгого режима, не выдержал, подскочил сзади и начал бить наглеца своей тростью, латунным шаром-набалдашником по голове. Аслан почувствовал два глухих удара по темечку. Через секунду что-то теплое липкое потекло по лицу, заливая глаза, по шее, по спине под робой. «Алтынов, падла!» – заметил Аслан периферическим зрением. Не поворачиваясь на Алтынова, как бы считая это ниже своего достоинства, Аслан показал за спину и, глядя в глаза Абасову, проговорил:
– А это по-мужски?.. Нападать сзади по-мужски?
Абасова как током ударило. На глазах подчиненных, перед ним, начальником управления, полковником Абасовым, перед кем вскакивают с мест, вытягиваются по струнке, бегут вперед, чтобы открыть дверь, даже завязывают шнурки, не спасовал простой осужденный, заключенный. В глазах, которые заливала кровь, струясь из макушки багровыми змеями, блеснула уверенность в своей правоте. Абасов побледнел. Этот парень даже не повернулся на удары сзади, совсем страха нет. «А это по-мужски?» – прозвучало эхом в голове.
– Стоп! – скомандовал Абасов. – Не трогайте его! Заведите обратно в камеру!
Скинув прилипшую к телу робу, Аслан умылся в камере перед раковиной. Даже резинка трусов была сырая – пропиталась кровью. Долго текла кровавая, как марганцовка, вода. Умывшись, Аслан промокнул вафельным полотенцем голову, пятно осталось краснеть на белом. Потрогал шишку на макушке, заклеил найденным в аптечке пластырем. От кровопотери он испытывал эйфорию, как мудрый Каа, сбросивший только что старую кожу. Боль, стресс сейчас удалились. Сокамерники суетились, пытаясь помочь: кто-то совал в рот прикуренную сигарету, кто-то варил чифир, кто-то эмоционально обсуждал весь этот мусорской беспредел, в натуре.
Борисоглебская крыша опять зашумела – стала лязгать замками, хлопать дверьми. В коридоре началось хождение. Аслан прислушался. Голоса… то далеко, в другом конце коридора, то где-то рядом. Вдруг по железному панцирю тормозов ударил металлический ключ. Аслан вздрогнул. За тормозами голос обронил:
– На работу.
– Отказ, – ответил Аслан.
После паузы, необходимой для пометки в планшете, шаги пошли прочь. Мужикам работать не западло, для них выход из камеры на работу какое-никакое, а разнообразие. Но для отрицала работа на администрацию не приемлема, это своего рода тоже ломка. Выходить на работу вязать сетки Аслан не собирался, даже мысли такой не допускал. Для него это была черная дыра, к которой опасно даже приближаться.
Аслан посмотрел куда-то вдаль, через стены.
Продолжение следует.
