(Окончание. Начало см. «Дарьял» 6’2022, 1’2023)
Аслан шарил глазами по стенам, по потолку. Не различал прежних узоров. От интенсивности подсветки узоры менялись. Утром бывал один ландшафт грунта, днем другой. Вечером, когда тусклая лампочка начинала верховодить над скупым освещением, – третий. Ночью, когда она безраздельно царствовала, – четвертый. Каждый раз появлялось что-то новое, чего Аслан не видел раньше.
Он пытался сосредоточиться, чтобы войти в медитативное состояние и отвлечься от реальности. Приближалось время обеда. Он рассчитывал только на пайку хлеба. Баланда проходит мимо. Как долго протянет на хлебе и воде, он не думал. Даже намек на возможность зачерпнуть весло щей из келешованной шлёмки вызывал отвращение.
Весло, которое, доедая кашу, облизывал *******…
Шлёмка, из которой завтракал козел, или еще какая нечисть…
Нет, подобная перспектива разбивалась о гранит самолюбия.
Под вечер поднялся ветер. Сыграл на металлических ресничках тревожную мелодию. Повыл. Ударился грудью в решку – просился в гости, разбойник. После стих. Тишина повисела часок. Потом полил октябрьский дождь. Сначала одиночные капли попадали в камеру. Затем дождь показал себя – стал заливаться внутрь через незастекленное окно, расположенное наполовину ниже уровня земли. По стене полился ручеек. Аслан присел на шконку и подобрал тапки. Вода сперва заливалась под пол, затем проступила, затопила пол и полилась рекой, вытекая в щель под тормозами.
В коридоре забегали. Послышался мат. Заелозили швабра с тряпкой. Аслан когда-то читал, что в тюрьмах тропических стран, в карцерах, во время приливов вода поднимается чуть ли не по грудь. После остается ил по щиколотку, крабы и медузы. Он представил картину: грязную воду, затопившую камеру… Представил и поежился. В тропиках тепло. С голода можно крабов погрызть. Говорят, они питательные. Здесь же такой потоп ни к чему, проблема. И так холодно, еще и сырость. Река, рожденная октябрьским дождем, понесла травинки и сухие листья. Они исчезали под тормозами. Аслан, загипнотизированный, провожал их глазами. На мгновение он представил: бегущая вода напомнила ему завиток бороды могучего Терека. Господи!.. Донбеттыр и здесь нашел меня, шлет свой привет.
Здесь даже грязь не такая, как у нас, на Кавказе, подумал Аслан, разглядывая пол, или то, что оставил после себя потоп. Он тронул щеку. На пальцах – грязь. Рассмотрел черные пальцы, понюхал… Здесь другая грязь. Аслан открыл кран, умылся. Жаль нет мартышки, посмотреть бы на себя. Скулы ломило, щеки жгло.
С недавних пор Власов применил новую тактику унижения. Если раньше он начинал дежурство с утреннего обхода под крышей и просто дубасил за режим, за доклад, то теперь не просто дубасил. Он приказывал выволакивать нарушителя режима из камеры, ставить на растяжку. Обрабатывал дубиналом – подмолаживал, чтобы не заживали раны. После растяжки бедолагу валили на пол, пристегивали руки за спиной к трубе. Власов подходил, вытирал грязные ботинки о лицо, приговаривая: «Я говорил, что сделаю из тебя половую тряпку?! Ты у меня научишься докладывать! Я тебя научу соблюдать режим! Или буду приходить и вытирать об тебя ноги! Ты будешь половой тряпкой, пиковый! Понял?!»
Аслан смывал с лица грязь и думал: эта грязь не такая, как у нас. Его трясло. Трясло от возмущения и злости. Но страха не было. Страх был по другому поводу.
На днях к нулевке подошел козел, обитавший под крышей, падаль конченая. Стукнул в тормоза. Аслан прислушался.
– Пиковый, ты живой? – бросил козел.
На вид он был чернявый, как черт. Проявлялась примесь то ли южной, то ли цыганской крови. Раньше он блатовал в лагере, потом переобулся. Перекрасился в красный цвет и подвязался козлом под крышу. За тремя замками гулял, как кум короля. Совсем страх потерял. А людского воспитания и совести в нем отродясь не было.
– Пиковый, девочку еще не сделали из тебя? – хохотнул козел с коридора. – Подожди, скоро сделают! Недолго осталось.
Аслан подскочил как ошпаренный. Метнулся к тормозам, саданул кулаком по металлической обшивке.
– Слышь, ты, козлина! Где ты мне попадешься на продоле, там же я тебя сломаю! И мусора тебе не помогут!
Из глубины коридора послышалось нахальное:
– Посмотрим.
Этот страх был главным, всеобъемлющим. Аслан был уверен, что физически может выдержать многое, сломать его очень непросто. Морально тоже – духом падать он не собирался.
Но как быть, если особо рьяные поборники режима пойдут на унижение его мужского достоинства? Если предпримут запрещенные приемы? А то, что такие методы практикуются, Аслан слышал еще на воле. Да что там слышал – даже встречал пострадавших от этого. Не дай бог попасть в эту масть, в эту касту. Обратной дороги нет. Лучше смерть. Тем более для парня с Кавказа. Определенно, лучше смерть. Этот страх не давал покоя. Разрушал изнутри. Обесценивал прожитую жизнь. Воспитанный в духе кавказских традиций, где честь ценится дороже жизни, он решил, что, если до этого дойдет, пожертвовав своей, заберет чужую.
А если такой возможности не будет? Тут подлость и коварство правят бал. Могут ударить исподтишка, в спину… Об этом лучше не думать. Мысли проваливались в жуткую бездну. И поднял эту муть, задел стрёмную струну козел, обитавший под крышей. Наступил на больной мозоль. Посыпал соль на рану. Аслан переключился. Если раньше его злость была направлена на Вову Чечена, на Власова, на Павла Анатольевича, то теперь он хотел добраться до козла, обитавшего под крышей.
– Страх разрушает, – говорил тренер. – Разрушает тело и подтачивает душу. Дух покидает такое тело. Ни при каких обстоятельствах не падай духом. Упадешь духом – потеряешь разум. Разум задает телу режим существования. Внуши себе – и тебе станет жарко. Внуши – и станет холодно. Представь себе – и увидишь любую картину. Так можно побороть страх. А бесстрашный человек непобедим – это секрет нартов. Сможешь входить в это состояние силой мысли – ты мастер.
Аслан входил в медитативное состояние и забывал про боль, голод, холод. Как милые тучки после дождя, уплывали они за горизонт спокойствия. Злость, агрессия, страхи, как змеи, убаюканные дудкой факира, расползались по норам и щелям. Его обволакивало теплое лучистое сознание и несло по волнам воображения. Тело могло лежать, сидеть на шконке, ходить по камере. А душа была далеко, была свободна. Он мог пойти к матери, обнять, посидеть рядом. Мог побывать в кругу семьи. Среди братьев и родни. Побродить по родному городу. Постоять на любимом пятачке, потравить с кентами анекдоты. Мог перенестись в горы. Представить себя в любой декорации. Но стоило лязгнуть замку. Скрипнуть металлической задвижке. Грохнуть и покатиться по коридору тюремному шуму. Как тут же из всех щелей выползали страхи. Появлялись голод с холодом в обнимку. Боль тащила за собой злость и агрессию.
Голод становился все навязчивей. На завтрак пайка хлеба с теплым чуть подслащенным чаем. На обед и ужин по пайке хлеба. Пайка – отрезанный от буханки кусок толщиной в палец. Утром белый, в обед и вечером – серый. Весь рацион – хлеб и вода. Аслан заметил, что до желудка ничего не доходит. Он пережевывал так тщательно, что хлеб таял во рту, рассасывался и впитывался в десны. Сначала он съедал мякиш, затем смаковал коркой. Запивал утром чаем, в обед и вечером – водой. После принимался уговаривать желудок подождать до следующего приема пищи.
Голодному помогала надежда. Он говорил себе, что надо продержаться еще день и все кончится. Тогда он не знал, что просидит в нулевке девяносто суток. Дни он не считал – сбился. Радио молчало. Количество суток при водворении в изолятор ему не объявили. Он был узником.
Снились голодные сны – цветные, яркие в противовес неприглядной, суровой реальности. Какая еда только не снилась! Осетинские пироги с разными начинками, мясо вареное и цахтон, шашлык под томатным соусом, красные яблоки, желтые груши, персики, арбуз, всевозможные сладости, орехи. И все это настолько явно, что Аслан просыпался от скрежета зубов. Он жалел, что проснулся. Пытался снова погрузиться в сладкий сон. Но нарочно не получалось. Сны приходили по своей прихоти, когда хотели. Как-то раз сквозь дрему Аслан услышал, будто кто-то царапает шконку. Подумал: показалось. Он лежал, обняв трубу отопления, и не хотел поворачиваться. Царапанья продолжились. Нет, не показалось. Борясь между любопытством и мистическим страхом (кто может быть с ним в этой могиле?), он повернулся. Вроде ничего… Только что это? По ножке шконки ползло что-то серое. Аслан в растерянности протер глаза. Это была крыса. Она усердно карабкалась вверх, как по столбу на масленичной ярмарке за подарком, и ее совершено не смущало присутствие живого человека. Аслан достал из-под себя тапок и сбил наглую крысу со шконки. Крыса приземлилась на лапки и была крайне недовольна таким бесцеремонным обращением. Аслан не мог сообразить, откуда она взялась. Тут даже кабур нет. Убегать крыса не думала. Гладкий и гадкий хвост, как змей-полоз, изгибался петлей. Аслан запустил тапок в крысу. Крыса отпрыгнула. Подбежала к дыре – канализации – и скрылась. По мокрому ходят, твари, подумал Аслан и припомнил, что слышал, как в изоляторе кому-то погрызли мочки уха.
Несколько дней спустя Аслан крепко спал, что бывало крайне редко. В таком состоянии, когда нервы на пределе, да и физические возможности тоже, границы сна размываются. Днем бодрствуешь, как во сне, а ночью уснуть не можешь – дремлешь. Но бывают часы – темные ямы, в которые проваливаешься и спишь как убитый. Сейчас Аслан провалился в такую яму. Он спал в позе эмбриона, прислонившись спиной к трубе отопления. По позвоночнику растекалось приятное тепло. Разомлевший, так и проспал бы до утра, если бы не почувствовал резкий запах. На днях Аслан подошел к решке подышать. Посмотрел в щель, глоток холодного осеннего воздуха легким перышком пощекотал ноздри. Аслан потрогал переносицу. Видимо, заживает, раз обоняние возвращается. Резкий запах, как нашатырь, пробудил его. Он приоткрыл глаза, не понимая, что происходит. Поднял голову, огляделся и обомлел. На плече у него сидела крыса. Она смотрела черными крысиными глазками и шевелила усами. Аслан дернулся, скинул крысу на пол. Она отбежала к дыре. У дыры сидели еще две крысы. Рука машинально схватила тапок. Аслан замахнулся и прикрикнул: «А ну, пошли прочь!» Крысы одна за другой попрыгали в канализацию. Вернулась с подмогой, вот же тварь, подумал Аслан. Он потрогал ухо и с облегчением выдохнул. Вовремя проснулся, не успела укусить.
Аслан полдня думал, как быть. Ведь в следующий раз он может вовремя не проснуться, а перспектива быть покусанным крысами его совсем не устраивала. Может, заделать дыру или приспособить какую-то крышку? Но материала, из чего можно сделать крышку, не было. Ничего не было. Пусто. Тогда Аслан стал размышлять по-другому. Крысы ведут себя как дома. Похоже, я у них в гостях. Тоже мне, тюремные жители. А раз тюремные… значит, с ними надо делиться. Он отломил от вечерней пайки четвертинку и положил возле дыры.
Наутро хлеба не оказалось. Аслан стал по вечерам класть на это место четвертинку. Больше крысы на глаза не показывались, но хлеб забирали.
Аслан рассмеялся от души. Вот же тварь! Плати налоги – и спи спокойно!
Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. Козел, обитавший под крышей, по будням выводил мужиков на работу – вязать сетки. В планшете помечал – сколько человек выходит из каждой камеры, кто выполняет план, кто нет, освобожденных от работы и тому подобное. Он знал, что пиковый отрицала не выходит на работу, но все равно мимо нулевки не проходил. Подходил, чтобы, как деревенский хулиган, позлить «волка». Правда, если в деревне найдется и сердобольная душа, которая пожалеет, то здесь такой души не было. Здесь были утренняя и вечерняя поверки. Утренняя – агрессивная, злая. Вечерняя – насмешливая, издевательская, провокационная. Аслан понимал, что портит статистику, как единица-колышек в той графе, которая желательно должна пустовать.
Перевести колышек в другой разряд была задача для Власова. И неважно, как он этого добьется. В ИК-9 Борисоглебска не должно быть отрицательных осужденных. Блатные и полублатные могут быть. А отрицательные нет. Блатные, те, у кого есть блат, идейно неопасные. Такие будто играют в тюрьму. Подражают уркам во всем: жаргон, наколки, четки. Одним словом, лагерная романтика, выраженная через внешнюю атрибутику. Они до поры до времени пальцы гнут – блатуют, но при случае против администрации не пойдут. Даже подыграют, как козлы, ведущие стадо на убой.
Другое дело отрицалова. Режим содержания нарушают. Имеют дурное влияние на массу. На контакт с администрацией не идут. Контролировать их невозможно. Значит, с ними надо бороться. Безжалостно бороться. А методы борьбы бывают разные. Изучить феномен преступника, разработать многоходовую операцию и, не марая рук, прыгнуть в дамки – это работа кумчасти (оперативного отдела). Власову ближе простые методы. Есть установленный режим, и нарушать его зампорор не позволит. Высунувшийся из полотна гвоздь забьет обратно. Забьет, чтобы другим неповадно, чтобы не нарушали. Над целесообразностью режима как такового он голову не ломал. В морально-этическую сторону не вникал. Воспринимал просто как данность. Соблюдаешь режим – сиди тихо, нарушаешь – сломаем!
Другое дело зам по безопасности Миронов. Родословную свою вел с дореволюционных времен. Насколько знал, всегда Мироновы служили при власти и, почитай, все офицерами. И он продолжил традицию – служит. Наказ отца и деда хорошо помнил: «Как власть меняется, так, стало быть, идеология меняется. За что вчера били – сегодня милуют. Поэтому, чтобы не запутаться, не сбиться с пути, делу служи и на том твердо стой». Следуя семейному наказу, Миронов нашел себя в работе отдела безопасности и дослужился до зампобора. Никакой идеологии – нашел у человека запрещенный предмет (заточку, карты, деньги, наркотики), тогда и наказывай. Все просто, факт – наказание. Ведь факт – вещь упрямая. Факт при любой власти, при любом режиме – факт. И невелика разница, каких традиций придерживается тот или иной субъект и какому богу молится. Закон для всех один. Бражка, наркотики, карты, заточки запрещены хоть в остроге, хоть в тюрьме, хоть при царе, хоть при коммунистах. Исходя из этого, Миронов порой не понимал чуждой логики отдела по режиму. Например, за что так мурыжат пикового? Ничего запрещенного у бедолаги не нашли. Подкоп он не рыл, в побег не собирался. Бунт не затевал. Почти голого – босого, в одной робе и тапках, закинули в нулевку и дубасят почем зря.
Аслан боролся сам с собой. Он мог плюнуть на прошлое, отказаться от своих идеалов. Заключить соглашение с администрацией. Подписать 106-ю. Вступить в секцию дисциплины и порядка (СДП). Начать наворачивать режим в лагере. Пользоваться послаблениями, жить припеваючи и освободиться раньше срока условно-досрочно. Он ходил бы в лучшем прикиде, какой только может быть в лагере. С ноги открывал бы дверь в столовую. Своими руками зачерпывал бы со дна самую гущу. Жрал бы от пуза. Строил бы всю эту козлотню. Отрабатывал бы на них удары. Обложил бы всех данью. Ему бы несли долю со всех куражей. Администрация была бы не против. Она, может, этого и добивалась, чтобы такой отрицательный осужденный вдруг переобулся, перекрасился, поднял флаг красного режима. Для них это и есть исправление и перевоспитание. Власов перевел бы колышек в другой разряд и поставил бы плюс в правильной статистике: мол, не зря работаем.
Аслану претило это, он призадумывался, но всерьез не рассматривал такое развитие событий. Вывернуть себя наизнанку, плюнуть на прошлое он не мог. Перечеркнуть свою жизнь не поднималась рука. Как посмотрит в глаза пацанам, кто был рядом с ним в Каменке, во Владике? Нет, он не даст перевести колышек в другой разряд. Ему хотят навязать игру, где он шестерка, пиковая шестерка. Но Аслан понимал, что в своей игре он джокер. Только важно не дать навязать себе чужую игру. Он вспоминал Каменку, Абасова… Как попадал под молотки. Там тоже умели бить, били – мама не горюй! Но тогда он был моложе, сильнее. Собственно, сюда его и привезли потому, что там инструменты воздействия закончились. Там если видели, что ведешь себя достойно, как мужчина, начинали уважать. И можно было сыграть на этом, нащупать дно, опереться. Здесь же это не канает. Здесь присутствует что-то иное, чуждое кавказскому мышлению. Какой-то иезуитский подход. Сломать, и баста!
Аслан видел перед собой глаза Власова, как глаза бешеной собаки, вцепившейся в него не на шутку, и не находил, что сделать, чтобы отстала, на чем сыграть, на что опереться. Пока он расплачивался здоровьем, которое утекало, как кровь из открытой раны. Голод терзал душу, как капризный ребенок терзает мать. Холод, который с приходом ноября посеребрил инеем решку, пытал уже цыганскими иглами. К середине декабря решка обледенеет. Языки морозного воздуха будут тихо затекать в камеру, стелясь по полу. Под решкой образуется наледь, как каток, как горка в ледяном городке. И будет казаться порой при тусклом освещении мерцающей лампочки, будто маленькие гномики катаются на этой горке. Не считая зрительных галлюцинаций и снов, Аслан заметил, что перестал различать цвета. Все вокруг стало серой трясиной. Лишь видения и сны, грань между которыми стиралась, оставались яркими, цветными. С холодами стало суше, грязь подмерзла, и в этом были свои плюсы. Власов перестал вытирать об Аслана грязные ботинки. Но бить, унижать не перестал. Он по-прежнему приходил под крышу и устраивал сущий ад.
Утренняя поверка – агрессивная, злая. Вечерняя – насмешливая, издевательская, провокационная. В вечернюю поверку обычно не били. Могли дурно пошутить, позубоскалить, пожелать спокойной ночи и удалиться. Крыша засыпала. Бывало, захрапит среди ночи, как старуха скрипом тележки хозбригады. Или швабра упадет у нерадивого шныря. Ветер поиграет на ресничках, повоет в колючке и путанке горемычные мелодии. Проснутся голоса – и давай перекрикиваться.
Как-то раз старший смены, заступившей в ночь, поглядев на Аслана через запирающуюся решетку, обронил:
– Ты смотри – живой еще… Вообще-то трое здесь повесились.
Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота. Поверка пошла дальше – клацать замками, хлопать дверьми. Аслан оглядел нулевку – пахнуло мертвечиной, почудилось присутствие темных сущностей. Где здесь можно повеситься?
«Да при желании… выбор богатый, – послышались голоса. – Можно на запирающейся решетке повиснуть. Можно, поближе к свежему воздуху, на решке удавиться. А можно и на шконку петлю накинуть. Петлю? Да, петлю. Порвать робу на ленты, сплести в канатик… или взять матрасовку – таким же макаром удавочку смастерить».
Аслан представил эту картину и поморщился. Голоса убеждали, что и он до этого дойдет, вернее – его доведут. Зачем так страдать, зачем мучиться, если можно разом все прекратить? Надо всего-то убедить себя. Перебороть страх. И все… Вечное блаженство! Аслан увидел весы, на которых взвешивают поступки. На одной чаше стоял он, с красной повязкой на руке, бродяга, перекрасившийся в козла. На другой чаше… Аслан плюнул на свое видение, на свои мысли. Даже думать об этом не хочу! Оба варианта неприемлемы! Первый вариант по людским соображениям. Второй по вере. Смалодушничаю – Бог отвергнет.
Дни Аслан не считал – сбился. Радио молчало. Количество суток при водворении в изолятор ему не объявили. Администрация не утруждала себя формальностью – сажать «через матрас» – когда по истечении наказания в штрафном изоляторе (пятнадцать суток максимум) осужденного выпускают в отряд только на ночь и снова сажают. Аслана вывели один раз на вахту, когда добавляли очередные пятнадцать суток, потом не делали и этого. Водворение в нулевку продолжалось для него бессрочно.
По закону держать в штрафном изоляторе разрешается не более сорока пяти суток (три пятнашки). Затем, если нарушитель не исправился, должны менять режим – сажать в помещение камерного типа (ПКТ). В ПКТ могут держать до полугода. Но там разрешается больше личных вещей, сигареты, чай, кофе, а также книги и журналы, писать и получать письма. Если и после этого клиент не созрел и хочет продолжить квест, то его разрешается посадить в ЕПКТ до года. Если злостный нарушитель оказался крепким орешком, то его судят в крытую тюрьму. Он получает особый (полосатый) режим и приземляется во Владимирский централ – ветер северный, этапом из… или в Елец, Балашов, Чистополь, Златоуст.
В нашем случае до этого не дойдет, так как наш случай уникальный в своем роде. Наш герой или антигерой просидит девяносто суток в нулевке. Потом, под новый год, его переведут в ПКТ, в единичку.
Единичка – сестра-близняшка нулевки, камера по соседству, за стенкой. Если нулевка была пыточной камерой, комнатой страха, преддверием могилы, то единичка была лишь строгой сестрицей, с кем не забалуешь. И надо сказать, единичка была благороднее своей холодной сестрицы. Внешне они были одинаковые: размер, расположение. Но в единичке было застекленное окно, что не давало сквознякам разгуливать как хотят. И там была раковина, а не просто кран, гнутым носиком направленный в дыру, по которой, кстати, бегали крысы. Короче говоря, единичка была одиночной камерой с минимально допустимым для содержания людей набором удобств. По всем раскладам Аслана можно было поздравить с новосельем. Теперь не будет дышать на него холодом решка с обледеневшей губой. Не будет ощущения, что живешь на улице. Не станет дождь заливаться в камеру и петь свои горемычные песни ветер. Как много меняет хорошо подогнанная остекленная оконная рама. Определенно, единичка теплей и уютней.
Но статус Аслана не поменялся. Положение его все равно было незавидно. Он считался злостным нарушителем, потерянным для общества человеком, а значит, юрисдикция исправительного кодекса на него не распространялась. Его перерабатывал прессовочный цех со всей изощренностью административного произвола.
Однажды утром Аслан заметил, что решка светится, будто включили мягкую светодиодную подсветку. Он посмотрел в щель меж металлических ресничек во двор и резко закрыл глаза. Все было белое – и земля, и небо. Зима покрыла все вокруг пуховой периной. Аслан долго не отходил от решки, не мог надышаться утренним морозным воздухом. Ему хотелось, как в детстве, попробовать на вкус первый снег. Упасть и поваляться на чистой перине. Он погрузился в воспоминания. Его ослепило, залило светом…
Когда глаза привыкли, он огляделся, понял, что стоит в строю. Стоит в тонкой казенной телогрейке и в ботинках без шнурков. Руки пристегнуты за спиной наручниками. В строю человек тридцать. Командует парадом капитан Павел Анатольевич, при нем пара офицеров помладше.
– Значит так, осужденные! – начинает Павел Анатольевич сердито. – Вас собрали для выполнения 106-й статьи! А точнее, для уборки снега на плацу перед бараком СУСа! Так что не стесняемся, разбираем инвентарь!
Десяток совковых лопат свалили в кучу, как высыпавшиеся из коробка спички или как сданное оружие поверженных козлов. Со всей зоны собрали небось, подумал Аслан, глядя на лопаты, да и на лица в строю. Среди мелькавших лиц знакомых почти не было. Лишь на другом конце, под шапкой-ушанкой и воротником телогрейки, казалось, таился Вова Чечен. Но сейчас это мало заботило Аслана. Его больше заботил вопрос: почему среди этих крутых парней он один в наручниках, да еще пристегнутых за спиной? Глядя на блаткомитет, на этих отрицал, которых действительно собрали со всех отрядов, даже вывели из СУСа, Аслан чувствовал какую-то театральную постановку.
– Так, что непонятно?! – гаркнул Павел Анатольевич. – Быстро похватали лопаты! Или кому-то придать ускорение?! – стал махать своими здоровенными колотушками в зимних офицерских рукавичках, то ли согреваясь, то ли разминаясь.
– Не хотите брать лопаты, утаптывайте снег ногами, – предложил офицер помладше.
Строй качнулся и пошел паровозиком топтать снег. Прям как в детском саду, подумал Аслан, провожая взглядом паровозик.
– Ты, что стоишь? – подошел к нему Павел Анатольевич. – Самый умный?
Аслан молчал. Для него что лопатой махать, что ногами утаптывать – все равно, выполнять 106-ю. Неприемлемо, западло.
Павел Анатольевич схватил своими ручищами Аслана и воткнул в большой сугроб вниз головой. Хотел попробовать на вкус первого снега? – подумал Аслан. Вот, пожалуйста, пробуй… Не успел он об этом подумать, как мощные ручищи достали его из сугроба. Перед глазами мелькнула зимняя картинка лагеря – он проделал петлю в воздухе и снова воткнулся в сугроб по пояс. Лицо обожгло. В уши и ноздри набился снег. Аслан стал задыхаться. Он уже чувствовал такое, когда в горах его накрыл хвост лавинного облака. Тогда он выбрался сам. Сейчас не может. Уши заложило от давления, он начал терять сознание. Павел Анатольевич достал его из сугроба, поставил на ноги. Отряхнул – хлопнул по груди так, что Аслана шатнуло.
– Будем считать, 106-ю ты отработал, – хохотнул капитан. – Уведите.
Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. Козел, обитавший под крышей, по будням выводил мужиков на работу – вязать сетки. В планшете помечал – сколько человек выходит из каждой камеры, кто выполняет план, кто нет, освобожденных от работы и тому подобное. Он знал, что пиковый отрицала не выходит на работу, но все равно мимо не проходил. Подходил, чтобы, как деревенский хулиган, позлить «волка».
Однажды он подошел к единичке, стукнул ключом в дверь камеры.
– Говори, – отозвался Аслан.
– Слышь, пиковый. Я тут узнал, бумаги на тебя стряпают… в крытую поедешь, в Елец. Там быстро из тебя девчонку сделают. Или все подпишешь, и тряпку в руки. Или опустят, посадят в обиженку и тем более все подпишешь, и тряпку в руки. Там разговор короткий.
Аслан молчал. Оставаясь спокойным, он кипел внутри. Его бесило то, что какой-то козел, шнырь оперской, до сих пор не угомонился. Подходит, провоцирует. Раз за разом наступает на больную мозоль. Правда, сейчас Аслан призадумался над словами козла. Он слышал про Елец. Слышал, как двух молодых пацанов из Воронежа осудили и повезли туда. Они не выдержали пыток и повесились. Там не просто издевались, там насиловали, опускали, загоняли в обиженку. Если так, по беспределу, ломали местных, то ему, парню с Кавказа, страшно и подумать… Надо что-нибудь предпринять, чтобы не попасть в Елец.
Аслан подошел к раковине. Умылся ледяной водой, чтобы остыть, чтобы отпустило. Давая стечь воде с лица, он склонился над раковиной, уперся в края руками. Закрыл глаза и попытался глубоко подышать, чтобы успокоиться. Вдруг под правой рукой раковина качнулась. Аслан заглянул под нее. Она крепилась на двух металлических штырях, вбитых в стену. Один штырь плотно сидел в стене, второй шатался.
Аслан потянул на себя штырь. Из отверстия просыпалась бетонная крошка. Он вытер штырь о робу – конец был заточен, как карандаш художника. Ничего себе! Вот это да! Предмет двойного назначения. Аслан поблагодарил того, кто сделал это. Кто, отбывая наказание, время зря не терял. Подготовил грозное оружие. Но, видимо, не пригодилось… Кто бы это ни был, подумал Аслан, спасибо тебе! Он вставил штырь в отверстие и сдул с пола следы бетонной крошки. В голове созрел план.
Утром Аслан подозвал козла, обитавшего под крышей.
– Выведи меня на работу, – сказал Аслан через тормоза.
– Не положено, – ответил козел после паузы. – Тебя нет в разнарядке.
– Ну внеси.
– Ты же отрицалова, пиковый, тебе западло работать! – начал ерничать козел.
– Тебе какая разница? Говорю, внеси в разнарядку.
– Че, сетки пойдешь вязать?
Аслан не отвечал. Стоял под тормозами, слушал.
– Ну, я поговорю с бугром, – посулил козел и пошел по коридору.
Козел смотрел в свой планшет и не мог сосредоточиться. Его записи казались ему шумерской клинописью. Он машинально открывал тормоза камер, откуда выходили мужики-работяги. Правильно или неправильно выводит, тех не тех? – сегодня он был рассеянный и практически ничего не контролировал. Его поглотил вопрос: почему вдруг пиковый попросился на работу? Три месяца не выходил из камеры ни на прогулку, ни за матрасом – спал на железе. Отрицал и работу – никогда не вязал сетки, и хозработы – отказался убирать снег. Получал по горбу за доклад. Сидел на хлебе и воде. Видите ли, западло из келешованной посуды – принципиальный какой. А тут попросился на работу. Исправился? Переобулся? Не похоже. Может, пропустить это мимо ушей? Но формально, если осужденный просится на работу, он обязан вывести. Только что-то тут не так. Козел завел работяг в цех. Закрыл цех на замок. И побежал на вахту.
Хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! – открылись железные тормоза. Стоявшее, как вакуум, пространство камеры высосало в коридор. Перед запирающейся решеткой стоял Миронов и два контролера. Один контролер держал деревянную киянку.
– Шмон! – объявил Миронов. – Вывести осужденного из камеры!
Аслана вывели и поставили напротив нулевки. Глядя на «ноль», пропечатанный казенным трафаретом, он почувствовал, как по спине пробежал холодок: не дай Бог снова… В этот момент он услышал, как в единичке орудует киянка. Вот подала глухой металлический голос решка. Вот прошлись по шконке, как по металлофону. Вот фальшиво звякнула раковина. За это получила еще. У Аслана внутри что-то дрогнуло. Из единички в коридор вылетел самодельный кипятильник и какая-то ржавая проволока. За ними тяжело громыхнул об пол штырь. Миронов поднял штырь и внимательно рассмотрел заточенный конец.
– В крытую собрался? – повернулся Миронов к Аслану, слегка подбрасывая в руке, как бы взвешивая, штырь.
– Никуда я не собрался, – ответил Аслан. – Но если в крытую… то хоть за дело.
Козел, обитавший под крышей, долго крутил в руках штырь, найденный в единичке. Потрогал острый конец – заточен на совесть. Он вспомнил угрозу пикового: «Слышь, козлина… где ты мне попадешься на продоле, там же я тебя сломаю! И мусора тебе не помогут!» Вмиг у него ослабели ноги. Ему сделалось дурно. Он понял, что этот штырь готовили по его душу. Этим штырем его закололи бы, как свинью. Рано или поздно он вывел бы пикового из камеры. Не имел права не вывести. И все!.. Черная клякса и белый мел. Он тут гуляет себе вольготно. Живет сыто на мужицких горбах. Домой собрался раньше срока по УДО. А тут на тебе – цугцванг. Сам себя загнал в угол. Поставил под удар. У козла, обитавшего под крышей, разболелась голова.
На днях под крышу пришел ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) капитан Карпов, Карпуха, как говорили и зэки, и сотрудники. Зашел в единичку. Постоял, огляделся. Показал на перекошенную раковину.
– Хулиганишь?
– Так было, – ответил Аслан.
Карпуха недоверчиво покачал головой и ухмыльнулся. Потом внимательно посмотрел на Аслана.
– Ты же осетин?.. Из Владикавказа?
– Да, – ответил Аслан. – Родился в Беслане, потом уже… во Владик.
– Понятно. Я сам вырос во Владике. У меня там братья, тетка… Ты присядь, – как-то не по здешним порядкам предложил Карпуха.
Аслан не понимал причину визита ДПНК и продолжал стоять.
– Плохие новости… мать умерла, – неожиданно сказал Карпуха. – Подробности не знаю. Просили передать, чтоб ты держался…
Все поплыло перед глазами. Земля стала уходить из-под ног. Аслан присел на шконку.
– Еще вот что… Послушай. Материал на тебя готовят. Хотят в крытую осудить. Дела серьезные.
– Ничего нельзя сделать? – с трудом сосредоточился Аслан.
– Попробовать можно. За крытую Власов и несколько офицеров топят. Хозяин колеблется – сор из избы… как говорится. Миронов до вчерашнего дня против был. Возможно, деньги понадобятся.
– Свяжись с моими, должны помочь.
Карпуха шагнул к выходу, остановился. Еще раз посмотрел на Аслана.
– Если что-то надо, мне скажи. Ни с кем ничего не передавай… сам понимаешь, где находишься.
Если бы у Аслана оставались силы, он бы закричал. Но сил не было, как не было эмоций. Он был опустошен. Пребывал в прострации. Мысли беспорядочно колотились в голове. Последнее время мать болела, не могла приехать. Но все чувствовала. Чувствовала, как тяжело сыну, что сын в беде. Молила Бога о спасении, чтобы сохранил сына, помог в трудную минуту. Получается, Господь забрал мать к себе, но услышал молитвы. Послал Карпуху. Кто б мог подумать, что здесь окажется офицер-земляк родом из детства!.. Мать живая стояла у Аслана перед глазами. Перед глазами, полными слез. Не проводить мать в последний путь – одно из худших наказаний. И это наказание выпало на его долю.
Аслан стоял неподвижно. Он дошел до предела, до истощения всех физических и моральных сил. Сейчас он без кожи, без мяса, в нем не осталось крови… Никогда не видел свои нервы, сухожилия, кости. Отчаяние голодной гиеной пришло и принюхивается к нему. Подбирает момент, чтобы напасть, сокрушить, растерзать. Она говорит разными голосами… Порой кажется: все, остается один шаг, гиена клацнет зубами, вопьется в больную душу и никогда больше не отпустит. Зловонное дыхание ее так близко, что душа канарейкой в клетке начинает метаться, предчувствуя беду. Аслан стоял неподвижно, но мысленно выполнял ката. Не было сил, все тело болело, но он бил руками, ногами, чем мог… Дух бился с тьмой до последнего. Он не мог уже заставить тело сражаться, сопротивляться, но и сдаться, погибнуть без борьбы тоже не мог.
Попытался через медитацию выйти из этого мрака. Утопить в ментальном облаке страх, голод, холод. Он положил тапки на железные струны шконки, присел, подобрал ноги. Погрузился в состояние отрешенности. Надо было полностью, тотально расслабиться, чтобы ничто не мешало выйти сознанию. Он закрыл глаза и выровнял дыхание. Научишься входить в это состояние силой мысли – ты мастер, сказал когда-то тренер. Он прислушался к сердцу и попросил его успокоиться. После задышал глубоко и ровно. Клетка открылась, и душа-канарейка полетела ввысь. Канарейка летела все выше и выше. Через грозные облака и свинцовые тучи. Вдруг на порхающих крыльях души-канарейки блеснуло золотом солнце. Все засверкало. Небо возвысилось бездонным космическим пространством. Душа лопнула, подобно мыльному пузырю, и поглотилась этим пространством. Раньше он не прорывался сюда, за эту завесу. Доходил до края и… страх неизвестности не пускал. Душа обессиленная падала в бездну.
Облака клубились под ногами, он шел по ним, как по белоснежной перине. Все устранилось, осталась лишь легкость, невесомость. Как долго находился погруженный в состояние глубокой эйфории, он не понимал. По времени это минуты, по силе восприятия – вечность. В какой-то момент пред ним предстал путник. Он узнал в нем виденье юности, образ Господа-Иисуса. Он смотрел сейчас ясными глазами. Во взгляде было понимание. Знаю, казалось, говорил Он. Все знаю. И предан был в руки злых людей. И люди, державшие Его, ругались над Ним и били Его. И били Его по голове тростью. Мучили Его и издевались над Ним. Он проходил через страданье. Сам выбрал этот путь по неверию, дерзости, глупости. Он забыл Меня. Но Я не забыл Его. Я всегда оставался рядом, сопровождая в блужданиях по миру тьмы и боли. Я терпеливо ждал, когда в Его сердце появится проблеск желания вернуться ко Мне. Помоги, Господи. Если Я дам Тебе власть над палачами Твоими? Как Ты поступишь? Он призадумался, великое искушение смутило Его. Не хочу власти подобной, Господи. Уподоблюсь таким, как они. Стану на них похож. Лучше страдать, чем приносить страданье. Тогда смерть. Лучше смерть. Не боюсь смерти, боюсь позора, бесчестия. Не бойся. Тело тлен. Душа вечна. Не дано им прикоснуться к душе.
Аслан спал, прислонившись к трубе отопления. Спал крепко, как не спал уже давно. Спал как младенец. Ему снились красивые яркие сны, и он не хотел просыпаться. Ему не мешало то, что он спал на голом железе, подложив один тапок под голову, второй под бедро. Не мешал голод, который усиливался к полуночи, шарил по углам, травил желудок, гудел в голове. Все было не так, как прежде. Даже камера преобразилась, посветлела. Стала не одиночной камерой, а монашеской кельей. Его не тревожили крысы. Он хотел бы пронаблюдать, как они забирают четвертинку пайки. Но крысы строго выполняли договор: плати налоги – и спи спокойно.
За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Утренняя поверка пришла под крышу. При этих звуках у Аслана начинали трястись колени. Он весь начинал дрожать. Выработался рефлекс – он перестал контролировать тело на физическом плане. Аслан, ты ли это?! – спрашивал он себя. – Что сделали с тобой эти свиньи? Довели до того, что при звуках поверки у тебя мандраж. Правда, так было до этого дня, до этого утра. Этим утром Аслана постигло озарение. Он осознал виденье. Осознал ценность своего переживания. Проснулся обновленный. Он смирился, попросил у Господа прощения. И отпустил ситуацию. В это мгновение он понял, что страх ушел. Покинул его, как капитулировавший враг. Гиена удалилась, жалобно скуля. Страх разрушает, а бесстрашный человек непобедим. От этого понимания дух воспрял. Он перешел в измененное состояние сознания. Голова вдруг прояснилась. Мозг начал по-другому работать, будто включился внутренний генератор. Выпрямилась осанка. Легкие вздохнули. Тело налилось прежней силой. Он почувствовал былую мощь в руках, будто ничего не было. Не было шести лет тюрем, лагерей, не было бесконечных побоев, голода, Пятигорска, Каменки.
Скрипнул зубами камерный замок. Бах! – открылись железные тормоза. Стоявшее, как вакуум, пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены, контролер. Возглавлял эту группу Власов.
– Утренняя поверка! – гаркнул дежурный. – Осужденный Тамаев…
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
– Доклад! – продолжил дежурный, косясь в планшет.
Аслан молчал.
– Опять за свое… давай на продол его! – скомандовал Власов.
Аслана выволокли в коридор.
– К стене!.. Руки в гору! – хотели поставить Аслана на растяжку.
– Не стану я к стене! – огрызнулся Аслан. – Бей так!.. – в глазах его мелькнула уверенность.
Контролер замахнулся дубинкой.
– Бей! Что стал?! Не буду я докладывать!
Контролер медлил с ударом, дергал рукой, будто кто-то невидимый держал его.
– Да он обнаглел совсем! Тащите его на вахту! – проревел Власов.
Аслана приволокли на вахту. Закинули в предвариловку. Туда же набилась вся смена. Аслан вспомнил, как здесь, в предвариловке, принимал карантин Павел Анатольевич. Тяжелая же рука у этого мерина. Хорошо, хоть сейчас его нет. Власов забрал дубинку у контролера. Схватил Аслана за плечо, чтобы повернуть лицом к стене. Дернув плечом, Аслан освободился от захвата.
– А ну стал лицом к стене! – в бешенстве прокричал Власов.
– Не стану, – ответил Аслан. – Бей так, глядя в глаза! Что ты за офицер такой?.. Только в спину и можешь бить.
В этот момент Аслана пронял лихой кураж. Он понял, что страх – питательная среда для этих палачей. Когда жертва боится, кричит, просит пощады, они проникают в нее, подключаются и высасывают силу. Чем больше страх, тем легче сломать, дожать, ведь у всего есть предел. Когда он мысленно мстил им: резал на куски, выворачивал им суставы, выкалывал глаза, то сам становился жертвой, на которую собираются падальщики. Он осознал, что зря боялся, зря злился, зря ругал своих палачей. Теперь он выбросил месть из головы и принял неизбежное испытание без страха. И сразу почувствовал, как темные сущности отцепились от него.
Власов занес дубинку для удара и замер. Какая-то гипнотическая сила мешала ему начать применять спецсредства. Экзекуция, которую он проделывал тысячу раз, вдруг не удалась. Он не видел в глазах осужденного страха, а значит, потерял власть над ним.
– Не докладываю я! – подавшись вперед, сказал Аслан. – Че вы пристегнулись ко мне?! Не докладывал и не буду докладывать!
Власов так и остолбенел с занесенной над головой дубинкой. Он посмотрел по сторонам, как бы ища того, кто вызовется продолжить экзекуцию, но желающих не было. Как стая шакалов не решается кинуться на волка, так и они лишь зыркали глазами, не двигаясь с места. Эту картину наблюдал, стоя в дверном проеме, зампобор Миронов. Он смотрел, как психиатр на пациентов.
– Или убейте его, или оставьте в покое, – проговорил деликатно Миронов. – Не видите, что ли? Он погнал.
Миронов поправил фуражку, повернулся, чтобы уйти, и бросил Власову:
– Вы его три месяца дубасите, а у него авторитет только растет.
Странное дело – впервые за десятилетие дал сбой прессовочный цех Борисоглебска. Перенапрягся, остановился, перестал давить из людской массы паштет. Перед администрацией стала дилемма: либо вообще отказаться от пресса, либо снизить требования к качеству выработки. Но надо было найти причину. Что привело к поломке? То ли ремень где-то порвался, то ли камень попал меж шестеренок? А камень, который попал меж шестеренок, сидел в единичке и тоже не понимал, то ли это временное затишье и скоро все начнется заново, то ли побил он их карту. Нет больше козырей. Сыграл джокер!
Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. На кого-то властно кричала. Над кем-то смеялась, издевалась. Только Аслана это уже не касалось. Про него будто забыли, не тревожили. Даже на поверку перестали заходить. Просто открывали китовое веко шнифта, смотрели – живой… и шли дальше. Козел, обитавший под крышей, стал тише воды, ниже травы. О его существовании Аслан стал забывать. Лишь кормушка как прежде – три раза в день открывалась.
В таком режиме Аслан проводил зиму и встретил весну. Когда потеплело, на Пасху, пришел Карпуха и выпустил Аслана в лагерь. Пока шли до вахты, Карпуха что-то говорил, но до Аслана не доходил смысл слов. Аслан с непривычки щурился от света и был опьянен свежим весенним воздухом.
– Как ты понял, с крытой уладили, – сказал Карпуха, остановившись перед вахтой. – Теперь будь умнее, держи язык за зубами. Весь блаткомитет красный. Все смотрящие наши.
Аслан шел по аллее в отряд и не мог налюбоваться нарождающейся зеленью. Не мог наслушаться пения птиц. Не мог надышаться, напиться голубым бескрайним небом. Казалось, он только сейчас осознал значение, ценность природы. Неописуемую радость доставляло слышать, как ветерок расчесывает мягким гребешком кроны деревьев. Как ползают премудрые муравьи. Как легко порхает первая бабочка. Просто идти, видеть, слышать, дышать было для него немыслимым подарком.
В локалке одиннадцатого отряда стоял стол, за которым собралась братва. По традиции полагалось достойно встретить бродягу, вышедшего из-под крыши. Аслана пригласили к столу, посадили среди братвы. Пустили чифир по кругу. Братва понимала: шутка ли – пропереть больше полугода на хлебе и воде, в одной робе зимой, под постоянными издевательствами и побоями. Пропереть там, где, дело прошлое, три человека повесились. Они-то сидели по теплым баракам и гоняли чифир. А он сидел как на дрейфующей льдине, как узник подземелья. Они вообще не понимали, как такое возможно.
– А где Вова Чечен? – поинтересовался Аслан.
– В козлятник улетел.
– Как улетел? – удивился Аслан.
– По буху набуровил лишнего. После не смог обосновать. Получил по башке! Накипело. Когда его разгрузили, положение с келешованными шлёмками поправилось. Посуду ******* отделили.
Аслан хлебнул ядреного чифира – внутренности прожгло. Загудело в голове.
– Что-то Власова и его бей-бригады не видать.
– А ты не знаешь?.. Власов на дурке. А его правая рука, помощник по бей-бригаде, угорел…
– Как на дурке?
– До тебя, походу, сарафанное радио не доходило. У Власова сына зарезали в пьяной драке. Сына похоронил. Жена ушла. Он на дурку попал. Помощник его в своем доме угорел… то ли бухой был, то ли еще что… короче, нашли мертвым. Павел Анатольевич утонул.
– Как утонул?
– Он круглый год купался – моржевал. А недавно, только лед сошел, нырнул и не вынырнул. Вещи на берегу нашли.
Аслан не верил своим ушам. Как такое возможно? По телу пробежал холодок. Он взял со стола сигареты, закурил.
– Вот так… Боженька все видит.
В этот момент в локалку вошел козел, обитавший под крышей. В руках он держал сверток, обернутый в ларечную бумагу. Все напряглись: совсем козел рамсы попутал, совсем страх потерял, приканал не к месту. Аслан видел его через кормушку мельком и только теперь рассмотрел. Довольно крупный. Одет в приличную, сшитую на заказ, робу. На голове феска. Наглый, бесовский блеск чернявых глаз пропал, сейчас он смотрел иначе. Козел подошел к Аслану. Снял с головы феску и неожиданно поклонился.
– Не побрезгуй, бродяга, прими от души, – сказал он и положил перед Асланом сверток. Затем выпрямился и добавил: – Если что-то надо, только скажи, для тебя по зеленой.
После обвел присутствующих презрительным взглядом и вышел из локалки. Пошел по аллее в сторону вахты.
– Одного бродягу-осетина признаю! – прокричал он.
Поглядывая на локальные сектора отрядов, Аслан замечал перемены. Теперь локалки не казались ему вольерами в зоопарке, откуда смотрели злые голодные глаза. Сейчас он чувствовал понимание, одобрение. Арестанты гуляли во двориках. Играли в шашки, шахматы, нарды. Занимались на самодельных спортплощадках. И даже загорали – то, за что раньше сажали на пятнадцать суток и подвергали экзекуции.
Аслан посмотрел в весеннее небо. Он понял, что, как только отпустил ситуацию, отбросил гордыню и мысли о мести, оставил на божью волю переживания за свою дальнейшую судьбу, он вернулся в изначальное, чистое состояние сознания и стал свидетелем присутствия высших сил. Произошедшие события поразили его, он и представить себе такого не мог. Аслан смотрел в весеннее небо. Небо сверкало как огромный сапфир. Взгляд тонул в нем, как в бездонном океане. Белой морской пеной раздувались облака. Они двигались и меняли формы, словно в гигантском калейдоскопе. Аслан мысленно поблагодарил Господа. Поблагодарил за то, что сохранил, преподал урок, позволил многое понять.
P. S.
В исправительной колонии (ИК-9) Борисоглебска Воронежской области, как в прессовочном цеху, из людей делали паштет. Трудно сказать, какая была цель у исправительной системы, но паштет получался что надо, со знаком качества. В этом месте по полной давали распробовать вкус наказания, а послевкусием всегда оставалось стыдливое желание забыть.
Правда, после известных событий бить заключенных перестали.
