Жанне
Памирец Хамро Хамраев был необыкновенно крут. Во всяком случае, ни одна разборка в нашем училище не обходилась без этого высокого, с огромными черными глазами красавца. Даже кулябцы, исконные враги памирцев, признавали в нем лидера. Не говоря уже о девчонках, сходивших по нему с ума, особенно на хлопке, когда он отрастил бороду и стал похож на сказочного принца из «Тысячи и одной ночи». Я был, что называется, влюблен в памирцев, чувствовал к ним какую-то неодолимую тягу и дома всячески копировал их перед зеркалом. Я ведь тоже был горец, причем чистокровный, но лицо мое, увы, было какое-то дурацкое, круглое, почти бабье, с жиденькой позорной бородкой. Не то что памирцы с суровыми будто высеченными из камня ликами воинов. Их легко можно было представить в войске Цезаря или того же Салах-ад-Дина. Памирцы, кстати, не без гордости говорили, будто они потомки греков, и с пеной у рта убеждали всякого кто не верил, что солдаты Македонского перетрахали всех молодых памирок, когда его армия проходила через Памир в Индию. Не знаю, так ли это на самом деле, историк из меня – как из нашего толстого завхоза Мурада балерина. Но на месте памирцев я никому не стал бы рассказывать о таком позоре.
Я слышал эту байку миллион раз, в том числе и от моего приятеля Асхаба, длинного тощего памирца с большим кривым, как у моей мамы, носом. В отличие от своих заносчивых земляков, гордящихся своим греческим происхождением, Асхаб был рубаха-парень, во всяком случае, не чурался меня, как Хамро. И если у меня заводились деньги, я звал приятеля в магазин. Оттуда, громыхая этюдниками и бутылками, мы гнали на Водоносную, где он снимал квартиру. Напившись бормотухи, Асхаб включал магнитофон и под песню Майкла Джексона учил меня лунной походке. Сам он танцевал не хуже короля поп-музыки, хотя с виду казался неуклюжим. На самом деле памирец был удивительно пластичен, но больше всего мне в нем нравилась доброта. Иногда на него находило, и он начинал дурачиться, вдруг называл себя молодым месяцем, поворачивался ко мне профилем и касался кончиком своего огромного носа подбородка. Потом его забрали в армию, а через несколько месяцев по училищу поползли слухи, будто Асхаб, исполняя интернациональный долг в Афганистане, подорвался на мине и ему оторвало ноги. Дикая история, в голове не укладывалось, что он превратился в обрубленную войной культю. Я представлял, каково ему сейчас, танцору от бога. Во всяком случае, мне бы очень хотелось повидаться с ним, послушать его рассказы о войне и показать своему учителю танцев, как здорово я научился лунной походке! Но как попасть к нему в Хорог, почти в тысяче километров от Душанбе, да еще достать какое-то дурацкое разрешение из органов?
Я не знал, где именно Асхаб тянул солдатскую лямку, ведь писем памирец не писал никому, но у меня уже было представление о ребятах, вернувшихся из Афганистана. Как-то завуч Борим Нигматуллаевич согнал нас в актовый зал послушать воинов-интернационалистов. Девчонки из соседнего медучилища, узнав о встрече с героями, прибежали в белых халатах, словом, в зале собралось столько народу, что яблоку негде было упасть. Хорошо Керим, в котором я нашел верного друга, успел занять мне место в первом ряду, и я во все глаза смотрел на двух таджиков в черных уродских костюмах и тюбетейках. У одного рукав пиджака был пустой, другой взобрался на сцену на костылях. Героев с медалями и орденами усадили за стол как почетных гостей, поставили перед ними графин с водой, стаканы, и коротышка завуч стал представлять их. Оказывается, парни были выпускниками нашего училища и всегда подавали пример другим ‒ по крайней мере, так говорил завуч, но ему-то как раз я меньше всего верил. Керим его тоже не любил и сказал, что как бы Борим ни рвал задницу, ему все равно не светит место директора. Понятное дело, босс наш, взяточник и пьяница, сидел в своем кресле крепко, потому что имел связи в правительстве. Да и училище было названо в честь его отца, не знаю, правда, за какие заслуги.
Первым к микрофону вышел однорукий и начал что-то мямлить, путая русские слова с таджикскими. Из бессвязных фраз я понял, что духи устроили засаду роте, в которой он служил, и перебили всех, сам он выжил каким-то чудом. Завуч встревожился и стал покашливать, ведь в рассказе гостя не было и намека на подвиг, просто бойня. Герой сначала шмыгал носом, потом вдруг расплакался. Учителя и студентки в белых халатиках бросились успокаивать калеку, поить его водой, в зале запахло нашатырем и корвалолом. Другой интернационалист угрюмо молчал, и Борим, испугавшись, что хромой расскажет про такую же бойню, может, даже похуже, не позвал его к микрофону. Жаль, Асхабу не довелось побывать на такой встрече, он бы сделал выводы и теперь ходил бы на своих ногах…
То ли дело его земляк Хамро, под обаяние которого попало начальство училища и назначило красавца завхозом ‒ должность, о которой можно было только мечтать студенту. В распоряжении памирца оказался вагончик, в котором он сладко спал с очередной влюбленной в него первокурсницей. Мы же, обычные смертные, пропадали на хлопковых плантациях. Я, в прошлом борец, втайне гордившийся своей силой и выносливостью, с трудом набирал норму в тридцать килограммов, меж тем как таджички и узбечки в пестрых национальных одеждах приносили на весы по два-три мешка по пятьдесят килограммов в каждом. Уставший и подавленный, я смотрел, как бригадир записывает в тетрадку имя и фамилию моей однокурсницы Шарофат и ее старшей сестры Зухры, учившейся на четвертом курсе керамического отделения. У них выходило по полтораста кило на каждую, то есть вдвоем они собрали четверть тонны ваты. Я ничего не понимал: неужели Шарофат со своей сестрой настолько глупы, что все еще верят в идеалы коммунизма? Быть того не может. Позднее я узнал, что труженицы эти пахали не во имя светлого будущего, для них это был попросту офигенный заработок.
Как-то на отведенную мне бригадиром грядку пришли два Больших Владика и один маленький узбек по кличке Баха. Все трое учились на втором курсе оформительского отделения и считались блатными. Ребята бросили на землю свои худые мешки, уселись на них закурили и стали смотреть на то, как я рву свой зад. Один из Владиков, тот, что покрупней и светлей, снял с себя чапан и, вытряхивая из него пыль, спросил меня:
‒ Тамерлан, ты точно осетин?
‒ Ну да, ‒ я остановился, вытер рукавом чапана пот с лица и с тоской взглянул на свой мешок.
В нем было чуть больше пяти кило, может, семь, а уже скоро обед, надо быстрей работать, чтобы вечером сдать норму, иначе выгонят из училища. И моя мечта стать великим художником превратится в пыль. Да и отец разозлится, он ведь поверил в меня и дал большую взятку, чтобы я поступил сюда. Конечно, без Розы, мамы нашей соседки ‒ сексапильной Раечки, ничего не вышло бы. Это Розали предложила моим предкам дать на лапу директору художки, с которым она якобы училась вместе в институте. Родители считали меня недоучкой, были уверены, что я провалю экзамен и еще год буду валять дурака. Но и Розе они не доверяли, пока та не устроила им встречу с директором училища в каком-то шикарном ресторане. Помню, как предки вернулись оттуда разодетые, навеселе, и отец, потрепав меня по голове, сказал: ну что, сынок, не зря мы тебе позировали всей семьей, считай, что ты уже студент, хочешь того или нет. Но мне, честно говоря, было уже плевать на учебу в одном из самых престижных учебных заведений Таджикистана.
Дело в том, что я влюбился в Розу, ровесницу моей мамы. И все время ждал ее, взволнованно расхаживая по дворику в тигровых плавках. Она приезжала на нашу улицу на своем оранжевом «Москвиче», парковала машину и заходила прямиком к нам, а не к дочке, как бывало прежде. Маман и Роза садились на топчан под шпалерами, увитыми виноградом, пили чай, а я прыгал на брусья и делал перед гостьей всевозможные трюки. Роза подносила к своим ярко накрашенным губам пиалу и с улыбкой наблюдала за моими телодвижениями. Я знал, что нравлюсь ей, и был уверен, что сейчас она приезжает сюда не чаи гонять с мамой, а именно из-за меня. Посидев часок и посплетничав с матушкой, Роза уходила к Райке нянчиться с внучкой, а я забирался в душевую с кабинку с бочкой воды на крыше, запирался и упоенно принимался душить своего одноглазого змея. За неделю до экзаменов в училище отец позвал меня в комнату и протянул мне завернутую в газету пачку денег:
– Здесь две тысячи. Передашь это Розе. Знаешь, где она живет?
Дрожащими руками я принял сверток, быстренько оделся и помчался к Розе. Она жила в пяти остановках от нас, но я не стал дожидаться автобуса и, чтобы унять дрожь в теле, погнал на своих двоих, обгоняя по дороге машины. Мы с мамой уже были в гостях у Розы, потому я без труда отыскал дом и, отдышавшись после такого марафона, постучал в дверь.
– Тамик, это ты? Заходи, – послышался голос Розы.
Не помню, как я оказался в спальне и почему не бросился на раздетую Розу, предложившую мне прилечь рядом отдохнуть. То ли запах, исходивший от тела пятидесятилетней женщины, то ли огромные свесившиеся груди вспугнули меня, убив всякое желание… Я что-то промычал, положил на кровать сверток, развернулся и убежал.
…Нет, лучше склеить ласты здесь, на поле, чем подвести отца, выложившего за мое образование два косаря. На соседней грядке Шарофат набила уже несколько мешков: не девушка, а прямо комбайн. Жениться, что ли, на ней? Она будет пахать, а я лежать на ковре под хурмой и обжираться оранжевыми, как счастье, плодами. Только правильные узбечки в национальных одеждах с мелкими косичками под тюбетейкой не выходят замуж за русскоговорящих иноверцев.
‒ А Жорика-осетина знаешь? ‒ не унимался Владик.
Я взглянул на его мощную, в черной футболке фигуру. Бицепсы были толще моих ляжек.
‒ Нет. А кто он?
‒ Осетин, в нашем корпусе живет.
‒ Крутой чувак, ‒ сказал Владик поменьше. ‒ Его весь Душанбе знает. Приходи как-нибудь к нам во двор, познакомлю с ним.
Он посмотрел на меня как-то снизу вверх и улыбнулся, показав два ряда ровных белых зубов. Лицо его так и просилось на холст: румяные щеки, большие глаза, алые пухлые губы под темным пушком и острый, с ямочкой, подбородок. В плечах Владик был широк и ходил несколько сгорбившись, голова его с пышной шевелюрой была вечно опущена, как будто он прятал свои обкуренные глаза. В училище говорили, что Владик занимается музыкой, он был не то бас-гитаристом, не то ударником в какой-то группе и люто наркоманил. Баха был у него на побегушках, и как-то во дворе училища Владик избил своего шныря. Я был изумлен, потому что здесь обычно черные нагибали светлых, причем толпой одного. Но в тот раз все было по-другому, и моему воображению представилась замечательная композиция, которую я пытался перенести на холст: лев расправляется с гиеной, а стая его сородичей молча наблюдает за казнью.
‒ Да он еврей, ‒ сказал Баха с презрительным смешком. ‒ Че вылупился, сучонок?
В другое время я бы вбил этого недомерка в землю, но сейчас надо было держать себя в руках, потому что за мордобой тоже можно попрощаться с училищем. У меня уже был печальный опыт. Из-за драк мне пришлось сменить несколько школ, но вылететь из училища означало подвести отца. Черт бы его подрал, на хрена он вообще дал эту взятку? По правде говоря, художник из меня никакой, хотя дома, в Душанбе, я трудился как проклятый, писал по два-три этюда в день, делал кучу набросков. Да что там днем – я и по ночам работал! А бывало, залезу на пыльный чердак с этюдником и переношу на грунтованный кусочек картона утыканный глинобитными домами и деревьями холмик. Нет, буду держаться до последнего. Проглочу любое оскорбление – но выучусь на живописца! Потом, когда терпение и труд все перетрут и я стану великим, разберусь со всеми этими подонками.
‒ Ладно, валим, ‒ сказал светлый Владик.
Парни поднялись и стали уходить. Я снова принялся за треклятую работу, как вдруг услышал позади шаги, сухой шелест хлопковой шелухи. Обернулся и увидел Баху-узбека. Не говоря ни слова, он несколько раз ударил меня по лицу, я отшатнулся и почувствовал на губах теплую струйку. Я сжал кулаки и уже приготовился сделать из ублюдка отбивную, но, вспомнив отца, который приходил домой уставший после работы и добровольно садился на диван позировать, а минут через десять заваливался на бок и задавал храповицкого, остановился. Баха воспользовался моим замешательством, двинул мне ногой в пах и сказал, что убьет меня, если я расскажу об этом кому-нибудь. Я кивнул, держась за свои яйца, если, конечно, в мошонке еще что-нибудь осталось после такого страшного удара. И тот, довольный, отвалил.
Шарофат была далеко и ничего не заметила. Я сел на землю и долго смотрел, как кровь стекает с лица на рассыпанный передо мной хлопок.
До самой своей смерти буду помнить, как жарким сентябрьским днем мать вела меня в школу по одной из душанбинских улиц с низенькими глинобитными домами. Я шел на учебу как на расстрел, по дороге ныл и просил оставить меня в покое, а еще лучше отправить обратно на родину. Я пытался объяснить ей, что вся эта затея с переездом в чужую незнакомую республику – чудовищная ошибка и они с отцом скоро пожалеют об этом.
– Вы хотя бы подумали о нас, детях?
Но родительница не желала ничего слушать. Она вела себя как судья, вынесшая приговор, и я стал орать:
– Вы с отцом только о себе и думаете, на детей вам плевать! И не смейте говорить, что делаете все ради нас! Оставили бы меня в Цхинвале, а сами катились бы!
Я заплакал, но мать была непреклонна, и после переговоров в учительской я очутился в девятом классе душанбинской средней школы.
В новой школе я ни с кем не сблизился, на заигрывания девчонок не отвечал, а если какая-то приближалась ко мне, позорно убегал. Я ненавидел собственный голос, перестал разговаривать, сидел за партой один и при всяком удобном случае сваливал с уроков. Как-то на перемене ко мне подошел высокий парень в модных вельветовых штанах и сером пиджаке и задал набивший оскомину вопрос:
‒ Ты кто по нации?
‒ Асатин, ‒ осклабился я, вспомнив, что местные не могли правильно выговорить слово «осетин» и всячески искажали его, почти глумились.
‒ Да мы же земляки с тобой! ‒ обрадовался он.
Я улыбнулся, но, кажется, не очень весело, если не сказать печально ‒ меня больше всего волновал вопрос, кто встанет рядом, если понадобится помощь. Этот на вид вроде крепкий орешек.
‒ Меня зовут Алик, ‒ парень в вельветовых штанах схватил мою руку и сжал своей клешней, как будто хотел раздробить косточки.
‒ Тамерлан, ‒ я выдернул кисть и спрятал в карман.
‒ Можно я буду звать тебя по-нашему – Тамик?
‒ Зови как хочешь.
‒ Тамик, братишка, ты даже не представляешь, как я рад тебе!
‒ Взаимно, брат!
‒ Я учусь в десятом классе…
‒ А я в девятом. ‒ Дикое напряжение потихоньку спадало: на чужбине земляк – почти что брат.
‒ Я в курсе, Тамик. Короче, меня тут все уважают, так что, если до тебя хоть кто пальцем дотронется, сразу же скажешь мне, и я откручу ему башку. А теперь пошли в буфет, я угощаю!
В тот день меня и Леху назначили дежурными по школе, в обязанности наши входило не пускать посторонних в здание русской школы. Таджикская находилась тут же, за баскетбольной площадкой, и там было шумно, как на базаре. Леха сказал, что лучше слинять отсюда, иначе, мол, будут неприятности.
– Какие? – спросил я, нутром чувствуя опасность.
Мне бы не задавать глупых вопросов и молча последовать за своим новым одноклассником, однако цхинвальский менталитет пригвоздил меня к площадке между маршами лестницы у входа.
– Тамерлан, здесь дежурным быть опасно. Если ты неместный. Понимаешь?
– Нет, – сказал я, приняв решение остаться, хотя меня всего колбасило.
– Ты новичок, но не дурак. Послушай меня: дергаем отсюда, сам же потом благодарить будешь. Учителя тоже поймут. Ну что, валим?
Вместо ответа я стал засучивать рукава рубашки. Леха, заметив у входа местного в тюбетейке и пионерском галстуке, исчез. А тот с ухмылкой медленно поднимался по ступенькам. Он смотрел на мои бордовые остроносые туфли, и я вспомнил, как эта маленькая гнида с толпой местных совсем недавно пытались разуть меня на улице прямо средь бела дня на виду у прохожих. Никто и не думал вмешиваться, как будто все ослепли. Я убежал от них тогда, и вот он оказался со мной один на один. Я поборол в себе желание раздавить его тут же и как можно дружелюбней сказал:
‒ Извини, братишка, я дежурный сегодня и не могу тебя пропустить.
‒ Пошел на хрен, ‒ сказал тот, остановившись на ступеньках. ‒ Мне к брату надо, он здесь самый крутой.
Я даже не понял, как ударил мальчонку по голове ногой, тот отлетел в угол и наполнил школу ревом. Я спустился по лестнице, подошел к орущему мальцу, поднял его и швырнул о стену. Сзади послышался топот, я обернулся и увидел бегущего в нашу сторону высокого парня в модной безрукавке. Он был похож на героя индийского боевика, этакого Виджая. Мелкий, забившись в угол, вытянул вперед руку и, показывая на меня пальцем, что-то кричал на таджикском своему брату – или кем он там ему приходился? До дверей было несколько шагов, можно было удрать, но вместо этого я развернулся, поднялся по ступенькам и бросился навстречу Виджаю. Высокий чувак с ходу нанес мне несколько ударов. Боли я не почувствовал, не упал и даже не пошатнулся. В свою очередь я начал бить его, промахиваясь и попадая, и тот обмяк и повис на мне. Я пытался высвободиться из его объятий, но он приклеился ко мне точно сиамский близнец, и кровоточащая вторая башка болталась на моем плече.
Пока я возился с ним, коридор первого этажа, где мы дрались, наполнился местными бритоголовыми парнями и девчонками в пестрых национальных одеждах. Они взяли нас в круг, орали и пытались сбить меня с ног, чтоб затоптать. Я смекнул, что противником можно прикрываться как щитом, и стал вальсировать с ним, стараясь подставить его под удары, которые предназначались мне, по ходу сам бил свободной рукой или лягал того, кто подступался к нам особенно близко. Одна из старшеклассниц со множеством черных косичек под тюбетейкой стукнула меня тяжелым дипломатом, в который, похоже, заранее положила кирпич и чуть не вырубила. Мысль, что, если упаду, уже не встану ‒ затопчут, удержала меня на ногах. Придя в себя после нокдауна, я стал искать помутневшим взглядом девчонку, которая едва не убила меня, засек ее – она занесла над собой свой чемоданчик с кирпичом и ждала, когда я снова окажусь рядом с ней. Я сделал круг вальса и, очутившись напротив, въехал ногой чертовой суке прямо в промежность. Дипломат упал на пол, девушка в косичках схватилась руками за пах, согнулась, от боли выкатила на меня свои огромные черные глаза и открыла рот. Я ударил ее кулаком по голове, и она шмякнулась о каменный пол.
Несколько светловолосых училок пытались прорваться к нам, но местные с бранью оттесняли их. На лестнице на второй этаж, держась за перила, рыдала завуч и умоляла остановиться. Противник мой потихоньку стал приходить в себя и уже хотел отлепиться, но я со всей силы въехал ему лбом в челюсть, и он снова отрубился. Вдруг я заметил Алика ‒ он протискивался к выходу, как будто не замечая меня. На мгновение я перестал вальсировать и смотрел вслед земляку, пока на меня не посыпались сзади удары, и я опять закружился в смертельном танце.
Физрук в синем спортивном костюме со свистком пробился к нам вместе со здоровенной училкой по химии. Они разделили нас, сиамских близнецов, оттащили меня в учительскую и, сказав, что милиция уже на подходе, выбежали, заперев за собой дверь. Сквозь решетчатые окна я увидел толпу на улице, оттуда меня тоже заметили, особо бойкие схватились за прутья и пытались сломать решетку. А за спиной дверь в учительскую трещала под ударами ног и рук. Понимая, что из этой ловушки мне не выбраться, я начал искать чем защититься. На длинном столе стояли граненые графины с водой, я взял один за горлышко, отбил дно о чугунную батарею и с «розочкой» бросился к окну, крича:
‒ Ну, давайте сюда, мрази! Я перережу ваши вонючие глотки!
‒ Тебе крышка, асатин! ‒ орала толпа. ‒ Всей твоей семье конец! И дом твой сожжем!
‒ Аха-ха! Насрать, хоть весь город сожгите! Ну-ка, кто первый хочет увидеть свои гнилые кишки?
Внезапно все стихло. В учительскую перестали ломиться, толпа на улице тоже схлынула. Мать твою, неужели я один победил тупую ублюдочную толпу? Быть того не может! Я вскочил на стол, положив прежде на него «розочку», сдернул с себя штаны и заорал:
‒ Эй, куда же вы? Сначала отсосите!
В замке позади щелкнул ключ, я обернулся: дверь в учительскую открылась, в комнату вошли физрук, завуч с распухшим от плача лицом и целый наряд ментов. Увидев милиционеров, я быстренько подтянул штаны.
‒ Герой, ‒ сказал один из фараонов. ‒ Хватит членом трясти, давай двигай за нами, здесь тебе опасно оставаться.
Меня посадили в коляску мотоцикла, легавый сел за руль, надел шлем, мы поехали. И только тут я заметил, что моя белая рубашка была вся алая от крови. Вспомнив, что во время драки в школе какой-то местный пытался пырнуть меня ножом, я стал щупать себя, не нашел ран и успокоился. Мент посмотрел в мою сторону и сказал:
‒ Тебе сильно повезло, парень. Но будет лучше, если ты уедешь отсюда.
‒ Скажите это моим родителям! ‒ сказал я, гордый победой.
‒ Ладно, ‒ мент прибавил газу, и мы промчались мимо кучки местных, злобно смотревших на нас. ‒ А того парня увезли в больницу с сотрясением мозга, ‒ продолжал фараон. ‒ Но тебе все равно здесь не будет житья.
‒ Знаю.
‒ Тебя просто-напросто убьют.
‒ Кто бы сомневался, ‒ я стянул с себя липкую рубашку. ‒ Это не моя кровь ‒ того урода! ‒ сипел я. ‒ Суки, конченые твари. Забили толпой парня в парке просто потому, что он был нездешний. И меня бы убили, но я не подарок.
‒ Ты молодец. А пацаненок тот с лестницы, что ли, упал?
‒ Ну да, ‒ протянул я изумленно: милиционер на моей стороне ‒ фантастика!
‒ Я почему-то так сразу и подумал…
Родители слушали милиционера, советовавшего отправить меня на родину к какому-нибудь родственнику. Мама соглашалась с ним, прижав меня к груди, гладила мои слипшиеся от крови волосы, отец мрачно курил. Я был благодарен менту, принявшему участие в моей судьбе, и не сомневался, что после такого разговора предкам придется отправить меня к Лубе в Цхинвал или к тете Анне во Владикавказ.
Но вместо того чтобы купить билет на самолет, отец привел меня в другую школу и пообещал сдать в ПТУ, если не возьмусь за ум. Будь я совершеннолетним, послал бы его на хрен! Но мне было пятнадцать, и я полностью зависел от родителей, так что пришлось смириться.
Отыскав девятый класс, я сел за свободную последнюю парту и решил ни во что больше не встревать. На уроке учитель попросил меня представиться, я встал, но не смог выговорить ни слова. Тот взглянул на меня поверх очков, спросил, не болен ли я и, не получив ответа, махнул рукой: дескать, садись. Открыл журнал и начал перекличку.
На перемене новые одноклассники стали допытываться, откуда я, такой чудик, взялся. Я подумал, что они издеваются, и, потеряв всякую осторожность, нарочно отвечал агрессивно, с жестким кавказским акцентом, давая понять, что не потерплю насмешек над собой: я из Осетии, занимаюсь дзюдо, почти кандидат в мастера спорта.
Заводилой здесь, как я понял, был Аркадий Завалунов, щупленький черненький паренек с непомерно большой головой. Именно таким я и представлял Шалтая-Болтая. Он спросил, есть ли у меня кимоно.
‒ Конечно.
‒ Одолжишь?
‒ Нет.
‒ Почему?
‒ Оно в контейнере с другими нашими вещами. Барахло еще не приехало из Осетии, короче…
‒ А на чем ты спишь дома?
‒ На голом полу.
‒ О, да ты Брюс Ли.
Ребята засмеялись, обозвали меня говнюком и, передразнивая мой акцент, свалили из класса. Я не погнался за ними и не стал выяснять, кто тут из нас говнюк. Зная, что справлюсь с любым из них, остался сидеть за партой. В туалет я тоже не пошел, хотя ужасно хотелось отлить. Все из-за Бахрома, парня из моего района, ‒ утром я видел его у входа с повязкой дежурного. Он меня тоже заметил, мы поговорили, и он грозился превратить мою жизнь в ад. Я слушал его, иногда перебивая:
– Ты серьезно? Ох как страшно, опасный ты человек. Только слабый… Сам говнюк!..
Мы уже успели с ним схлестнуться у поворота на нашу тупиковую улицу. Пусть скажет спасибо Раечке, которая кинулась разнимать нас, иначе бы засунул его в сточную трубу. Но, как ни крути, Бахром был опасен, он мог натравить на меня каких-нибудь местных бритоголовых ублюдков в тюбетейках, и тогда не миновать расправы.
Как же, мать его, я устал ходить по улицам, далеко обходя сборища местных подонков! Бахромы и Бахи достали меня, драться один на один с кем-то из них было смешно, двое против меня ‒ тоже несерьезно. Мы, осетины, похоже, еще в утробе матери начинаем готовиться к выходу, подкачивая внутри свои мускулишки, и вылезаем на свет, размахивая кулачками. Да уж, в Осетии ‒ культ силы, с этим не поспоришь.
Как бы там ни было, я не верил в братство народов СССР. Глупые лозунги коммунистов всегда меня злили. Сестра прислала письмо из Владикавказа. Мама читала его шепотом, как будто ее могли подслушать соседи и донести куда надо: «Ингуши опять убили нашего, отрезали голову бедному таксисту, а он был единственным сыном у родителей. Родственники взяли и понесли гроб к обкому, по дороге к ним присоединялись люди, и они заполнили всю площадь. Я была на занятиях в университете и пришла с подружками на митинг. На трибуну поднимались родные погибших от рук ингушей и рассказывали о своем горе. Они говорили, что убийц все хорошо знают, но те откупаются деньгами, и надо уже положить конец этому. И вдруг на нас бросился полковник милиции, за ним курсанты со спинками от стульев. Били всех: женщин, стариков, старух без разбору. Потом подтянулись войска, и нас погнали в сторону парка, одни бежали через мост, другие прямо через Терек перебирались на другой берег… Ингуши, жившие в городе, попрятались, не подавая признаков жизни. Машины с ингушскими номерами обливались бензином и поджигались. Подростки наполняли бензином бутылки и забрасывали ими военные машины…»
Недели две я не пропускал занятий, показывая себя примерным учеником. Но однажды Бахром заглянул в наш класс с каким-то бритоголовым ублюдком и показал на меня пальцем. Я едва дождался звонка и смылся из школы. Прибежав на остановку, я прыгнул в троллейбус и доехал на нем до железнодорожного вокзала. Тут мне было хорошо, я чувствовал себя в безопасности и бродил по перрону, глазея на выгруженные из товарных вагонов новенькие, еще в ящиках, мотоциклы. Они были красивые, с блестящими никелированными крыльями. В мечтах я видел себя верхом на такой «Яве» с красавицей Наташей Ильященко, моей новой одноклассницей.
На уроке я всякий раз чувствовал на себе ее взгляд и начинал смотреть в ответ. Когда наши глаза встречались, щеки на ее милом лице розовели, и она начинала улыбаться. Я отворачивался, не понимая, что во мне такого нашла эта высокая красивая девушка. Как-то на уроке физкультуры до меня донесся голос Наташки: присмотри, пожалуйста, за моими вещами, пока я буду бегать стометровку. Я подумал, что она обращается к своей подружке, хохотушке Гуле. Потому даже ухом не повел и продолжал наблюдать за соревнованиями, как вдруг увидел перед собой разгневанную Наташку. Она швырнула в меня спортивной сумкой и крикнула:
– Ты совсем дурак или прикидываешься?
Удивительное дело, я сразу же подчинился, схватил сумку и целый урок ходил за ней, как раб за своей миссис. Ребята, посмеиваясь, смотрели на меня, бросая реплики:
– Эй, новенький, возьми-ка мои вещи тоже!..
– Слышь, и про туфли не забудь!..
– Урод, будь добр, слизни с подошвы грязь!..
Я был счастлив, как будто гнал по трассе на новенькой «Яве» с обхватившей меня сзади Наташкой, и ничего не слышал. Но вечером дома я прокрутил в памяти урок физкультуры, подумал, что опозорил себя, и решил больше не возвращаться в свой класс. Короче говоря, я совсем забил на школу. И по утрам садился в троллейбус, ехал на железнодорожный вокзал, радуясь новым партиям мотоциклов.
Отец, заподозрив неладное, неделю как конвоир сопровождал меня до дверей треклятой школы. Я потихоньку сходил с ума и на уроке больше прислушивался к шуму на улице, чем к словам учителей. Всюду мерещились бритоголовые в тюбетейках, и мысль, что они вошли внутрь и ждут меня в коридоре, доводила меня до полуобморочного состояния. Жаль, автоматы в кабинете НВП нерабочие, украл бы один с полным магазином патронов и прошелся бы с ним по городу, оставляя за собой трупы бритоголовых. Впрочем, у меня уже был план отхода: как только толпа местных ворвется в класс, я кинусь к окну и спрыгну со второго этажа.
Как-то придя в школу, я увидел за своей партой Наташку. Свободных мест больше не было, пришлось сесть с ней под хихиканье одноклассников. Я вынул из папки учебник и сделал вид, что читаю, на самом деле мучился вопросом, почему такая красавица, дочь влиятельного папочки, выбрала меня, коротышку-неудачника. Уж не в сговоре ли она со всем классом, решившим сыграть со мной злую шутку? Наверняка она назначит мне свидание, я приду на встречу и только обниму Наташку, Шалтай-Болтай вместе со всей королевской ратью выскочит из кустов и поднимет меня на смех. На перемене Наташа предложила подтянуть меня по всем предметам. Ну вот, подумал я с горечью, начинается.
– Все очень просто, – продолжала красотка. – Ты придешь ко мне домой, у нас большая квартира. Предки, пока мы будем заниматься, мешать не будут.
Я посмотрел в ее светящиеся кошачьи глаза и увидел в них любовь. Но из осторожности я предложил ей сначала погулять по городу, ну или в кино сходить. Она обрадовалась, и мы условились встретиться в четыре на остановке.
Я пришел на полчаса раньше и стал ждать, зорко следя за тем, что происходит вокруг. Ничего подозрительного, однако я не заметил, люди садились или выходили из автобусов. В четыре я отошел в скверик, спрятался за платаном и оттуда уже наблюдал за остановкой. Наташка сошла с автобуса в своем синем плаще и начала прохаживаться по площадке, поглядывая на часы. А я прирос ногами к земле, будто корни пустил, и плакал, не понимая, почему не бегу к своей мечте. Вот же оно, счастье, только руку протянуть!..
Минут через пятнадцать Наташка вошла в троллейбус села у окна, и тут буря сорвала меня и понесла прямо на остановку. Она увидела меня, наклонила голову и закрыла лицо ладонями. Троллейбус тронулся и увез плачущую девушку. А я дошел до железнодорожного вокзала пешком и долго смотрел на красные, как кровь, мотоциклы. Вечером, возвращаясь домой, я напоролся на местных и явился домой избитый, в разодранной одежде, потеряв в драке папку с учебниками.
Предкам ничего больше не оставалось, как отправить меня на родину.
Для этого нужны были деньги, а их у нас совсем не осталось, зарплаты мамы едва хватало на еду. Отец рыскал по Душанбе в поисках подработки и однажды наткнулся на дельца-осетина, который из жалости предложил ему отштукатурить загородную дачу. Папаша попросил меня помочь, сказав, что согласился на эту работу единственно ради меня. Ну да, ври больше, а как же младший брат в дырявых ботинках или старшая сестра, которой нужно платить за жилье во Владикавказе? Спорить с ним, однако, не стал, да и потом я давно не тренировался и решил, что такого рода разминка мне не помешает. Где-то я читал, будто великие спортсмены нарочно занимались физическим трудом, чтобы быть выносливее.
Земляк заехал за предком на новенькой «Волге» и повез нас на свою фазенду. Я сидел сзади с его хорошенькой дочкой, моей ровесницей, и сгорал от стыда, что мы с отцом будем вкалывать на них, как позорные наймиты.
Денек выдался жарким. Я мешал раствор, подавая его ведрами отцу. Тот был в ударе, соскучился, видно, по любимому делу и творил вдохновенно, как художник. Хозяин предложил нам пожить на даче, пока не закончим, и укатил в город со своей дочуркой.
Он вернулся через два дня, к тому времени отец превратил обычный дачный домик в пряничный дворец, и делец пришел в восторг. Мы стали собираться, но хозяин попросил нас не торопиться: оказывается, соседи уже встали в очередь, чтобы нанять нас. Батя, разумеется, обрадовался подвалившей работе, а я слушать ничего не желал, до того устал. Папаша разозлился и пригрозил сдать меня в ПТУ, если не буду помогать. Пришлось смириться, даже сейчас я не мог распорядиться своими честно заработанными деньгами.
В итоге мы оштукатурили еще с десяток хат и вернулись в город с баблом. Потом мы с мамой отправились по магазинам, здесь можно было купить дефицитные импортные шмотки по своей цене.
В начале ноября я прилетел во Владикавказ в щегольском румынском костюме-двойке, шикарном кашемировом пальто и в офигенных югославских ботинках. Первым делом я пришел к дому тети Анны, уверенный в том, что она не откажет мне в крыше над головой, пока не завоюю титул чемпиона. Дверь открыла незнакомая полная женщина, от которой я узнал, что Анны больше нет, умерла, бедная, от инфаркта, а Залина, моя двоюродная сестра, вышла замуж и живет где-то в Ростове. С комком в горле я шел по дороге вдоль замерзшего клубничного поля.
Я не знал, где снимает квартиру Джулия, и до вечера караулил сестру возле университета. При виде меня та пыталась убежать, но я схватил ее за руку ‒ да не гони ты коней!
‒ Господи, когда же я избавлюсь от тебя? ‒ воскликнула Джулия.
‒ Скоро ты будешь гордиться мной, ‒ сказал я, выпятив грудь.
‒ А как у тебя с горбом? Кажется, он у тебя опять вылез, пощупай спину.
‒ На такую хрень я больше не куплюсь, сестричка, так что оставь свои шутки при себе.
На следующий день я пришел в зал «Динамо». Тренер обрадовался мне, ну я тоже старался, выкладывался по полной, и в конце каждой тренировки демонстративно отжимал кимоно. Но на соревнования меня не взяли, оттого что я нигде не учился. Тренер посоветовал мне поступить в ПТУ: тогда, мол, сможешь поехать на любой турнир. Я так и сделал, но проучился в профтехучилище недолго: подрался с ингушом, обычное дело. Короче говоря, я разочаровал тренера, а он меня. В итоге я плюнул на дзюдо и перестал совсем ходить на тренировки.
В квартире, где мы жили с сестрой, снимала комнату художница старше меня лет на десять. У нее были большие красивые губы, волнистые черные волосы и сводившие меня с ума задница и грудь. Она охотно рисовала мой голый торс, но дать отказалась наотрез. Я прожил у Джулии месяц, не поладил с ней и укатил в Цхинвал. Там я поселился в холодном каменном доме тети Фаины, старшей сестры мамы. Жилось мне в ее семье несладко, но возвращаться к родителям в Душанбе я не был готов. В родной школе учителя меня встретили в штыки. Завуч вообще пригрозила отправить меня этапом к родителям в Таджикистан, если буду мозолить глаза. Я ушел из школы, громко хлопнув дверью, и до июля валял дурака.
В начале августа я вернулся в Душанбе.
В дороге я прочитал роман про Гогена, и он так подействовал на меня, что я решил стать художником. Предки поддержали меня, мама даже пошла со мной в училище узнать, какие документы нужны для поступления. Нас направили к завучу Бориму Негматуллаевичу, он принял нас в учительской, сказал, какие нужно сдать экзамены, и предложил мне поработать у них натурщиком: для тебя, Тамерлан, это будет проходным баллом. Я согласился, хотя отец уже нашел хорошую работу, и в деньгах мы уже не нуждались, как прежде, в доме появился большой цветной телевизор, крутая мебель, ковры.
В училище я обычно позировал на подиуме в одних плавках, и самая красивая, на мой взгляд, девушка из живописно-педагогического отделения ставила мольберт в двух шагах от меня, садилась на стул, раздвигала ноги и провоцировала у меня железобетонный стояк. Ну и как, спрашивается, спрячешь такую скульптурку в тесных трусах? Весь курс ржал, некоторые падали на сырые холсты или садились на палитру.
Художницу с модельной внешностью звали Аделя. Однажды на перемене она подошла ко мне и сказала, что не успевает закончить работу в срок и хотела бы дописать мою атлетически сложенную фигуру у себя дома. Я знал, что она замужем за альпинистом, и хотел спросить, не проломит ли он мне ледорубом череп? Аделя, словно прочитав мои мысли, сообщила, что супруг как раз уехал покорять какую-то высоту на Памире, так что никто не будет мешать. Я согласился ее выручить, и Аделя, написав адрес на обрывке ватмана, попросила прийти в субботу до обеда.
Я пришел к ней в страшном волнении. Художница открыла дверь, и мы стали целоваться еще на пороге. Приклеившись друг к другу губами-присосками, мы ввалились в комнату, упали на диван, и только она стянула с себя трусики, как в дверь постучался муж. Мне пришлось удирать через балкон.
Потом я слышал, что Баха тоже подкатывал к Аделе, и скорей всего он и настучал ее мужу про наше рандеву, подонок…
Ну все, тебе конец, Баха! К черту училище и отца с его дурацкой взяткой! Художника из меня все равно не выйдет! Лучше запишусь добровольцем в Афганистан, завоюю Звезду Героя, а потом поступлю без экзаменов в самый крутой вуз страны, да хоть бы и во ВГИК!
Уже смеркалось. Я пошел к арыку, смыл с себя кровь, вытерся хлопком и догнал грузовик, который привез нас утром на поле. Тем же вечером я купил в кишлачном магазинчике бутылку бормотухи, выпил ее без закуски и, захмелев, принялся искать Баху. Интернат, где нас разместили, был пустой, значит, народ повалил на дискотеку, и этот гад вместе со всеми отжигает в клубе в двух километрах отсюда. Я было уже двинулся туда, но, заметив, что дверь вагончика, в котором обитал Хамро, была приоткрыта, вошел внутрь. Осмотрелся и увидел на полу тарелки с остатками плова, пиалы с недопитым чаем и початую бутылку водки. В глубине, за ширмой слышались стоны ‒ должно быть, Хамро трахал очередную влюбленную в него дуру. Я поел плова и выпил из горла всю водку, затем взял со стола большой кухонный нож, которым сподручные завхоза резали хлеб… Дальше провал.
Память включилась уже на дискотеке. Негмат, диджей, крутил «Флэш ин зе найт» «Сикрет сервис» ‒ одну из моих любимых песен. Я немного потанцевал и уже хотел пригласить Наташку с модельерного отделения, но она убежала от меня. Я было погнался за ней, чтоб объясниться в любви, но, вспомнив Баху, пришел в ярость.
Я стал выкликать его, вызывая на честный бой:
– Один на один! Как у нас на Кавказе! Тебе очень повезло сегодня, срань! Но теперь дни твои сочтены! Ты знаешь об этом, сукин ты сын?! Ну-ка выходи! Где ты спрятался?.. Ладно, я все равно найду тебя и знаешь что? Сжую тебя живьем! Раз-два-три-четыре-пять, вышел Баху я искать!
Я стал скользить лунной походкой и чуть не сломал себе ноги в вонючих кирзовых сапогах. Ребята от меня шарахались. Потом откуда-то появился красавчик Владик. Он схватил меня за руку и посоветовал выкинуть нож.
‒ Думаешь, для Бахи нужен нож? ‒ сказал я с усмешкой. ‒ Да я его голыми руками задушу!
‒ Не дури, Тамерлан. Бросай перо, пока не вызвали ментов.
‒ Ладно, ‒ я разжал руку, и нож упал на землю. ‒ Теперь зови своего шныря да принеси одеяло, потому что тебе придется собирать его по кусочкам…
Через неделю после той знаменитой дискотеки, где я поразил публику лунной походкой с ножом в зубах, нас привезли обратно в Душанбе. Три месяца работы на плантациях хлопка выбили многих из колеи, некоторые еще лежали в больнице, лечась от желтухи. Как бы там ни было, но мы потихоньку возвращались к учебе. Баха-узбек сразу же по приезде попросил у меня прощения. Всю зиму он заискивал, чуть ли не на задних лапках ходил передо мной. А как-то продал мне по своей цене крутые кроссовки. Я как раз мечтал о таких и чуть не расцеловал его за это. Словом, простил его.
Душанбинская зима, короткая и теплая, пролетела незаметно, а весной Баху призвали в армию, и он пригласил на свои проводы всю крутизну училища. Ко мне он явился отдельно и умолял прийти, иначе обещал обидеться вусмерть. Я и не думал отказываться, даже немного смутился от его настойчивости и пообещал принести с собой офигенную афганскую дурь. Он сказал, что шмали будет много, лучше, мол, приходи сам. Потом дал клочок бумажки с адресом и стал объяснять, как добраться до его дома.
Проводы действительно были шикарные, двор большого дома Бахи был наполнен народом. За забором в саду цвели персики, абрикосы и гранаты. Для меня весна ‒ время перемен и чудес, сколько раз я хотел выплеснуть свой восторг на холст, пока, правда, безуспешно. Ребята явились на проводы нарядные, от девчонок пахло духами, и я готов был влюбиться в каждую из них. В семнадцать я был еще девственник, но Баха шепнул, что сегодня он подставит мне офигенную телку. После такого сумасшедшего обещания я совсем потерял голову и, как только нас пригласили к столу, сразу же налег на вермут. Обожаю крепленые вина, водку не люблю совсем, но, чтобы не обидеть Больших Владиков, чокнулся и выпил с ними. Попробовал и коньяк, закусив шоколадом. Плов был очень вкусный, рассыпчатый. Отец Бахи, полковник милиции, не пожалел денег и зарезал целого барана на проводы отпрыска. Чего только не было на столе: торты, конфеты, манты, шурпа и даже черная икра. Вскоре зазвучала музыка, народ сначала прыгал, потом пошли медляки, я пригласил одну девушку и стал тереться об нее как сумасшедший, и та в испуге отпрянула от меня. Кто-то взял меня за плечо, я стиснул кулаки, грозно повернулся и увидел Хамро с памирцами. Он сбрил бороду и как будто снял себя таинственность сказочного принца.
‒ Тамерлан, поаккуратней с девушками, ‒ сказал Хамро.
‒ Кто ты такой, чтобы указывать мне? ‒ сказал я дерзко.
Я хотел напомнить ему про Вику-кореянку, которую он избил на хлопке. Понятно, что нервы у всех были на пределе после трехмесячного пребывания на полях, но это никому не давало права бить кулаками и ногами девушек. Впрочем, это пустяки по сравнению с тем, что он вытворял с влюбленными в него первокурсницами.
Последние несколько недель на хлопке я сильно кашлял, меня то знобило, то бросало в жар, пока однажды Керим не уговорил меня пойти в медпункт, сказав, что врач кавказец и обязательно поможет. Доктор действительно оказался дагестанцем, он обрадовался земляку и освободил меня на неделю от полевых работ. Мы с ним поговорили по душам, выпили спирту, и он, подобрев, отправил меня поправить здоровье на кухню вместо курорта.
Там-то мне и приглянулась Лена Штейнберг из модельерного отделения. Она была брюнетка с голубыми глазами, офигенной улыбкой и фигурой богини. Я к ней подкатывал и так и этак, но красотка не обращала на меня никакого внимания, она, как и большинство первокурсниц, была влюблена в Хамро и бегала за ним как собачонка. А тот, я заметил, обращался с Леной грубо, прятался от нее, но, когда к нему приезжали гости, завхоз на десерт предлагал им Леночку Штейнберг или какую-нибудь влюбленную в него дурочку.
На «курорте», то бишь на кухне, я был за кочегара и, подкладывая чурки в костер под большим черным котлом, в котором шеф-повар Шамс варил невкусный суп, однажды услышал разговор памирца с Леной. Девушка жаловалась, что еле ходит после групповух, внутри, мол, все воспалилось, болит, дурно пахнет и т. д. Хамро слушать ничего не желал и грозился отправить Лену на поле собирать хлопок, если та не переспит с его дружками. Штейнберг умоляла Хамро, но памирец был непреклонен.
Говоря по правде, памирцы сильно меня разочаровали, я перестал восхищаться ими, тем более косить под них, произнося слова певуче, под нос. Однажды двое из близкого окружения Хамро, можно сказать, его бойцы, врубили заднюю прямо на моих глазах. Потомки древних греков, как они себя величали, с суровыми ликами воинов Александра Македонского испугались местного бритоголового мальчишки, которому я чуть не сломал грудную клетку во время потасовки. Дело было так: после занятий в училище я двинул в ботанический сад поработать. Обычно мы шли туда писать этюды с Керимом, но в тот день моему другу нездоровилось, и он остался дома, во всяком случае, в училище его не было, так что пришлось топать одному. Я выбрал подходящее для своего замысла место, разложил этюдник и прикрепил к нему грунтованный картон. Только я принялся накидывать углем очертания цветущего дерева с бетонным забором на заднем плане, как услышал за собой чьи-то приглушенные голоса, шелест травы, а нос мой уловил запах сладкого крепленого вина, иначе говоря, бормотухи. Я понял, что попал. Самое разумное в таких случаях – бежать, и черт с ним, с ящиком, полным дорогих красок и кисточек. Но, представив, что явлюсь домой без своих рабочих инструментов, за которые отец выложил кругленькую сумму, я решил остаться, надеясь на авось.
Кто-то сзади ткнул пальцем в картон и обдал меня перегаром:
– Почему я ничего не вижу, где картинка, сука?
‒ Я только начал, ‒ сказал я как можно дружелюбней.
‒ Ты начал, а мы закончим!
Три светловолосых парня выступили вперед и закрыли собой цветущий куст, прятавший брешь в высокой бетонной стене. Ребята были примерно моего возраста, одетые, несмотря на жару, в черные пиджаки поверх белых рубашек. Немецкий поселок был прямо под ботаническим садом, значит, парни поднялись оттуда на поиски приключений.
Керим подарил мне кассету с песнями Высоцкого, и на языке несколько дней вертелась строчки:
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда ‒
Так было надо.
Я, однако, медлил, надеясь на мирное разрешение конфликта, пока не заметил местного мальчишку с бритой башкой и очень наглым взглядом. Пацан развалился на траве ‒ похоже, он и был у немцев за главного, ‒ закинул ногу на ногу, закурил и посоветовал шайке не затягивать:
– Просто отберите то, что у него в карманах. И про кроссовки не забудьте.
Точно не знаю, кто из нартов был моим предком, наверное, все-таки смекалистый Сослан. Я потихоньку открутил от тюбика с масляной краской крышку, взял его в левую руку, как кинжал, а правой врезал по морде стоявшему ко мне ближе всех альбиносу.
Немцы, видно, не ждали от художника в берете агрессии, потому слегка растерялись. Я воспользовался их замешательством и въехал носком промеж ног второму. Он согнулся, и я начал бить его по башке обеими руками, тюбик в кулаке потек, и голова немца стала красной. Третий испугался, отскочил в сторону, я двинул к лазейке в стене, но главарь банды бросился мне под ноги, я споткнулся об него, устоял и начал топтать гаденыша. Я, наверное, убил бы пацана, если бы тройка с красноголовым не очухалась и не кинулась на меня снова.
Я пролез в дыру и побежал в училище за подмогой. Я кидался из одной аудитории в другую, умолял ребят пойти спасти мой этюдник и, честно говоря, был поражен реакцией «коллег» ‒ они откровенно трусили. Я говорил им, что на меня напали немцы и я один почти одолел их, так что боятся нечего, просто встаньте рядом, пока буду собирать ящик! Но никому не хотелось приключений, все спрашивали, был ли кто с немцами из местных. Я не принимал мальчишку в расчет и потому отвечал, что нападающих было трое и все светлые.
В конце концов вызвались три ленинабадца из керамического отделения и два памирца из окружения Хамро. Я подвел их к бреши в стене и, к величайшему своему изумлению, увидел наверху того самого мальчишку-главаря. Он сидел на заборе, свесив ноги, и ничуть не удивился нашему приходу, пацан как будто даже знал, что мы придем, и ждал.
Я хотел схватить его за ноги, но тот, смеясь, отдернул их и, изловчившись, стукнул меня по голове скобой от этюдника:
– Остынь, чувак, и до тебя дойдет очередь. Дай сначала потолковать с чмошниками, которых ты привел с собой.
Удивительное дело, я сразу же успокоился, а мальчишка, обратившись к моей подмоге, продолжал:
– Вы зачем сюда пришли, сучки?
Пацан покрыл отборным матом здоровенных парней, и те, опустив головы, молчали, иногда, впрочем, злобно поглядывая в мою сторону. Один из памирцев пытался возразить, но мальчишка кинул в него ножкой от моего бедного этюдника, тот едва увернулся. Ребята с позором ушли обратно в училище, и я остался один на один с мальчишкой.
‒ Кто ты? ‒ спросил я мальца. ‒ Почему эти быки не убили тебя?
‒ Я местный, и трогать меня нельзя.
‒ Почему?
‒ Потому что тогда поднимется весь наш район и поставит ваше училище раком.
‒ Я тебя чуть не убил и что теперь мне будет?
‒ Иди ты…, ‒ мальчишка улыбнулся и сделал вид, что кидает в меня скобой, но я даже не пошевелился, до того вдруг все стало безразлично, знакомое после драки чувство. ‒ Ты кавказец?
‒ Ну да.
‒ Чечен, даг?
‒ Сам ты даг, я осетин.
‒ Знаешь Жорика-осетина? Его тут все боятся.
‒ Ах вот оно в чем дело.
…Ну да черт с ними, с бойцами Хамро, я ненавидел его самого. Однажды на хлопке он дал мне пощечину за то, что я не сдал норму. Когда я вспоминал об этом, щека начинала пылать, а рука сжиматься в кулак. Хорошо, что он явился на проводы Бахи, самое время вернуть должок. Будет мне еще указывать, как вести себя с девушкой. Я попытался дать Хамро оплеуху, нас тут же кинулись разнимать и растащили в разные стороны. Вокруг зашептали:
– Хамро, братан. Тамерлана нельзя трогать, он земляк Жорика.
– Какого? Того самого?
– Ну да, ты ведь его знаешь.
– Пацан выпил и несет херню. Ты прости его по-братски.
– Он сопляк, даже в армии еще не был, не то что ты.
Так вот оно что, подумал я. Значит, это Жорик велел Большим Владикам и Бахе присматривать за мной!
С одной стороны, конечно, приятно, что у меня такой влиятельный земляк. С другой ‒ я уж как-нибудь сам за себя постою, не маленький чай. Драться, что ли, не умею? Не я ли поставил раком целую школу? Хамро не слушал никого, ему по фигу, кто был знаменитый Жорик, он пробивался ко мне, а я пер на него, пока наши кулаки не полетели друг в друга. Я бил, попадая то в грудь Хамро, то в бритую харю памирского принца, он тоже попадал, но я был заметно сильней, хотя и младше своего противника лет на пять.
Потом что-то случилось: то ли я упал и благородный Хамро поднял меня и обнял, то ли вдруг на проводы явился Жорик и погрозил всем пальцем. Ни хера я не понял, короче говоря. Помню только, что я сидел за столом с памирцами, и мы пили за горцев ‒ как памирских, так и кавказских, ну и отдельно осетинских. Хамро сказал, что отныне мы братья, и предложил мне выкурить с ним трубку мира. Папироса с афганской дурью пошла по кругу, наступивший сушняк мы утолили водкой. Народ к тому времени разошелся по домам. Те, кто остался, храпели там и сям, кроме нас, горцев. Звезды на небе стали гаснуть, утро обдало нас прохладой, и мы принялись согреваться остатками алкоголя. Потом кто-то из памирцев предложил меня женить на девчонке из Хорога – очень красивая, Дилярой звать. Я спросил, девственна ли она, как я. Памирец ответил:
– Конечно! На ней даже муха не сидела, если ты понимаешь, о чем я… Ну что, согласен?
– О да! Только на чем мы доедем до Памира? Он ведь далеко.
Один из парней показал на очертания горы вдалеке и сказал, что мы дойдем туда пешком. Ребята с ним согласились. Памирцы, похоже, признали меня своим, а я обрадовался возможности повидаться с Асхабом. Мы встали из-за стола и двинулись по направлению к горе.
Хамро шел впереди и говорил, что мы будем в Хороге сегодня же днем. Часа два мы топали по дороге, гора, казалось, то приближалась, то отдалялась.
Мы вышли из Душанбе и на окраине встретили пожилого пастуха с отарой овец. Хамро метнулся к нему и спросил, далеко ли до Памира. Пастух в испуге шарахнулся в сторону. Мы удивились и поперли дальше, но уже не так решительно. По мере того как компания наша трезвела, становилось ясно, что до Хорога мы не доберемся ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра. Но мы были молоды, пьяны, не хотели сдаваться и шли к Памиру.
