Отрывки из книги
Печатается по изданию: Тхостов С. Ц. Путевые очерки Ирона /
Ин-т ист. и арх. РСО-Алания; сост. Ф. Х. Хадонова, К. Б. Мамсурова;
предисл., коммент. Ф. Х. Хадоновой; отв. ред. Р. С. Бзаров. —
Владикавказ: ИПП им. Гассиева, 2022.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В 2022 году во Владикавказе вышли в свет «Путевые очерки Ирона» — собрание трудов Саукудза Цораевича Тхостова, педагога, писателя и общественного деятеля Осетии начала ХХ века. Сборник подготовлен к печати Институтом истории и археологии РСО-Алания к 110-летию первой публикации «Путевых очерков Ирона». Саукудз Тхостов оставил интереснейшее литературное наследие, включающее путевые записки, работы по краеведению, записи осетинских песен, преданий и сказок, воспоминания о Коста Хетагурове и др.
Имя писателя Саукудза Тхостова, как представляется, сегодня все еще недостаточно известно в Осетии. Это и понятно — труды С. Тхостова более века не переиздавались, его имя и вклад в развитие национальной культуры или замалчивались, или оценивались тенденциозно. В печати появлялись лишь редкие упоминания о нем.
Саукудз Тхостов был многогранной личностью. По образованию инженер, он был путешественником, педагогом, писателем, собирателем фольклора. С. Тхостов мечтал отправиться в кругосветное путешествие, но смог осуществить только часть этого грандиозного плана, судя по всему в 1898 или 1899 году, и проехал по маршруту «южными морями — Черным, Средиземным, Красным, Индийским океаном, через Цейлон, Сингапур, Японию, Владивосток и оттуда в Маньчжурию…».
Его впечатления от морского путешествия, совершенного на пароходе «Воронеж», из Одессы во Владивосток легли в основу книги «Путевые очерки Ирона», которая была издана в 1912 году во Владикавказе в одиннадцати брошюрах. Одна из брошюр посвящена Финляндии, где С. Тхостов побывал в середине 1890-х годов, до морского путешествия. Часть суммы, вырученной от продажи этого издания, автор передал Осетинскому издательскому обществу «Ир» и в фонд поддержки учащейся молодежи.
Отношение Саукудза Тхостова к родине, к просвещению своего народа и развитию национальной культуры было глубоко жертвенным, подвижническим. Неслучайно он взял себе псевдоним Ирон (Осетин). Этим именем подписаны некоторые статьи С. Тхостова в дореволюционной периодике, оно же присутствует и в названии автобиографической книги «Путевые очерки Ирона».
Саукудз Тхостов родился 16 июня 1870 года в селении Тулатово (ныне г. Беслан) Владикавказского округа Терской области, куда в середине XIX века его предки переселились из высокогорного селения Даргавс. Тхостовы, принадлежавшие к высшему сословию (осет. тæгиатæ), согласно этногонической традиции, ведут свое происхождение от легендарного предка Тага. Своего отца Цора Темуркоевича Тхостова Саукудз лишился в раннем детстве, мать Фердоуз Цыцыевна Есиева ушла из жизни, когда ему было около девяти лет. Воспитывался он в семье дяди по отцовской линии.
В середине 1880-х годов Саукудз Тхостов был принят на казенный счет в Ставропольскую гимназию. Во время учебы в гимназии он «впервые понял безграничное значение образования», увлекся классической литературой. Одним из его любимых героев стал Аристид Справедливый (ок. 540 — ок. 467 гг. до н. э.): «Я старался подражать идеальной правдивости Аристида, не любившего врать даже в шутку… каковое обстоятельство не позволяло мне прибегать к широко применявшемуся пользованию шпаргалками».
После окончания гимназии Саукудз Тхостов, кое-как собрав деньги в долг на дорогу, уехал в Петербург, где в 1894 году поступил в институт инженеров путей сообщения. Он начал карьеру инженера в акционерном обществе «Рязанско-Уральская железная дорога». Это была престижнейшая профессия того времени в России, охваченной бурным железнодорожным строительством, и позволяла ему вести обеспеченную жизнь. Но Саукудз Тхостов избрал иной путь, о чем он пишет в своей автобиографии: «Я бесповоротно решил свою судьбу: там, там в народе, на родине мое место. Я должен сделаться учителем, и учителем народным. Вот для чего нужно и образование, и инженерство, и средства. И я дал себе Аннибалову клятву: “Ни карьера, ни забота о гнезде, ни женитьба — пока не выполню долга перед народом на этом поприще”… Я стал <…> рисовать в воображении соблазнительные картины своей будущей просветительной деятельности на своем “погибельном Кавказе”…»
И вот в 1900 году С. Тхостов возвращается в Осетию, 11 июля подает прошение директору народных училищ Терской области о зачислении его в штат сельским учителем. В начале декабря 1900 года он был назначен заведующим Нижне-Наурским сельским приходским училищем в Чечне и проработал здесь несколько месяцев. Несмотря на недоверчивое сначала и даже враждебное отношение к нему местного населения, ему вскоре удалось завоевать авторитет у сельских жителей, и уроки русского языка в школе стали посещать не только дети, но и взрослые, и даже представители духовенства.
Летом 1901 года Саукудз Тхостов возвращается в Беслан. Он становится одним из лидеров общественного движения начала 1900-х годов в Осетии за развитие светского образования и открытие школ Министерства народного просвещения вместе с известными педагогами Г. Б. Дзасоховым, М. К. Гардановым и X. А. Уруймаговым. В начале 1900-х годов С. Тхостов добился открытия в родном Беслане первой светской школы. Об этом времени он позднее вспоминал: «Здесь после долгой и упорной борьбы с представителями низшей администрации, духовенства и всяких сословий мне удалось построить и устроить по своему плану, на облюбованном мною месте образцовую школу, где я проучительствовал в качестве заведующего около четырех лет». В 1903 году на страницах Тифлисской газеты «Кавказ» (№ 301) о С. Тхостове говорилось как об одном из представителей интеллигенции, которые способствуют успехам в развитии просвещения в Осетии.
Его просветительская деятельность неоднозначно оценивалась местными властями. Они устраивали судебные разбирательства, чинили всевозможные преграды и создавали немало трудностей. В результате Саукудзу Тхостову пришлось оставить работу учителя, но он продолжил свою деятельность в Попечительских советах Тулатовского сельского приходского училища и двухклассного сельского училища.
С. Тхостов много лет состоял в Обществе распространения образования и технических сведений среди горцев Терской области, был членом его правления (1912–1915). Будучи в свое время и сам стипендиатом Общества, Саукудз Тхостов один из немногих вернул в 1905 году денежные средства, выделенные на его образование. По приглашению Осетинского издательского общества «Ир» он выступал с лекциями и беседами в различных селах Осетии.
Нужно сказать и о том, что С. Тхостов был другом и соратником известного в Осетии народного учителя, писателя и фольклориста Цоцко Амбалова. Вместе с единомышленниками они организовали I Всеосетинский учительский съезд (1917) и объединение «Круг Коста» (1918). Во время Гражданской войны Саукудз Тхостов был одним из инициаторов проведения с 1917 по 1920 год съездов осетинского народа и активно участвовал в их работе.
Большую роль в судьбе Саукудза Тхостова сыграл великий осетинский поэт, художник и общественный деятель Коста Хетагуров. Встречи и беседы с ним в 1890-х годах в Ставрополе, Осетии, а также в Петербурге, совместные посещения Академии художеств и столичных художественных выставок открыли Саукудзу, в то время петербургскому студенту, новый для него мир живописи, заставили задуматься и о просвещении своих соотечественников. В память о Коста Хетагурове С. Тхостов посетил в 1915–1916 годах родину великого поэта — высокогорное селение Нар, сделал фотосъемку дома и усадьбы, где прошли детские годы поэта. Тогда же он организовал в Наре скачки памяти Коста Хетагурова по осетинскому обычаю.
О личной жизни С. Тхостова имеются весьма скудные сведения. В начале 1900-х он женился на Фатиме Битаевне Шанаевой (?–1918). У них родились дети: сын Мурат (04.09.1905–?), будущий летчик, прославившийся своими подвигами в Великой Отечественной войне, и дочь Тамара (1908?–?). После смерти Ф. Б. Шанаевой он вступил в брак с Дземуркой Гуриевой.
В 1941 году Саукудз Цораевич Тхостов ушел из жизни. Похоронили его в родном селении на старом бесланском кладбище, где покоятся его предки.
Саукудз Тхостов внес значительный вклад в просвещение Осетии, развитие национальной культуры, сохранение ее политического единства в период катастроф начала ХХ века. Литературное наследие С. Тхостова сравнительно невелико, но его путевые очерки, записи осетинского фольклора, труды по краеведению, воспоминания о великом поэте Коста Хетагурове, автобиографические заметки и др. и сегодня читаются с интересом. Имя Саукудза Тхостова, подвижнически служившего развитию культуры своего народа, безусловно, займет достойное место в истории осетинской интеллигенции XX века.
В этом номере журнала публикуются фрагменты из «Путевых очерков Ирона», которые дают некоторое представление о самобытном и ярком литературном таланте Саукудза Тхостова и, надеемся, будут интересны читателю.
Фатима Хадонова
* * *
И вот мы на просторе Черного моря. Как букашки, спущенные на щепке в воду, забегали мы кругом у бортов: нет ли, не видно ли где еще земли; земли, которую до того никто не замечал, не удостаивал своим вниманием.
Все притихли. Быть может, это единственный момент в жизни многих пассажиров, когда человек впервые остается один с самим собой, когда он оторван от прошлого — людей близких, дальних, обстановок и даже привычек, и когда еще не приобщился к будущему.
Трудно дать отчет в своей жизни, находясь в привычных, порою созданных собою же рамках, пока какое-нибудь обстоятельство не вытолкает и не даст возможность посмотреть на все со стороны. И в дороге, как сейчас, потому легче обозревать и прошлое, и будущее, что находишься вне сферы их влияния, забот, интересов, треволнений. Это, так сказать, нейтральная территория, наилучший обсервационный пункт, откуда можно с наименьшею постороннею окраскою обозреть, оценить прошлое, наметить вехи, поле деятельности в будущем. Это единственный и самый удобный момент почувствовать, узнать свои желания, симпатии и даже мотивы своих решений. И всех охватывает этот психологический момент.
Все, кто где стоял на корме, там и свесил «головушку буйную» за борт, оттуда и устремился думушкой и взором в морскую пучину…
И понеслись эти думушки, мысли не вперед, а назад, в родной аул, к родным горам, родным лицам…
Прощай, родина! А может быть, и навеки…
Передо мной встали как бы новые серьезные вопросы: зачем? куда?.. Предо мной встал чуждый, незнакомый «я» и много мне подобных, рослых, сильных, блестящих…
Мне вспомнились стихи поэта: «Подзовем-ка их да расспросим: как дошли вы до жизни такой…» И я начал читать в быстро несущихся складках убегавших волн моря:
Затратив последние копейки близких и дальних, суля надежды каждому из них, вы вышли на вольную дорогу. Скольких горячих молитв, ягнят, пиров и пирушек с бесчисленными приношениями натурой дзуарам небесным и дзуарам земным стоили все ваши шаги по лестнице к величию тем, которые в грязь и холод тащили на базар свою арбу сена, плетушку кукурузы, вязанку «сухих» дров, чтобы вырученные гроши вручить тебе с любовью на «дорогу»…
И ты вышел на эту дорогу: ты сделался правителем народа, блюстителем его интересов, сделался блестящим офицером, подшил зеленую подкладку инженера, достиг степени кандидата прав, доктора медицины и в десять раз больших степеней…
Но уменьшились ли от этого истинные бичи народа? Объяснил ли ты хоть одному его права и обязанности пред законом — как отца, как члена общины, гражданина, как человека? Многие ли знают в селах даже о существовании «аульного положения», этого наилучшего из даров для сельчан? Много ли дорог проведено зеленоподкладочниками в родных их горах, где их братья и отцы большую часть года бывают отрезаны от всего мира и из поколения в поколение, согбенные, даже за питьевой водой на мельничку должны спускаться чуть не на четвереньках по козьим тропинкам через валуны и пропасти?
Блестящий офицер оценил ли сам, потребовал ли признания, заявил ли где нужно открыто, громко, бескорыстно о кровавых жертвах и беззаветной храбрости своих собратьев на поле брани за царя, за честь, за общее отечество?
Врач, доктор медицины способствовал ли освобождению от одного хоть недуга населения, которое, напротив, под их благословением обрело новые и неведомые до того бичи рода человеческого — сифилис, чахотку и простудные болезни?
Кандидат прав способствовал ли искоренению воровства, взяточничества, сутяжничества, калыма, мести, поминок и других вредных суеверий и обычаев?
Агроном ввел ли хоть одно культурное начинание, порядок пользования землею, лесом, сельским хозяйством?
Вы все вместе научили ли кого честному труду, взаимной любви, солидарности, твердости и стойкости, служению долгу, самоуправлению?
Вы все постояли ли за права своих братьев, за права свои на родную речь, землю, лес, горы, за право жить более разумно, красиво и счастливо?
Нет, ничего подобного ты не сделал и не пытался искренно сделать. Близкие и нравственные кредиторы твои только и видели тебя пред последним экзаменом, удачным оборотом, сделкой с совестью, рычагом твоей личной жизни…
С накопленным знанием, силой, красотой ты облекся в непроницаемую броню мишурного величия и, как преступник, бежал ты из родного края, бежал оттуда, где имели право на их использование, туда, где слаже пилось, вкуснее елось, мягче спалось, где больше потакали твоим страстям и где без зазрения совести можно было расточать награбленное, похищенное…
Ты лучшие годы ума и энергии проводил далеко от родных, родины. И только почувствовав слабость старости, оскудение награбленных сокровищ ума и сердца, когда ни там и нигде уже никому не нужен, когда уже почувствуешь холод могилы, — привезешь ты старые кости близким, чтобы торжественно их хоронили тобой же обкраденные бедняки, чтобы тризну большую совершили со скачками и всеми атрибутами язычества.
И доживая остаток дней своих в ленивой, льстивой, изолгавшейся, продажной, развращенной тобой же среде, ты, завидуя и подражая кричащим и жаждущим популярности «вершителям судеб народа», с бесстрашием вталкиваешься в те же руководители народа, потребностей, жизни, интересов, чаяний которого ты знаешь так же мало, как и интересовался ими…
Не оказав положительного влияния на судьбу народа, вы вкупе были злыми гениями его. И чтобы оправдать свой преступный образ действий, ты, блюститель внешнего порядка, артист замаскировывания, все свои злотворения взваливаешь на головы отдельных обществ: то куртатинцев, алагирцев, студентов, ингушей, чеченцев, христиан, мусульман, алдар, — и самодовольно ухмыляешься и утешаешь других, что вот там появился самовар, школа, сельский банк (в сущности, одни только пародии), здесь Осетия опередила ингушей и мчится теперь на всех парах по пути культуры, прогресса…
Это та Осетия, где нет еще родной азбуки, начальной книжки, сносных дорог, своей истории, традиции третируются, где два человека если и повстречаются, — не могут пару слов сказать без притворства, без опаски предательства. Эх! Пропасть, пропасть кругом!..
На море, действительно, была уже пучина. Разошелся сильнее и сильнее гигантский винт, образуя водовороты и пенистые водопады. Белая, широкая, волнующаяся река выбегала из-под парохода и между водяными берегами мчалась назад.
«Воронеж» мерно, энергично шел вперед, но куда — это знал только капитан.
* * *
Удивительно, одиночество в незнакомом городе не менее, оказывается, ощутительно, порой и страшнее, чем одиночество в пустыне. Но мне все же приятно было окунуться, отдать себя хоть на время этим живым волнам улицы Стамбула.
Мне так хотелось все посмотреть, оббегать, что равнодушие, усталость моих товарищей, трата времени в роскошных ресторанах, ароматичных кофейнях, частые остановки за покупками турецких сигарет начали меня раздражать.
Наменяв еще русские монеты на турецкие, я протискался опять к «Новому мосту», и когда передо мной предстал мостовой страж, я развернул перед ним целую горсть турецких монет. Он выбрал монету «металлик» (2½ коп.) за проход через мост.
Только теперь я заметил, что значительно выгоднее быть одному в подобных случаях, чем не только с плохим товарищем, но даже с гидом. Когда один, без этих нянек-проводников, сильнее замечаешь все новое, необычное, испытываешь чувство, похожее на то, когда решаешь интересную задачу.
Только теперь я заметил, что в Константинополе говорят почти на всех языках и очень немногие понимают по-русски. Только теперь заметил это обилие собак, которое мне до того казалось клеветой. Все время надо было смотреть под ноги, чтобы не задавить какую-нибудь из них — тощих, с опущенной головой и отвислым хвостом, полинялых, запыленных, медленно перебирающих ногами под экипажами, лошадьми и даже между вашими ногами, если этим сокращается ее путь, и до невероятности спокойных, смирных, не кусающих. Это точно стадо свиней, пущенных на пастьбу.
По усвоенной в дороге привычке (туриста) глазеть на все интересное, бросающееся в глаза я засмотрелся на магазины с восточными и не восточными коврами и вдруг чувствую мягкий прут под ногой. Не успев сообразить, что наступил на хвост собаки, я как ужаленный перескакиваю через нее и — о ужас! — спотыкаюсь о другую собаку. Лавочники-французы, немцы или армяне засмеялись, а они хоть бы что! — продолжали лежать на средине тротуара.
Хотя собаки и «санитары Константинополя», но все же большое неудобство от них для приезжающей публики. Для местных же обывателей они, видимо, не составляют большого неудобства, не мозолят глаза. И лошади, и публика — турецкая и не турецкая — по-видимому, считают это в порядке вещей и обходят лежащую собаку так же, как необходимо обойти угол, столб, тумбу на улице. Даже я, когда, оглянувшись на раздавленный хвост, заметил, что обладательница его далека от каких бы то ни было протестов, сам почувствовал жалость и некоторое уважение к ней и уже затем больше смотрел под ноги, чем на турецкие магазины.
Впрочем, из-за магазинов-то трудно поручиться, чтобы они были чисто турецкие. Вот уж подлинно волшебный город, замок, где гости веселятся, шумят, а хозяев не видать, их будто и нет. Тут есть все: и французы с француженками, и немцы с немками, англичане с англичанками, и греки, и армяне, и арабы, и представители Балканского и не Балканского полуостровов, островов, материков; не видать только турка. Разве мимо проедет чиновник, офицер в турецкой форме неизвестной национальности, впереди патрули — тоже неизвестной национальности.
Впрочем, они сами, вероятно, должны караулить, охранять входы, выходы по всем этим Босфорам, фонарям… А мышки давно уже перевернули вверх дном в амбарах заснувшего на часах турка. Ну, точь-в-точь как в басне Крылова: «…крысы хвост у нее отъели, а щука, чуть жива, лежит, разинув рот…»
Но вот и оружейный магазин. Захожу. Меня встречают турецкими поклонами и английской речью. Важно думаю.
Оказывается, магазин то был английским и говорили в нем только по-английски, по-немецки и по-французски. Я долго говорил, больше, конечно, мимикой, руками, но револьвера все же не купил. Имей еще несколько таких упражнений, скоро уже можно было бы понимать.
Направился дальше к набережной. Вот и фески выставлены. Захожу. «Уж этот, наверное, турок, продавец национальной фески!» Не тут-то было: продавец оказался греком, и греком таким, который уже ни по-французски, ни по-английски, ни по-русски ни аза. Тем не менее я выбрал хорошую темно-красную феску. Не пойму только, сколько он просит на турецкие деньги. Наконец он догадывается и бежит «позвать знающего по-русски». Приходит плотный, бритый, с поседевшими усами, в коротеньком пиджаке — Хасан.
По живым глазам, гортанным звукам, нависшим бровям, проворным движениям и другим неуловимым признакам нетрудно было угадать в нем представителя адыгейского племени. Он не менее меня обрадовался, когда узнал, что я из дорогой его родины, Кавказа. Аж слезы навернулись у него на глазах. Но увы, мы хотя и запылали взаимной симпатией, не понимали ни одного слова из наречий один другого.
Возбужденный, как мальчик, он побежал звать третьего, который уже несомненно должен был говорить по-русски.
Немного погодя он возвращается с высоким худощавым полутурком в барашковой шапке, пальто, брюках навыпуск и с зонтом в руке.
«Князь Г-ко», — отрекомендовался черкес.
О феске мы, разумеется, забыли и, к удивлению грека, с участием, как давно не видавшиеся братья, забросали друг друга вопросами.
С какой тоской он расспрашивал о родном Кавказе, с какой горечью вспоминал о перипетиях своего переселения, жестокости междуправительственной политики! Какие трогательно трагические положения и картины ему вспоминались из роковой ошибки выселения горцев с Кавказа!
Что там изгнание мавров из Испании, истребление индейцев, вандализм в сравнении с ужасами массовой погибели в волнах Черного моря красы кавказских народностей?! И бывшему кабардинскому князю даже при худших обстоятельствах на той родине жилось бы теперь легче, чем здесь, где у него нет ничего общего, кроме религии… Жизнь турецкого города не гармонировала ни с его любовью к свободе, ни патриархальной простотой, ни характером, ни нравом, ни обычаями…
Не приобщенный ни к одному из культурных звеньев городской жизни, роду занятий, без надлежащей практической и умственной дисциплины он здесь лишен был возможности войти в какую бы то ни было категорию людей, даже уличного пролетариата. Это был последний из могикан… увы… со знаменем вырождения на гордом челе.
Такое впечатление произвел князь кавказский в Стамбуле.
Какое впечатление могли произвести простые кабардинцы, черкесы, осетины… после ряда катастроф, не стоит и говорить. Великое отчаяние, безнадежное разочарование, раскаяние было написано на лицах этих кавказских Прометеев, теперь жалких мучеников Стамбула…
И это говорило в них все, начиная с длинной вытянувшейся шеи князя Г-ко и кончая старыми, выцветшими туфлями чуть не с чужих ног на голых ступнях Хасана.
Тем не менее нам, землякам, после роковых катастроф приятно было встретиться на чужбине. Мы зашли в кофейню к беззубому мешеди, такому же выходцу из Казани, и там вдоволь наговорились, как друзья, родные, которые многое понимают из недосказанного и даже совершенно невысказанного. На прощание они, разумеется, не очень протестовали, когда я, хотя и их гость, стал расплачиваться за кофе.
Купив все же феску у грека за 3 франка, я пошел опять бродить между разношерстной толпой, отыскивая глазами между шляпами, фесками родную барашковую шапку, наиболее прочную примету, с которой, оказывается, неохотно расстается наш брат кавказец на чужбине.
* * *
Из народностей России я финляндцам наиболее симпатизировал, и это, мне кажется, происходило оттого, во-первых, что есть что-то общее в исторических судьбах финляндцев и моих соплеменников вообще, а во-вторых, что я всегда любил ту трезвость, умеренность, не бьющую на эффект скромность, ту приятную аккуратность, честность и трудолюбие, которыми характеризуют финляндца. Я тщетно желал пожить среди них, тщетно пытался хоть по учебникам выучиться их языку. Поэтому нетрудно представить, как я отнесся к возможности пожить не в колонии уже, а в стране природных северян, в Финляндии…
Уложить, привести в порядок небольшой мой багаж было делом какого-нибудь часа, и я уже ехал на финляндский вокзал в Петербурге. Дурное расположение духа и треск о каменную мостовую не помешали мыслям залететь вперед, далеко в будущее: меня интересовали и люди, и природа будущего местожительства. Финляндию я представлял далеко не такою прекрасною, благоустроенною страной, какою она оказалась и есть в действительности. По отрывочным сведениям географии и всяких поверхностных описаний я составил в воображении картину бедной, угрюмо-туманной гористой местности. Отшлифованные будто бы доисторическими льдами камни да голые грязноватые горы над туманными озерами характеризовали страну с грубым, некрасивым, бедным населением. Мне казалось, что солнце никогда или очень редко восходит над этой страной, что из груди финляндца никогда не вырвалось звука радости, что…
Извозчик остановился уже у финляндского вокзала. Ровно час оставался до отхода поезда. На станции царила тишина, не свойственная вообще железнодорожным станциям. (Добрый И. Ц., весь мокрый, пришел меня провожать, несмотря на то, что через час сам должен был идти на экзамен.) Сосредоточенное выражение лиц, спокойное движение плотных, здоровых, красных, бритых железнодорожных служащих сразу показали, что я уже в стране аккуратных немцев, что они здесь главные хозяева. Перед самым звонком я распрощался с Ин., познакомился с одним петербургским чиновником, который по газетному объявлению ехал пансионером в тот же самый дом, куда и я. Наконец поезд тронулся. Дождь продолжал накрапывать. Я оставался на платформе. Окрестности Петербурга в этой части не представляют ничего особенного, замечательного. Те же болота, покрытые то хвойными лесами, то манящею зеленью всяких растений сырых мест. Порой они сменяются невысокими холмами и возвышениями, на которых непременно красуются дачные постройки.
Станция «Териоки» находится приблизительно на половине пути между Петербургом и Выборгом. Во время получасовой остановки здесь поезда производится таможенный осмотр багажа пассажиров. В особом отделении вокзала расставляются по лавкам вещи пассажиров, из которых каждый показывает свой чемодан, сундук или что есть. Особенно, говорят, преследуется здесь сахар, чай и вообще продукты обыденной жизни, на которые наложена большая пошлина.
Мы понеслись опять. Торфяное поле покрывалось то редким мелким лесом, то сплошною массою тростника и камыша, то кустами ягелей и низкорастущих трав. Среди угрюмой картины одно только и утешало, одно ободряло: везде виден был след рук человеческих, везде борьба с грозною силою природы и везде следы торжества ума. Глядя на эти расчищенные, будто расчесанные, лесные пространства с прямыми длинными просеками, любуясь обширными засеянными полями с идущими вдоль и поперек осушительными каналами, любуясь цветущими лугами, силою ума и упорным трудом выдвинутыми из-под воды и выхваченными у моря, наконец, дивясь и самой этой возможности нестись в сообществе сотен чужестранцев птицей на чугунке по топким болотам, торфяным площадям, невольно преклоняешься пред железною волей, неутомимым терпением аборигенов страны.
Но как там ни говорят, все же великое дело «природа». Недаром младенчествовавшее человечество боготворило ее законы, мыслители современные сводят к ней начало и конец всего существующего. И каковы бы ни были победы человека над природой, она делает его таким, каким он есть, она создает племена, она созидает государства, культуру и всякое развитие, она горячит кровь южанина, леденит — северянина. Она вдохновила и финляндца на упорный труд с собой. И он совершил чудеса. Если не вся Финляндия, то, по крайней мере, места, по которым пришлось проезжать, представляют из себя сплошной парк, сад без плодовых деревьев — с прекрасными дорогами и дорожками, с чистыми озерами, с живописными дачами на их берегах. Здесь не только воспользовались наилучшим образом дарами природы, но изменили последнюю для новых и лучших даров… Не могу сказать, чтобы народ кавказский вообще был не способен к труду, но если бы в некоторых, бедных в настоящее время, уголках родного юга было приложено столько труда, не говоря уже о знании, к обработке земли, то эти уголки играли бы роль целых краев бесплодного севера в культурно-экономической жизни государства…
Продолжительный свисток паровоза известил нас о благополучном приезде на выборгский вокзал. Интерес и частое посещение Выборга дали мне возможность познакомиться поближе с этой «второй столицей Финляндии».
Выборг, отстоящий от С.-Петербурга в 120 верстах, основан в 1293 году шведским маршалом Торкелем Кнутсоном с целью утвердиться в стране карелов и довершить завоевание Финляндии.
Как важный стратегический пункт город Выборг обратил на себя внимание русских и сделался местом ожесточенной борьбы их со шведами. Только в 1710 году, после продолжительной осады с моря и суши, крепость, не выдержав сильного натиска со стороны русских войск, явившихся под начальством Петра Великого, сдалась на капитуляцию.
В Ништадте шведские уполномоченные, соглашаясь на уступку Лифляндии, сильно отстаивали Выборг: «Этот город — ключ Финляндии, — говорили они. — Если он останется за Россией, то вся Финляндия всегда будет в воле Царского Величества. Мы готовы дать всякое ручательство в безопасности России со стороны Выборга; обяжемся не держать более 400 человек гарнизона, выхлопочем гарантии других держав, но города уступить не можем…»
Но Великий герой Полтавы стал на гранитный берег Выборгского залива и сказал: «Отныне сие есть русское!»
Шведы уступили настойчивым требованиям победителей, и Выборг был присоединен к России.
Недалеко от крепости, на берегу Сайменского канала, и теперь еще указывают гранитную глыбу «Казак-камень», обсаженную и убранную деревьями, на которую первый взошел Великий завоеватель, водрузил знамя и торжественно сказал слова, неизгладимыми буквами начертанные и теперь на ней…
Это есть центр, самый важный, хотя и не самый многолюдный пункт города; последний больше тянется к югу от него по Выборгскому заливу. По Сайменскому же каналу раскинулось дачное поселение.
Рассыпанный на холмистом побережье залива, Выборг не произвел на меня особенного впечатления, не очаровал и не разочаровал. По преобладающему белому цвету большинства деревянных домов на таком же фоне песчаного берега, по узким подчас улицам со старинными замками и маленькими площадями и вообще по внешней физиономии он более походит на южный, чем на северный город.
Тишина и в наиболее оживленных его центрах, непринужденное спокойствие жителей, необыкновенная чистота даже летом, когда над первопрестольными столицами висит непроницаемое облако пыли всяких испарений, отрадно действуют на приезжего.
Красивые чистенькие дома с прилегающими к некоторым из них жиденькими садами, обилие вод со всех почти сторон, совершенное отсутствие в городе пьяных, нищих и всяких неприличных уличных сцен делают город даже милым, характеризуя до некоторой степени нрав и характер финнов и шведов, представляющих коренных и большинство населения Выборга.
И этот финн, оказывается, глубоко, хорошо понял жизнь. Во многом обиженный природой, он, однако, жизнь свою поставил и обставил так, как она редко где стоит в благословенных странах.
Если основою благосостояния государство должно ставить жизнь, «положение низшего и среднего класса» и вообще массы его, то она в Выборге и во всей Финляндии достойна не только внимания, но и подражания. Достаточно того, что в Финляндии наряду с сословным разделением нет уже зависимостей. Там давно не помнят уже о рабстве. Народное самосознание там готово перейти уже в гордость. И иностранцы, не исключая русских, не только не пользовались авторитетом, но и симпатией. Последний беднейший крестьянин дорожит здесь честью, с достоинством и с оружием в руках отстаивает свое право…
И расположение города, и остатки седой старины в нем — все говорит за практический ум и геройство отдаленных предков аборигенов.
Остатки разрушенных городских стен и укреплений, подземных ходов, ворот в окрестностях крепости и города свидетельствуют и о важности, и о былом могуществе Выборга.
* * *
Острова голые, безжизненные, один за другим вырастают то там, то сям. А вот и целая группа их живописно разбросана на гладкой поверхности синего моря. Это настоящий Архипелаг. Белопарусные лодки, издали похожие на крылья чайки, медленно, сонно скользят у берегов и между островами.
А море здесь еще синее, еще краше, чем в Босфоре. Синева, лазурность его увеличивается до невиданной степени. Это уже не подсиненная вода, а сама берлинская лазурь, густая, прозрачная. И только винт белит, пенит ее наверху, а внизу она окрашивается в зеленый, серый и во все переходящие цвета от белого до густо-голубого.
Какая причина этой синевы? Отражение ли это голубого южного неба, присутствие ли в воде солей?… А может быть, и то, и другое, и третье тому причиной; но в такой комбинации, в какой их нет в других местах, за исключением северных заливов Средиземного моря…
Нам все чаще и чаще стала попадаться другая краса подтропических морей — морская чайка. Это единственно живые существа над водною поверхностью больших морей. Как милиционеры, конвойцы, гарцующие вокруг мчащегося парохода, они аккуратно, неотступно провожают пароход до следующего острова, поста, где уже кончаются их владения, и они поворачивают назад, а вас поручают другим, свежим джигитам. Это продолжается с раннего утра и до вечера. Одни и те же чайки пролетают за пароходом целые сотни верст, вероятно отыскивая его по белому следу на море.
Пассажиры любуются на них, привязываются к некоторым из них, более проворным или слабым, у которых из-под носу похищают другие брошенную скорлупу апельсина, кусок черного хлеба. Есть полная возможность изучить их внешний вид, даже черты характера.
* * *
1 июня в 4 часа вечера снялись мы с якоря Суэза и поплыли на юг по незнакомому Красному морю. Скоро с Африки подул ветерок, и Суэз скрылся в серо-пыльном горизонте. Солнце даже померкло за этой безотрадной пеленой. Оно сначала бледнело, краснело, наконец, его совсем не стало видно, будто, бессильное проникнуть сквозь эту пыльную атмосферу, оно растворилось само в нем.
Ни обыкновенного зарева, ни вечерней прохлады здесь уже не было…
Вода Красного моря постепенно темнела, становясь похожею на воду Черного моря. Этак, пожалуй, не мудрено и наскочить на другой пароход или на мель, о чем свидетельствовал остов парохода в море. А тут еще этот противный хамсин. Одно имя его пугает путешественников.
Англичанин недаром «хитрец»: его грузовой пароход “Com London” давно уже опередил нас и заблаговременно ушел вперед.
В 5 часов я попытался поближе познакомиться с водой и принял ванну Красного моря. Ни прохлады, ни облегчения я не почувствовал. Напротив, начал ощущать какой-то зуд, особенно на лбу. «Верно, изрядно припекло солнцем», — подумалось мне, тем более что я, как и многие другие, еще не расставался с феской от самого Константинополя. Она оказалась значительно удобней, даже в жару, если не бояться загара.
Стемнело. По мутному небу пробиралась бледная, неясная луна, как и солнце на этом небе. Тяжелое, тоскливое чувство начинало овладевать нами по мере приближения к тропику.
Я с интересом засмотрелся на единственную ласточку, которая тщетно пыталась опуститься переночевать на пароходной трубе, на грос-мачте, но сотрясение и клубы черного жаркого дыма не позволяли ей этого сделать.
Кто знает, откуда, куда она? Быть может, это запоздалая на север вестунья, быть может, из наших краев, с нашей кровли? Жаль ее бесконечно, но и завидно птичке, пропавшей во тьме ночной.
И умчались мысли за ней туда, далеко, на Кавказ…
И вот они, родные горы, воздух, вода!.. В какой красоте, в каком идеальном совершенстве представляется все, все родное, пока… не выплывут детали, пока не остановишься на частностях…
И чего, чего бы только не отдал за миг свидания, за один вздох полной грудью воздухом этой родины!
