ПРЕДИСЛОВИЕ Ф. ХАДОНОВОЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Воспоминания о Коста Хетагурове, которые печатаются в этом номере журнала, принадлежат писателю и общественному деятелю Осетии начала XX века Саукудзу Цораевичу Тхостову (1870–1941). В свое время о его просветительской деятельности писали кавказские газеты: он, отказавшись от престижной в то время карьеры инженера путей сообщения, позволявшей вести обеспеченное существование, вернулся на родину и добился открытия в родном Беслане первой светской школы. С. Тхостов пожертвовал на постройку школьного здания и часть личных средств, заработанных во время строительства Восточно-Китайской железной дороги. Читателям журнала его имя уже знакомо — отрывки из книги С. Тхостова «Путевые очерки Ирона» публиковались в предыдущем номере.
Саукудз Тхостов относился к Коста Хетагурову, к его таланту художника и поэтическому дару с благоговейным трепетом. Знакомство их состоялось в начале 1890-х годов в Ставрополе — Саукудз учился в гимназии, а Коста Хетагуров работал в редакции газеты «Северный Кавказ». Затем они виделись в Петербурге, где С. Тхостов учился в Институте инженеров железнодорожного транспорта, и в Осетии.
Саукудз Тхостов бережно сохранил в памяти встречи и беседы с Коста Хетагуровым, подробности совместных посещений Академии художеств и столичных художественных выставок. Вдохновенные речи Коста Хетагурова об искусстве открыли Саукудзу, в то время петербургскому студенту, новый для него мир искусства; живые беседы с великим поэтом побудили С. Тхостова задуматься и о будущей просветительской деятельности на родине.
Саукудз Тхостов сохранил трепетное отношение к памяти великого поэта на всю жизнь. Он первым посетил в 1915–1916 годах высокогорное селение Нар как памятное место осетинской культуры — родину Коста Хетагурова. В эту поездку он отправился с фотографическим аппаратом и с воодушевлением сделал снимки общего вида селения, а также дома, где поэт родился и где прошли его детские годы. Пока, к сожалению, этот фотоархив не найден. Кроме того, он устроил в Наре конные скачки (дугъ) памяти Коста Хетагурова по старинному осетинскому обычаю.
В воспоминаниях С. Тхостова речь идет и о людях, имевших то или иное отношение к Коста Хетагурову. В разные периоды своей жизни великий поэт виделся с ними в Ставрополе, Екатеринодаре (ныне Краснодар), Теберде, Владикавказе и Петербурге.
Живописец и график Василий Иванович Смирнов был учителем рисования в Ставропольской мужской гимназии. Он считал Коста Хетагурова одним из самых своих талантливых учеников и подготовил его к поступлению в Академию художеств в Петербурге.
С семьей лесничего Ибрагима Шанаева Коста Хетагурова связывали добросердечные отношения. Некоторое время Коста снимал во владикавказской квартире И. Шанаева комнату под мастерскую на ул. Краснорядской (ныне Гаппо Баева). Оба сына И. Шанаева были моделями для картины Коста «Дети-каменщики», а также К. Хетагуровым написан портрет Тутти Тхостовой — матери Ибрагима.
В начале 1890-х годов Коста Хетагуров работал в конторе серебросвинцового рудника «Эльбрус» в Карачае вместе с Исламом Крымшамхаловым — карачаевским художником и поэтом. К. Хетагуров не раз гостил в доме И. Крымшамхалова в Теберде, куда он приезжал на пленэр.
Батырбека Шарданова К. Хетагуров знал со времен учебы в Ставропольской гимназии. После окончания Института инженеров путей сообщения в Петербурге Б. Шарданов работал начальником вокзала в Екатеринодаре. Он был в то время известным общественным деятелем и меценатом. После революции эмигрировал на Запад.
Доктор медицины Магомет Далгат был одним из организаторов Терского медицинского общества, а также участником просветительских обществ Терской области, в работе которых принимал активное участие и Коста Хетагуров.
Во время пребывания во Владикавказе К. Хетагуров бывал в доме адвоката, этнографа и фольклориста Джантемира Шанаева, подарил ему свою работу «Скорбящий ангел». Д. Шанаев активно участвовал в работе просветительского Общества по распространению образования и технических сведений среди горцев Терской области, а также первого осетинского издательского общества «Ир».
Андукапар Хетагуров, родственник Коста Хетагурова по материнской линии, знал поэта с детства. Доктор медицины и известный петербургский врач А. Хетагуров был меценатом, много лет состоял в просветительских объединениях Осетии. Он оказал финансовую поддержку для издания книги Коста Хетагурова «Ирон фæндыр». Задействовав связи в великосветских кругах Петербурга, А. Хетагуров помог ускорить возвращение поэта из второй ссылки, из Херсона. Андукапар Хетагуров был очень предан Коста, трепетно относился к нему как художнику и поэту.
О лесничем Федоре (Сабане) Коченове сведения очень скудны. Известно, что он состоял в осетинском издательском обществе «Ир», был сотрудником редакции первой газеты на осетинском языке «Ирон газет».
Имя юриста и общественного деятеля Гаппо Баева широко известно в Осетии. Друг Коста Хетагурова, популяризатор его творчества и издатель книги «Ирон фæндыр». Собиратель фольклора, переводчик христианских духовных текстов на осетинский язык, один из главных организаторов издательского дела на родном языке. Был городским головой Владикавказа. В 1921 году Г. Баев эмигрировал в Германию. Коста Хетагуровым был написан портрет Хусина (Георгия) Баева — деда Гаппо.
В своих заметках Саукудз Тхостов упоминает и семью Шредерс, которая относилась к Коста Хетагурову как к дорогому человеку, почти родному. Варвара Григорьевна Шредерс — педагог и известный общественный деятель того времени. Она основала во Владикавказе женскую воскресную школу и женскую прогимназию. Вместе с группой интеллигенции В. Г. Шредерс добилась открытия общественной библиотеки во Владикавказе. Ее муж Владислав Доминикович Шредерс, председатель съезда мировых судей, входил в попечительский совет женской прогимназии. Сохранилось совместное фото В. Д. Шредерса с Коста Хетагуровым.
Воспоминания о Коста Хетагурове были написаны Саукудзом Тхостовым в 1935 году и дополнены в 1939-м. Объем их невелик, но они очень ценные, написаны на основе дневниковых записей и с большим интересом читаются и сегодня.
Фатима Хадонова
* * *
О Коста Хетагурове мне впервые пришлось услышать много хорошего от нашего учителя рисования в Ставропольской гимназии — старика Василия Ивановича Смирнова, у которого учился первым учеником Коста Хетагуров. Рисунки его хранились в рисовальном классе в назидание как образцы, достойные подражания. В обширном спальном помещении гимназии на видном месте стояла большая картина-икона, перед которой пансионеры часто молились и стояли на коленях. Картину эту тоже считали произведением Коста Хетагурова, который покинул гимназию по окончании 6 классов реального отделения.
Впервые увидеть Коста и познакомиться с ним мне пришлось в Ставрополе же на квартире лесничего Ибрагима Шанаева, у коего он когда-то живал и после часто бывал. Он, Коста, был старше меня лет на 8–9, и я относился к нему, как и все, с большим почтением.
С виду это был неказистый горец, невысокого роста, хромой на одну ногу. Но с первого же раза производил незабываемое обаятельное впечатление: низко стриженная черная бородка кончалась острым волчком. Пушистые усы его, как две тучи, заключали этот острый подбородок. Высокий красивый лоб его, как гладкая поверхность моря, будто таил в себе целый интересный, но неизведанный пока мир!
Черные большие, широко открытые глаза, окаймленные густыми бровями, казалось, мягко проникали до глубочайших извилин сердца собеседника…
В 1892–93 годах он еще жил в г. Ставрополе: работал в газете «Северный Кавказ» и рисовал картины, живя на частной квартире в том же доме, где была и редакция. По окончании курса гимназии, перед выездом из Ставрополя, мы, несколько горцев, решили пойти к Коста попрощаться: он так любовно относился к своей «alma mater» гимназии, такое живое участие всегда принимал в устройстве благотворительных вечеров и т. п.
Мы быстро очутились у заветных дверей общего любимца и друга Коста. Увы, дверь его по обыкновению оказалась полуоткрытой. Мы на цыпочках один за другим переступили порог и тихо стали у двери обширной пустой комнаты.
У противоположной от двери стены на высоком мольберте красовалась почти законченная картина1. Перед нею с палитрой в левой руке художник (Коста) в процессе творческого создания, спиной к нам, в просторной серой толстовке (рубахе) без пояса и головного убора… Так был поглощен своей работой, что совершенно не заметил, как мы вошли… В то же время и для нас это вышло так неожиданно и поразительно, что мы так и замерли у порога, на местах, не смея шевельнуться — как при большом торжественном священнодействии…
Свежие краски мазками блестели на полотне… Он то приближался к картине, мазнет длинной кисточкой, то, не отрывая взора от полотна, отойдет назад, в сторону, посмотрит в трубочку из руки; потом, опять прихрамывая на одну ногу, быстро-быстро поспешит к картине, мазнет там, тут и опять тихо отходит в разные места просторной пустой комнаты; прищуривает глаза, смотрит в колечко и… все время напевает вполголоса какую-то песенку — туземный мотив… Он с таким увлечением продолжал вдохновенно работать над своим созданием… Мы, пораженные виденным, загипнотизированные какою-то силой, не могли нарушить священный ритуал…
Наконец он почувствовал как-то наше присутствие. Обернувшись к нам, сочно улыбнулся и громко произнес на осетинском языке: «Ой, Хуыцауы ард уæ баййафа!..»2 и быстро увлек нас по-дружески в другую комнату. При общем хохоте он засыпал нас вопросами, расспросами, поздравлениями с окончанием курса… Особенно подробно расспрашивал карачаевца Баксанука Крымшамхалова об его брате и своем друге, художнике-самоучке Исламе-Карачаевце, у которого он подолгу гостил и написал несколько из своих видовых картин…
После этого Коста Хетагурова мне пришлось встретить в Ленинграде (здесь и далее автором приводится советское название города. — Ф. Х.). Помню, как он по доброте своей предложил мне, младшему земляку, новичку в столице, пройтись с ним в Академию художеств на Васильевском острове — посмотреть какую-то выставку картин. По дороге мы по его предложению захватили еще одну курсистку, его хорошую знакомую из Ставрополя… Что особенно запомнилось мне — это желание ввести нас в понимание художественности в картине, чистой эстетики. При входе на выставку он дал нам возможность обозревать картины сначала самостоятельно. Он поспешно прошел вперед, и скоро мы потеряли его из виду, а мы не спеша переходили ряд длинных комнат, наполненных всевозможными картинами разных величин и достоинств. Скоро он возвратился к нам, осведомляется, какая картина больше всех понравилась нам, особенно спутнице нашей. Из нас никто, видимо, не облюбовал ни одной картины, а указанные не удовлетворили и его. Тогда он с воодушевлением обращается к нам: «Ну, тогда пойдемте-ка, я вам покажу художественную живопись».
Мы прошли несколько комнат, на стенах коих висели обширные полотна порой в роскошных золотых рамах. Мы еле поспевали за ним. Наконец он устремляется к одной неказистой небольшой картине со словами: «Вот это настоящее художество, обратите особенное внимание!..» Я продвинулся чуть не вплотную к картине и с недоумением стал искать эти счастливые особенности нашего вдохновенного чичероне. Перед нами в очень простой раме невысоко от пола висело полотно размерами около 4 кв. метров, сплошь залитое зеленой краской. Комки маслянистого изумруда небрежно были, казалось бы, набрызганы, намазаны всюду; ничего нельзя было разобрать…
Можно было бы подумать: «Не подшутил ли художник над неучами в живописи?..» Но Коста уже увлекал за рукав нашу спутницу назад и предлагал ей и мне посмотреть картину «вот оттуда, вот так, этак!..».
Мы попеременно занимали указанные позиции и недоумения на наших лицах постепенно расплывались в приятно-блаженные улыбки: перед нами очутился кусок природы — нет, больше: чудный уголок роскошной природы. Густая ярко-зеленая заросль сплошь заняла заброшенный берег тихого прозрачного пруда. Видна была смелая до дерзости работа природы, как и мысль художника уловить, схватить эту победу. Природа и художник — два смелых, достойных друг друга победителя — казалось, позировали рядком перед восторженным зрителем… Только природа могла так щедро, безотказно рассыпать свои изумруды; только истинный художник осмелился так смело рвануться вослед за бесстрастной природой. И еле заметный зеленый берег, и зеркальная поверхность воды, у краев подернутая мшистым бархатом, и густая осока под сочным лозняком, и влажный воздух, и отражение всего этого в призрачной воде — все позеленело; все это создавало какой-то триумф, торжество земного царства без единого поползновения других красок, других тонов…
Мы долго стояли перед картиной, убаюкиваемые страстным шепотом вдохновенного чичероне…
С тех пор прошло более 40 лет, но эту удивительную картину, как и знаменитые шедевры Айвазовского «Сотворение мира», «Буря» и др., я видел будто вчера…
В 1898 году, когда Коста Хетагурову после операции пришлось долгое время лежать в Обуховской больнице в Ленинграде, мне удалось навестить его там, случайно приехав туда из Москвы.
Вот что записано у меня в дневнике — очевидно, по уходе от него в тот же день 29 мая 1898 года:
«Очень приятно в живых разговорах провел у Коста около 1½ часов… Его болезнь — не одна операция ноги, не физического только свойства, а больше морального из-за других…
С каким увлечением он говорил: “Издательское общество здесь во Владикавказе все не организуется за отсутствием сознательных честных людей… Шарданов обещал 2 000 р., а теперь отказался совсем. Далгат (доктор Магомет) то же самое — дает теперь только 500 р. Джантемир, тихоня, инертен. В конце концов остаются только 1 000 р. Андукапара”. Он жаловался, что никто не посещает его, кроме Коченова Федора (Сабана)… У остальных нет достаточно близких чувств, связей, увлечения, общности, сознания своего достоинства… “Во мне все возмущается, я не знаю, что делается со мною, когда я слышу, вижу или читаю, как унижают наших горцев, сравнивают, толкуют о них как о дикарях, неспособных людях… Мне совершенно безразлично, я равно страдаю от страданий ингуша ли, осетина, дагестанца или кабардинца…
Устав Владикавказского Общества распространения образования и технических сведений среди горцев Терской области надо переработать применительно ко всем горцам Северного Кавказа или всех горцев Кавказа. Под его (правом) флагом можем устраивать беседы, чтения с туманными картинами…3
…Гаппо сам еще нуждается в руководстве. Писал ему, чтобы он работал в этом направлении…
Если бы мы имели газету, это было бы лучшим способом пропаганды раскрытия нужд и недостатков, наших аульных интересов общих…
Необходимо разработать алфавит, наиболее нам удобный, тот, которым можно было бы пользоваться везде в русских городах, т. е. русские буквы с прибавлением недостающих из латинского алфавита. Хотя этим страдает интерес самобытности, самостоятельности…
Говорил я Гаппо, чтобы печатать книги, а он взялся там за какие-то сборники осетинских песен…
Словарь вместо Миллера (Всев. Фед.) мы можем сами составить… Нужно только маленькое филологическое образование, знание латинского, греческого языков, обзавестись словарями санскритского, французского, немецкого языков да маленькая подготовка…
С осетинским языком нужно быть очень осторожным, чтобы теперь же не наделать ошибок, промахов. Составить букварь не так-то просто, как думает Гаппо: разложил на столе несколько существующих букварей и снимай копию с любого из них…
В “Æфхæрдты Хæсанæ” нет ничего хорошего — ни идеи, ни народности, ни красоты. Это набор слов и притом неправильных…
Я говорил Гаппо: “Отчего не собрал всех, не поговорил с другими?..”
Страдаю… Беспомощное, ужасное состояние быть привязанным к кровати вот уже 7 месяцев, — это в то время, когда я рвусь, “некогда даже болеть”, как выразился Магомет Дударов.
…Поеду во Владикавказ…
Беда только в том, что там нельзя ничего делать: малейшее проявление деятельности заподазривается, доносится… Это несчастье, везде страх, пытка…
О грамотности…
Тащи и других… Стыдно им не участвовать в кружках, не навещать меня!..»
После этого, живя в с. Беслан, я должен был проводить до станции Эльхотово гостившего у меня друга-товарища. На Эльхотове скрещивались поезда из Владикавказа и Ростова. Когда отошел поезд на Ростов, смотрю: из окна ростовского поезда выглядывает Коста, бледный, изможденный…
Мы несказанно обрадовались. Я вскочил к нему в купе. Оказалось, что он ехал из Ленинграда. Хотя Коста и был слаб, утомлен, но духом по обыкновению был бодр, а глаза и лицо сияли от радости, что «наконец-то добрался до погибельного Кавказа».
Погода была хорошая, и он открыл окно на запад и все время не сводил глаз с Казбека и других снежных вершин Главного хребта. Его глаза часто увлажнялись и он любовно произносил:
Мæ цæстысыг донау мызти,
Мæ зæрдæ фыр цинæй рызти, —
Куы скастæн нæ цъитиджын хæхтæм!
Я проехал с ним до Владикавказа. Но хорошо не помню: было ли это тогда же, или после этого раза, когда он предложил мне проехать с ним к его симпатичнейшим друзьям, супругам Варваре Григорьевне и Владиславу Шредерс. Они жили тогда в затеречной части. Едва Коста появился в знакомом их дворе, к нему с распростертыми объятиями, ласкательными восклицаниями выскочили навстречу сияющие Варвара Григорьевна, а вслед за нею и грузный Владислав Шредерс, и радости, поцелуям не было конца…
* * *
…Я сожалею, что забыл своевременно отметить, как я из внутреннего побуждения проехал в с. Нар.
Устроил там скачки в память Коста в селении Нар в 1915–1916 гг., когда там в сельском правлении писарем работал Еста Калоев.
Я запасся, был с фотографическим аппаратом фотографа Джанаева Садулла. С увлечением заснял все усадьбы кругом, вообще расположение построек, двухэтажный дом, на нижнем этаже коего, тогда превращенный в хлев, по показаниям близких лиц, родился Коста, рос, провел детство. Я с воодушевлением пытался зафиксировать обстановку, где впервые увидел свет незабвенный Коста, и заснял ясли, стены, единственное окно, дверь в эту саклю Коста в присутствии Еста Калоева, хорошо знавшего Коста и глубоко его чтившего. Он был очень рад, доволен моим приездом, сетовал на нашу интеллигенцию за равнодушие и уверял, что это первым из осетин я, который удосужился проведать жилье Нашей Гордости Коста.
