Погода была нелетной. Ветер бил в пустые урны и бросал около обрывки сообщений из громкоговорителя. Рабочий тулуп с дурацким логотипом осточертевшей авиакомпании индевел на морозе, а маленький, нашитый на карман самолетик, заключенный в овал, темнел под коркой льда. Летчик ногтем окоченевшего пальца постукивал по этой корке, и она, корка эта, поверх размаха крыльев и крошечных иллюминаторов казалась отчего-то правильной и уместной. Летать не хотелось. Хотелось забраться под колючее, пропахшее табаком одеяло и уснуть.
Уже дома, в серо-голубой темной прихожей, летчику не удавалось вспомнить, хотелось ли ему вообще когда-нибудь летать. Хотелось ли ему когда-нибудь?
Он помнил себя еще ребенком, помнил, как отец подарил ему деревянный самолет. Просто так, без повода. А потом просто так, без повода, пропал. Может, подаренному самолету нужно было радоваться сильнее, но уже тогда почему-то не получалось. Наверное, это должно было заставить его в нужный момент остановиться. Просто так, без повода. Но летчик сейчас был летчиком, и останавливаться было поздно, да и негде.
Тогда, в детстве, он ждал отца еще несколько лет. До самого утра упирался слипающимися глазами в мутную полосу горизонта. Летчик помнил, что раскаленная конфорка походила на восходящее солнце и очень знакомо, по-солнечному, жгла ладонь. Удивительно, что спустя столько лет конфорка и солнце все еще были одинаково горячими. Этакий сложившийся паритет. В заледенелом окне удалось поймать крошечный желтый луч, и шрам на ладони знакомо заныл.
Во сне летчик управлял деревянным самолетом — взмывал ввысь и яростно бился о бетон. А после какой-то человек с грозным лицом зачитывал ему панегирик, толпа аплодировала. Он сам, готовый к гибели, — больше всех.
В доскональном анализе сон не нуждался. Летчики бьются, так случается. Каждому по Голгофе. Своя собственная летчику виделась чересчур отчетливо.
За завтраком вспомнилось лето, деревенская панорама, страшные, искривленные руки бабушки и еще теплое молоко в бидоне. Бабушка была почти слепой и, упорно вглядываясь в силуэты кордебалета на небольшом экране, рассказывала про чудовищ в пустынных берлогах-замках, про хрустальные люстры и позолоченные канделябры. На месте чудовища ясно виделся отец, уже тогда, до пропажи. Просто так, без повода.
Мать не вспоминалась вообще. Только ее сумка с мятыми лотерейными билетами и драным ремешком, а еще много-много монет во внутреннем отделении. Все это — наваждением. Просто так, без повода. Но хотелось лелеять, хотелось утонуть в этих монетах, в их звоне и прохладе.
Монеты часто звякали в его кулаке, пока он несся вслед уже тронувшемуся автобусу. Ржавый пазик с синей четверкой на лобовом довозил его до школы с синей четверкой на дверной табличке. Там, на дурацком уроке рисования летчику всегда доставался треснутый, покоцанный трафарет с дыркой в виде самолета.
На рисунке самолет мчался вдоль эстакады и готовился вот-вот оторваться от земли.
Было летное училище, давящие погоны преподавателей, «Повесть о настоящем человеке» в каждой классной комнате и беленький «Колибри» на выцветших картинках.
Был первый полет, неудобная спецовка, облака в иллюминаторе и крошечные грязно-зеленые домики где-то внизу. Не было только внутреннего воспарения, окрыленности, ожидаемой экзальтации. Так, оценка в зачетке и новая форма.
Выпускной. Каждый курсант — корифей. Красные ленты, толпа и эскалация агрессии. Просто так, без повода.
На новеньком удостоверении самолет был готов к выпуску шасси.
Квартира, необжитая и холодная, хранила в себе пыль, родительскую еще мебель и стопку журналов — компоненты-частички памяти. Страницы одного из первых номеров шелестели под пальцами. Мелодия ветхости и упадка. На обложке — «Авиация и космонавтика» на синем. Номер страницы — синяя четверка в углу. На фотографии его отец. Садится в военный самолет и машет рукой в спецовке — фото черно-белое, но летчик-то знает, она — синяя. Люди у самолета — смазанные ладони — аплодируют.
Номер страницы — пятерка.
На фотографии самолет — дым и летящие обломки.
