К 85-летию со дня рождения
Деревья плакали желтыми листьями, но все-таки днем еще пригревало солнце.
На семейном совете, где участвовали мой отец, мать, старший брат с женой, было решено оставить шестилетнюю Ингу здесь, «попить молочка», как сказала бабушка.
– У нас там, – сказал брат, посмотрев в окно,– уже белые мухи летают. Метет. Володя, – он повернулся ко мне, хлопнул по плечу, – поможешь матери присмотреть за Ингой.
Мое мнение никто не спрашивал. Вспомнив возню с моим младшим братом, я приуныл. Брат мой офицер, служил на севере, и они с женой вскоре уехали.
Инга держалась со мной на равных, мне это не нравилось, и я иногда показывал недовольство. Бабушка журила Ингу, призывая деда в свидетели, который подтверждал, что в ее возрасте дедушка и бабушка не были такими балованными. Но стычки наши были не часты, потому что я целыми днями пропадал на работе. Однажды, по пути домой я нарвал полевых цветов для Инги. Она обрадовалась, налила в литровую банку воды и поставила банку с цветами на стол. Накануне вечером мы немного повздорили и дулись друг на друга, но теперь лед вроде тронулся. Она каждый вечер ждала моего возвращения.
А однажды, когда я, перегоняя трактор «Беларусь» на новое место работы, остановился на ночь дома, ее восторгу и вопросам не было конца. Я возился с трактором и между делом отвечал на ее вопросы.
– А зачем ему такая большая ложка? – спрашивала Инга, показывая на ковш. Получив ответ, она уже тянула руку в сторону ножа. – Для чего такая железка, ведь колесики наедут на нее и сломаются?
Наконец, удовлетворив свое любопытство, малышка предложила:
– Поиграй со мной, дядя Володя.
– Отстань!
– А папа со мной всегда играл, – обиженно произнесла она и отошла.
Я разозлился на себя. Детина! Вымахал… на экскаваторе работаешь… и на кого обижаешься? На этого кузнечика? – ругал я себя. Конечно, она в мыслях сейчас около родителей. А что тебе наказывал брат?..
Я докрутил гайку, и не слыша ее вопросов, оглянулся. Махонькая девочка на тоненьких ножках сиротливо стояла посреди двора и такую тоску излучала эта фигурка, что мне стало не по себе. Нет, надо ее отвлечь от невеселых мыслей, подумал я, развеселить. Я зашел с другой стороны трактора и, глядя на нее поверх двигателя, похлопал себя по бедрам и прокричал:
– Кукареку-уу!
Она ошеломленно оглянулась, и, восторженно округлив глаза, бросилась ко мне. Обида вроде была забыта. Я поднял ее и посадил в кабину трактора.
– Ю-юх ты, – удивилась она и начала играть рычагами.
Когда она наигралась, я опустил ее на землю, и вдруг озорница пропела мне прямо в лицо:
– Алешка-картошка!
Это была месть за прошлую обиду.
– Кто? – спросил я.
– Ты!
– Я тебе дам, – погрозил я пальцем.
Она отбежала и, прыгая на одной ножке, вновь запела:
– Алешка-картошка!
Я недоумевал, почему именно «Алешка-картошка». Но Инга так свободно, так разухабисто, и с такой, любовью произносила «Алешка-картошка», что я невольно залюбовался маленькой проказницей.
– Инга! – позвала мама с летней кухни. – Иди, корову будем доить.
Инга очень любила смотреть, как бабушка доит корову, и если бабушка ее не звала, она обижалась. Еще она любила сливки, но тайком от бабушки делилась с котенком, который любил сливки не меньше Инги.
– Бабушка, ты скажи коровке, чтобы она приносила все сливки да сливки, а молока не надо.
– Нельзя, она так не может, она приносит и молоко, и сливки.
– Бабушка, ну тогда подои в кружку сначала сливки и дай мне, а потом молоко.
– Глупая, сливки снимают с молока, когда оно постоит. Иди попей вчерашних. сливок.
– Буду еще…
В этот вечер я задержался на работе, и, возвращаясь домой, приготовился отвечать на бесчисленные вопросы Инги. И был удивлен, что она меня не встречает у калитки, А дома застал плачущую мать.
– Инга ногу сломала,
– Где она?
– Там, – показала мама. – Тихо, не разбуди, она только заснула.
– Хорошо, мама.
Я на цыпочках зашел в комнату. Бедняжка лежала на спине, глаза были закрыты, она часто и глубоко дышала. На лбу выступила испарина. Личико было белое, губы даже чуть-чуть посинели. Я наклонился над ней. Ресницы ее затрепетали, и она открыла глаза.
– Это я пришел…Алешка-картошка, – сказал я.
Она еле заметно улыбнулась, видимо, ей было приятно, что я смирился со своим прозвищем, и в то же время было очень больно.
Зашла мать.
– Все-таки разбудил, – упрекнула она меня.
– И никто меня не будил, я закрыла глаза, чтобы ты, бабушка, не плакала здесь, а то мне еще больней…
И вдруг, дотронувшись до гипса, расплакалась сама.
– Первый раз плачет, сказала мать и, прижав платок к глазам, вышла из комнаты.
Я положил ладонь на головку Инги, но не успокаивал ее. Пусть поплачет, ей станет легче. Она словно выплакивала всю боль, которую так мужественно переносила весь день.
– Дя-дя, – пыталась она говорить сквозь рыдания. – М-мне та-так больно.
Но постепенно успокоилась, и даже два раза рассказала, как это случилось.
Беда, как говорят, не приходит одна. На следующий вечер я лежал в этой же комнате с переломом руки. Ремонтируя свой трактор, я вставил лом под двигатель и надавил на него. Лом сорвался, и я упал на подвернутую руку. Теперь мы оба лежали – у Инги нога в гипсе, у меня – рука. Кажется, моя невольная солидарность уменьшила ее страдания.
– Тебе тоже больно? – спросила она и сама же ответила: – Конечно, больно, большим тоже бывает больно.
Теперь я несколько раз вынужден был повторить по ее требованию рассказ о своем злополучном падении.
Зашла мать с ужином на подносе, Комната наполнилась ароматом картофельных пирогов,
– Бабушка, а как ты без меня будешь коровку доить?
– Не знаю, постараюсь как-нибудь подоить, и котенку дам немного сливок, – улыбнулась мама
Прошло несколько дней. Пришел врач, осмотрел нас, и почему-то назначил мне укол. Мое настроение как корова языком слизала. Я затосковал. Укола я очень боялся. Никогда в жизни я не был в таком глупом положении Мой позор был на виду, Придет медсестра и… Даже в армии я трижды чудом спасался от шприца.
– Что угодно делайте со мной, – ныл я патронажной сестре, готовившей шприц. – Режьте меня на куски, но не делайте укол. И потом вы можете, – мне казалось, что я нащупал твердую почву, – вы можете отметить, что сделали укол, – я заговорщически, но с некоторой укоризной, как же сама не догадалась, – посмотрел на нее.
По молоденькой медсестре было видно, что она скорее умрет, чем уйдет, не сделав укол.
– Больной, вы не один у меня.
Какой-то всеобъемлющий, непонятный липкий страх охватил меня. «Ну, что ты, крокодил, орангутан, – ругал я себя, – ты же спокойно можешь ножом надрезать руку», «Да, надрезать, но не уколоть», – шептал трусишка, сидящий во мне. Вид шприца приводил меня в ужас.
Мой товарищ по несчастью, моя маленькая Инга все это время зорко следила за происходящим.
– Але-шка, – протянула она, – да ты и вправду картошка!
– Боюсь, Инга, боюсь, – стыдясь и в то же время не в силах скрыть свой ужас перед шприцем, промямлил я.
Что-то неуловимое произошло с Ингой. Она меня поняла. И вдруг Инга подтянула больную ногу, присела в кровати и чуточку побледнев, громко крикнула:
– Мне сделайте укол! Пусть дядя Володя, – она захлебнулась, – пусть видит, что это совсем не страшно!
Я знал, на что она идет! Несколькими днями раньше она заливалась слезами, прежде чем согласилась сделать укол.
Сестра засмеялась.
Для Инги я стоял над пропастью и вот так, вдруг, мог потерять равновесие. Она хотела мне помочь, она протягивала, мне руку помощи, она трепетала, боясь, что не сможет мне помочь. Девочка с такой решимостью, таким испепеляющим взглядом огромных черных глаз смотрела на моего,– она была уверена, – откровенного врага, что та согласилась сделать ей укол. Сестра смазала руку Инги спирту и взяла шприц.
– Ну, ведь не больно же, правда, дядя Володя? – она уже искала поддержки у меня, но я был сокрушен, разбит, и смотрел отрешенно на происходящее. – Совсем даже не больно, – больше успокаивая себя, чем меня, шептала кроха.
Сестра провела иглой мимо руки, делая вид, что сделала укол, и с улыбкой посмотрела на нее.
Чистосердечный порыв маленькой моей героини не терпел лжи.
– Ну зачем его обманывать, вы сделайте всамделишный укол!,
– Инга, не надо, я уже не боюсь.
И в самом деле, холодок ужаса стал меня понемногу отпускать.
Но Инга была неумолима.
– Делайте!
Сестре пришлось надколоть нежную кожу моей крошечной спасительницы.
Лихорадочно блестевшие глазищи повернулись ко мне. В них не был еще потушен страх.
– Алешка-картошка – голос ее дрожал, но она, интуитивно понимая мою боязнь, милым своим прозвищем как бы отвлекала мое внимание, – теперь ты.
Я отвернулся к стене, безучастно уставился в узоры ковра и откинул здоровую руку назад. Сердце бешено колотилось.
– Все, – сказала сестра.
– Что все? –не понял я.
– Укол сделан.
Светила луна. Серебряной фатой она бережно укрывала землю, дома, цветы. Несколько блестящих сережек забросила она и к нам на пол.
– Дядя Володя, у тебя рука болит? – спросила Инга,
Вот тля божья, сама лежит в гипсе и думает обо мне. И так мне стало хорошо от заботы этого милого человечка, что я встал, погладил ее по головке, заверил, что рука у меня не болит, и со спокойной душой лег спать. Дело шло на поправку.
Из книги: Гибизов Р. Белые ночи : повесть и рассказы /
Руслан Гибизов.– Владикавказ: Ир, 2002.
