ПЛОЩАДЬ МУЖЕСТВА
Осенью 2007-го года меня выперли из университетской общаги, и я снял однушку на площади Мужества. Вещи перевозил с Магой. Чтобы хоть как-то подбодрить меня, он сказал, что в месте с ТАКИМ названием живут исключительно мужественные люди. Не знаю, в моем подъезде я в основном натыкался на алкашей. Хотя, не спорю, наверное, и среди них были геройские пацаны.
– А кто тогда обитает на проспекте Стачек? – спросил я Магу.
– Хачик, – не задумываясь, ответил он.
Квартира была мерзкая, но большое окно с грязными стеклами выходило на самую суетливую часть Политехнической улицы. По вечерам я любил сидеть на широком подоконнике. Выпивал, смотрел на людей и собак.
Временами я даже радовался такой жизни. Но никому не рассказывал. Болтуны и хвастуны – сплошные неудачники. Они прячут отчаяние под тоннами слов. Хочешь комфорта – люби одиночество, меньше говори. Нет трепа – нет обид. Нет обид – нет разочарований. А без разочарований даже грусть кажется вполне себе симпатичной штуковиной. Радуются жизни молча.
О том, что больше не вернусь в общагу, я не жалел. Но было, конечно, обидно, что выгнали ни за что. Мы как обычно прекрасно выпивали в моей комнате. Когда закончилась водка, я взял авоську и спустился в магазин. Возвращался с тремя бутылками и хорошим настроением. Зачем-то решил не ждать лифт и прогуляться по лестнице. Думал, вдруг нарвусь на волшебных девчонок. На седьмом этаже в коридоре Вера с филфака выясняла отношения со своим Андреем – курсантом университета аэрокосмического приборостроения. Я махнул ей рукой и пошел дальше. В этом момент Андрей повалил Веру на пол и начал пинать ногами. Я развернулся и, недолго думая, ударил его авоськой с бутылками. Он взвыл, споткнулся о Веру и упал на батарею. А потом я кое-как дотащил его до своей комнаты. Напоил чаем, перевязал голову. Ну и сказал, что немного перестарался. Вера тоже сидела с нами и тихо курила. Потом мы пили водку и как-то даже разговорились. Пришел Шамиль – он жил в блоке напротив. Иногда мне казалось, что наша общага – сжатая до mp3-файла дагестанская вселенная.
Шамиль брезгливо посмотрел на Андрея, отломил кусок сыра и спросил:
– Ты присягу давал?
– Конечно, – сказал Андрей, а потом зачем-то добавил: – А ты?
– Я в рот тебе давал, а не присягу! – предсказуемо ответил Шамиль.
Короче, неплохой был вечер. Как-то мы вышли покурить с Шамилем в коридор. Он сел на корточки, сплюнул в банку с окурками и пророчески заметил:
– Че ты возишься с этим чепушилой? Еще пожалеешь.
Я и не знал, что ему ответить.
Утром в дверь постучалась уборщица и сказала, что меня ищет Астра Александровна – комендант общаги. Я спустился к ней через полчаса. В кабинете с Астрой Александровной сидел начальник охраны – потрепанный блондин по кличке Беломор. Он только закончил рассказывать ей смешную историю. Комендант протянула мне какие-то записи:
– На, читай!
В первой бумаге подробно описывался вчерашний вечер – вот только я в нем фигурировал в качестве основного негодяя и мерзавца. «Напал без объяснений на моего знакомого, разбил ему голову, оскорблял и даже унижал при свидетелях, находился в пьяном состоянии». И внизу подпись – Вера Млечникова.
Вторая жалоба была от Андрея. В ней мне запомнилась только одна фраза: «С красными бычьими глазами он накинулся на меня сзади». Интересно, как он увидел мои глаза, если я нападал со спины?
– Было такое? – с надеждой спросил Беломор. Мы неплохо с ним ладили все это время.
Я покачал головой, но ответил:
– Было.
– Сегодня же убирайся из общежития! – сказала Астра Александровна.
Так что после этого я еще долго трусливо отсиживался в квартирке на площади Мужества. Зализывал раны и каждый день начинал новую жизнь. Вот только новых жизней не бывает – есть лишь одна. И та – ни рыба, ни мясо.
Как-то я подцепил девчонку в баре на улице Правды. Сидели, врали друг другу. Я много пил. В конце Полина предложила довезти до дома – лил дикий дождь. Пока ехали на ее новенькой кофейной «вольво», вроде как все развивалось по давно апробированной схеме – я уже представлял, как мы сидим на моем широком подоконнике и… А потом меня стошнило, и домой я завалился один. Было дико неудобно.
В дождь город такой чистый и блестящий, что хочется выпрыгнуть из окна на его скользкие как змеи улицы. И звуки проезжающих по мокрым дорогам авто все больше напоминают шум моря. Хочется снять про это кино.
Утром я позвонил ей и робко поинтересовался, не обижается ли она из-за вчерашнего.
– А как ты хочешь, чтобы я тебе сейчас ответила? Что не обижаюсь и все нормально? Нет, все НЕ нормально! Послушай, ты заблевал мою тачку – я полночи проторчала на мойке. В салоне до сих пор воняет! А ЭТИ пятна…
– У меня есть влажные салфетки, – ответил я, и она бросила трубку.
И вот сейчас хочется написать, что те деньки многому меня научили. А потом понимаешь, что вряд ли. Это было гнилое унылое время. И я был гнилым и унылым.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
«Все нормально». Вот что мне хочется говорить. Вот как мне хочется отвечать на любой, пусть даже самый глупый вопрос. Все. Нормально. И даже если не все нормально, врать хотя бы самому себе. О том, что все нормально. Потому что, ей богу, все нормально – не на что жаловаться, не о чем жалеть.
Июнь 1980-го. Мне – шесть лет. Брату – одиннадцать. Мы уже знаем, что Терек впадает в Каспийское море. Мы сидим под Чапаевским мостом и пишем письмо морякам Каспийской флотилии. С нами – Дина, девчонка с Тургеневской. Она мне очень нравилась тогда. У нее были большие зеленые глаза и кривые ноги.
Мы пишем письмо морякам-подводникам. Нам почему-то кажется, что воды седого Каспия кишат подлодками разных типов.
Аслан сворачивает письмо в трубочку, запихивает его в бутылку из-под шампанского (она крепкая, не разобьется) и глубоко вдавливает пробку в горлышко.
– Не утонет? – спрашивает Дина.
– Сама ты утонешь! – отвечаю ей я.
Мы по камням сбегаем к самой воде, и Аслан опускает бутылку в воду.
Июнь 2021-го. Она просыпается в семь утра, выпивает у раковины стакан холодной воды, выходит на балкон с булочкой с джемом. На улицу падают крошки, а она смотрит на то, что творится внизу, вытягивает руки над головой, облизывает липкие от варенья пальцы. Потом она принимает душ, а после, пока сохнут волосы, читает в телефоне новости и сообщения.
В час дня она идет на улицу, прогуливается до набережной – вниз по Маяковской, мимо театра. Перед старым мостом спускается вниз, шлепает шлепанцами вдоль берега, покупает кофе в «Винченцо», подмигивает Чехову. Она садится на бетонный парапет, пьет кофе и смотрит на воду свинцового цвета.
Из воды резко, с треском, поднимается башня подлодки «Избербаш».
– Дина? – с заметным аварским акцентом кричит капитан. На нем ничего, кроме усов и кортика.
– Нет, – спокойно отвечает она и делает глоток.
– Тьфу ты! Где ж ее носит? – капитан открывает люк и исчезает в теле субмарины.
Еще пара секунд, и «Избербаш» уходит на глубину. Она допивает кофе, спрыгивает на асфальт, идет дальше.
И день ее надувается как парус корабля.
И все нормально.
ПОСЛЕ САЛЮТА
– Ну, и чем займемся после? – без особой надежды на вменяемый ответ спросил хмурый Темр.
Этот вопрос повис в журчащем пульсирующим от солнца жарком июньском воздухе. Мы как голодные птицы сидели на ветках древнего дуба в роще напротив школы и ждали салют.
Нас было трое – я, Темр и пацанчик с Леваневского, имя которого уже подзабыл. Бывает же такое – вещи запоминаются намного лучше, чем люди. Я вот до последней нитки помню польский пиджак, который носил в третьем классе. Но забыл, кто сидел со мной за одной партой.
В этот очередной день нашей уже вполне осмысленной жизни мы пришли смотреть праздничный салют. В те годы были скромные и даже какие-то стеснительные салютики. Не то, что сейчас.
– А давайте рванем на Водную! – предложил пацанчик с Леваневского.
Так и решили. Трамвайная остановка как раз была возле чулочной фабрики – только дорогу перейти. Ну а пока я каждую секунду посматривал на отцовские часы с фосфорной подсветкой (стащил еще в пятницу) – когда же он грохнет, наконец, этот треклятый салют.
Темр рассказывал, что его дед-артиллерист, дошедший со своей пушкой аж до самого Берлина, лично командовал салютом на Красной площади. Я слушал и молчал – мне-то нечем было похвастаться. Мамин отец пропал без вести в первом же бою, а дедушка по папе так и не успел рассказать о своих подвигах. Не любил он это дело.
Пацанчик с Леваневского вспомнил, что где-то читал, будто в снаряды для салютов добавляют ароматизаторы счастья. «Какие такие ароматизаторы? Какое такое счастье?» – думал я тогда. Ведь салюты это же не про радость и веселье. Аслан вон вообще их не переваривал – он гонял на морских парадах. Бзик у него был на этих крейсерах, миноносцах и чайных клиперах. Целыми днями только и делал, что собирал их модели. Вырезал аккуратно шаблоны из польского журнала «Модельяж» – все эти шпангоуты чертовы. А потом – оп! – и на тебе, выносит из комнаты огроменный линкор какой-нибудь, и все ахают: «Какой же ты черт, Асланище!»
А потом начался салют. Вдруг мы услышали три глухих хлопка, и через секунду в небе нехотя раскрылся красно-белый бутон огненных точек. Все это ненадолго повисло в небе, а затем медленно растеклось вниз капельками праздничного пота.
В полупустом трамвае мы с Темром уселись на наши любимые места – те, что в конце. Пацанчик с Леваневского ехал на колбасе. Он по-пижонски запрыгнул на нее после того, как трамвай тронулся. И скорчил рожу старику, когда тот угрожающе показал ему сморщенный кулак.
Мы смотрели на пацанчика с Леваневского и болтали о пустяках. В основном о футболе. О «Спартаке», который проиграл на выезде кемеровскому «Кузбассу». В газете писали, что Секинаев не забил в пустые ворота. Но на стадионе на стенде с таблицей чемпионата первой лиги наши всегда были на первом месте.
Пару раз в трамвай заходил кондуктор. Но мы ему были до лампочки – что с нас возьмешь? Ну и потом — праздник как никак. Гуляем.
Вода в пруду еще не прогрелась, но мы быстро разделись, кинули вещи на камни и с разбегу прыгнули с дамбы. На секунду показалось, что душа выпрыгнула из тела, как пробка из бутылки. Чпок!
Когда немного подсохли на солнце, Темр с пацанчиком пошли в тир, а я еще долго лежал в одних трусах на гальке. Смотрел на плоскую, сморщившуюся от ветра поверхность пруда. И думал о том, что в каждом из нас все-таки есть что-то такое… ну… настоящее. Где-то внутри, где-то глубоко. Я видел это «настоящее» в форме маленькой тихой уютной бухты, которую если и найдешь, то уже точно никому не расскажешь. Я знал, что она есть, и что когда-нибудь я ее найду и буду до одурения и синих губ нырять и нырять в ледяную прозрачную воду.
Интересно, а у деда было что-то «настоящее»? О чем он вообще мечтал? И на фига пошел на войну? А вдруг война и была тем, о чем он мечтал – ну, той самой тихой уютной бухтой? Теперь уж об этом и не узнаешь. Пиф-паф, и ты убит.
На обратном пути мы решили прогуляться до ОЗАТЭ. На плацу общевойскового училища был парад – играл оркестр, курсанты с буквами «К» на алых погонах отдавали честь ветеранам. За ними потянулись курсанты с черными погонами, потом – с зелеными и синими.
На стадионе «Торпедо» Темр сцепился с местными. А мы вроде как оказались не при делах. Он, недолго думая, ударил первым, началась суета, и местные разбежались.
– Мы тебя еще найдем! – кричали они, а потом еще что-то говорили на непонятном языке.
– Ингуши? – спросил пацанчик с Леваневского.
– Не, цыгане, – ответил Темр. Драться он любил.
В небе сверкнула молния. Через пару секунд ударил гром, и начался ливень. Как водится в наших краях – короткий, но мощный. Мы побежали к козырьку Дома культуры, беспечно наступая на глубокие лужи. Я конечно и хотел бы думать тогда о чем-то большом, но, ей богу, не до этого было. Волшебный выдался денек!
Под навесом, кроме нас, спряталась мороженщица с тележкой. Мы попросили у нее искусственный лед. Она дала нам по кусочку. В детстве искусственный лед был на вес золота. И эта подробность приходит мне в голову каждый раз, когда я захожу в магазин. Куда, черт возьми, подевался искусственный лед? Ау, где ты, дружище?
Мороженщица спросила, кто мой отец. Я ответил. Оказалось, что она знает и деда.
– Хороший он был, Тотурбек. Щербет любил. Только вот палочку зачем-то всегда на две части разламывал. Сначала одной ест, а потом вторую берет, – вздохнула она и зачем-то добавила: – Такой дождь, а у меня сегодня замшевые туфли.
А я так и не признался ей, что тоже люблю щербет.
КАНИКУЛЫ НА ЛУНЕ
В одной из журфаковских аудиторий на пятом этаже как раз заканчивалась пара по основам творческой деятельности журналиста. Но творческой деятельностью не пахло. Пахло макаронами из столовки. Пахло гнилью. Пахло духами и потом. Пахло тоской.
Я разбирал тексты студентов. Последней была заметка Алены Воробьевой «Грустный дельфин». Она сидела на первой парте с пекинесом по кличке Дружба. Иногда мне казалось, что тексты Алене пишет ее пекинес. Студентка полгода билась за право приходить в универ с собакой – об этом даже писали в «Медузе». И вот, вуаля, месяц назад Дружбе выписали специальный пропуск.
А что у меня? Ком в горле. И усталость. От того, что пью по утрам с похмелья сдохшую минералку. От того, что тошнит от людей и их идей. От того, что так и не утонул в Атлантике. От того, что не заговорил с девчонкой с параллельного класса. От нее пахло абрикосами и алагирскими грушами. Никуда она не денется, думал я. А она в итоге все-таки куда-то делась.
– Алена, вот честно, ты когда-нибудь видела унылого уставшего от жизни дельфина?
– Нет.
– Ну а на фига тогда писать, что «унылый уставший от жизни дельфин нехотя прыгнул сквозь алюминиевый обруч»?
– Подумала, что ему уже все это надоело до чертиков, – пожала плечами студентка Воробьева.
Дружба догрызала лимонное печенье.
– Включенное наблюдение?
– Типа того, – ответила Алена.
Спорить не хотелось. К тому же, по факту к ней не придерешься – вдруг дельфин действительно устал от такой жизни? Понравилось бы мне целыми днями прыгать сквозь обруч? Вряд ли.
Я посмотрел в окно. На крыше здания напротив мужчина смотрел в телескоп. Мне вдруг захотелось хотя бы на пару минут заскочить в август 1984-го года.
По ночам, когда все расходились по домам, мы с братом ложились на траву и через самодельную трубу пялились в усыпанное звездами небо. Трещали цикады, в частных дворах за домом лаяли собаки. В этой какофонии было особенно уютно смотреть на Луну и трепаться о разных пустяках.
– Прикинь, там слева, если не ошибаюсь, море Одиночества! – Аслан передал мне телескоп.
– Ого, какое красивое! – я видел лишь темное пятно на бледно-желтом теле Луны.
– Вот бы слетать туда на следующих каникулах! – Аслан лежал на траве, положив руки за голову. – Как думаешь, получится?
– Боюсь, мама нас опять отправит в Геленджик, – я был в ту ночь не в настроении.
– Тоже неплохо! – Аслан вынул из кармана перочинный нож, раскрыл его и воткнул лезвием в землю.
Я дико завидовал его таланту видеть хорошее даже в самых ужасных вещах. Он почти никогда не унывал, а если такое и случалось, то быстро проходило. Однажды зимой Аслан забирал меня с детсада – посадил на санки и рванул по ледяной дороге. На одном из поворотов я упал в сугроб на обочине, а он этого не заметил. Так увлекся, что до самого дома бежал с пустыми санями. Шел на мировой рекорд.
Как-то я едва не утонул в карьере на стройке недалеко от нашей пятиэтажки. Там мы ловили водомерок. Я потянулся за одной и упал в холодную грязную воду. Немного побарахтался, потом сдался и тихо без суеты пошел вниз.
В теле была расслабленность, а перед глазами на бешеной скорости в черно-белых фотокарточках пробегала вся жизнь. Так бы и утонул там, в том дурацком карьере. А потом кто-то схватил меня за руку и мощным рывком вытащил из воды. Это был Аслан. Вокруг суетилось много людей, но именно он прибежал из дома – без куртки, в одной майке и трениках.
Раньше мы с Асланом душевно выпивали, а сейчас как-то не получается – то я вдруг бросаю бухать, то у него нет времени. Но мы и сейчас чувствуем друг в друге этот странный не тлеющий огонь приключений – там, на Луне все еще бьются о скалы волны моря Одиночества. И пока оно есть, мы не теряем надежды. И вообще нам уже нечего терять.
– Алена, ладно, засчитываю. И всем остальным тоже. В целом, вы красавцы. Но на будущее… Пожалуйста, никогда… НИКОГДА не смейтесь над уставшими от жизни дельфинами и людьми.
– И что НАМ остается? – спросил Миша Хлунов.
Я выключил проектор, закрыл окно и сказал:
– Остается терпеть и любить. Не срываться, не нервничать, не раздражаться. Любить людей такими, какие они есть. Болтливых любить за болтовню. Подлых – за умение смешно и нелепо подсирать. Убийц – за коварные красивые убийства. Тупых – за фантастическую тупость. И так далее по списку.
– Фууу! – Лене Померанцевой такой расклад не понравился.
– Нет, ну а что? – я вынул из кармана перочинный нож, раскрыл его и воткнул лезвием в парту.
ВСЕ КАДУРЫ ЛЕТА
В 2083-м году осетинам надоело жить на равнинных землях, и они ушли в горы. Внизу остались только роботы, скот, парламент и кафе «Балц».
Миграция продолжалась недолго. До осени почти все фамилии переехали в свои родовые села. И вдруг, как по щелчку, эти, казалось бы, навсегда заброшенные населенные пункты начали стремительно развиваться.
Столицей выбрали Бурон. Снесли маленький старый космопорт, построили новый – огромный, с терминалами. Назвали его скромно и без пафоса «Буроном». На въезде висел билборд с цитатой Коста: «Вселенная – отечество мое». Большинство осетин воспринимало ее буквально. Отсюда – массовые перемещения по планетам Солнечной системы.
«Венера не резиновая!», – возмущались граждане с венерианской пропиской. Но все любили осетинские пироги и Валерия Абисаловича. Он как раз с помпой отметил 130-летний юбилей. Говорят, присутствовали даже гости из Межгалактической Ассамблеи.
На смену смартфонам пришли цардфоны – местное ноу-хау. Практически вся жизнь среднестатистического осетина проходила в цард-приложениях. Там и хоронили – в сетевом городе мертвых. В цардфоне помимо прочих гаджетов имелись зажигалка, открывалка и носовой платок.
Алан Бекуров жил в кампусе IT-кластера «Даргавс». Ему нравилось здесь. Сам Алан тренировал местную лакросс-команду. Дети ходили в колледж с углубленным изучением физики черных дыр, у жены Фатимы был маленький астро-бар – эко-пирожные и сухие коктейли «Гагарин». Жили небогато, но и жаловаться не собирались.
Но однажды Алану все надоело. Самые талантливые и успешные улетали на другие планеты, в другие галактики. В один из дней он тоже понял, что если не сейчас, то уже никогда. Денег хватало лишь на Луну. «Для начала сойдет и она», – решил Алан и, недолго думая, купил билет в один конец.
Вечером рассказал о своей идее Фатиме. Вроде как жене понравилось. План был такой – через полгода Алан забирает ее и детей. А пока будет обживаться. На этом и остановились.
Улетал Алан налегке. С утра вызвал такси, собрал кое-какие вещи, съел кусок уалибаха, обнял Фатиму и детей и вышел во двор. В каучуковом пиджаке и брюках из фольги он чувствовал себя как никогда комфортно.
Во дворе на обломках метеорита сидели старушки – где-то раздобыли древний планшет и слушали Матранга. По их морщинистым впалым щекам текли слезы. У тети Зары была татуировка на руке – снежный барс с лицом Заура Хапова, разрывающий когтями маленькое беззащитное женское сердце.
– Смотри на этого п…ра – штаны нацепил! Твои предки пили безакцизную водку и бороздили просторы Турханы на подержанных иномарках. ИНОМАРКАХ! А ты… Тьфу! – тетя Зара включила свой обычный режим.
В больших городах некоторые смельчаки ходили по улице не в шортах. А вот в селах без шорт было никак – загрызали насмерть.
– Хорэ орать, больше вы меня не увидите! – Алан хотел сказать старухам какую-нибудь гадость (мечтал об этом полжизни), но передумал – вдруг придется возвращаться?
Дочка в окне махала рукой. Сын уткнулся носом в стекло. Фатима грустно улыбалась.
«Все будет хорошо», – Алан показал им большой палец.
Перед взлетом в салоне космолета по традиции врубили древнюю Silver Moon – хит государственного национального ансамбля Shakemakers. «Дедушка ненавидел эту песню», – улыбнулся Алан.
– А кадур у вас есть? – спросил он у стюардессы, когда начали разносить еду.
Он вдруг вспомнил о маме и всех ее кадурах. У мамы получался фантастический кадур. Особенно летом 2047-го года. В конце августа отец сгорел в нижних слоях атмосферы Нептуна, и маме уже было не до супов. Она умерла в сентябре, и маленький Алан переехал к бабушке и дедушке в Эль-Дзинагу. Ужасный год.
– Нет, что вы! Мы уже лет десять как без кадура. Это же галлюциноген! Продается по рецепту в аптеках.
– Ах, извините, забыл.
– Есть лобио.
– К черту лобио, хочу кадур! Ладно, дайте водку.
– Подогреть?
– Я вас умоляю!
Стюардесса положила на столик тюбик «Изумруда».
– Ничего не меняется. Богатые алдары жрут кадур, гоняют за Млечный путь на сверхскоростных галакоктерах, а нам, батракам, остается водка и Луна, – это наконец заговорил мужчина, сидевший у иллюминатора.
– Типа того, – ответил Алан.
Выдавив в рот горькую жидкость, он опустил кресло и раскрыл «Северную Осетию» – она так и выходила в бумаге. На странице с извещениями о смерти Алан прочел о безвременной кончине троюродного дяди.
«Похороны состоятся в четверг на платформе Zian». Алан глубоко вздохнул: «Ладно, положу пару сотен в виртуальный портфель».
Жена прислала сообщение: «Что-нибудь поел?» Алан ответил: «Водку».
На Луне было как обычно. Осетины медленно, но уверенно обживали эту, на первый взгляд, бесплодную землю. Что ж, им не привыкать.
В зале прилетов кучковались роботы-таксисты, запрограммированные на кударский акцент. Они вертели в руках брелоки с ключами и флешками. Некоторые по старой привычке (или из-за сбоя в системе) предлагали поехать в Тбилиси и Назрань.
«Где ты?» – Алан послал сообщение приятелю Зауру, который еще в прошлом году переехал на Луну.
«Не очкуй, буду через полчаса», – ответил Заур.
Алан спрыгнул с четвертого этажа космопорта, взял кофе в местной забегаловке и, включив антигравитатор, направился в сторону кратера Харкеби.
«Красота! Не космос, конечно, но тоже ничего!»
Под ногами скрипел искусственный гравий.
«Новая жизнь. Новое место. Понравится ли здесь детям? А Фатиме? А мне? Ладно, все это потом. Потом…»
– Луна, – сам себе сказал Алан, а потом еще раз, но уже крикнул: – Луна!
В скафандре запотел визор, но Алан, свесив ноги, сидел на краю кратера и мысленно доедал последнюю ложку маминого кадура.
Он даже чувствовал его вязкий вкус.
ГРЕЧЕСКИЙ САЛАТ
Один. Просыпаюсь. Нехотя принимаю душ. Обычный день. Слопаю бутерброд, выпью чай и буду смотреть телевизор.
Есть ли у меня планы? Ну нет уж, я не из тех, кто записывает гнилые задания в черный «малескин». Ничего такого.
Один. Наверное, прогуляюсь до магазина. Наверное, куплю багет и консервы. Наверное, досмотрю, наконец, «Тоскующих до смерти». И никакого алкоголя. Хватит с меня в этой жизни.
Или спущусь в метро и рвану на Невский. Один. Съем греческий салат в какой-нибудь кафешке. Склею девчонку симпатичную, а там – по ситуации. Только бы не думать о чем-то. Задумаешься – конец тебе.
Один. Выползаю из дома. Сажусь в электричку. Один. Уже в городе – бегаю из места в место, имитируя активность. Один. Я постоянно бываю один. Какое-то странное время. За день произношу не больше пары фраз. И то – в основном, продавцам и водителям маршруток. «Остановите здесь», – такого рода чепуха.
Сегодня звонил миллионам людей – никто не ответил. Я было подумал, что на телефоне закончились деньги. Положил 200 рублей – гудки и молчание. Совершенно один в этом городе. Как Палле из итальянской сказки.
И даже когда бываю с кем-то, сижу и думаю: «Быстрее бы вы все ушли!» А те, с которыми хочется быть – далеко. И не только географически.
Один. Убегаю из дома по утрам, чтобы не сдохнуть от тоски. И возвращаюсь по вечерам. Один. Без задних ног и с карманами полными салфеток с заметками. В этом бессовестном самолюбовании нет ни капельки хвастовства, бравады или, что еще хуже, романтики. Я ненавижу одиночество. Честно.
И вот уже вечер, и я сижу в кафе. Один. Жду, когда принесут греческий салат. За столиком напротив – милая грустная девушка. Странно, но чем красивее люди, тем больше они грустят.
Она пьет латте и ковыряется в телефоне.
– Девушка, хотите изменить свою жизнь?
– Вы это серьезно или так, для знакомства? – слишком умный ответ для ТАКОЙ девчонки.
Я смотрю на нее, на салат. Девушка – салат – девушка – салат – девушка – салат.
Жизнь, конечно, такая странная – нет от нее ни пользы, ни удовольствий. Бросает тебя в холодную воду – существуй, как хочешь. И только тебе выбирать – любовь или греческий салат.
Я выбираю салат.
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ПРЕДМЕТ
«О подозрительных предметах немедленно сообщайте машинисту поезда!»
Я привык воспринимать подобные фразы буквально. Подошел к консоли связи «пассажир – машинист», нажал кнопку вызова и уверенным тоном сказал: «Машинист, сообщаю вам о подозрительном предмете в вагоне номер три!»
Людей в вагоне было немного, и все эти немногие пассажиры вдруг засуетились. «Где? Где подозрительный предмет?» – наконец спросил дяденька в сером пальто.
Мы как раз подъезжали к станции «Технологический институт». Я хотел было ответить, но тут состав остановился, открылись двери, в вагон стремительно вбежали упитанные полицейские.
«Где? Где подозрительный предмет?» – кричали они. Вагон в секунду опустел, так что, в конце концов, отвечать пришлось все-таки мне.
– Это я сообщил о подозрительном предмете!
– Ну и где он? – спросил Кожемякин В. И.
Я прочитал фамилию на его нагрудном кармане.
– Он перед вами! – торжествующе сказал я. – Я! Я – подозрительный предмет!
Следующие три часа я провел в полицейском участке на Техноложке. Лейтенант Карцев Е. С. без конца повторял: «Шутить вздумал? Издеваешься, сука?»
Но у меня так и не получилось ему объяснить, что я не шутил и, уж тем более, не издевался.
С тех пор никому не сообщаю, что я подозрительный предмет. И вы, пожалуйста, тоже никому обо мне не рассказывайте.
ХУДШИЕ ТЕКСТЫ ВОСТОЧНОГО ПОЛУШАРИЯ
Как-то еще в прошлом веке Руслан Хазбатрович пинками отправил нас с Цхурбаем в подмосковные Липки на очередной слет молодых литераторов.
Не буду долго рассказывать, как это было. Ситуация развивалась по избитому сценарию – большую часть времени мы пили, других молодых писателей и поэтов игнорировали, на старых маститых писак смотрели с отвращением. Короче, вели себя как подростки, которые вырвались на условную свободу.
Пансионат в Липках был сложным многоэтажным комплексом с длиннющими коридорами и гигантским бассейном. Его-то мы и приметили в первый же день. Лежали с утра на мелководье, сгоняли с себя похмелье и все такое. Время от времени к бассейну подбегала суетливая кураторша:
– Коллеги, вы почему не присутствуете на мастер-классе Приставкина? – спросила она в один из дней.
– Мы его презираем, – ответили мы, лежа в бассейне.
– Как так? За что?
– Он про осетин гадости писал, – сказал кто-то из нас.
Ни я, ни Алан Приставкина не читали. Мы даже не знали, что такой писатель существует.
– А, ну извините, – она кивнула, что-то записала блокноте и убежала по делам.
Такая идиллия продолжалась недолго. В пятницу пришли воспитатели с детьми. Оказалось, что это ДЕТСКИЙ бассейн. Тогда мы переместились в местный буфет. Или же тупо закрывались в своем номере и бухали. Башка была набита опилками, мы профукали даже лекцию любимого Фазиля Искандера.
В последний день все разделились на группы, в каждой из которых произведения начинающих авторов разбирали именитые писатели и поэты. Нам попался Петр Гуринович. Все начиналось неплохо. Гуринович хорошо отзывался о каждом, деликатно отмечал слабые стороны текстов, похвалил повесть Цхурбая. Меня он оставил на самый конец.
Гуринович сразу же признался, что книжки моей он не читал. Просмотрел одну страницу и все для себя понял. Он зацепился как раз за первый абзац: « – Мы с тобой одной крови, – сказал комар, укусивший меня этой ночью. А утром за доллар давали двадцать два рубля, и я перегрыз все ногти на ногах». Я почти уверен, что только это он и прочел. Потому как на первой странице имелись фразы и похуже.
– КАК герой ПЕРЕГРЫЗ ногти на ногах?! Бред! – почти кричал Гуринович. Он даже, кажется, закурил от раздражения. Молодые литераторы смотрели на него с нескрываемым восхищением.
Мне, если честно, было неловко и даже стыдно. Это я сейчас знаю, что пишу плохо и ни о чем. А тогда мне мои рассказы нравились. В конце семинара, когда все начали расходиться, он зачем-то спросил:
– Кто ты вообще по профессии?
– Вроде как журналист, – ответил я.
– Прекрасно, вот и пиши свои заметки! А литература это… это не твое, – сказал Гуринович и направился в другой конец коридора, где как раз начинался спонтанный концерт подающей надежды поэтессы из Воронежа.
Но, конечно, кроме стыда, была и обида. И я еще долго держал ее при себе. Критику по существу я, наверное, бы принял. А когда цепляются за одну фразу, не прочитав и страницы…
К чему все это? С тех пор я заметно постарел, у меня двое детей. Нет уже времени придумывать истории, в которых я, конечно же, умный и хороший, борюсь за место под солнцем в городе негодяев и карьеристов и, понятное дело, неизменно проигрываю.
Но по ночам, когда не спится, я иду на кухню, сажусь на подоконник, смотрю на красивую и пустую улицу Савушкина, грызу ногти на обеих ногах и пишу худшие тексты восточного полушария, чтобы уже утром прочесть их на свежую голову и тихо радоваться ускользающей или уже ускользнувшей мечте. Я же когда-то почти схватил ее за глянцевый полосатый хвост. Но это не считается.
