ЧЕРКЕССК
Это мой город.
И мал он ровно настолько,
Чтобы о нем не знал ни Габито Маркес,
Ни мой дорогой Амаду,
Ни кто-либо из Льос.
Наверное, и не надо,
Но, как писал Мандельштам,
Это «город, знакомый до слез».
Впрочем, если ударять фамилию Маркес на второй слог,
Она даже рифмуется
С его упрямо прямыми улицами,
С его каштанами после дождя, рассыпанными на тротуаре,
Которые маленький мальчик, проходя,
Не мог обойти и в каждом своем ударе
Представлял себя футболистом,
Преимущественно атакующим хавбеком.
Маленький мальчик с этюдами Черни и Листа.
При этом какие он забивал голы,
Если б вы видели.
Лучшие киперы были бы злы:
Ставь хоть на обе штанги,
Невозможно противиться голу.
А маленький мальчик просто пинал каштаны
По пути в музыкальную школу.
Наверно, поэтому один из моих приятелей —
Тот самый Габито Маркес.
И, будь он жив, я обязательно
Сказал бы ему:
— Это —
мой город.
НОТР-ДАМ ГОРИТ
Она живет в поселке под Назранью
Или Магасом. В общем, где-то там.
С пылающим собором Нотр-Дам
Ее соединяет лишь названье
Забытой песни. Помнится, она
Любила хриплый голос Петкуна.
На этом все. И, выражаясь грубо,
Что он Гекубе, что ему Гекуба.
Готический пылающий собор
Дрожит в экране, пламя извергая.
Но вот одна слеза, потом другая,
И все, что тлело в ней до этих пор,
Вдруг вырвалось желаньем, непонятно
Откуда взявшимся, выплакивать стихи.
Они нестройны, скомканы, плохи,
Но на листке они не просто пятна,
Они — горбун в оборванном тряпье,
Звонящий в колокольне без разбору.
И, думая, что плачет по собору,
Она все плачет, плачет по себе.
* * *
Однажды я увидал китайца, идущего мне навстречу,
Он был феерично мал, даже тебе по плечи,
И, несмотря на это, волочил на себе целую гору —
Всякого рода вещи.
Впору бы перегнуться его локтевым,
коленным и бог знает каким суставам,
Но, видимо, прав был сказавший, что в малом
Кроется некое нечто.
Так вот и этот, казалось, вечно
Может идти, идти, идти —
Шагает и не шатается.
И в этот момент я подумал:
Что же за молодцы эти китайцы,
Что же за молодцы эти китайцы.
И, знаешь, я слышал, что их правительство попытается
К двадцать какому-то году
Организовать первое лунное поселение
И провести туда воду.
Наверное, это неправда,
Наверное, это бред,
Но мне бы хотелось верить, что, пусть и не завтра,
Пусть через сто, через двести лет,
Кто-то такой же, как я,
теперь вот шагающий по земле,
шагал бы по лунной пыли,
А позади бы плыли лунные облака,
И он бы наверняка влачил за собой
Подобие лунного плуга,
Чтобы, придя домой,
Просто поцеловать такую же, как и ты,
Чтобы они любили друг друга,
А после, уснув, любовались бы лунными снами,
И между ними не было б той черты,
Той глупой земной черты,
Которая есть меж нами.
* * *
Поезд едет — чух-чух-чух,
Я лежу в кровати,
Слух звериный, чуткий слух
Не дает мне спати.
Гав-гав-гав — у колеса
Призрачной машины,
В поле тявкает лиса,
В небо вьются джинны,
За оградой «кукаре…» —
Рвется петушочек,
И плевать, что на дворе
Ночь темнее ночи.
Все по эту и по ту
Сторону заката
Слышу. Поезд — ту-ту-ту.
Все идет куда-то.
Слышу, как ложится снег
На состав, на крышу,
Рек подледный слышу бег,
Лишь тебя не слышу.
Ни полвздоха, ни шажка,
Ни подгрудных стуков,
И не то чтобы тяжка
Ночь без этих звуков,
Без улыбки на губах,
Без разлета линий.
Едет поезд. Ах, ах, ах.
До чего же
длинный.
* * *
Lingua Latina non penis kanina
(Язык латинский — не хрен собачий).
Мем средневековых студентов
Я был почти безгрешен
К семнадцати годам,
Цветение черешен
Предпочитал плодам.
Я был, как юный месяц,
И тайны гулких лестниц
Не трогали мой сон.
Я плыл, как звезды плыли
Сквозь облаков туман,
Я крохи звездной пыли
Вытряхивал в карман.
И что там было дальше,
Какая круговерть,
Падения, реванши,
Хотел ли помереть,
Все, в общем-то, неважно,
Все, в общем-то, равно,
Когда, отмерив дважды,
Я стал почти говно.
Так пусть же некий скульптор,
Вбивая здесь свой клин,
Нас приобщает к культу
Больших и малых глин.
И славные ребята
Довольно юных лет
Ко мне, как к экспонату,
Придут искать ответ.
И я скажу, не плача,
Вставая, как под плеть,
Что жизнь — не хрен собачий
И не о чем жалеть.
