Так как у меня вместе с аттестатом появилась еще и некоторая неуверенность в себе, я поделился с соседками своими сомнениями о соответствии глубины моих знаний современному уровню промышленной электроники. Девушки решительно отвергли доводы моего разума, и каждая из них пообещала написать за меня по одному вопросу. Мы подали заявления и даже попали в одну экзаменационную группу. На этом везение кончилось. Нас рассадили, и, хотя девчонки жестами предлагали мне послать им вопросы, я не захотел подвергать их риску. На удивление в голове моей что-то вертелось, я даже кое-что написал и, выйдя с экзамена, безуспешно пытался сверить свой вариант, но лишь запутался окончательно. На следующий день я, несмотря на уговоры членов приемной комиссии и девчонок, забрал документы. Тут в дело вмешался отец и выяснил, что республика остро нуждается в механиках-полиграфистах, а для поступления в вуз необходимо лишь сдать экзамены в Осетии и спокойно уехать учиться в Москву. К своему стыду, обожая книги, я не знал значения слова «полиграфия»! Но этот пробел в образовании был легко восполнен за пару минут с помощью «Словаря иностранных слов». Далее последовали экзамены. Две страницы сочинения на свободную тему я выучил наизусть, а на физике мне просто дико повезло. Одна из абитуриенток, поняв свою несостоятельность, попыталась симулировать обморок. Я к этому времени довольно успешно набросал ответы на вопросы, хуже было с задачей: я знал, как ее решить, но не знал, как перевести значения в систему Си, о которой я не имел никакого понятия. Вот что значит бессистемное образование! Девица-симулянтка стала моим бонусом. Как только она, закатив глаза, сползла на пол, а бедные женщины-педагоги захлопотали, не зная, что предпринять, я ринулся вперед.
– Я ей помогу, у меня мама врач, – заявил я, склоняясь над девицей.
В это время одна из педагогов, просмотрев мой лист с набросками ответов, с облегчением сказала:
– Да у тебя тут все написано, только цифры подставить.
И уверенной рукой она поставила мне пятерку, которая уютно устроилась рядом с четверкой по русскому языку.
Я вывел «потерпевшую» в пустой коридор, а поскольку она продолжала дурить, щелкнул ее по носу. Не зная, чего еще от меня можно ожидать, девица предпочла очухаться, и мы разошлись в разные стороны. Последний экзамен я сдавал другу отца и сразу попросил не ставить мне пятерку, чтобы впоследствии меня не загрызла совесть. Таким образом я стал студентом раньше моих соседок и предался лени. В этом мне помогала еще одна моя соседка, которая, учась на врача, бескорыстно делилась со мной некоторыми знаниями об анатомии человека, сопровождая наши практические занятия с преподаванием основ житейской мудрости касательно бытовых отношений между мужчиной и женщиной. До этого в голове моей царил сумбур – от высокого рыцарства до уличной пошлости, и я был просто безоружен против женского коварства. Теоретическая часть наших занятий позволила мне навести относительный порядок в голове, и я впоследствии вспоминал ее наставления с чувством глубокой благодарности.
Новая жизнь не была бы нормальной без нового парадного костюма. Отцу опять повезло: у его друга Дзамалдина в загашнике завалялся прекрасный отрез черного бостона. Была одна нестыковка (как же без этого): вместо 3 метров 20 сантиметров, необходимых, чтобы упаковать мою тушку, в куске было всего 3 метра 10 сантиметров. За выполнение рискованного проекта взялся старейший закройщик Осетии, начальник экспериментального цеха республиканского Дома моды Виктор Павлович Касимовский, он сотворил чудо, которому потом завидовала вся Москва. Поднаторев во всех разделах зрелости, я стал готовиться к поездке в столицу. Фактически это был очередной побег из дома, но на этот раз я мандражил больше, чем раньше. Годы брали свое.
В Москву мы отправились поездом, да еще и раньше времени, у отца там были какие-то дела. Это была моя первая поездка за пределы республики, и перемещение по железной дороге стало меня раздражать с первых же минут. Отец, завсегдатай и любитель поездок в Москву, пребывал в отличном настроении. Быстро расположив к себе скромную семейную чету наших попутчиков и шумно подружившись с проводницей на почве чая в подстаканниках, он уже через час после отправления поезда стал метать на стол приготовленную мамой снедь. Мамуля же, чтобы сыночек, не дай бог, не проголодался в дороге, превзошла саму себя. Соседи тоже были не промах, так что пиршество началось, причем я оказался в роли угощаемого. Отец и сосед вспоминали голодное детство, учебу, и создавалось впечатление, что они решили наверстать потерянное в голодные годы еще до появления в Москве. Я вскоре утомился от этой суеты, покинул купе и обосновался в тамбуре, пытаясь представить себе свое хотя бы ближайшее будущее, но моей фантазии не хватало. С каждым часом пребывания в плену у железной дороги (чувствуете, даже от названия легкий морозец по коже) я зверел все больше. Дело все в том, что мы не столько ехали, сколько стояли. Отец знал причину каждой остановки, кого и куда пропускаем, иногда он шел в начало вагона и сверял график движения со своими часами, а придя в купе, сообщил, что наш поезд опаздывает на 15 минут, но до Ростова он, скорее всего, нагонит, и прочую подобную хрень, не имеющую никакого практического значения. Мои мозги были на грани закипания. Находиться в тесном, замкнутом пространстве вместе с отцом, с которым я и в довольно большой квартире старался не задерживаться более 15 минут, было невыносимо, а тут еще соседка, сосед, «култур-мултур», «этикет-бирикет»! Про себя я уже не называл этот поезд иначе, как по Ильфу и Петрову «шайтан-арба». Ночь принесла некоторое облегчение и возможность отдохнуть, однако, помня, что сделали за день с местом общего пользования граждане пассажиры, я вскочил для проведения утреннего туалета в половине шестого. Собственно говоря, винить пассажиров, по большому счету, было бы грешно. Попробуй сделать все красиво, когда тебя швыряет от одной стенки сортира к другой, как в девятибалльный шторм на Бермудах. Много лет спустя я вспоминал нашу «шайтан-арбу», путешествуя в поезде французской скоростной железной дороги, мчавшемся со скоростью около 300 километров в час. Я с восхищением глядел в окно на остающиеся позади мерседесы и BMW, шпарившие на пределе по автобану, и отмечал едва ощутимую вибрацию, вызывающую легкую рябь на поверхности воды в моем стакане.
Чем ближе мы подъезжали к Москве, тем оживленнее становился отец. Его охватило какое-то радостное возбуждение, сравнимое с предчувствием счастья у карапуза средней группы детского сада в ожидании Деда Мороза.
– Смотри, какие березы! – с восторгом обращался он ко мне. – Какие дачки!
– Дрова как дрова, избушки как избушки, – меланхолично отвечал я, доводя его до бешенства.
По прибытии в столицу (слава богу, время было дачное) мы поселились не у родственников, а в прекрасном двухэтажном домике в Оружейном переулке, в районе площади Маяковского, в паре шагов от старого здания театра кукол С. В. Образцова. Дом был выкрашен в цвет, который принято называть салатным, с белыми откосами окон и нехитрыми архитектурными украшениями.
На первом этаже здания со времен царя Гороха располагался табачный магазин. А у меня была такая блажь: мне нравился воздух магазина, куда я заходил вдохнуть этот концентрированный запах табачных изделий высших сортов, которых тогда было предостаточно. Я вдыхал их аромат, хотя сам не курил и даже не любил находиться рядом с курящими.
Весь второй этаж этого дома занимала культурная еврейская семья по фамилии Дворкис, глава которой, умерший во время войны, был академиком, чем объяснялся и дом в центре Москвы, и такие площади. В то далекой время и академики были другие (как и народные артисты, литераторы, художники), и отношение к ним было другим, тогда честь была по заслугам.
В субботу и воскресенье мы ходили по Москве. Мне не понравились ни Красная площадь, ни стены древнего Кремля. Чем-то недобрым веяло от этих стен, построенных несчастным итальянским гастарбайтером Аристотелем Фиораванти, которого благодарные русские заказчики позволили зарезать, как овцу, на берегу славной Москва-реки. Пока я вспоминал «Князя Серебряного», отец рассказывал о том, что диаметр циферблата часов на Спасской башне такой, что позволяет проложить по нему трамвайную колею! Тут я, как Федя из «Приключений Шурика» во время воспитательной лекции М. Пуговкина, очнувшийся при упоминании о соборе Парижской Богоматери, спросил:
– Зачем трамвай?
Отец возмутился:
– Тебе вообще хоть что-нибудь нравится?
Я пожал плечами, он махнул рукой. На самом деле я не был готов воспринять как явь то, что рожденному на задворках империи пацану рассказывалось как сказка, ведь вблизи все кажется намного обыденнее.
От одного похода к родственникам мне все же отвертеться не удалось. Пришлось посетить Киру Иосифовну, дочь Дахцыко (Иосифа) Гиоева, первого и единственного осетинского генерала тяги Его Императорского Величества. Кира Иосифовна жила вместе с матерью Марией Александровной, дворянкой, которую отец, не очень разбиравшийся в сословной иерархии, именовал баронессой. Отцом «баронессы» был потомственный дворянин, директор первой Тифлисской мужской гимназии Александр Ильич Лилов, писатель, известный теолог, а мать Ольга Сергеевна происходила из славного ставропольского дворянского рода Лопатиных. Дед ее, генерал, был начальником казенной палаты, зампредседателя общества Красного Креста, действительным статским советником, трое ее дядей тоже были генералами. А четвертый, Герман, был пламенным революционером, другом Маркса, Энгельса, Тургенева, Герцена, Горького и Кропоткина. Он, совершив много славных дел, был схвачен по ложному обвинению и тридцать долгих лет просидел в Шлиссельбургской крепости (царская милость).
По дороге отец продолбил мне дыру в голове требованиями не допекать и не подкалывать старуху. Я обещал и долго сдерживался, но старуха в отличие от дочери была вредной и заносчивой, так что, пока тетя Кира возилась на кухне, а отец что-то читал, она испытывала мое терпение. Когда дело дошло до издевательских вопросов, есть ли в Орджоникидзе электричество, имеем ли мы холодильник или телевизор, я выдал ей все как на духу. Сознался, что самое главное в Осетии – заготовить дров на зиму, что часто бывают проблемы со спичками и солью, так что приходится запасаться. Свет дают редко, поэтому холодильник покупать нет смысла, все держим в подвалах, однако не беда, живем не хуже других, у нас хороший запас керосина, а еще нам удалось достать по блату ящик свечей, так что все в порядке. Отец, с запозданием прислушавшись к нашей милой беседе, подозвал меня и зашипел:
– Ну я же просил!
– Я-то тут при чем? Она сама, – попытался оправдаться я и ушел на кухню помогать тете Кире.
В понедельник мы поехали в институт. Главный корпус полиграфического института располагался в здании бывшего института рыбного хозяйства, в конце главной и самой красивой «лиственничной» аллеи прекрасного лесопарка Академии им. К. А. Тимирязева. Чтобы добраться до общежития, надо было всего-то преодолеть расстояние около километра. Тогда еще Москва не разрослась до Твери, и поэтому наш район, именовавшийся «Лихоборы», был суровой окраиной с главным очагом культуры – известным заведением под названием «Серая лошадь», хотя на вывеске поверх старой, видимо, чтобы сбить алкашей с толку, было написано «Долина». «Общагу», приятно впечатлившую размерами, обещали открыть через 7 дней, так что я еще неделю вынужден был злоупотреблять гостеприимством Дворкисов, дай бог здоровья их потомкам. Во вторник я с радостью и тревогой проводил отца, который отбыл с Курского вокзала, причем у радости и тревоги была общая причина: я оставался один.
Утром меня без завтрака не отпускали, мы беседовали с хозяйкой Ксенией Львовной, которой явно нужны были свежие уши, иногда к беседе присоединялась ее внучка Сонечка, крупная, спортивной конструкции шатенка, тоже новоиспеченная студентка, которая спешила насладиться последним летом детства. От хозяйки дома я узнал, что Сонечка училась в одном классе с внучкой Анастаса Микояна и еще кого-то, о долгих занятиях с репетиторами. Я же, не скрывая, рассказал о своей системе образования, что породило у нее в душе сомнения в том, что мне удастся выдержать обучение в столичном вузе (я часто потом с улыбкой вспоминал ее опасения). Покончив с чаем и беседой, я удирал из дома и топтался по улицам Москвы без всякого плана и цели, благо жил я там, где надо, и до всего было рукой подать. Я даже успел посмотреть спектакль «Сотворение мира» в театре Образцова, это был уровень! Но Дворкисам я не сказал ничего, боялся, что будут смеяться, мол, здоровый лоб и куклы.
Я всегда с особым пиететом относился как к творчеству, так и к личности Владимира Владимировича Маяковского и в каждый выход в город махал ему рукой: наш человек, с Кавказа! Особое же впечатление на меня произвела станция метро его имени. Ни одна из других станций Москвы, а затем Питера и Европы не произвела на меня большего впечатления. Не наградив никакими особыми талантами, Господь, видимо, из жалости наделил меня обостренным чувством прекрасного. Я до сих пор, посещая какой-либо вернисаж, раскрывая книгу незнакомого автора, проходя мимо красивого здания, сначала смотрю, изучаю и только потом, если нравится, интересуюсь именем автора, чтобы не попасть под влияние чужого мнения. Уже потом, много позже, я узнал о том, как верная подруга Маяковского Лилия Брик, возмущенная тем, как быстро имя поэта стирается из памяти народной, написала в письме отцу народов, что произведения Маяковского не печатают и он скоро будет незаслуженно забыт. Сталин нашел это напоминание справедливым, и в результате появился памятник поэту на Триумфальной площади, была переименована сама площадь, а станция метро, открытая 11 сентября 1938 года, стала называться Маяковской. Вот что могут сотворить, объединив усилия, любящая женщина и не чуждый искусства вождь. Станция была построена по проекту архитектора Алексея Душкина. Уникальная по конструкции, она является первой в мире станцией глубокого заложения колонного типа и единственной в Москве выполненной в стиле ар-деко, к тому же яркие мозаичные плафоны созданы выдающимся и любимым мною художником Александром Дейнекой. При всем своем изяществе станция могла легко выдержать любой бомбовый удар. И вся эта красота уже в 1939 году получила Гран-при на Всемирной выставке в Нью-Йорке, а ныне является признанным ЮНЕСКО культурным достоянием. А еще говорят, что если шепнуть что-либо, повернувшись к колонне, то человек, стоящий у противоположной колонны, вас услышит, даже находясь в шумной толпе, а если правильно бросить монету по желобу колонны, то она попадет в руки человека у противоположной колонны, но это уже надо проверять.
В среду вечером хозяйка торжественно сообщила о том, что завтра четверг, о чем я и сам знал, так как близилось время переезжать в общагу, но оказалось, что по четвергам у Дворкисов собирается бомонд, то есть их квартира превращается в нечто напоминающее дворянские салоны, которые были так модны при самодержавии. Мне показалось, что я уловил намек, и поэтому поспешил заверить Ксению Львовну, что как раз собирался в кинотеатр, но она категорически пресекла мои попытки сбежать и объявила, что я непременно должен присутствовать.
К 17 часам стали собираться, как я отметил про себя, «заговорщики» разных возрастов, в большинстве своем изрядно, как казалось мне, шестнадцатилетнему, пожившие. Некоторые гости принесли с собой какие-то пакетики и даже бутылки. Хозяйка хлопотала, гости изображали оживление, внучка Соня на правах хозяйки просто смылась. Гвоздем программы был я, так сказать, гость с гор Кавказа, дитя природы. Хотя надо отметить, что костюм от Касимовского и австрийская нейлоновая рубашка фантастического белого с неоновым отливом цвета дали понять публике, что мы там тоже не лыком шиты. Я не стал уточнять детали своего происхождения, а, имея солидный опыт общения с «Богом избранным народом», на вопрос, много ли наших в Орджоникидзе, честно ответил, что если речь об ашкенази, то не очень, но все они уважаемые люди, значительно больше грузинских и горских евреев, но, к сожалению, нет даже синагоги. Короче, я был свой, и двое молодых людей приятной наружности попытались даже продать мне портфель из кожи крокодила. Такой красоты я больше никогда не встречал, и оценили иудеи его по-братски в 60 рублей, а я, дурак, не купил, одно слово, дикарь. Народу я понравился: такой молодой человек из глухомани, а такой рассудительный. Хозяйка «салона» была мною довольна.
В субботу я попрощался с моими милыми хозяйками и переехал в общежитие. Оно занимало внушительное шестиэтажное здание постройки конца ХIХ века с широким карнизом над окнами пятого этажа. К парадному входу вели базальтовые ступени (я насчитал восемь), заканчивавшиеся площадкой четыре на восемь метров. Слева от ступеней была насыпана огромная гора каменного угля, а справа стояла емкость размером с кузов большого самосвала с замазкой для уплотнения оконных стекол (до стеклопакетов тогда еще не додумались).
Эти две детали (не буду тянуть резину), как в театре с ружьем на стене, сыграли определенную роль в жизни двух несчастных влюбленных, решивших покончить жизнь самоубийством. Не волнуйтесь, оба (а это были мужчины) остались живы, а разница во времени между происшествиями составила не более трех недель. Один суицидник, прыгнувший с шестого этажа, был «выпимши», как сказала бы соседка из моего детства баба Шура, и угодил в чан с замазкой. Пьяным и дуракам везет, вот и этот, прыгнув солдатиком, костей не повредил, но мысли о любви в ее физическом эквиваленте, мне кажется, отбросил надолго. Второй стервец был трезв и даже извлек урок из первого происшествия: прыгнул с другой стороны от входа. А зря, к тому времени замазки в чане было с гулькин нос, и у него бы все получилось. А так он, тоже исполнив прыжок солдатиком, приземлился прямо на кучу угля, который не успели убрать в закрома, съехал на заднице, затем подключилась спина, а уголь, как вы помните, был каменный и сильно порвал ему всю заднюю часть, включая спину. Горе-суицидник отбил себе напрочь усидчивость, да и лежать бедняге приходилось только лишь на пузе.
В кабинете коменданта, неприметной женщины среднего возраста, узнал, что я не единственный первокурсник из Орджоникидзе, и, естественно, попросил поселить меня в комнату с земляками. Покончив с формальностями, я поднялся на пятый этаж. Лифт в «общаге» отсутствовал, и в конце коридора второго этажа, рядом с резервной лестницей, я нашел комнату, в которой мне предстояло жить. Номер комнаты я не помню. Да и какое значение имеет банальный набор простых цифр, если это не 13, 666 или 777, которым приписывают какое-то смысловое значение? Я постучал и, получив разрешение, вошел. В просторной комнате с двумя окнами и застекленной балконной дверью посередине было светло. Стены были выкрашены до верха масляной краской цвета кофе с молоком, а галтели и потолок выбелены известью с изрядной примесью синьки. По периметру комнаты располагались кровати, и, практически не напрягая ум, я понял, что постелено на шесть персон. Украшением дортуара был огромный, отделанный шпоном под светлый дуб шкаф, на крыше которого пристроилось древнее радиовещательное устройство, именовавшееся по-научному ретранслятором. В центре комнаты стоял мощный квадратный стол, на котором можно было спокойно станцевать джигу вчетвером, в комплекте с шестью стульями, определить стиль и эпоху которых не представлялось возможным. Каждому жильцу полагалась прикроватная тумбочка, дизайн которой был хорошо знаком мне еще со времен больничного детства. Только цвет этих шедевров мебельного дизайна был не белый, а средний между терракотовым и бордо. К стандартному набору мебели я предусмотрительно присовокупил пару армейских табуретов того же цвета с прорезями для руки на сидушке, которые обнаружил в холле четвертого этажа.
В комнате проживали лица разных возрастов и специализаций. Если следовать по часовой стрелке, то первым от шкафа обосновался художник Сандык Дорж Дэндыб, 32 лет от роду, отец троих детей и лауреат каких-то конкурсов, благообразный монгол, довольно хорошо говоривший по-русски. Затем следовала койка моего земляка, тоже художника Ислама Тибилова, тетушка которого проживала в Оржоникидзе в одном доме с Аланом и Валетом Адырхаевыми. Ислам был благообразен, даже с легким перебором. Ему было под 30, нрава он был тихого, и в училище искусств в Орджоникидзе у него была «кликуха» Сбж (Старая больная женщина) – не подумайте сгоряча ничего плохого. Его «натуральная» ориентация проявилась уже к зиме первого года обучения, когда от него понесла добродушная и смазливая девушка из западных краев Украины Лариса Мороз, мама которой была шефом вагона-ресторана фирменного поезда Львов – Москва. Ишпотт (второе «погоняло» Ислама) мог бы кататься как сыр в масле, так нет, сорвался, лопух, с крючка, перекусив леску. Но это уже потом. Следующая койка была моя, холода я не боялся, а близость окна и балконной двери меня не смущала. У противоположной стены находилась койка молодого человека по фамилии Резников, он был из Клайпеды и, чтобы придать себе веса, соврал, что его отец директор фабрики «Латвияс паперс». Это был стройный, белобрысый еврейский мальчик 19 лет, одетый ярко, на грани фола. Вскоре выяснилось, что умывальнику он предпочитает зеркало. У Сандыка Доржа в тумбочке он «выловил» красивый флакон с надписью золотыми иероглифами по красному, и, когда мы с монголом неожиданно вошли в комнату, он по-хозяйски лил содержимое флакона на свой пробор. Увидев нас, пакостник покрылся пурпурными пятнами смущения
– Сандык Дорж, можно? Тебя не было, и я взял попробовать, – пролепетал он.
– Моджьно, моджьно, – кивая головой, разрешил монгол.
Я показал пижону кулак и в двух словах объяснил, что с ним сделаю, если он возьмет еще что-нибудь у кого-нибудь на пробу. Монгол успокоил меня.
– Это чтоб ног не потел, – разъяснил он.
Резников прибыл для обучения технологии полиграфического производства.
Дальше стояла койка Сашки, тоже технолога, русского парня из средней полосы. Далее в углу стояла койка Вадима Бальбурова, первого увиденного мною в жизни бурята, которого я сначала принял за калмыка. Вот такой интернациональный коллектив!
Вечером мы с Исламом пошли представиться представителям осетинского землячества, которое было довольно солидным: четыре художника – Гарик Говорков, Юра Аратовский, Даниил Бязров и Аслан Арчегов, один механик – Вася Арсоев и четыре девушки-технолога. Постепенно я познакомился со всеми представителями республик Кавказа и Закавказья. По ходу дела несколько удивился повышенному интересу общественности к моей скромной персоне как в «общаге», так и в институте. Некоторые напрямик спрашивали меня, не брат ли я Баху. Поначалу я просто отмалчивался, не зная хорошо это или плохо быть братом Баха, но, когда меня спросили в пятый или шестой раз, я признался в родстве не только с Бахом, но и Бетховеном. Это была полуправда: кузен, получивший прозвище Бетховен за виртуозную игру на балалайке, которой он увлекался в детстве, у меня действительно был, но с почтенным семейством Иоганна Себастьяновича я в родстве не состоял. Ситуацию прояснила Нана, добрая душа грузинской национальности, которая даже немного умела лопотать по-осетински. Благодаря Нане я не только получил информацию о Бахе, но и впервые узнал о существовании липодистрофии, именуемой в народе целлюлитом. Оказалось, что человек по имени Бах (русское произношение «кликухи» Бэх – Конь) в миру носил имя Борис и фамилию Гассиев. Скромный образ жизни и высокие нравственные идеалы снискали ему уважение и непререкаемый авторитет не только у коллег по аlma mater, но и у всей лихоборской шпаны. Соответственно я стал правопреемником достижений этого доброго человека, дав себе слово познакомиться с ним при первой же возможности.
Оставался один нерешенный вопрос, который связывал меня с веселым временем, проведенным на стадионе и заводе «Динамо», – рекомендательное письмо Центральному совету спортивного общества «Динамо» от регионального совета одноклубников из Осетии, (типа письма от папы Д,Артаньяна из Гаскони капитану королевских мушкетеров де Тревилю). Два предыдущих заезда в «Динамо» были безуспешными, борцов не было. Решив поставить точку в этом вопросе, я доехал на автобусе 22-го маршрута до остановки «Метро «Динамо», рядом с которой располагалась контора. Нужных мне людей опять не оказалось, но мудрый вахтер узнал меня и сказал по-отечески:
– Забей ты на них, бухают где-то, а ты ходишь.
Выйдя из здания, я присел на лавочку и, обдумав слова этого доброго человека, постановил вопрос о занятиях спортом считать до лучших времен закрытым.
Вернувшись в «общагу», я подкрепился в буфете говяжьими сардельками, поднялся к себе, достал из сумки красивое синее шерстяное борцовское трико с большой буквой «Д» на груди и, отрезав лямки, превратил его в плавки. С борьбой было покончено. У меня была еще одна памятная вещь из «Динамо» – белая шерстяная гимнастическая майка с большой синей эмблемой общества на груди, которую за небольшую мзду мне уступил бескорыстный пожилой армянин, заведовавший вещевым складом стадиона. Гимнастов такого размера не могло быть по определению, и майку ждала печальная участь быть съеденной молью, но я ее спас, и она грела меня в столице нашей Родины холодными зимними месяцами.
«Общага» напоминала Вавилон до обрушения пресловутой башни (зиккурата) Богом и смешения языков. Все так или иначе говорили по-русски и понимали друг друга, когда хотели. Именно в «общаге» я с удивлением узнал, насколько велика нелюбовь к России всех этих «братьев» и «братушек» из социалистического лагеря, и это с учетом того, что на учебу к нам посылали людей прошедших, как было принято, какой-то отбор. Хоть я сам ненавидел хрущевскую клику, которая управляла тогда страной, и даже не состоял в комсомоле, но, будучи внуком и сыном солдата, не мог позволить всякой польской или венгерской шелупони высказываться о моей стране непочтительно. Но вы, наверное, замечали, что дети и молодежь, даже разодравшись вдрызг, чаще всего находят точки соприкосновения и приходят к согласию. Так и я потихоньку обрастал приятелями-иностранцами, мы быстро поняли, что дерьмо из наших ничем не отличается от их дерьма. Самым моим любимым иностранным гостем с первого дня стал Сандык Дорж Дндыб. Россия – удивительная страна с короткой памятью. Всеми силами пытаясь ублажить страны и народы с генетической ненавистью ко всему русскому и советскому, она наплевательски относится к народу, который в суровые годы Великой Отечественной войны одел голую, раздетую Красную армию в белые полушубки и кожанки, а монгольские лошади стали настоящим спасением в период распутицы первых лет войны. Бедные монгольские скотоводы собрали деньги на строительство самолетов для создания советской эскадрильи “Монгольский арат” и танков для танкового полка “Революционная Монголия”. В каком из «исторических» фильмов, кои штампуют к каждому юбилею Победы, вы видели кадры о действиях сорок четвертой гвардейской танковая бригады, которая на монгольских танках первой вышла к Берлину в апреле 1945 года? А ведь на головном танке большими белыми буквами было написано «Маршал Чойбалсан»! Но мы, даже когда через 30 лет «демократии» вдруг заговорили о славном прошлом, числим в союзниках американцев, продававших нашей истощенной войной стране по ленд-лизу по бешеным ценам технику и вооружение. Не забываем об англичанах, до последнего тянувших с открытием второго фронта и желавших ослабления СССР больше, чем победы над фашизмом. Носимся, как с пасхальным яйцом, с десятком французов из авиаполка «Нормандия – Неман», тогда как половина Франции во главе с вишистами успешно сотрудничала с оккупационными войсками. Несмотря на это, побежденная Франция вошла в четверку стран победителей. А чего стоят «братушки» разных национальностей, в каждой войне непременно воевавшие на стороне противников России?
Я помню горький анекдот времен Ельцина, который в разговоре со своими «спонсорами» в Америке, сообщил: «Первые шаги к повороту на новый путь сделаны, подготовили проект конституции, вот над гербом думаем». Тут добрый «друг» России Д. Сорос предложил: «Сделайте гербом России Купидона. Он голый, вооружен и ко всем пристает со своей любовью».
Монголы же никогда не предавали Страну Советов. Они хорошо помнили договор с китайцами 1915 года «о вечной дружбе», который обернулся через четыре года карательной операцией против их страны. Помнили и белогвардейцев во главе с полусумасшедшим кровавым бароном Унгерном, захватившим Ургу и объявившим себя новым Чингисханом, основателем очередной «великой империи». А также атаманов Семенова и Дутова с их показательными расправами. Когда в Монголию пришла Красная армия, барона связали и бросили его «верные» соратники, рассыпавшиеся по бескрайней монгольской степи. Несостоявшегося императора судили и казнили, бандитские отряды переловили, поток наркотиков через границу пресекли. А Мудрый Сухэ-Батор, не желая обижать чувства верующих, призвал буддистских монахов, которые с помощью расчетов выяснили, что Далай-лама не может родиться на территории Монголии в ближайшие 100 лет. Таким образом центр религиозной ламаистской жизни переместился в Тибет.
Советские братья начали строить школы и больницы, чего до них никто и никогда не делал. К 1942 году большевиками в Улан-Баторе был основан первый Монгольский государственный университет! Хотя в 1924 году Монголия стала суверенной народной республикой, до самого конца Великой Отечественной мы были единственными, признавшими право монголов жить самостоятельно. Остальной «демократический мир» видел в ней лишь взбунтовавшуюся область Китайской империи.
После позорного двадцатого съезда вместе с «культом личности» Сталина осудили и «культ» маршала Чойбалсана. И точно так же вынесли его из мавзолея. А ведь именно Чойбалсан вместе с Жуковым и Плиевым воевал на Халхин-Голе и громил японскую Квантунскую армию после нашей Победы над Германией. Благодаря бездарной политике Хрущева и последующих руководителей мы практически потеряли страну, стоящую на 18 месте по территории, населенную братским нам народом. Обо всем этом я часто думал во время службы в Советской армии, колеся на своем «уазике» по бескрайней монгольской степи, пустыне Гоби. Общался с монголами, учившимися в СССР, с радостью откликавшимися на русскую речь, пытаясь что-либо узнать о монголах из моей юности, но так ничего и не узнал.
Вторым уникумом, «буддистом» нашего дортуара был Вадим Бальбуров, щуплый паренек в очках. Как и все бурятские пацаны того времени, он считал себя боксером и ходил немного сутулясь, несмотря на небольшой рост. Кумиром его, как и следовало ожидать, был Виликто́н Бара́нников, обладатель Кубка мира 1964 года, серебряный призёр Олимпийских игр 1964 года в Токио, чемпион Европы 1965 года, которого зарубежные газеты называли рыцарем на ринге и в жизни. Бурят был очень начитанный и обладал навыком скоростного чтения, которому я всегда завидовал. Читал он со страшной скоростью. Обнаружил я это случайно. Дело в том, что мой земляк Ислам питал отвращение к литературе, ну может быть, и не совсем отвращение, а что-то вроде аллергии. Но поскольку в будущем он должен был стать иллюстратором книжной продукции, то изучение русской и иностранной литературы было для него отдельным предметом. Сначала он подкатил ко мне с просьбой, чтобы я пересказывал ему своими словами произведения литературной классики, перечисленные в учебной программе, но я как убежденный борец с неграмотностью не повелся на его посулы и отказался в категоричной форме. Тогда он наугад закинул удочку Вадиму и попал в точку. Чтобы Вадим не тратил время на поиски пропитания, он приносил ему еду прямо в койку. Поначалу мне думалось, что парень из литературной семьи просто мусолит уже давно прочитанные книжки, чтобы освежить сюжет в памяти, но, когда он пересказал Исламу содержание прочитанной за один день толстой книги «Опыты» Монтеня, понял, что все всерьез и он честно отрабатывает съеденные беляши. Я не раз пытался овладеть навыками скоростного чтения, но ни одна методика не помогла. Одно дело – прочесть детектив за ночь, другое дело – читать «Фауста», которого автор писал более 20 лет, там каждая фраза – целая философская концепция. Пытаясь приучить Ислама к чтению, я уговаривал Вадима не идти у него на поводу, однако тот, проникшись к моему земляку глубоким уважением, продолжал свое черное дело. Однажды, войдя в комнату, я увидел в руках Ислама толстый журнал и, обалдев от того, что он читает, попросил Резникова обвести эту дату красным карандашом в календаре.
– Да нет, – успокоил меня Ислам. – Я просто картинки смотрю. Оказалось, что это был буклет американской полиграфической выставки в Москве, с который Резников помимо всякого полиграфического мусора принес еще и пустую стеклянную бутылку 0,3 из-под «Кока-Колы». Резников постоянно таскал в комнату всякую гадость и однажды притащил большую ламповую радиолу, у которой, что было видно даже на глаз, отсутствовала половина внутренностей. На мой вопрос «Зачем ты это сделал?» он ответил: «Да вы не волнуйтесь, эти дуры не знают, в какой комнате я живу. Я им и фамилию не сказал, сказал, что я брат Рейнгольда, починю и принесу обратно». А бедный Валерий Рейнгольд, известный футболист, спартаковец, член сборной СССР, имевший такие козырные клички, как Электричка, Рэкс и Всадник без головы, даже не подозревал, что у него есть брат, будущий полиграфист. Наш дурачок решил, что я беспокоюсь за него, но меня беспокоили его дурные привычки, с которыми надо было кончать.
– Зачем ты носишь в хату всякий хлам? – укорял я его. – Если бы он подлежал починке, тебе бы не отдали его, назовись ты хоть папой римским. Неси его к чертям обратно.
Аферист покраснел и обещал унести бандуру на следующий день, однако, когда я вечером пришел домой, бандура по-прежнему стояла на столе. Озверев, я выкинул ее подальше от нашего балкона во избежание подозрений и догадок. Штука оказалась крепкой, и падение со второго этажа не сильно повредило ее внешний вид. Утром, делая на балконе нехитрую зарядку, я, как всегда, тепло поприветствовал дворника, который, радуясь неожиданному собеседнику, сообщил:
– Слышь, во охренел народ, аппаратуру выкидывают!
– Да, зажрались! – поддержал беседу я.
– Рейнгольд! – растолкал я Резникова. – Смотри, что там.
Тот вышел на балкон, продирая глаза, но, когда увидел радиолу, сразу взбодрился и схватился за голову.
– Что я теперь чувихам скажу?
– Скажи, что брат Рейнгольд обещал привезти им новый аппарат из Америки.
Из осетинских земляков чаще всего к нам заходил Аслан Арчегов. Без всяких натяжек он был самым колоритным экземпляром не только среди осетин, но и среди всех обитателей «общаги». В те времена многие студенты подрабатывали в массовках на «Мосфильме», но не всем удавалось получить вознаграждение, соразмерное их таланту. Другое дело Аслан! Поучаствовав в съемках исторического фильма, он стал обладателем великолепного котелка, рубахи, жилетки с цепочкой для часов (часов ему не выдали) и шикарных вельветовых брюк. Быстро соизмерив возможный гонорар за съемку со стоимостью целого гардероба, он выбрал шмотки и к моменту нашего знакомства щеголял в них без малого третий год. Больше всего пострадали брюки, вернее ворс вельвета, но Аслан не унывал и украсил проплешины патриотическими надписями на русском и осетинском языках. Роста он был выше среднего, стройный, крепкий, с яйцевидной головой. Высокий лоб плавно переходил в остальные части лысого черепа. Лицо украшали большие, слегка навыкате глаза, кавказский нос, аккуратная бородка с проседью вокруг зубастого рта с центральной диастемой. А в трофейном костюме XIX века он был просто неотразим! Аслан почему-то, решил, что имя Петр не вполне раскрывает мою национальную сущность и стал называть меня Темболом. Как ни странно, «имя» прижилось, и даже те, кто не жил в «общаге», знали его. Таким образом я стал братом Баха по имени Тэмбол.
Первый месяц учебы мы (те, у кого был рабочий стаж) занимались ерундой, черчением и начертательной геометрией, а наши коллеги вкалывали на строительстве полиграфического комбината на Сущевском Валу. Лекции и занятия по расписанию начались лишь в октябре, и первым предметом, о который я споткнулся, стала физкультура. Надо было сдать зачет по плаванию и лыжам. Поскольку мои возможности в этих дисциплинах ограничивались плаванием на камере по Тереку и спуском с горы на «досках», я стал предлагать замену в виде борьбы, метания молота или толкания ядра, на что главный физкультурник коротко ответил:
– Не катит.
Беседа происходила в зале рядом с помостом, на котором покоилась штанга, оснащенная килограммов на 80.
– А это? – с надеждой спросил я.
– А можешь? – вопросом на вопрос ответил «разговорчивый» физкультурник.
Я подошел и молча поднял вес в «колхозном» исполнении. Поднять вес до ста килограммов для меня не представляло труда, так что я имел «запас» на то время, пока не получу зачет. Мы пошли в каптерку, и мне за неимением ботинок для штанги выдали лыжные, которые заняли почетное место под моей койкой. Вопрос был решен, я был даже рад этому приключению, так как стал чувствовать себя неважно, как я понял, из-за отсутствия привычной физической нагрузки. Особенно беспокоили колени, и я, порыскав по округе, нашел небольшой ведомственный стадион с неплохой дорожкой, дыру в заборе и уже через неделю забыл обо всех хворобах. В зал я ходил ближе к вечеру, особенно приятно было тренироваться одновременно с гимнастками, они забавно визжали и подпрыгивали, пробегая мимо в тот момент, когда я бросал штангу на помост.
В остальном занятия в институте меня не впечатляли. Я бы с удовольствием не выходил из «общаги», где было все, что нужно человеку для жизни: друзья, подруги, питание, много новых людей. А сами люди были настолько доверчивы и чисты помыслами, что даже дурачить их (исключительно по-доброму) ради шутки я иногда стеснялся. Часто «жертвы» сами приходили в комнату на радость мне и присутствующим. Это сегодня простая бабушка из Вологды легко отличит грузина от азербайджанца, а узбека от таджика или якута. Тогда все было сложнее. Однажды соседи по коридору заспорили о том, как я попал в Москву, и пришли к нам с вопросами. Пришлось рассказать им все как на духу. Начал я с того, что родился высоко в горах, откуда выбраться можно было с трудом не раньше июля из-за лавин и плохой дороги. Такой путь ребенку было не выдержать, и я жил в ауле. Школы не было, по-русски говорил только мой дед, участник Первой мировой войны, он меня и учил, а отец с братьями погибли под обвалом. Впервые я попал в город в 12 лет, и, пока наш сосед, с которым мы привезли сыр для продажи, зашел купить махорки на целый год, я остался на улице и наблюдал, как из красивого здания напротив выносят мешки. Один из мужиков сказал: «Что стоишь? Помоги!» Я помог, мешки были не очень тяжелыми. Потом они запрыгнули в машину и уехали, а бородатый, который просил помочь, на прощание крикнул: «С первым делом тебя, джигит!». Потом наехала милиция, прохожие показали, что я носил мешки, меня забрали, соседа, который все это время был в табачной лавке, не тронули. Меня, несмотря на возраст, посадили в кутузку, надеясь, что я помогу выйти на след банды, но продержали не больше месяца. Бандитов вскоре поймали, они рассказали, что я не при чем. Но отпускать домой меня не стали, а сдали в исправительный интернат, где я окончил школу и откуда был послан в Москву. Народ слушал, раскрыв рот. Потом Толик из Торжка спросил, привез ли я с собой кинжалы или маузер, и я рассказал печальную историю, как на границе нас раздели до трусов и отобрали все. «Лишь на этот не обратили внимания», – говорил я и доставал старый длинный ржавый кухонный нож, который нашел на балконе в нашей комнате. Он был якобы выкован моим прадедушкой из обломка старинного меча из дамасской стали. «Он спокойно перерубит эту трубу», – врал я, занося нож над трубой центрального отопления. Слушатели дружно стали отговаривать меня, опасаясь потопа. Я обещал им как-нибудь разрубить какой-нибудь камень. Мои соседи, с трудом сдерживавшие смех, дождавшись, когда гости уйдут, поржали вволю. Даже Сандык Дорж получил «кайф» от «истории моего детства».
Понемногу наша с ним дружба крепла, и как-то раз он, раздухарившись, сказал:
– Товарщ Гоев, ты, когда небрита, сильно молодой товарщ Сталин походжь!
Я следил за чистотой его русского языка и работал над его произношением. Иногда мы, «вмазав» понемногу, вели разговоры о жизни. Он поведал мне, что в Монголии «большой скотство развит», имея в виду животноводство, и «оччен бумаг не хватает». С бумагой и у нас тогда было плохо, причем аж до конца девяностых, когда начали возить все и отовсюду, взамен продавая страну по кускам. Рассказал он и о культе личности Чойбалсана, и о том, как наши всеми силами ограждают монголов от китайской помощи и не позволяют ставить памятник Чингисхану.
В институте при кафедре иностранных языков было и отделение русского языка, преподаватели которого наслушались от иностранных студентов столько неологизмов, подсказанных им русскоязычными студентами, что удивить их чем-то было невозможно. Это мне рассказали еще в первые дни учебы, а вот о том, что Гарик Говорков с Юрой Аратовским, Даниилом Бязровым и Асланом Арчеговым изучали русский язык вместо иностранного как обучавшиеся в национальных школах, я узнал слишком поздно. Когда обрадованный примчался в деканат записаться на изучение русского языка, меня послали сразу, сказав, что уже слышали, как я бойко изъяснялся по-русски.
Так английский стал моим уделом. Ислам же, не чуждый определенного эстетства, выбрал французский и целых две недели день-деньской зубрил «Adel et malade» («Адель больна»)… Однако с английским мне, сам того не ведая, помог Ислам, завязавший интрижку, о которой я рассказывал ранее. Его пассия проживала в двухместной комнате с однокурсницей, неподалеку от мужского, мягко говоря, санблока. Это заведение представляло собой длинную комнату, справа от входа в которую вдоль стены тянулась выложенная кафелем лохань с множеством бронзовых кранов, торчащих из стены. Вдоль противоположной стены тянулся длинный ряд кабинок без верха, закрывавшихся дверями-недомерками (там, где они сохранились), дизайн которых был беззастенчиво «слизан» с дверей салунов из американских вестернов. Каждая кабинка была оснащена фаянсовым унитазом, соединенным полуторадюймовой трубой с бачком для воды.
Однако вернемся к девушкам. В отличие от романтичной дивчины, плененной мягкой красотой Ислама, ее соседка, напоминавшая Юдифь Джорджоне, обладала трезвым умом и прекрасным знанием английского языка, которым бескорыстно делилась со мной, сняв с моих плеч одну из забот. Нашкодивший Ислам старался ходить мимо их комнаты на цыпочках, я же своей скромностью и неиспорченностью разбудил в девичьих сердцах материнские чувства, и они постановили, что мне негоже питаться задорого и как попало. Эти добрые души приняли меня под свою опеку, организовав подобие коммуны, где мои обязанности были сведены к минимуму. Как же мне завидовали мои соседи, когда утром одна из моих фей звала меня к столу!
– А мы? – как-то прохныкал сосед Сашка.
– А для вас, товарищи, питьевая вода в коридоре, в бачке, – в тон ему ответила Мороз.
О чем молча думал в это время Ислам, неизвестно.
Я посещал лекции и ходил на занятия, часть которых проводилась в здании на Садовой, неподалеку от дома Дворкисов, но заходить к ним не стал, так как, во-первых, не видел смысла, а во-вторых, боялся быть неправильно понятым. Занятия мне были неинтересны, и я потихоньку начал сознавать, что пора что-то менять. В здании на Садовой, где в основном обретались художники, мне больше всего нравился сортир, общий для студентов и преподавателей, величавый, с бордовыми бархатными портьерами. Его стены были расписаны студентами-живописцами с таким мастерством, что у администрации не поднималась рука замазать эту настенную живопись. Первый семестр я сдал без усилий, чем вызвал волну зависти у коллег, которые зубрили, как могли, но сдавали со скрипом.
На зимние каникулы я решил слетать домой, соскучился. Мамуля постоянно напоминала о себе пирогами, цъэхдоном и домашним пивом, передаваемыми с проводницей, нашей соседкой по дому. Каждая посылка из дома была поводом для веселых сборищ земляков, да и без этого мы собирались часто, в телевизионную комнату никто из нас не ходил. Многие играли на гитарах (из наших только Говорков), пели песни, которые я дома не слышал ни разу, перемешивалось все: Окуджава, Вертинский, блатной шансон, студенческая и московская дворовая лирика. На ступенях лестницы, ведущей на чердак, менялись гитаристы-исполнители, наполняя сердца благодарных слушателей радостью, ощущением единства и родства душ, музыка и слова ласкали слух и будоражили кровь. «Над Москвой встает зеленый восход, по мосту идет оранжевый кот…», «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», «Надо б лампочку повесить, денег все не соберем…», «И только пыль, пыль от шагающих сапог, отдыха нет на войне солдату…», «А Лаврентий святой с колокольни большой на студентов глядит, улыбается…» – вот те песни (и еще много других песен), от которых сердце наполнялось радостью и любовью к окружающим. Наступило время, когда я мог без стука завалиться в любую комнату, и мне были рады, столько у меня было родственных душ.
Билет до Орджоникидзе был у меня в кармане. По родному городу я не скучал, а вот по семье – да. Я купил, отстояв длинную очередь, вафельный шоколадный торт с шоколадными же накладными фигурками основных достопримечательностей столицы (фирменный презент из Москвы) и, чтобы не расстраивать мамулю и Фриду, которые постоянно допытывались у меня, ношу ли я шапку, за 12 рублей купил себе «пирожок», как у членов Политбюро. Правду сказать, этот чудный головной убор из мутона я надел в первый и в последний раз, входя в подъезд нашего дома на Огнева. Увидав меня в нем, мама, конечно же, не поверила, что я ношу такую «штуку», несмотря на мои заверения.
Две недели пролетели, как один день, в ходьбе по родственникам, как в мультике про каникулы Бонифация. Но не обошлось и без неприятности. Однажды, пребывая в благостном настроении, я решил проведать своих однокашников, продолживших обучение в 11-м классе, но, к несчастью, у входной двери в школу столкнулся со своей бывшей классной руководительницей. Как было сказано, настроение у меня было благостное, я любил весь мир и никому не желал зла.
– Ну что ты, где, как? – без обиняков спросила она меня специальным учительским голосом.
– В Москве, в институте, учусь на инженера¸ – откровенно выложил я.
Минуту она переваривала информацию, затем изрекла:
– Жаль, тебя бы в армию, куда-нибудь на север, подальше от людей, шея-то у тебя вон какая толстая.
Пришла моя очередь опешить. Мое хорошее настроение улетучилось, и, с трудом подбирая слова, я выдал:
– Помнится, был у тебя бастард, дорогая, я надеюсь, он вырастет даже с такой матерью, как ты. Так не забудь послать его туда, куда бы ты хотела послать меня.
Так произошло мое окончательное прощание со школой № 27, к которой я больше никогда не приближался.
И вот я во Внуково, груженный домашними припасами, затем такси, и я в окружении друзей. Зимой наш сосед Сашка съехал из «общаги» официально, и Сандк Дорж стал обхаживать меня, чтобы мы согласились принять в комнату еще одного монгола, их с Исламом однокурсника, которого они называли Лео, а фамилия его была Немчин. Парень был тихий, лет 27, и, так как Сандык Дорж в частной беседе со мной дал ему однозначно положительную характеристику (хотя и отметил его родство с партийными функционерами), мы приняли его как родного с условием, что неделю он моет пол в комнате вне графика.
Монголов в институте было четверо. Один из них, Гомбо Сурен, учившийся на инженера, высокий, симпатичный, с лицом, подходящим для изображения на монгольском агитплакате, имел слабость: бухал. Жил он на шестом этаже, где люди свободно перемещались по карнизу шириной около одного метра с легким уклоном наружу для стока влаги небесной. Так вот обитатели шестого этажа пользовались карнизом как средством коммуникации, посещая друг друга через окна без всякого мандража, я же поджимал хвост даже при мысли о таких прогулках, особенно «под кайфом». А вот Гамбо весной, придя домой под хорошим градусом, не найдя в карманах ключа, отправился в свою комнату по карнизу. А дело было в середине мая, по вечерам бывало прохладно, и его соседи закрыли окно на ночь. Гамбо устроился спать на карнизе. Утром соседи, увидев свернувшегося калачиком на карнизе монгола, чуть не наделали в штаны. Бесшумно открыв окна (благо они открывались внутрь), втянули его спящего в комнату.
Четвертый монгол был скользким типом и всеми силами косил под буржуя-японца, курил сигары, шастал по «общаге» в шелковом халате, бухал и избегал общества нормальных монголов. Однажды, потерпев сокрушительное поражение на любовном фронте, когда в ответ на его безумную попытку сделать жертвой своих низменных наклонностей высокую казашку, красавицу Маркеш та опустила его при всех ниже плинтуса, он пошел в «Серую лошадь», напился в одиночку и около 16 часов решил прокатиться на «колбасе» трамвая. Проезжая мимо общаги, подобно бесшабашному школьнику, решил помахать рукой обычным рядовым людям (не японцам). Однако, не удержавшись, рухнул и, зацепившись штаниной, проехал несколько метров мордой вниз, полируя «фейс» щебенкой. В течение последующего месяца, пока морда не зажила, народ приветствовал его его же слоганом: «Хэллоу, Жапония! Банзай!».
Так что мы поселили у себя двух лучших, непьющих и некурящих монголов, к тому же регулярно посещавших душ. Чего нельзя было сказать о Резникове, который, как только я терял бдительность, начинал подванивать, напрасно пытаясь сбить нас с толку одеколоном и дезодорантом. Приходилось прибегать к насильственной помывке. Я вел его в душ и загонял в соседнюю со своей кабинку. Не проходило и пяти минут, как он начинал бодро верещать:
– Хорошо! Вот это водичка! Я уже все!
– Хрен там, – успокаивал я его. – Мойся как следует! Иначе будешь мыться с открытой дверцей, прилюдно.
Резников не обижался и покорно намыливался снова.
С детства, помня разговоры неучей о том, что весь русский мат пришел из Орды, я, вооружившись толстенным монгольско-русским словарем, провел свое первое в жизни лингвистическое исследование, к которому привлек в качестве консультанта Сандыка Доржа. Никакой, даже самой отдаленной аналогии с русским матом в словаре я не обнаружил. Поэтому потребовал от консультанта воспроизвести на монгольском языке уже хорошо известные ему, благодаря бескорыстной помощи товарищей, русские матюки. Он объявил, что таковых просто не существует. Даже в словах, обозначающих гениталии, которые он, смущаясь, под большим давлением с моей стороны произнес, никакой фонетической схожести я также не обнаружил, да и сама монгольская «ненормативная лексика» по своему звучанию существенно проигрывала греческим или венгерским матюкам, которые я с удовольствием использую при необходимости по сей день. Ну скажите, какой русский может разозлиться или обидеться, если ему, желая зла как врагу, скажут: «Пусть в твоей юрте светит солнце, а на пастбище твоем цветут цветы»? Если расшифровать эту ругательную фразу, то получится: «Пусть крыша твоей юрты будет дырявой, а на пастбищах не будет скота, чтобы съесть растения». Ну а если вы собрались опустить врага ниже плинтуса, надо сказать: «Чтоб ты ловил рыбу!». Так был разрушен миф о монгольских корнях русского мата, и я прекратил дальнейшие изыскания.
Зная, что монголы, как и буряты, буддисты-ламаисты, которым запрещено рыть землю, я поинтересовался, как хоронят усопших. Оказалось, что в древней Монголии был такой обычай: покойного помещали на повозку с лошадью и отпускали в степь. Где тело упадет с повозки, там и будет ему вечный покой. Но сегодня родственники обращаются к ламам. Те, от души помедитировав, сообщают, где и когда «похоронить» умершего. Я нашел обычай вполне разумным, но Сандык Дорж, заявил, что не все так гладко. Иногда, если лама имел зуб на покойного, мог притормозить с датой похорон либо заставить тащить труп чёрти куда. Периодически заинтересованные лица приезжают на это место посмотреть, что стало с останками, которые они в день похорон положили на помост из досок на четырех шестах. Если их склевали птицы или съели животные, значит, человек был хороший, и его душа уже упокоилась в загробном мире. А если звери или птицы не притронулись к телу, это верный признак того, что за покойным водились серьёзные грехи. Между делом Сандык Дорж тоже вел со мной просветительскую работу. Однажды он, вошел в комнату и поздоровался:
– Сайн байна-уу!
Я, включив дурку, ответил также:
– Сайн байна-уу!
Хотя знал, что надо ответить «Сайн байн-нуу» по типу нашего салама с алейкумом. Монгол пытался объяснить правило, но я стоял на своем: раз он мне «Сайн байна-уу», то и я ему тоже «Сайн байна-уу». Практически исчерпав все доводы, он вдруг оживился:
– Товариш Гоев, кино «Ленин в Октябре» помнишь?
– Помню.
– Помнишь, Владимир Ильич пришел домой и говорит: «Сайн байна-уу, Надежда Константиновна!» А она на машинке шьёт и отвечает: «Сайн байн-нуу, Владимир Ильич!»
– Понял?
– Конечно, понял, так бы сразу и сказал.
Ну что до прощания, то тут все проще. Надо лишь сказать «Баяртай», этим вы намекаете, что вам было приятно провести с ним (либо с ней) время. Для большей точности произношения полезно знать, что сочетание букв а и й произносится почти как э.
Однажды, посетив Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, я, пребывая в приятном шоке от беглого знакомства с мировым наследием, поделился впечатлениями с Асланом и узнал, что художников пускают туда бесплатно. С этого момента я провел там много приятных часов, проникая по чужим студенческим билетам, в которые вахтер даже не глядел. В Третьяковскую галерею меня почему-то не тянуло.
Тяга к прекрасному терзала не только меня. Как-то вечером к нам зашел Толик из Торжка и, захлебываясь от восхищения, стал делиться впечатлениями от посещения Большого театра. Видимо, это был какой-то сеанс для школьников, включавший лекцию по истории театра, его оформлению и так далее. Больше всего Толю восхитило то, что на отделку зала ушло 2,812 тысяч книжек сусального золота 960-й пробы. Как только он это произнес, я, сделав страшное лицо, приложил палец к губам и увлек его в коридор к окну.
– Больше никому ни слова. Ты запомнил план здания, расположение выходов, туалетов, можешь нарисовать? – засыпал я вопросами обалдевшего Толика.
– Зачем? – только и смог выдавить он из себя.
– Приходи сюда в 9 вечера, и никому ни слова! – предупредил я, уходя в комнату.
Когда он бледный пришел вечером к окну в торце коридора, я изложил ему нехитрый план. Мы с ним берем самые дешевые билеты, а когда все разойдутся, спрячемся в женском туалете, затем выходим и всю ночь соскребаем золото. Даже если соберем по полкило на брата, будет нормально, а утром спокойно уйдем. Затем я слетаю на Кавказ, продам золото ювелирам и вернусь. Мой «подельник» бледный и дрожащий спросил только одно:
– А почему в женском?
– Соберись и включи мозги! Потому, что ночные сторожа – мужики, и в женский сортир по нужде не пойдут. Выше нос, будь начеку, операция уже началась! – подбодрил я его.
Я рассказал все соседям по комнате, мы поржали и стали ждать результатов. Ждать пришлось недолго, утром с полотенцем через плечо по пути в умывальник к нам заскочил Богдан, один из трех нормальных поляков, он был лидером в комнате Толика из Торжка. И, уматываясь от хохота, рассказал, что ночью его разбудили рыдания, плакал Толик. Когда его начали расспрашивать, он, в конце концов, все рассказал о готовящемся ограблении Большого театра. Ради прикола они посоветовали Толику пойти и заявить в милицию, чтобы меня посадили. Его же (Толика) поблагодарят, а может быть, даже наградят. Но Толик эту идею отверг сразу, опасаясь кровной мести со стороны моих земляков, из которых он больше всего, как оказалось, боялся Аслана Арчегова, которого часто видел выходящим из нашей комнаты. Поэтому он решил просто скрыться на родине, бросив институт. Побег был намечен на сегодня, и я поспешил утешить Толика, сказав, что это шутка. По-моему, он только сделал вид, что поверил мне. Но по крайней мере чемодан разобрал и, умывшись, стал готовиться к занятиям. Больше я так никогда не шутил. Вот какие в то время были чистые и доверчивые люди на Руси.
Среди моих подружек было две представительницы Прибалтики – невысокая крепкая эстонка Линда, мастер спорта по акробатике, и воздушное создание, глядя на которую можно было запросто поверить в существование фей, Джемма Букша из Литвы. Букша училась в институте стали и сплавов, куда перевелась из нашего института после второго курса. Она часто посещала нашу общагу, иногда зависая на несколько дней. Если я узнавал, что она у нас, то непременно заходил к ней утром уже побритый и одетый и шептал ей в сонное ушко:
– Фея Джемма, вставай, карета подана, их величества ждут тебя в беседке королевского сада!
Она, не открывая глаз, говорила:
– Вот подожди, противный Тембо! Я как-нибудь проснусь рано-рано и разбужу тебя!
Так вот однажды в субботу, около 11 утра, ко мне прибежали подружки нашей феи и сказали, что Аслан и Джемма решили пожениться. Я последовал за ними и увидел картину, напоминавшую сцену из диснеевского фильма о красавице и чудовище. Джемма лежала на кровати под одеялом, ее волосы красиво рассыпались по подушке, а нежная кисть правой руки покоилась в лапах Аслана, сидевшего на стуле и глядевшего стеклянным взглядом то ли на руку феи, то ли в пол.
– И давно они так? – тоном доктора спросил я подружек.
– Со вчерашней полуночи, – ответила одна из них.
И тут меня захлестнула волна злости. Злился я на глупую Джемму, фею, рожденную быть любимой сильным и богатым человеком, а не мучиться в паутине бытия бок о бок с человеком, не имевшим ни единого шанса на успех. На ее родителей, пославших дочь одну в Москву и даже не задавшихся вопросом, чем она живет и почему она, фея, перешла в институт стали и сплавов. А более всего на Аслана, лысого неудачника, который вместо того, чтобы вкалывать днем и ночью, морочил голову фее, сидя в маскарадном костюме, украденном на киносъемках. Но шлея, попавшая под хвост, уже не давала мне остановиться:
– Букша, ты все обдумала и решила? Посмотри на него еще раз!
– Да, – ответила она мне голосом из-под небес.
Олуха, который забыл, кто он, какой масти и откуда, я даже не спрашивал. Мы вызвали такси, оплатили водителю рабочий день и стали гонять по ЗАГСам. Таксист, которого ввели в курс дела девицы-подружки, сам с азартом впрягся в игру и, когда нас выперли из третьего по счету ЗАГСа, предложил сгонять в деревню (ближайший пригород), но и там нас ждала неудача, сельский голова был в отлучке вместе с печатью. С таксистом мы простились, как с родным. Свидетельницы, от волнения «насосавшиеся» шампанского, целовали его взасос, внушая несбыточную надежду на светлое будущее. Несостоявшийся жених походил на стукнутого мешком по голове, но уже начавшего понимать, какого геморроя он избежал. Букша, снова ставшая феей, уже не хотела замуж, ей не терпелось скорее лечь в постельку и выспаться всласть. Я же, подводя итог этого сумбурного дня, понял, что где-то на небесах есть высшие силы, которым поручено приглядывать за дураками, и именно благодаря этим силам у нас, слава богу, ничего не получилось.
Для себя же я сделал вывод, что если у меня, когда-нибудь, будет дочь, то я ни за что не отпущу ее от себя, да и сына, пожалуй, тоже, пусть взрослеют в нормальных условиях. Правда, были и исключения, вот, например, эстонка Линда не потеряла бы лица даже среди вонючих ковбоев Дикого Запада. Меня восхищало в ней все: как она передвигалась в пространстве, невозмутимый нрав и верность национальным традициям. Даже в Москве она зимой и летом носила эстонскую студенческую фуражку с маленьким черным лаковым козырьком и голубым верхом, по которому белым шнуром был выписан сложный орнамент. Линда обладала феноменальной физической силой, не придавая этому никакого значения. Мы познакомились на кафедре черчения, где она мучилась с заданием, я предложил свою помощь, для меня задания, которые давали технологам, были проще детской загадки. Линда, подозрительно оглядев меня, коротко сказала: «Дафай!» Для эстонки она говорила по-русски совсем неплохо и грамотно. Быстро покончив с заданием, мы пошли в общагу, по дороге я рассказывал ей о горах, а она мне о море. Потом мы часто встречались в зале, где и я, и она, чтобы не «прокиснуть», как она говорила, разминались. А еще я показал Линде стадион, на котором бегал по утрам, и она иногда составляла мне компанию.
Однажды Линда забежала к нам в комнату с какой-то новостью. Я лежал на кровати поверх одеяла с книгой, рядом с кроватью стоял табурет, а на нем – моя двухпудовая гиря. Наша стремительная гостья взяла ее одной рукой и легко, как пустой чайник, переставила на тумбочку. Увидев мои глаза, несколько вылезшие из орбит от удивления, она сначала не поняла, в чем дело, а поняв, улыбнулась и, махнув рукой, скромно произнесла: «А, пустяки!».
За время моего проживания в общаге было три случая, когда закон всемирного тяготения делал свое черное дело. О двух случаях с влюбленными-самоубийцами я уже рассказывал, а третий случай с трагическим финалом произошел, когда я был на зимних каникулах во Владике.
Пока я прохлаждался на Кавказе, в Москве случилось вот что: всеобщий любимец, тихий благообразный выпивоха по имени Константин в состоянии подпития развлекался тем, что съезжал по перилам лестницы между чердаком и шестым этажом. Он, как и все, делал это регулярно, но в тот роковой день почему-то потерял равновесие и рухнул, разбившись о дореволюционную метлахскую плитку пола первого этажа. Говорят, Бог бережет пьяниц, но, как видите, не всегда! Закон всемирного тяготения оказался сильнее Бога.
Две недели на перилах никто не ездил. Но уже в день моего приезда боевая подруга Гарика Говоркова Валя, которую он ласково называл именем ее родного города «Кинешма», весело скользила задницей по зеркальной, отполированной многими поколениями студентов дубовой поверхности перил. А моя эстонская приятельница Линда однажды на этих перилах сделала стойку на руках. Я застыл в ужасе и только просил:
– Линда, прекрати, пожалуйста, прекрати, ведьма чухонская, пока я от страха не наложил в штаны!
Она в ответ только расхохоталась и исполнила эффектный соскок. Довольная произведенным впечатлением, она иногда допекала меня этим трюком, я, чтобы не радовать ее сильно, старался молчать и, держась поближе, был готов ухватить ее в случае чего за брюки.
По ночам вахтеров подменяли студенты, дежурили комнатами по очереди, при мне до моей комнаты очередь так и не дошла. Однажды, возвращаясь вечером, я увидел Линду на вахте, при исполнении. Неподалеку за столиком с газетами для гостей сидели два подвыпивших представителя карельской диаспоры и отпускали в ее сторону комплименты, которые должны были, по их мнению, разжечь пламя страсти в ее холодной эстонской душе.
– Помочь? – коротко спросил я.
– Порядок, сама справлюсь, – ответила она.
И справилась неплохо, судя по фонарям, светившимся на следующее утро на лицах любвеобильных карелов.
В те далекие времена гостеприимные москвичи, чтобы не путаться во множестве народов и наций юга России, дали им обобщающее наименование «черножопые», а гостей негроидной расы называли просто неграми, в связи с чем иногда возникали курьезные ситуации. Однажды забавный случай произошел со студентом из университета им. Патриса Лумумбы. Университет был назван в честь первого темнокожего премьер-министра свободного Конго, который прямо заявил в лицо угнетателям: «Мы больше не ваши обезьяны». Такая дерзость подданным короля бельгийцев Бодуэна показалась крайне оскорбительной, и Патрис был убит оголтелыми колониалистами. На всякий случай для верности, чтобы исключить вероятность воскрешения, они еще растворили его в кислоте.
Так вот, земляк Лумумбы садился в автобус и замешкался. Коренной москвич Иванов, который тоже хотел уехать этим рейсом, подтолкнул его вперед приговаривая: «Ну, давай, давай, грузись быстрее, черножопый».
В университете, преподаватель, к которому обратился африканец по поводу незнакомого слова, заверил его, что это синоним слова «уважаемый». Негр запомнил полезное слово и в тот же день использовал его на рынке при покупке цветов для своей девушки. Поняв, что денег у него не хватает, студент решил подлизаться к продавцу-азербайджанцу:
– Послушай, черножопый, у меня нет столько денег, продай дешевле!
Услышав хорошо знакомое слово от иссиня-черного негра, продавец схватился за голову:
– Ада, сапсем сюма сашли! Себя сматрии! Мой жофф радом си тиваим мордам – снегюричка!
Слава богу, в новой России, по которой пронесся ветер перемен, бывших черножопых стали называть лицами кавказской национальности. В принципе, определение точнее не стало, но исчезла привязка к пятой точке. Опять же граждане возрожденных независимых стран Закавказья (Грузии, Армении и Азербайджана), покрытые кожей, пигментированной значительно сильнее, чем у жителей Северного Кавказа, получили полное право на возмущение.
Что касается Патриса Лумумбы, то его имя просто убрали из названия вуза в 1992г., чтобы не обижать остальных представителей негроидной расы. Теперь это Российский университет дружбы народов с девизом «Scientia unescamus» («Знанием объединимся»). У нас тут не Америка, и мы неграм ничего не должны, так что пусть себе носят гордое звание афроамериканцев у себя в США.
А в Московском полиграфическом институте среди представителей народов Закавказья наиболее яркими были представители Грузии, негласным лидером и кумиром которых был еврей Боря Леммер, лощеный тип с лицом испанского гранда, которого грузины уважительно называли между собой «Боря Леммеридзе». Он же никакого уважения к Грузии не проявлял. Наоборот, всеми своими поступками и словами выказывал пренебрежение к своей пастве и малой родине.
Все грузины, кроме Леммера, были участниками самодеятельности, певцами и гитаристами, что помогало им оставаться на плаву. Пели они славно, но лишь национальный репертуар. И репетировали по вечерам в мужском сортире третьего этажа. Имея склонность к ношению белых рубашек и ярких жилетов, они в плане гигиены ни в чем не уступали нашему Резникову, только гонять их в душ было некому. Будучи все примерно одних габаритов, грузины проникали в комнаты земляков, брали чистые рубашки, оставляли грязные хозяину и исчезали. Хотя Леммер жил на съёмной квартире, большую часть досуга он проводил в общаге, будучи главным организатором игр подпольного казино.
Мне и аспиранту Балаяну повезло: на нашу с ним одежду никто не покушался. Лишь однажды в моем парадном костюме от Касимовского сочетался священными узами брака чех по имени Михал. Армян было трое, и несомненным их лидером был Роберт Балаян. Бог, помимо ума, наградил его весьма респектабельной внешностью при небольшом росте, что давало ему возможность одеваться в «Детском мире», где он без труда завел нужные связи среди продавщиц и благодаря этому был, без преувеличения, одет с вызывающей роскошью. Детская одежда того времени непременно подвергалась жесткому контролю качества и имела минимальную стоимость.
Азербайджан был представлен двумя бакинцами, причем оба были русскими, видимо, из всех видов полиграфической деятельности коренных азербайджанцев интересовало только производство ассигнаций. Из двух бакинцев заслуживал внимания лишь один, по кличке «Соловей», без всяких намеков на певческий дар кличка была производной от фамилии. Он был настолько ленив и флегматичен, что наверняка знал, по какой дорожке надо пройти, чтобы сократить путь на 10-15 шагов. Соловей имел рост выше среднего, раннюю лысину, которую прикрывал «внутренним заёмом», зачесывая волосы на лысину с правой теменной области, другой фишкой его внешности были два крупных верхних центральных зуба, которые образовывали почти прямой угол острием наружу, что придавало его улыбке особый, неповторимый шарм. Общаться с ним было приятно и комфортно. Лишь однажды я видел его взбешенным. Мы сидели на шестом этаже в комнате, где Аратовский проживал с Гариком, который на тот момент отсутствовал, и исполняли то, что в народе называют «сообразить на троих». Пили чудесный кировобадский коньяк и уже пропустили по четвертой. Соловей, пребывая в полудреме, приоткрывал глаза одновременно со ртом лишь в момент приема алкоголя. Вдруг Аратовский оживился, поймав ракурс, схватил карандаш, бумагу и начал быстро рисовать. Чтобы не спугнуть «модель» я тихо обошел Юрку, но, когда увидел рисунок, сдержать хохота не смог. Это был прекрасный шарж, в котором работала каждая мельчайшая деталь лица нашего друга. На мое ржание Соловей встрепенулся, а когда увидел рисунок, пришел в бешенство. Он изорвал его на мелкие клочки, которые бросил на пол и топтал ногами минут десять. После этого ушел, хлопнув дверью. Я просил Юрку повторить портрет для меня на память, но без Соловья он не мог, а Соловей с того момента был начеку.
Как-то раз я застал в нашей комнате парня небольшого роста, не зная его возраста, можно было бы подумать, что это гармонично развитый подросток. Он тоже был художником, однокашником Ислама по училищу, первокурсником текстильного института. Звали его Хасан Зангиев. В отличие от моего соседа, помимо обаяния, которое с первого момента знакомства располагало собеседника, он обладал массой полезных для жизни познаний, которые меня чрезвычайно заинтересовали. Благодаря моим прошлым занятиям спортом я имел шею избыточного размера (47 см), и если бы я даже нашел рубаху по шее, ее ширина превосходила бы длину. Свитеры и трикотаж я не любил. Как только Хасанчик узнал о моей проблеме, тут же взялся за ее решение. Уже на следующий день мы, вернее, он выбрал материал, пуговицы, взял в прокатном пункте швейную машинку и принес в общагу. Я с удовольствием дал себя обмерить и наблюдал, как мой новый приятель делал выкройки, кроил ткань, затем строчил на машинке. Мне с трудом удалось уговориить его сделать перерыв на обед. И в тот же день я стал обладателем прекрасной, цвета темной стали рубахи на трех пуговицах из какого-то неубиваемого и несминаемого польского материала… Хасан приходил к нам, вернее, ко мне, мы вместе ходили в музей им. Пушкина, и я с удовольствием впитывал знания, которыми он охотно делился. Это был один из немногих людей, в котором даже я с моим иезуитским складом ума не видел никаких изъянов. Однажды мы попали на выставку работ Рокуэлла Кента, книгу которого «Саламина» я читал за пару лет до этого. Книга была прекрасная, а побывав на выставке, я понял, почему он был так очарован этим суровым краем и его людьми.
Время шло, московская зима сменилась московской весной, пригревало солнышко, и мы стали все чаще выползать во двор, где сражались в волейбол, баскетбольной площадки при общаге не было. В театрах и концертных залах началось время гастролей. Однажды я попал на представление американской ледовой балетной труппы «Holiday on ise», такого шоу у нас тогда не было! В антракте я вышел на галерею, туда же выпорхнули покурить девы из ревю с яркой боевой раскраской, шикарно смотревшейся из зала. А что вытворяли две пары, изображая игру в парный бадминтон на коньках! До этого я бадминтона вживую не видел.
Через пару дней буквально под нашим балконом самая комичная пара поляков (оба по полтора метра ростом, с одинаковыми фигурами в форме груши), растянула сетку для бадминтона. Увидев эти приготовления, я предложил моим приятелям-полякам Стасу и Богдану, с которыми собирался выпить пива, перейти на наш балкон, чтобы заодно посмотреть бадминтонный матч. Таким образом, команда болельщиков была представлена двумя польскими кибицами (так по-польски именуют болельщиков) и двумя представителями Союза Советских Социалистических Республик – мною (от РСФСР) и Резниковым (от Латвийской ССР). Матч проходил в режиме смешанного разряда. Соперники, настроенные по-боевому, были одеты ярко. Розовый с блестками спортивный костюм барышни, именовавшейся «пани Урсула», дополняли солнечные очки в пол-лица и шляпа а-ля Тортилла. Ей противостоял настоящий польский рыцарь пан Збышек, которого с моей легкой руки все, включая поляков, стали звать пан Бздышек, в красно-синем костюме фирмы «Nike» польского производства. После виденного мною бадминтона в американском ревю потуги двух пузатиков на асфальте выглядели весьма комично. Мы устроились поудобнее, баллон «Жигулей» Останкинского пивзавода стоял в ведре с холодной водой. Резников, попавший в компанию болельщиков случайно, всячески пытался показать свою полезность и даже предложил свои услуги по мытью стаканов, от чего и я, и поляки, не сговариваясь, отказались хором. Каждый пил из своей кружки. Уже с первых минут матча стало ясно, что все болеют за Урсулу. Каждый ее выпад встречали овациями, скандировали: «Урсула, браво! Урсула – супер!». Удачные же действия пана Бздышека встречали недовольным «Уууу!» и выкриками наименований различных животных. Мы еще не успели выпить и половины, как раздраженные спортсмены прервали матч, смотали сетку, а уходя, выдали поток ругани, вызвавший радостный смех польских кибицев, которые снова начали скандировать имя Урсулы. Я же понял только одно повторяющееся слово «дупа», обозначавшее пятую точку на многих славянских языках.
Вскоре мы провожали домой единственного румына нашей общаги Василе Ионеску, успешно защитившего кандидатскую диссертацию и с триумфом возвращавшегося на родину. Я стал участником торжества по официальному приглашению. Так как румын, именовавший себя Васей Ивановым, проживал вместе с Балаяном, а тот считал меня наиболее подходящим кандидатом для такого международного светского мероприятия. Выпили крепко, и Вася почти плакал от неизбежности расставания. Он считал, что румын – это не национальность, а профессия, что постоянно доказывал все время учебы, поставляя большие партии забугорного товара, который быстро находил в России новых хозяев. Мы успокоили его, как могли, и с пожеланием скорой встречи посадили в такси. Встретились мы действительно скоро. На следующее утро он позвонил из Кишинева, где, проспавшись, обнаружил, что забыл телевизор, купленный для реализации в Румынии. Поэтому, когда мы провожали Василе снова, он попросил: «Только не говорите «до скорой встречи!».
Главным развлечением для нормальных людей в общаге было чтение. В то время в массы пошел вал переводной зарубежной литературы – Хейли, Хемингуэй, Саймак, Шекли, Азимов, Воннегут, Брэдбери, Кобо Абэ и многие другие писатели заполняли наш досуг. Все что печаталось в московских типографиях по главам, приносилось в общагу, брошюровалось по мере набора и читалось запоем. Поначалу подержать в руках газету с новостями, которые обычные люди увидят только на следующее утро, или журнал «Огонек» за неделю до поступления в продажу было прикольно, но моя нелюбовь к нашей ангажированной периодике, которую я сохранил до старости, быстро погасила интерес. Большим прорывом московской полиграфии стало приобретение 24-красочной итальянской машины, на которой стали печатать «звуковое» приложение к «Литературной газете» под названием «Кругозор». Звуковым оно было потому, что имело вкладыши на пленке голубого цвета с записью какого-либо бреда или популярной песни, которые можно было прослушать на проигрывателе со скоростью 33 оборота в минуту. Поначалу украсть такую штуку в типографии было крайне сложно, их дарили как стоящий сувенир, но потом страсти улеглись, и все стало на свои места. Мой друг Кирилл, очень серьезный старшекурсник, с которым нас сдружила любовь к фантастике или, как сейчас говорят, «фэнтэзи», которому за серьезность доверили работу на итальянской печатной машине, сетовал на неиспользуемые возможности этого чуда техники. От него я узнал, что максимально ее загружают на 12, максимум – 14 красок, хотя и это по сравнению с четырехкрасочной печатью было фантастикой. Мало кто знал тогда, что все этикетки для лучших отечественных вин, буклеты с сокровищами наших музеев в подарочном (для «Интуриста») варианте печатались в Лейпциге и были серьезным объектом коллекционирования. Как-то мне в голову пришла веселая мысль. Если вы замечали, тонкая хлопчатобумажная ткань, пока ее не расчехвостят, бывает жесткой и не толще бумаги. Мы купили на пробу пару метров белой ткани, Костя в ночную смену оттащил ее в типографию и напечатал на ней фрагменты материала, посвященного полету В. Терешковой в космос. Дома мы закрепили краску горячим утюгом, затем Хасанчик скроил нам шорты, а себе изготовил еще и штуку типа короткой рубашки без пуговиц, с отложным воротничком, в которой он выглядел прекрасно, почти как Буратино в бумажной курточке, сшитой папой Карло. Наши шорты произвели фурор на первом же волейбольном матче. Но я быстро сообразил, что повторять этот фокус не стоит. Вычислить дату и типографию не составляло труда, и начистить задницу Кириллу могли крепко. Обычно большинство визитеров приходило ко мне, но однажды гости пришли к Вадиму. Это были крепкий паренек-бурят нашего возраста, судя по стойке, боксер килограмма на 63 и женщина, вернее, девушка – высокая бурятка редкой красоты, студентка ГИТИСа. В моем родном Владике было очень много красивых девушек разных национальностей, наблюдать которых в дни подготовки к началу учебного года в вузах и техникумах было отрадно для души и органов зрения, но от этого забайкальского чуда было невозможно отвести глаз. Она имела блестящие черные волосы, азиатский овал лица, огромные, раскосые, миндалевидные глаза бездонного черного цвета, а четко очерченные губы маленького рта были не розовыми и не красными, а, скорее, цвета шоколада, в который добавили каплю крови. Ее кожа необычного матового белого цвета казалась подсвеченной изнутри. И все это без намека на косметику! Пока Вадя представлял меня, я, ничего не слыша, глядел на девушку. Ни ее имени, ни имени ее спутника я просто не запомнил. Мой ступор весьма встревожил гостя, но мне было все равно, я готов был, если понадобится, встать против пяти и даже быть побитым ради такой красоты. Девушка, видимо, хорошо знакомая с впечатлением, которое производит на мужчин, не без удовольствия позволяла любоваться собой, скромно потупив глаза. Наше общение закончилось, не успев начаться. Ревнивец заявил, что ей пора, а когда я предложил свои услуги в качестве эскорта, совсем озверел и силком утащил деву. Судя по тому, как быстро он вернулся, я понял, что бурят отправил красавицу на такси. Сам Отелло напился и остался у нас на ночь. Спал он на одной койке с Вадимом и жалобно стонал во сне.
Удивительное дело, как один хороший человек может заставить полюбить свой народ. Вся моя последующая жизнь так или иначе была связана с Бурятией и бурятами. Когда молодым врачом я получил назначение в Забайкальский военный округ, то ничуть не расстроился. По пути в Читу заехал в Москву к другу отца, инспектору Генштаба Кади Уртаеву, тот, узнав о моем назначении, не на шутку обиделся.
– Единственный раз, когда я мог сделать что-то полезное для вас, вы меня проигнорировали! – возмущался он. – Ты хоть знаешь, куда ты едешь?
– Дядь Кади, если оттуда хоть кто-то вернулся живым, – пытался разрядить обстановку я, – то я там буду жить просто прекрасно.
А про себя подумал: найду Вадима, если повезет, встречу такую девушку, как та, что была у него в гостях, и буду кум королю. Но не все идет по плану. Вадима мне нашел мой друг бурят только через 57 лет, а нужную девицу я встретил в Наушках, когда отправлял контейнер, покидая ставшую мне дорогой Бурятию.
– Где ты раньше была? – спросил я. – Я тебя везде искал.
– Так нашел ведь, не уезжай, – в тон мне отвечала она.
А скользнув глазами по моим погонам, добавила:
– Ты же врач, ты должен меня лечить, я такая больная, а ты клятву давал.
Та весна началась с неприятностей. Мои ангелы-кормилицы уехали на преддипломную практику, и настали голодные времена, причем не только у меня, но, так совпало, и у многих других. Как-то Роберт, решив поправить свое материальное положение, впервые в жизни сдал кровь. Шоколадка и стакан сока, которые ему выдали помимо денег, бодрости не вернули, и новоиспеченный донор, придя домой лег в кроватку, положил руку под щеку и уснул на правом боку. На его несчастье в общагу наведались двое его «черножопых» сородичей. Грузин Нодар, про которого мудрый Леммер говорил, что все хорошее в его башке находится снаружи и называется «брови». Нодик, как он себя называл, и сам любил повторять: «Да, брови у меня, что надо!» Вторым был Тигран, которого остальные армяне ласково называли «ишак карабахский». Увидев спящего Балаяна, парочка решила не нарушать его покой. Взяв деньги, полученные за кровь (13р. 50 к.), они рванули в ресторан «Арагви» и оттянулись по полной. Вечером я стал свидетелем душераздирающей сцены. Нодик с Ишаком, сытые и пьяные, сидели рядом на кровати, пытаясь изобразить раскаяние, а Балаян со слезами на глазах пытался достучаться до их совести. В двух словах его речь, щедро пересыпанная матом на трех языках, сводилась к тому, что только недостойный передвигаться по земле даже на брюхе мог совершить такое неслыханное злодейство, практически выпив кровь своего товарища.
Ни шатко ни валко сдав сессию, я затосковал по поводу своего невзрачного инженерского будущего настолько, что пронял Юрку Аратовского.
– Давай поменяем профиль, сдавай на наш факультет, со шрифтом у тебя нормально, – рассуждал он. – Потренируем натюрморт, и порядок.
Но к этому времени я знал твердо, что лучше быть плохим инженером, чем плохим художником. И пока решил отложить проблему в надежде на авось.
Однажды мне сообщили, что меня ищет женщина у вахты. Спустившись, я увидел моего консультанта по сексуальной безопасности, которая, окончив институт, приехала в Москву закупить кое-что для свадьбы. Мы поднялись к нам в комнату, где при виде моих пятерых орлов-соседей лицо моей подруги погрузилось в минор. «Да, поговорить нам здесь негде, – сказала она задумчиво, – а времени в обрез». Пока я провожал ее до трамвая, к ней вернулась бодрость, она дала мне номер телефона, и мы расстались. Наутро я позвонил ей и получил указание прибыть в район «Черемушки», известный тогда всей стране, мало того, в каждом городе появились целые районы, застроенные хрущевками, с таким же названием. На месте выяснилось, что в связи с изменившимися обстоятельствами хозяйка квартиры, планировавшая выезд на дачу, остается дома, так что мы попрощались с ней и вышли на улицу. Окружающий пейзаж новостроек был удручающим. Надежда на задушевный разговор таяла, как вдруг подошел чешский трамвай (брат тех, которые до сих пор трудятся во Владикавказе), на боку которого было написано название конечной станции «Ленинские горы». «Ведь это наши горы, они помогут нам», – зазвучало в голове, да к тому же еще и Ленинские! В трамвае кроме нас была еще пара пассажиров, и мы едва сдерживались, чтобы не начать разговор прямо в вагоне. А когда, выйдя на конечной остановке, увидели величественное здание МГУ и восхитившую нас широкую зеленую лесополосу с густой растительностью, ведущую к университету, стала понятна вся важность фундаментального образования для советской молодежи. Когда мы, наговорившись, присели отдохнуть, привалившись спиной к деревьям, у меня создалось впечатление, что гости приехали не только ко мне, но это было утро воскресного дня, и никто никому не мешал. Перекусив в каком-то кафе, расстались мы в центре, сроком на 12 лет.
Летом в Москве, если, не дай бог, температура воздуха повышалась более чем на 25о, становилось невыносимо, асфальт плавился, а запах от того, что «меньшие братья» добрых москвичей извергали в прохладное время года, растворялся в воздухе и давал стойкое густое амбре. Даже ночь не приносила прохлады.
Утром мы с Соловьем решили сходить в душ. Дело это было непростое: дни помывки в душе у мужчин и женщин чередовались, и был как раз женский день. Пришлось договариваться с Гусаром. Гусар, прозванный так за роскошные усы, начальствовал над котельной и питал слабость к алкоголю. Хотя было очень душно, мы, наплевав на человеколюбие, явились к нему с чекушкой. Он принял презент и по-братски запустил нас в душ за час до открытия. Уложившись в 20 минут, мы, освеженные, на выходе из душа наткнулись на киргиза Турсунбая, решившего с утра постирать исподнее (в прачечной график по половому принципу не соблюдался). Чтобы не вдаваться в подробности, мы сказали киргизу, что график сменили и день сегодня мужской. Турсунбай рванул за полотенцем. И тут я левой ногой споткнулся о какую-то непонятную штуку, которая оказалась толстой скруткой денег, перетянутых резинкой, как в американских фильмах про мафию. Соловей расстроился:
– Этого еще не хватало, ищи теперь дебила, который потерял эти бабки, хлопочи!
– Не парься, сам найдется, – успокоил его я.
И, правда, уже на втором этаже мы услышали вой, доносившийся с женской половины четвертого этажа.
– Ну вот, нашли! А ты волновался.
В то время, если кто отправлялся в Москву проведать ребенка, тут же получал просьбы и поручения от соседей и родственников привезти то да это, и чужих денег у ездока собиралось много. Дверь в комнату была распахнута, тетка выла, сидя на кровати и обхватив голову руками, а вокруг собрались утешающие.
– Хватить выть! – рявкнул я. – Вы что деньгами разбрасываетесь? Чуть ногу себе не сломал!..
Я не успел договорить, как на моей шее повисли три девицы, целуя меня куда попало. Вдобавок ко всему тетка-растеряха пыталась втюхать мне трешку за честность. С трудом вырвавшись из женских объятий, я подошел к Соловью, предусмотрительно соблюдавшему дистанцию.
– Ну, я же говорил, геморрой, бабы! – махнул он рукой.
За добрыми делами, свалившимися на нас, мы с запозданием узнали, что чуть не стали причиной убийства мирного, да еще и прихрамывающего с рождения киргиза Турсунбая. Вернувшись в душ с купальными принадлежностями, киргиз занял кабинку подальше от входа и едва начал предаваться радости общения с водой, как могут только жители безводной тогда еще Средней Азии, как услышал в душе женские голоса. Турсунбай запаниковал, но вместо того, чтобы спасаться бегством, затаился с тщетной надеждой, что пронесет. Девушки прибывали, и вскоре добрались до несчастного киргиза. Увидав голого басурмана, они с визгом накинулись на него и, скорее всего, добили бы беднягу, не будь он такой скользкий и ловкий. Одна голая женщина может вселить в мужика надежу, две должны заставить его насторожиться, а от трех надо бежать, не дожидаясь смерти, – это закон жизни. На сей раз киргизу повезло.
Народ разъезжался по домам, за ненадобностью на каникулы закрылся наш буфет, но первокурсники-механики должны были отработать по три недели на строительстве нового здания типографии на Сущевском валу. Меня и моих однокурсников Курдюкова и Новоселова приписали к бригаде бетонщиков. Работа была не бей лежачего: заливать в щели между плитами готовый раствор. Дни стояли солнечные, а смена у нас была вечерняя. Мы лежали на чистых бетонных плитах на 7 этаже. Бетон не везли. Я пошел к профессиональным членам бригады, которые от нечего делать были готовы досрочно приступить к ужину.
– И часто так? – обратился я к бригадиру.
– Да уже трое суток мозги парят, суки!
– Так чего же всухомятку, может, за знакомство?
От моего предложения угостить их бригадир отказался категорически:
– Ты что, студент, у нас что, совести нет, мы же рабочий класс! Вот только у Коляна нету, клиента ждем.
– Так я же вложу за него, – успокоил я.
Хотя из моих шести рублей у меня осталось всего четыре, дело того стоило, да и закуска для меня была бесплатной. Студенты от участия отказались. Не прошло и часа, как бригада, дождавшись клиента, что-то ему втюхала, и Колян вложил за меня. Мы вздрогнули еще раз, потом говорили по душам.
Второй день прошел по аналогичному сценарию, На третий день, едва успели мы вздрогнуть, как приехал представитель заказчика, и бригадир, водивший его по объекту, чуть не упал в пролет. Когда я на следующий день с двумя рублями и пятьюдесятью копейками пришел на смену, мои собутыльники во главе с бригадиром заявили:
– Ну что ты, Петро, будешь здесь маяться? Эти-то – москвичи, а тебя мать ждет, поезжай, мы все отметим.
На мое робкое «А может?» дружно замахали руками: мол, раствор привезут.
Между тем перевод из дома все не приходил, а деньги кончились. Из нашей разношерстной компании со мной горе мыкал один Соловей, вернее, не один, а с родственником, который наскреб на самолет и с эмалированным ведром черной икры прибыл в Москву, надеясь продать продукт и на эти деньги погулять. Но не тут-то было. Я купил на последние копейки хлеба и с завистью наблюдал, как они лопают его, густо намазывая икрой. К несчастью, в то время я ни икры, ни рыбы на дух не переносил (память о рыбьем жире и детской больнице), поэтому свою порцию хлеба я запил поганой московской водой из-под крана. Серьезной проблемой было сохранение икры в товарном виде. На второй день мне повезло встретить передвижного мороженщика, быстро распродавшего свой товар и ожидавшего транспорта для перевозки инвентаря, у него остался «сухой лед», я уговорил отдать его мне.
А на следующий день мы с Соловьем встретили Черешню. Черешню на самом деле звали Надя, а такое прозвище она получила благодаря Гарику Говоркову. Как-то мы зашли в буфет за закуской, с выпивкой было все нормально, но Надюша не хотела ничего давать в долг по причине превышения нами кредита. Тогда Гарик выдал бред, которого сам от себя не ожидал:
– Как тебе не стыдно, мы о тебе всегда думаем, а тебе жалко пары сосисок. Вон Юрка Аратовский тебе даже черешню привез с Кавказа, просто он спит с дороги, а нам ягоду не доверил.
Поскольку на дворе был февраль, это звучало особенно дико. Набросав нам закуску, Надя сбросила фартук и пошла на шестой этаж.
– Только ты стучи громче, – напутствовал ее Гарик.
Мы решили удрать до ее прихода, попросив знакомого узбека присмотреть за буфетом.
На следующий день Гарик получил перевод, и мы пошли в буфет мириться, прихватив с собой шампанское и конфеты. Надя нас простила и рассказала, как было дело. Ей пришлось долго стучать, пока пьяный Аратовский услышал и выполз из комнаты в трусах по колено. Его наряд Надю не смутил.
– Где моя черешня, Юрка, тащи ее сюда!
Юрка опешил, затем что-то прикинул в нетрезвой голове и выдал:
– Ты чё, богомать, с дуба рухнула башкой, какая на хрен черешня, февраль на дворе!
С тех пор эта добрая и веселая хозяйка нашего буфета, которая любила своих голодных студентов, легко кормила в долг, стала зваться Черешней, на что совершенно не обижалась.
Мы крепко обнялись, за неполный месяц соскучившись друг по другу, как будто не виделись год. Она сообщила, что обслуживает какую-то выставку, продавая бутерброды с колбасой и сыром. Мое предложение расширить ассортимент за счет черной икры она приняла с восторгом. Уже через час Соловей с родственником доставили ведро Черешне, благо это было недалеко, и продали вместе с икрой. Вечером мы устроили банкет. Я сидел счастливый в ожерелье из полутора метров говяжьих сосисок с бутылкой останкинского в руке. На следующий день пришла моя квитанция на перевод, а еще через день я, тепло попрощавшись с Соловьями, улетел домой.
По прибытии, буквально утром следующего дня, я пошел вдоль Терека, пересек улицу Кирова и, едва вступив на улицу Розы Люксембург, попал в лапы Жоры Косого, гревшегося на лавочке в лучах утреннего солнца. Единственная в своем роде улица Розы Люксембург была улицей только наполовину, имея лишь четную сторону, а нумерация строений начиналась с хибарки под номером 2. Косой, увидев меня, страшно обрадовался и, схватив за рукав, потащил к хибарке под номером 6, на минуту скрылся внутри и вынырнул сияющий, держа в руках свидетельство об окончании профтехучилища по специальности «автомеханик» с перечнем дисциплин, против каждой из которых стояла цифра 5 с буквенным подтверждением значения оценки в скобках. Документ был выполнен с завидным качеством и заполнен прекрасным почерком.
– Видал? – гордо произнес Косой. – Мы тоже тут не козявки хрумкаем!
– Уважаю, – констатировал я. – Гигант.
Тогда ни он, ни я не знали, какую роковую роль в его судьбе сыграет этот документ. Братьев-иудеев я не застал, люди Якова купили Габошке место шашлычника на ипподроме в Пятигорске, и он отбыл туда. Михо, естественно, последовал за ним. Бибо плотно сел на стакан, параллельно занимаясь ремонтом квартир у населения со средним достатком. Гугас, Генчик, Степан и Яха трудились на заводе «Стеклотара», главными изделиями которого были вовсе не банки, а вакуумные лампы для радиолокационных установок Министерства обороны. На том же заводе производились и «высокохудожественные» изделия из фарфора в виде пары танцоров и одиночных мужских и женских фигурок в национальных костюмах. Из всего ассортимента меня особенно бесил комплект для употребления алкоголя «Рыбки». Комплект состоял из рыбки- графина и шести рыбок-стопок, стоявших вертикально на хвостовых плавниках. Эти рыбки имелись в каждом доме, независимо от уровня достатка хозяев, но, чтобы кто-то употреблял их по назначению, я не видел ни разу. От алкогения Вовки Ханаева, с которым мы до его отъезда на практику успели пару раз посидеть на досуге, я узнал, что его брат Чулин забросил учебу на инженера и весь отдался игре в карты.
Лето пролетело быстро, и я не заметил, как оказался в аэропорту Внуково. Занятия начались в срок, но я с каждым днем все больше понимал, что тупик не за горами. Уже в октябре все закружилось в водовороте событий. 12 октября я, на свое несчастье, был официально приглашен в комнату напротив на празднование двадцатилетия Войска польского. Уточнив, что речь идет об Армии Людовой, которая 12-13 октября 1943 года в боях с немецко-фашистскими войсками у села Ленино в Белоруссии получила боевое крещение в количестве 1-ой и единственной польской дивизии имени Т. Костюшко, сформированной на территории СССР, я согласился. Врезали мы крепко. За неимением орудий для салюта чертовы поляки воспользовались пенными огнетушителями. Кончилось все это для меня плохо. Хотя я и в руки не брал огнетушителей, все равно пострадал как единственный представитель Страны Советов, участвовавший в шабаше, и был лишен права проживания в общежитии, что для меня был равносильно высылке из страны.
Все мои попытки воззвать к справедливости на всех уровнях результата не дали. Мои обращения к коменданту, женщине около средних лет, серой, как штаны пожарного, натолкнулись на глухую стену непонимания. Я посоветовался с Робертом, он предложил вступить с комендантом в интимные отношения. Я сильно заскучал от одной мысли о предстоящем процессе, а также высказал сомнение в том, что она единолично сможет решить мой вопрос. Балаян согласился, что лучше уломать декана, причем метод воздействия предлагался тот же, что и с комендантом. Все попытки отловить декана, прожженного педераста (во всех смыслах этого слова), в институте закончились неудачей. Он ускользал от меня, как вода сквозь пальцы. Отчаявшись, я решил поговорить с ним вне института и стал ждать его недалеко от выхода. Утомленный голодом и ожиданием я почти механически срывал гроздья боярышника с огромного красивого дерева (урожай в тот год был знатный) и жевал, не ощущая вкуса. Впоследствии я узнал, что боярышник очень полезен для сердца. В конце концов, когда над прекрасной и безлюдной Лиственничной аллеей уже зажглись единичные тусклые лампочки накаливания под металлическими «блюдцами», подвешенные высоко на железных дугах над асфальтированной дорожкой, появился он. В два прыжка я поравнялся с объектом, который скукожился и, узнав меня, прибавил шагу, прибавил и я, на ходу пытаясь воззвать к его совести. Он, не отвечая, перешел на бег, всеми силами стремясь к яркому свету фонаря в конце аллеи, до которого оставалось не меньше 300 метров. Мне ничего не оставалось, как, обогнав, встать у него на пути. Он даже не заметил маневра и, упершись головой в мой торс, сделал еще несколько судорожных движений, прежде чем остановился и повис у меня на руках. Я, видя его состояние, пытался успокоить его и одновременно поговорить о деле. Он же сбивчиво тараторил, что это недоразумение, что он обязательно все исправит, и все опять будет хорошо. Я отпустил его. Но ничего не изменилось. Садомит он и есть садомит, и слову его нет ни цены, ни веры.
Комендант же, плохая женщина, начала на меня настоящую охоту, через своих присных вычисляя комнаты, дававшие мне ночлег, изымала матрасы и излишки постельного белья. Я был вынужден вставать спозаранку, потому что эта гарпия не ленилась приходить в шесть часов, в надежде застать меня в какой-либо из комнат, чтобы показательно наказать моих сердобольных подруг. Но не на того напала! В 5.30 я уже сидел в метро «Динамо», затем пересаживался на Кольцевую линию и досыпал в объятиях родного метрополитена им. В.И. Ленина.
Эти мерзавцы отравили мне даже светлый праздник низложения Никиты Хрущева. О низложении я узнал накануне утром, выйдя из метро на площади Трех вокзалов 13 октября 1964 года. Изнывавший от скуки таксист в надежде на заработок спросил меня:
– Ты только приехал? Новость слышал?
– Какую? – ответил я вопросом на вопрос.
– Завтра лысого снимают!
– Ну и хрен с ним, – вяло отреагировал я.
А на следующий день голосовые и печатные средства массовой информации довели до сведения обрадованного народа эту приятную весть. Я всегда удивлялся этим отмороженным буржуйским шпионам, фотографирующим заборы, берущим пробы воды из ручьев и болот, спаивающим ответственных работников. Зачем рискуют, тратят кучу денег, вместо того чтобы с улыбкой сесть в такси, прикинувшись денежным лохом, или в кресло парикмахера, расположенного недалеко от интересующего их объекта, и без труда получить исчерпывающую информацию без риска и почти задаром. Да и нашим «народным избранникам» давно пора взять за правило обращаться к тем же источникам вместо того, чтобы напрягать кости черепа и сосать пальцы, изобретая законы и поправки.
Мое спасение, политическая реабилитация и полное восстановление в правах пришли вовремя (уже похолодало), неожиданно и не потребовали от меня ни моральных, ни материальных затрат. В одно прекрасное, лучше и сказать нельзя, утро меня пригласили в кабинет партийного бюро института. Там уже сидело с полтора десятка особей мужского пола, пребывавших в таком же неведении, как и я. Благообразный секретарь бюро института не успел посмотреть на часы, как в дверь энергичной походкой вошли два серьезных гражданина. Тот, что постарше, – из РК КПСС, помладше – из РК ВЛКСМ. Главный коммунист института не стал тянуть кота за подробности и рассказал о том, как месяца три назад, наши бывшие китайские товарищи сорвали Международный форум женщин под предлогом несогласия с ревизионистской политикой, проводимой правительством Хрущева. Теперь, когда на носу Международный форум прогрессивной молодежи, Хрущева нет, никаких провалов и провокаций быть не должно.
– Вопросы есть? – спросил коммунист.
– Есть, – поднимаясь с места, задал вопрос я. – Мы при чем?
– А при том, что у тебя, как у всех присутствующих здесь, есть взыскания, и поэтому я не буду взывать к вашей совести и долгу. Если все пройдет нормально, вас просто полностью восстановят в правах, понятно?
– Понятно, – прогудел народ.
– А теперь пройдите инструктаж и познакомьтесь каждый со своим постом.
Нам раздали по паре листов с фотографиями возможных провокаторов и посоветовали ни под каким предлогом не пускать никого внутрь, в случае, если будут косить под хулиганов, разрешается применить физические меры воздействия, а если увидим, что не справляемся, следует звонить по указанному номеру.
На следующее утро я в парадной одежде сидел у вертушки на проходной института. Ректор, пришедший первым, оглядев меня, остался доволен. Попытка проникновения была предпринята в тот же день человеком без пропуска, сильно похожим на нашего декана А.С. Симбирцева Эту попытку я пресек решительно, отодвинув его к стене вестибюля. Он пытался воззвать к коллегам, но те быстро проходили мимо, делая вид, что не замечают страдальца. Еще бы, в стране безвластье, и неизвестно, чем завтра обернется сегодняшний студенческий контроль. Поняв свое идиотское положение, гаденыш пытался давить на жалость, просил пропустить его к ректору, но я был неумолим. Когда он стал просить разрешения позвонить по телефону, я согласился, но указал на таксофон снаружи. Дело кончилось тем, что он уговорил какую-то добрую душу зайти к ректору. Ректор вышел и при всех присутствующих объявил, что если кто еще раз забудет дома удостоверение, пусть, не теряя времени, сразу возвращается домой. Глядя на этого слизняка, который столько времени портил мне жизнь, я в очередной раз отметил про себя, как несовершенен этот мир и что с этим надо что-то делать. А еще я сильно жалел, что в тот вечер на аллее не надавал ему по заднице, чтобы он, хотя бы временно, не мог ни предаваться содомскому греху, ни исполнять сидя свои деканские обязанности.
Форум прошел успешно, меня реабилитировали, и я явился в свою комнату, к своим собратьям, бережно неся комплект постельного белья. В голове у меня гремел торжественный марш Джузеппе Верди из «Аиды», который тут же умолк от неожиданности. На моей койке нагло разлегся венгр из нового набора. Я дал ему пять минут на сборы и пообещал всевозможные смертные кары, если он не уложится в отведенное время. Венгр, вереща, убежал куда-то и вернулся с председателем студенческого совета по фамилии Бизюкин, который начал петь мне о наших иностранных товарищах, русском гостеприимстве и нести прочую ахинею. Я стоял на своем, реабилитация должна быть стопроцентная, включая возврат койко-места.
В поисках выхода из критической ситуации я вспомнил о Лехе Макарове, художнике-старшекурснике, секретаре студенческого парткома, который был нормальным компанейским парнем. Леха выслушал мои требования, полностью со мной согласился, но, жутко не любя всякие конфликты, особенно с участием иностранцев, спросил, как я сам вижу решение этого вопроса, лучше бы по-тихому, без скандала. Тут меня осенило:
– Леха, у нас в комнате уже живут два иностранца – монгола, а тут еще третий, мадьяр, это попахивает!..
– Вот это уже аргумент, веди сюда Бизюкина, мать его! – обрадовался Леха.
Я доставил Бизюкина, на которого Леха накинулся, как коршун:
– Бизюкин, богомать, ты что творишь, хочешь партбилет на стол положить, жизнь себе ломаешь! Ты куда селишь трех иностранцев в одну комнату, ты о политической ситуации подумал! – грохотал он.
Бизюкин стоял бледный, как полотно, на полусогнутых, был близок к обмороку и меньше всего думал в этот момент о сложной политической ситуации в стране.
– Иди, разрули конфликт и доложи мне. И, прошу тебя, думай Бизюкин, думай головой.
Вопрос был решен, мадьяры было возбухли, но я, давно собиравшийся дать волю чувствам, молвил:
– Молчать, цыгане! Давно табором ходить перестали, халаты напялили, так уже и Европа? Еще один демарш – и я вам так задницы начищу, что гамадрилы будут вам завидовать. О моих возможностях можете спросить у своих старших товарищей.
Закончил я свою речь идиоматическим выражением на венгерском языке, чудесным образом сочетающим конский орган размножения и их головы. Мадьяры ушли понурые.
Радость не приходит одна, когда я пришел к нашим девочкам, они, весьма довольные моими успехами, решили поддержать меня еще и физически, предложив мне стать членом их пищевой коммуны, так что вопрос с питанием был тоже решен. С нашими девочками, Лимой и Валей, жила узбечка Валида, так что моя кухня была не только кавказской, но еще и с нотками среднеазиатской. Если с бытовой стороны я был защищен полностью, то мое ощущение, что я лишний в этом полиграфическом царстве, не покидало меня ни на минуту. Одно заманчивое предложение по этому поводу выдал, как ни странно, главный физкультурник института, который, встречая меня в зале, не уставал сокрушаться о моих, как ему казалось, эксклюзивных физических данных, пропадающих впустую. Однажды он спросил, чем бы я хотел заняться, будь у меня выбор, я ответил без раздумий, что регби. Оказалось, что его собрат по университету был тренером единственной студенческой команды по регби при МАИ, и он готов поговорить с ним обо мне. Было приятно, но сердце подсказывало, что из этого вряд ли что-либо получится. Тренеру, с которым мы встретились через несколько дней, я понравился, и мы договорились решить вопрос после зимней сессии.
А между тем у меня появилась возможность воздать по заслугам ренегату и конформисту Бизюкину. Помимо нас кавказские народы представляли дагестанцы, которые в наших тусовках не участвовали и даже значимого лидера не имели. Так вот однажды какой-то зачуханный первокурсник за что-то на меня заимел зуб, подкараулил на боковой лестнице и, ничего не объясняя, достав нож, наставил его на меня, как ковбой, пистолет. Это была ошибка, при виде оружия моя врожденная доброта сразу улетучивалась. Даг был лопух и поддался на старую уловку. Я посмотрел поверх его головы, моргнул левым глазом и ухмыльнулся, «киллер» обернулся, я схватил руку с ножом, одновременно толкнув его в плечо. Полетев вниз, он разжал кулак, нож оказался у меня, я сложил его, положил в карман и пошел по делам. Даг остался сидеть на лестничной площадке пролетом ниже. Дома я рассмотрел нож, это был фабричный охотничий вариант с выбитым на лезвии личным номером. На следующий день в комнату пришла делегация из трех дагов, с бутылкой коньяка. Я искренне заявил, что зла на нападавшего не держу, но отдавать ему нож опасаюсь, как бы он ни захотел убить еще кого-нибудь. Когда даг клятвенно обещал больше никого не убивать, я отдал нож, а от коньяка решительно отказался, ведь мы же братья, но даги настаивали, тогда я спросил у Сандыка Доржа, пил ли он когда-нибудь дагестанский коньяк и, услышав отрицательный ответ, согласился взять бутылку. А еще даги шепнули на ушко, что им подбросили прекрасную дурь. Когда уже настало время прощания, я как бы невзначай спросил, не знакомы ли они с Бизюкиным, хотя знал, что они живут в соседних комнатах, и после утвердительного ответа пообещал, что непременно загляну, если они пригласят этого уважаемого человека. Гонец от дагов примчался на следующий день. Войдя в комнату, я сделал вид, что хочу уйти, чтобы не мешать дагам принимать столь уважаемого гостя, но захмелевший председатель студсовета, уже потерял бдительность и настоял, чтобы я остался. Он с упоением рассказывал о своей службе на флоте, где дослужился до старшего матроса и вступил в партию, затем поведал, на каком он хорошем счету в ректорате, и пообещал каждому дагу место в аспирантуре. Я объявил, что у меня пост, пить мне нельзя, но я бы с удовольствием закурил, если найдется знаменитый высокогорный дагестанский табак, аналогов которому нет во всем мире. Даги забили мастырку и дали мне, но Бизюкин, уже почувствовавший себя хозяином вселенной, потребовал, чтобы ему поднесли первому. Результат не заставил себя ждать, анаша легко проникла в каждую клеточку его неокрепшего мозга, он начал хохотать, потом его прорвало на еду, потом этот расист начал ругать всех кавказцев и прочих нерусских. Тут я вмешался и сказал, что странно слышать такие слова от пьяницы-наркомана и что надо бы раскрыть перед общественностью его двойственную сущность. Тут он загрустил, попросил бумагу и стал писать покаянное письмо на имя секретаря парторганизации о том, как обманным путем был вовлечен в дурную компанию и употреблял наркотики, не зная, что это такое. В заключение просил назначить ему любое партийное взыскание. Я взял письмо, одобрил стиль, но уточнил, что писать надо не секретарю, а прокурору, и взыскание будет не партийным, а уголовным. На первый раз не более пяти лет. А так как из нас восьмерых анализ покажет наличие наркотика только у одного коммуниста Бизюкина, то мы не компания, а свидетели. Он зарыдал, хотел покончить жизнь самоубийством, но мы заверили его в дружбе до гроба и дали попить, он лихорадочно выпил стакан водки, даже не заметив вкуса. И вырубился. Когда я через пару дней встретил его в институте и, погрозив пальцем, сказал: «Ууу, хулиганчик-наркоманчик!», его как ветром сдуло.
В институте прошла очередная отчетно-перевыборная комсомольская конференция. Я как беспартийный и не узнал бы об этом, но секретарем комитета избрали нашего земляка Гарика Говоркова! Он получил отдельную комнату, перестал выходить без галстука и петь под гитару. Обмыть назначение он отказался, очконул. Наша комната тоже отличилась: Ислам стал членом студсовета. Со сменой вождя (Хрущева) начались перемены, которые были заметны даже в общаге: вдруг появились вьетнамцы, хотя какой-то месяц назад, во время форума молодежи они числились в списках нежелательных посетителей. Однажды утром к нам в комнату ворвался Богдан с расчехленным фотоаппаратом и, с порога весело прокричав: «Быстрее, там такое!», поволок меня в сортир. Моим глазам предстала картина достойная Феллини. Во всех семи кабинках с открытыми настежь дверцами спиной к зрителю сидели вьетнамские товарищи, неотличимые друг от друга, в одинаковых голубых майках, и справляли нужду, держась правой рукой за трубу. Поляк рассказал, что, когда он брился, кроме него в сортире был лишь пьяный казах, который, чтобы не рухнуть с горшка, оседлал унитаз, повернувшись задом, а для страховки держался за трубу. В это время строем пришли вьетнамцы и, дождавшись, пока казах закончит свое черное дело, заняли позицию, точно скопировав его посадку. Богдан же, увидев это, рванул за мной и аппаратом.
О том, что яссы наследили в Венгрии, было известно и во времена моей юности, но, конечно, не столько, сколько сейчас, тогда почти намеками говорили о скифах, сарматах, аланах, угро-финах и прочих великих праосетинах. Слава богу, благодаря энтузиастам, которых с каждым новым поколением становится все больше, теперь мы можем спокойно поесть аланские пироги на дровах, аланскую курицу на углях, причем сдобрив ее аланским же соусом. А если захотим, поедим нартхоры кэрдзын (хлеб из зерна нартов), запив его скифской сколотиной (мисын). Из всезнающего интернета мне стало известно, что кукуруза была одомашнена около 8700 лет назад в центре долины Бальсас в Мексике. На Кавказ она распространилась из Причерноморья через османов во второй половине XIX века. У осетин и большинства адыгов название кукурузы связано с нартами, у ингушей, чеченцев и ряда дагестанских народностей она именуется пшеницей хаджи. Так сколько же лет нашим сказочным нартам, которых мы никак не можем поделить между собой? Хотя возможно, что маис назвали так по причине мощного стебля, крупного зерна и высокой урожайности.
Когда мы с Иштваном (я называл его по-русски Ваней) в поисках связующего наши народы звена, перетряхнув осетинский и венгерский языки, накопали семь или восемь слов, из которых я бы оставил только «хид» и «кард», решили забросить это безнадежное занятие. Намного интереснее был венгерский мат, весь построенный на конском детородном органе. Матом они пользовались не реже нас, даже приветствуя друг друга, раскованные молодые мадьяры произносят: «Сиа, фаси!», где «сиа / сиасток» – это «привет», а «фаси» – это… Так что, если вы встретите в матюке какого-либо народа такое активное использование конского органа, не сомневайтесь ни на минуту: это венгерский след.
Нашу научную беседу прервал мадьяр по имени Дьёрдь, который с тревогой произнес: «Ванда пришла», чем не на шутку переполошил Ваню. Они покинули комнату весьма озабоченные. Через несколько дней ситуация повторилась, тогда я поинтересовался, что это за ужас такой, от которого они прячутся. Мадьяры предложили мне посмотреть самому, так как она сидит в засаде у них в комнате. Я спустился на этаж и постучал в комнату мадьяров, ответа не последовало, и я вошел. За столом в позе тоскливого ожидания сидела симпатичная девица баскетбольных габаритов. На мой «Привет» она лишь кивнула головой, а на вопрос «Где Иштван?» пожала плечами. Я вышел из комнаты, нашел венгров, затаившихся за углом, и сказал, что девица мне понравилась.
– Давай мы тебя познакомим, и она твоя, делай с ней, что хочешь, – обрадовались венгры.
– Так, похоже, она по-русски ни в зуб ногой. Как я с ней объяснюсь, я ведь на вашем языке кроме мата и пары слов ничего сказать не могу?
– Зачем говорить, бери и делай, на ней пробы негде ставить, – затараторили черти.
С тем мы и спустились в их комнату. Они объяснили, что это я нашел их, желая ей помочь, она благодарно улыбнулась мне без слов. Я попросил сказать, что собираюсь идти в сторону Темирязевки и готов проводить ее до общаги института мелиорации, где она, как сообщили мадьяры, училась. Было прохладно, и я пошел к себе надеть куртку. Ванда была готова, мадьяры провожали нас, не скрывая радости. Мы шли молча, не спеша, я поддерживал ее правой рукой за локоток, но как только мы ступили на безлюдную, украшенную осенней листвой территорию лесопарка, я перенес руку чуть ниже талии. Потом были искры из глаз от мощного удара в солнечное сплетение и ее глаза, в которых читались и раскаяние, и жалость, и немой вопрос о моем самочувствии. Я заставил себя улыбнуться и кивнул головой, мол, все в порядке. Мы пошли дальше, только теперь она держала меня под руку и даже прислонилась плечом к моему плечу. Я больше ее не провоцировал. Когда мы дошли до ее общаги, Ванда взяла меня за руку, и стало понятно, что она не хочет уходить. Я пригласил ее в киношку неподалеку, и она сразу согласилась. Весь сеанс она нянчила мою руку на своих коленях, а к концу сеанса положила голову мне на плечо. После сеанса поцеловала меня в щеку и ушла.
Дома прижатые к стенке хитрые венгры сознались во всем. Оказалось, что Ванду, которая была дочерью какого-то венгерского босса, сделали секретарем комсомола всего московского табора, и бедная девчонка, не зная русского, гонялась по институтам, пытаясь организовать работу среди несознательных венгерских комсомольцев, которые бегали от нее, как черт от ладана.
С тех пор моя жизнь была заполнена Вандой. Связь, держали через мадьяров, они же составили мне небольшой разговорник. Тоску и одиночество Ванды из-за роста, языкового барьера и земляков, избегавших встречи с ней, я представлял себе хорошо, и все равно был ошеломлен той заботой, которой она меня окружила. Мой первый приход к ней в общагу произвел фурор среди ее соседок, я же, ожидая, пока Ванда приведет себя в порядок для похода на концерт, стал объектом изучения мелиораторской общественности. Когда число заглянувших в комнату девиц перевалило за дюжину, я встал у входа и, как только очередная селянка сунула в дверь голову, отловил ее, предупредив, что следующей выщиплю брови без наркоза. Видимо, в роду у Ванды народ был нехилый, и я стал обладателем летних французских хлопковых матросских брюк светло-апельсинового цвета и американских штурмовых ботинок песочного цвета (вещь для того времени суперредкая). Нам было хорошо, и я даже впервые подумал о том, что в женитьбе есть свои положительнее стороны. Однако длилось это недолго.
На этот раз орудием судьбы стал мой отец. Я шел по бесконечному коридору института, когда увидел идущего навстречу мужика, одетого с вызывающей роскошью. «Ну вырядился бес», – с неприязнью подумал я. Наши преподаватели одевались отвратительно, как в черно-белом кино, намного хуже студентов, которых родители, посылая в Москву, пытались одеть поприличнее. Когда мужик приблизился и я узнал в нем отца, удирать было поздно, да и бессмысленно. По безнадежно строгому выражению его лица я понял, что информации обо мне у него более чем. Устроились мы на скамье под моим любимым боярышником. И, правда, он уже переговорил с ректором и очень удивился, что тот меня хорошо знает, хотя по представлениям отца студент должен видеть ректора дважды: при зачислении в институт и при вручении диплома. Я, понимая, что судьба моя уже решена, отбросил всякую дипломатию, воспринял ситуацию безропотно и даже с некоторым облегчением.
– Ну ничего удивительного, я уважаемый человек, – включил я дурку на всю катушку.
– Не болтай! – взвился отец. – А что о твоей учебе и поведении говорит декан!
– Он педераст, – парировал я. – А экзамены я сдаю вовремя.
– Кто он, это его личное дело, тебя не касается, а с твоими способностями учиться на тройки можно, не выходя из дома!
Как в воду глядел, я почти так и учился.
– Короче говоря, мне некогда, – подытожил он. – Встречаемся в четверг, в 14. 00, у библиотеки Ленина, вот деньги, купи билет на поезд, едешь домой.
На этом мы расстались. Вечером я простился с Вандой, она плакала. В четверг у библиотеки отец первым делом спросил.
– Билет взял?
Я отрицательно покачал головой.
– Ты что творишь, я же дал тебе деньги, что ты с ними сделал?
– Отдал долги, – честно сознался я.
Не говоря больше ни слова, он потащил меня на Курский вокзал и взял мне билет на поезд № 30, сообщением Москва – Орджоникидзе на пятницу в плацкартный вагон. Какая иезуитская месть! Затем он вручил мне пакет с академической справкой для перевода в Северокавказский горно-металлургический институт.
В общаге я быстро попрощался с народом. Венгров, которые сообщили, что Ванда непременно хочет проводить меня, попросил сказать утром, что я уехал ночным поездом и не смог предупредить ее. Затем, заняв 30 рублей у Ислама (не трястись же было двое суток в плацкарте), я поехал на Курский вокзал. В поезде подкатил к проводницам с открытым сердцем и небольшой мздой. Войдя в мое положение, женщины устроили меня в находившемся в начале вагона маленьком двухместном спецкупе, полки которого располагались одна над другой, ранее я о таком даже не слышал. А еще сердобольные работницы СКЖД пригласили меня к ужину, после чего я уснул сном праведника. Проснувшись рано, я умылся, решив на этот раз обойтись без бритья. Затем, растянувшись поверх одеяла, попытался подвести итоги очередного неудачного этапа моей жизни. Во-первых, я поблагодарил судьбу, что все кончилось без особых потерь, могло быть и хуже, констатировал, что свободы без независимости не существует, и пообещал себе больше никогда не брать денег ни у кого, особенно у отца.
Так с небольшим багажом и долгом в 30 рублей, обретя богатый, пусть и далекий от положительного, жизненный опыт, я понял, что если тратить на учебу два часа в день, то можно учиться на «отлично» в любом нашем вузе, но прежде чем что-то предпринимать, решил все хорошенько обдумать на месте. На мое счастье, у меня было целых два месяца, именно на такой срок была рассчитана командировка отца. Таким образом, наш паровоз летел вперед, в Орджоникидзе, в то время как я возвращался назад со свойственной юности надеждой на светлое будущее!
