(Продолжение)
Весь следующий день был занят оформлением документов, а через день я уже приступил к работе в должности разнорабочего 1-го разряда, заняв, таким образом, самую низшую ступень в рабочей иерархии страны.
Коллектив этого уникального предприятия был представлен разношерстной, разнополой, интернациональной компанией, имевшей тем не менее сложившуюся стихийно четкую иерархическую структуру. Во главе стояла крепко спевшаяся троица: Люба, начальник цеха и всего остального на тот период безвластия, и двое ее приближенных – фаворит Руслан, длинный молодой мужик с пораженными конъюнктивитом маленькими глазками, представлявшийся «скромным» погонялом «Маркиз», и профессиональный «блатной», конечно же, Граф, представлявшийся Юрой.
Рабочий класс делился на мужчин и женщин. К женщинам относились три сердобольные тетки среднего возраста, работавшие на оверлочных машинах, осетинки, не имевшие ни к спорту, ни к милиции никакого отношения. С мужиками все было сложнее. Среди взрослых рабочих были борцы: Люберт (Отар) Джиоев и Хасанчик Кадзов – вольники, Геор Короев и Коля Лысенко – самбисты. Футболистов представляли Витя Алехин, Бусик Томаев и вратарь молодежной команды. Легкоатлетами являлись ваш покорный слуга и художник Сергей, неизвестно откуда приблудившийся русский парень, бегун на длинные дистанции. Помимо меня трудилось еще два несовершеннолетних типа: грек Жорик, гимнаст, и безымянный вратарь молодежной сборной, ни имени, ни голоса его за время совместной работы я так и не услышал. Этот баловень судьбы все время спал в углу цеха на стуле с подшивкой газеты «Труд» на коленях. Работал на заводе еще один мелкокриминальный тип, сын бывшего прокурора Славик, которого после отсидки устроили на завод. Славик трудился в отдельной комнате, заведовал агрегатом, который я именовал мясорубкой.
Эта штука дробила крупные отходы поролона на мелкие, которыми набивали подушки, также сшитые из поролона. Комната, на две трети забитая этим наполнителем, была общественным дортуаром, где я всласть отсыпался первые недели пребывания на заводе, пока не начал страдать бессонницей.
Завод работал с полиэтиленом, гранулы которого получали из Британии, и поролоном, прибывавшим чёрт его знает откуда. Мне нравилось разгружать его на вокзале. Материал был упакован в бумагу, со стороны почти невесомый, но габаритный груз казался зевакам непосильной ношей, и сердобольные старушки, крестя нас, причитали:
– Что с ребятами делают, ироды.
Поролон на заводе пилили на листы нужной толщины, затем кроили, шили, а обрезки шли в дробилку к Славику. В соседнем цехе на длинном столе были смонтированы ручные прессы, работавшие по принципу «одноруких бандитов» в казино, но только без обмана. Засыпаешь в приемник гранулы, тянешь вниз ручку. Носик пресса упирается в отверстие формы. Нажатие и готово – в пресс-форме порция бигудей или ремешков для часов. Еще выпускали всякую чушь вроде накоблучников для женских «шпилек», которые рассыпались на пятом шагу.
Работа была нетяжелая и практически безопасная, если соблюдать элементарные правила, не допускать перегрева, из-за которого полимер начинал течь, а если он вступал в контакт с кожей, то надо было потерпеть и дать массе застыть. Если же рабочий совершал движение рукой, то бесконечная струя наматывалась на руку, и ожог мог быть достаточно серьезным.
В центре цеха стоял примитивный станочек по производству полиэтиленовых мешочков, которые сейчас дают бесплатно во всех магазинах. Это «чудо техники» Бусик Томаев, регулярно проводивший экскурсии для учеников близлежащих школ, приходивших с учителями, чтобы воочию увидеть живую современную химию, называл «монетным» станком.
– Потянул за ручку, и упало 20 копеек (такова цена мешочка в магазине), – разъяснял он.
На мешочках «сидел» несовершеннолетний грек-гимнаст. В отдельном двухэтажном здании уже при мне была смонтирована чешская машина «Гримма», производившая пленку из гранул полиэтилена высокого давления. На ней работал самбист Коля Лысенко.
Доступ на завод осуществлялся через проходную с охраной, задачей которой было не только предотвращение проникновения нежелательных лиц на территорию завода, но и пресечение попыток расхищения социалистической собственности. Но, как и все в нашей стране, эта служба тоже работала через пень-колоду. Привратникам категорически воспрещалось проходить на территорию завода, а унести что-нибудь домой с единственного на всем Северном Кавказе такого профиля завода, хотелось очень. Меня они любили, так как я никогда не проходил без «подарков», а в каждую мою лапу помещалось в сжатом состоянии два-три изделия, на которые привратник по команде «Лови!» бросался, как вратарь. Церберы клялись в любви и обещали, если будет надо, закрыть глаза на хищение любого объема, но я им не верил ни на йоту. Расхищали все, пожалуй, кроме меня, хотя возможностей у меня было больше, я мог уходить с работы на час раньше, но таскать домой что-то из этого барахла не имело смысла, двух-трех губок хватало на год, а к торговле я никогда склонен не был. В отличие от юного грека, который на все сто процентов использовал свою привилегию несовершеннолетнего и сбил приемную стоимость кульков до восьми копеек, чем сильно огорчал моего друга Люберта. Когда уходил и приходил юный вратарь, я даже не замечал, но вряд ли он что-либо расхищал, так как был слишком ленив. А через пару месяцев вратарь и вовсе исчез из нашего поля зрения.
Периодически проводили облавы, но складывалось впечатление, что на заводе о грядущем шмоне все знали раньше, чем узнавали исполнители. Только однажды я видел, как дамы-оверлочницы, заподозрив что-то, рванули в располагавшийся во дворе туалет типа «сортир», чтобы сбросить улики. Пойти за ними никто из ментов, конечно же, не догадался. «Шмонать» троих несовершеннолетних было и вовсе нецелесообразно, поэтому нам ничего не грозило.
Иногда приезжал с парой попутчиков полковник Карасаев в долгополой парадной светло-серой шинели нараспашку, ему ставили стул и он, грозно вращая глазными яблоками, сообщал, что он нам не «карась», и обещал всех пересажать. Народ в душе смеялся, так как кликуха полковника была именно «Карась». Особо говорить с народом Карасю было не о чем, и он уезжал. Основное хищение происходило на верхушке пирамиды, и если бы Карась был более сообразительным, то, остановив пару чеченских или кабардинских машин с товаром на выезде с территории завода и сверив накладные с реальным количеством товара, мог засадить всю троицу надолго, но увы и ах.
Для усиления надзора и оживления работы пару раз присылали ментов-пенсионеров из хозяйственников уровня майоров, но низкая грамотность и отсутствие полета мысли не давали им возможности что-либо изменить, потому вскоре они исчезали.
Надо сказать, что формальные показатели выполнения плана всегда были в ажуре, в пределах 103–105 процентов. Что было неудивительно, ведь за счет регулирования толщины пленки и поролона, а также грамотного его раскроя можно было покрыть и большие хищения. А нормативные и регламентирующие документы для предприятий, подобных нашему заводику, просто отсутствовали.
Отец, вернувшись из Москвы и узнав новости, реагировал достаточно спокойно и предложил, раз уж я сам себя обеспечиваю, жить отдельно, я же объяснил, что единственное, что не дает мне сделать это, – беспокойный характер мамы, огорчать которую мне бы очень не хотелось.
На заводе я тесно сошелся с Хасанчиком Кадзовым, приходившимся ко всему прочему кузеном по материнской линии моим двоюродным братьям по отцовской линии, и Отаром (Любертом) Джиоевым, оба на 4 года старше меня. Нередко к нам примыкал Геор Короев, парень постарше, из Гизели. Душей команды был Отар, обладавший неиссякаемым запасом оптимизма и жизнелюбия. Каждый рабочий день он заканчивал фразой «Цæон, мæ къæхтæ та гипсы сывæрон» («Пойду-ка я, загипсую ноги»), произносимой с красивым южным акцентом. Дело в том, что анатомический дефект в виде кривых ног, огорчивший бы любого, даже мужчину, ему был во благо. К каждой из искривленных голеней он привязывал по 50 кулечков, что давало ему небольшую, но верную прибавку к жалованию. Хотя на заводе было делать нечего и тем, кто там уже «трудился», к нам направили свежие силы – двух борцов Сограта Касоева и Отара Илуридзе. Более замкнутый Сограт был сам по себе, а своего тезку Отара Люберт сразу плотно взял в оборот. Новичков тоже приписали к прессовому цеху, и теперь уже план за весь цех выполняли по очереди, причем, если поднажать, то один «герой труда» мог выполнить его до обеденного перерыва.
Мой день складывался так: в шесть часов я шел на стадион на утреннюю зарядку, затем бритье, душ, завтрак и поездка на завод, в три часа пополудни я заканчивал работу, обедал и снова шел на стадион на тренировку. Все бы было прекрасно, кабы не бессонница. Если первые месяцы я спокойно засыпал у Славика, зарывшись в поролоновые обрезки, то в один проклятый день сон пропал, а выдерживать в цеху без работы целый день мне стало не под силу. Я жутко завидовал вратарю, который всю смену мог проспать сидя, безо всяких удобств, в углу на простом табурете.
Так уж повелось, что счастье не бывает бесконечным. Вот и у нашего тренера появились трения в семье: его жена, мощная девушка, мастер спорта по мотокроссу, завела дружбу с одним из первых наших чемпионов-вольников и перешла в общество «Спартак», сильно обидев этим супруга. Я к тому времени стал понимать, что мои перспективы добраться до высот толкательного спорта весьма сомнительны и, чтобы оттянуть неминуемую разлуку с заводом, с радостью принял предложение тренера попробовать себя в метании молота, тем более что молот в хозяйстве нашелся. Круг для метания находился в дальнем конце стадиона, однако появление мое со снарядом, доселе им не виданным, сильно встревожило директора стадиона, хлопотливого седовласого мужика по имени Одес (Одиссей), которого его подчиненные – три уборщицы и два сторожа – называли «Одесса». Бедный дед замахал руками с другого конца футбольного поля и закричал по-осетински:
– Постой, не бросай, убьешь кого-нибудь.
Я пытался его успокоить, уверяя, что если я смогу перебросить молот через футбольное поле, то мне простят убийство не одного, а нескольких человек. Тем не менее происшествия имели место. Первой жертвой молота стал я сам. Старый трос не выдержал усилий и, лопнув, свернулся, слегка оцарапав мне часть щеки и шеи. Найти новый трос в Осетии было сложно. Да я и не очень старался. Опасаясь повторной травмы, я придумал привязывать молот к проволоке, а проволоку брал с пружин, установленных на воротных калитках старых частных домов. Причем годились только старые пружины, они были слабее и хорошо растягивались. Длина троса допускалась от 117 до 121,5 сантиметров, поэтому одной пружины хватало на три троса с хвостиком. Как относительно честный человек, я готов был даже менять старые пружины на новые, но договориться об этом с хозяевами было нереально. В старых дворах была куча владельцев, и объяснить им что-то – себе дороже. Поэтому, как сказал Михаил Самуэлевич Паниковский, «кража, только кража!». Бедные жители строили догадки одну страшнее другой, а мои приятели, жившие в этих дворах, со смехом пересказывали мне их. Я брал только сами пружины, оставляя фиксирующие элементы на месте, что еще больше сбивало людей с толку. Шуруп довел округу до экстаза, сообщив, что отнес кусок пружины на анализ и выяснилось, что она сделана из редкого металла ванадия, который в 250 раз дороже золота. Все сразу стало на свои места, и народ решил организовать дежурства для моей поимки (я уже трансформировался в банду с участием иностранных шпионов) и возвращения кровных миллионов. Поговаривали даже о возможных правительственных наградах. К счастью, «настриженных» мною с запасом пружин было столько, что ближайшие год-два можно было не беспокоиться. Но и с такими тросами надо было держать ухо востро. Однажды трос оборвался, и молот полетел на трибуны, где на лавочке мирно отдыхал Чулин. Хорошо, что он быстро среагировав на мой крик, отскочил, ядро шлепнулось в то место, где он сидел, раздробив скамью.
Незаметно наступила осень, и я, перебирая мусор у себя в столе, наткнулся на справку, взятую когда-то из техникума. Единица, указывающая на курс, на котором я обучался, была обозначена одной из индийских цифр, несправедливо называемых арабскими, но так, что больше походила на простую ровную палку. Это решило все. Я (а чернила были стандартными), добавив еще две параллельные и две поперечные черточки, получил римскую цифру три, став за минуту студентом третьего курса.
Я знал, что на Курской слободке есть ШРМ (школа рабочей молодежи) № 4, и направился прямиком туда. Толпы у кабинета директора не было, я постучался, получил разрешение войти и вошел. Директор понравился мне сразу. Я представился и подал ему свою справку. Сначала он усомнился, что я сын своего отца, – мой экстерьер на какое-то время ввел его в заблуждение, затем, повертев в руках мою справку, поинтересовался, зачем я притащил ему эту макулатуру. Я объяснил свой приход непреодолимым желанием учиться в его школе.
– И в каком классе ты собрался учиться? – спросил он.
– В десятом.
– Ну ты и фрукт! – без удивления отметил он. – Тебе повезло. Если ты выполнишь три условия дяди Вани (дядя Ваня – это я), то, пожалуй, можно будет тебя взять. Во-первых, ты приводишь как можно больше балбесов, у меня десятый класс под угрозой расформирования, потери большие. Во-вторых, две недели испытательного срока для тебя. Покажешь знания – возьму, только поспеши, октябрь на носу! В-третьих, принеси, откуда хочешь, свидетельства об окончании восьмого и девятого классов.
Впервые в жизни я оказался в нужное время в нужном месте! Окрыленный, я побежал выполнять условия дяди Вани. Обежав всех свих приятелей, я нашел пятерых, которые согласились вернуться в школу, в том числе двух подружек из «Б» класса, которые ушли уже после меня из 27-й школы, соблазнив их тем, что в ШРМ им надо будет учиться еще всего один год, а не два, как в обычной школе. Затем я поехал в деревню и уговорил нашего зятя Инала Дадоевича, бывшего директором школы, выдать мне нужные свидетельства, хотя он, как мог, сопротивлялся. Но я, успокоив его намеками на мою тесную дружбу с дядей Ваней, добился своего. На печати номер школы я залепил промокашкой да и еще немного провернул саму печать, получилось вполне прилично и непонятно. К тому времени из специальной литературы я знал, что самый безупречный документ – это фальшивый документ, так что мой был что надо. Из природной скромности я выставил себе тройки, четверки, кроме одной пятерки по истории, в память о Сидоре. Условия дяди Вани (Ивана Петровича Таутиева) были соблюдены, я с чистого листа начал борьбу за знания, а получив за две недели пять пятерок по разным предметам, стал полноправным десятиклассником. И тут мне снова повезло. Академию дяди Вани посещала одна девушка, которой это, по моим понятиям было ни к чему. Аттестат у нее уже был, но она объясняла свою прихоть тем, что хотела повторить пройденное. Звали девушку Аллой. По-моему, она ходила в ШРМ просто от скуки, так как ума ей было не занимать, но, как правило, ум с красотой не дружат, так было и на этот раз. При моем появлении в школе в Алле проснулись материнские чувства, а я, став обладателем живого справочника и наставника в одном лице, начал верить, что не только получу аттестат, но и стану обладателем столь необходимых мне знаний. Большой радостью для меня было и то, что в классе со мной учился Казбек Болиев, с которым мы приятельствовали с первого по пятый класс в школе № 50.
Мой распорядок дня стал еще плотнее: утренняя зарядка, завод, тренировка, вечерняя школа. Но я не унывал и даже находил время пообщаться со старыми друзьями, но уже не так часто, так как жизнерадостный Люберт не давал нам скучать.
Незаметно прошел месяц с момента появления на заводе Сограта и Отара, и настал день их первой зарплаты. Касоев, поняв намеки Люберта, быстро смылся под каким-то предлогом, но Илуридзе был обречен. Искуситель обвил его шею рукой и шепотом театрального суфлера стал склонять к нарушению спортивного режима, напирая на тезоименитство («Мы ведь с тобой Отары!») и любовь, которую тот в отличие от Сограта снискал у товарищей, уговаривал его проставиться. Бедный Илуридзе пытался объяснить, что хочет именно с первой зарплаты купить папе пальто, но Люберт, расхваливая его сыновние чувства, гнул свое, и сорваться с крюка жертве было уже не суждено. Отар сдался при условии, что Люберт в знак любви и уважения к своему тезке покупает пол-литра, а ему остается купить всего-навсего две чекушки, зато уважение коллектива станет еще крепче, традиции будут соблюдены, а папа получит новое пальто.
Из проходной мы вышли впятером и двинулись в сторону самой приличной на всей Турхане столовой. Бедный Илуридзе, скорее сбитый с толку, чем успокоенный, рванул в магазин и вскоре предстал перед нами с двумя чекушками и одной поллитровкой водки, купленной на деньги Джиоева. Ни я, ни Геор, ни Хасанчик идти не хотели, но ломать «кайф» Отару-Люберту и его тезке, который, заплатив, тоже захотел общения, не стали. Водка закончилась за два тоста. Когда тостуемый, подогреваемый горячим шепотом тезки, умоляющим не брать больше двух чекушек, рванул в магазин, я, помня о том, что нахожусь на испытательном сроке у дяди Вани, отбыл в школу.
На следующее утро около 7 утра, позвонил Отар-Люберт и, хихикая, сообщил, что они находятся в «вытрезвиловке», которая располагалась в одном дворе со станцией скорой помощи на улице Советов. Сообщение меня взволновало, ведь за каждого отдыхающего в этом учреждении надо было уплатить по 17 рублей 50 копеек. Успокоился я лишь тогда, когда я узнал, что в «неволе» находятся только Отары, а не вся команда. После этого я выдохнул спокойно – нужная сумма у меня была. Через 10 минут я уже входил в заведение, где меня радостно встречали оба кударца и начальник вытрезвителя – повидавший виды майор, дигорец, знакомый мне по утренним занятиям на стадионе. Правда, майор на стадионе не прижился, ушел на набережную после того, как занимавшиеся на стадионе физкультурники, что обиднее всего, тоже дигорцы, преподаватели университета, осмеяли его систему упражнений, которая имитировала работу с косой-литовкой, рубку дров и многие другие полезные занятия. Картину эта троица представляла весьма живописную. Майор, одетый в полевую форму, туго перетянутый ремнем, обрадовался мне, как родному, и взмолился:
– Заклинаю тебя именем бога твоего: избавь меня от этих идиотов, забери их отсюда, чтоб они стали едой для собак! Ты деньги принес?
Я ответил утвердительно, изо всех сил сдерживая смех. В полуметре от майорского стола стоял всем довольный, хихикающий Люберт, который был одет или, скорее, раздет до семейных трусов темно-синего цвета, длину которых я бы определил как миди. Они практически не скрывали только кривые мускулистые голени Люберта, которые он успешно применял в вольной борьбе, при хищении социалистической собственности и просто для перемещения в пространстве. С трусами удачно гармонировала майка бледно-голубого цвета. Второй Отар, Илуридзе, стоял по правую руку от тезки, одетый в комплект нижнего белья с начесом бледно-бирюзового цветабрендовой китайской марки «Дружба». Штанины кальсон были аккуратно заправлены в высокие шерстяные носки домашнего производства. Как только мент-кастелян принес мешки с их одеждой и вытряхнул на скамью, он рванулся к вещам и стал лихорадочно шарить по карманам, приговаривая: «Мои деньги, где мои деньги, папино пальто, мои деньги, папино пальто». Люберт, сделав шаг назад к скамье, прошептал своим фирменным шепотом: «Это менты, они у всех воруют, старая песня». Бледное лицо Илуридзе побелело еще больше. Напрасно сержант убеждал его, тыча в опись вещей, составленную при оформлении в учреждение, тот твердил одно и то же: «Где мои деньги? А как же папино пальто?» Масла в огонь подливал Люберт: «Не верь, они всем так говорят, за счет этого и живут». Вдруг Отар замычал и бросился на сержанта, тот, воскликнув «Да что за день такой, что за чертова работа!» забежал за стол и встал рядом с майором, мы же, схватив Отара за руки, с трудом удержали его на месте. Тут понесло майора: «Ах вы, незаконнорожденные дети ослов, вы превратили мою голову в чан с водой, и вы за это ответите, негодные пьяницы, особенно ты, проклятый кударец со змеиным языком. Вызываем наряд, будем оформлять на 15 суток». Моих познаний в русском языке недостаточно, чтобы передать эту перебранку дигорца и кударцев дословно, особенно ее диалектические нюансы. Люберт, после слов майора поняв, что перегнул палку, сразу стал серьёзным, отвел тезку в угол, и после небольшой беседы Отары вернулись к майору, причем на лице Люберта было написано такое глубокое раскаяние, что майор только махнул рукой и вышел. Мы с Любертом радостно вышли навстречу новому дню, и только Илуридзе пребывал в глубокой печали.
Перемены на заводе продолжались, и в один прекрасный день нам представили нового директора Исмаила Аббасовича (в быту Адик), приходившегося кузеном Тамиру Марзаганову. Адику положение на заводе явно не понравилось. Первым тревожным звонком стала переаттестация, в результате которой многим повысили разряды. В группу счастливчиков я не попал, а это было равнозначно номинации на вылет. К тому времени легкоатлетическая секция перестала существовать, и, чтобы дотянуть хотя бы до окончания школы, я занялся борьбой. В ту пору несовершеннолетних тяжеловесов в республике было два-три, и тренеры по борьбе не могли нас не заметить на тренировках, поэтому меня взяли сразу. Но я, по причине повышенной брезгливости не выносивший слияние немытых, потных тел (в отличие от пловцов борцы мылись не до, а после тренировки), особенно мужских, выбрал самбо, дзюдо тогда в Осетии не практиковали. Глубокоуважаемый мной Асланбек Захарович Дзгоев по этому поводу выразился конкретно: «Самба, самба, какая самба? Бароцца надо!». И махнул рукой.
Поступив в распоряжение заслуженного тренера Вараздата Ервандовича Григоряна, умного, всегда с иголочки одетого «мухача», я на какое-то время остался в рядах динамовцев, а значит, мог работать на заводе. Тренировки не доставляли много хлопот и в основном состояли из отработки приемов, так как физической силы у меня после легкой атлетики было более чем достаточно. Чаще всего я занимался с Колей Лысенко, спокойным и приветливым парнем лет на шесть старше меня. На заводе он работал на станке, выпускающем полиэтиленовую пленку, – работа чистая, располагающая к мыслительному процессу. Я же стал снова страдать бессонницей в рабочее время и, пытаясь отвлечься, пошел прогуляться по территории, размять булки и, как назло, во время променада нос к носу столкнулся с директором завода. Адик, который безуспешно продолжал биться над повышением производственной культуры на предприятии, увидев разнорабочего первого разряда в безупречном черном костюме и белой рубашке, сильно расстроился. Бедный директор в полной растерянности, заикаясь, спросил:
– Ты это что?
– Да ничего, прогуливаюсь, а в чем дело? – ответил я вопросом на вопрос.
Он, затравленно оглядев голую территорию двора, вдруг заметил кучу мусора, больше года оживлявшую этот унылый ландшафт.
– Вот мусор! Надо убрать, – обрадовался он.
Злясь на свою непоседливость, я повернул к цеху, чтобы переодеться в рабочую одежду, на всякий случай имевшуюся в моем шкафчике, когда мне навстречу выскочил футболист Алехин, игравший под восьмым номером и к тому же бывший профсоюзным лидером нашего завода.
– Ты чё такой злой? – заботливо спросил он.
– Да вот мне, дураку, на месте не сидится, встретил Адика, а тот придумал мне развлечение – мусор грузить.
– Мусор? Не вздумай, подожди меня, в цех не заходи, – решительно заявил он.
Не прошло и пяти минут, как Алехин, размахивая тетрадным листком, вошел в цех. Я просочился за ним.
– Илуридзе и Касоев, на уборку мусора, – отчеканил Алехин, глядя на пустой лист.
Мои коллеги, тоже маявшиеся от безделия, с лопатами наперевес ринулись во двор. Когда они, довольные, через полчаса вернулись в цех, я – ну что за характер – пошел оценить результаты их труда и во дворе снова нос к носу столкнулся с Адиком. Оглядев мой девственно чистый костюм, он спросил:
– А как же мусор?
– Какой еще мусор, где? – удивленно спросил я в ответ.
Он оглядел двор и, не увидев кучи, пожал плечами и ушел, ничего не сказав.
Спустя пару дней после случая с Адиком и мусором мне домой позвонил Пышта и попросил о встрече. Встретились на набережной у моего дома, и он попросил меня одолжить на пару дней револьвер. Я забежал домой, вручил другу пистолет, а сам пошел в школу. Наутро, войдя на территорию завода, я увидел, машину, именовавшуюся в народе ментовозкой, и в пару к ней «воронок». Такое скопление спецтехники гарантировало навряд ли веселое, но все же событие в череде наших серых будней. У входа в цех рядом с машинами прогуливались три милиционера. В центре цеха на стуле, как на троне, сидел возбужденный Карась, лицо которого напоминало лицо Петра на картине Василия Ивановича Сурикова «Утро стрелецкой казни». Напротив него сидел весь в соплях и слезах оператор поролонодробилки Славик, квашней растекшийся по стулу и что-то невнятно бормотавший о своей невиновности. Поздоровавшись, я, провожаемый недобрым взглядом Карася, которому позарез нужны были подозреваемые, поспешил присоединиться к коллективу завода, в крайнем возбуждении рассредоточившемуся по углам цеха. Пригрозив народу, что так будет с каждым, полковник дал отмашку, и Славика, привычно сложившего руки за спиной, повели к «воронку». Едва переступив порог цеха, бывший поролонодробильщик вдруг приободрился и, даже как будто став выше ростом, заголосил по фене:
– Волки позорные, мусора поганые, пейте кровь невинного человека, суки!
После того, как «гости» покинули завод, я узнал, что вчера, после полуночи, пока охрана мирно спала, произошло ограбление, но доблестная милиция накрыла преступников, а Славика взяли как наводчика и пособника грабителей. В тот же день на тренировке от одного из спортсменов-оперов я узнал комичные подробности «дерзкого» ограбления. Сначала все было чин чинарем, злоумышленники подъехали на небольшом автобусе ПАЗ вплотную к боковой стене забора, за которой находился склад готовой продукции. По приставной лестнице перелезли через него, затем ключом открыли дверь и стали передавать продукцию, которую их пособники грузили в автобус. Закончив операцию, воры без шума проделали обратный путь, но, как только они вошли в темный автобус, включился свет. Их встречали радостные и ужасно довольные менты. Все бы было нормально, но в дело вмешался его величество случай! Милиционеры в патрульной машине, с удивлением обнаружив автобус на улицах Турханы в такое неурочное время, из чисто детского любопытства решили проследить за ним. И затем, сидя в машине с погашенными огнями, не поднимая шума, наблюдали за четкими и слаженными действиями злоумышленников. Дождавшись окончания погрузки и нейтрализовав тех, кто был снаружи, милиционеры устроились в автобусе и приняли остальных. Вечером ко мне зашел Алан и сообщил, что Пышту взяли на моем заводе. Первая мысль, мелькнувшая в голове, была о нагане, если бы я знал, куда идет мой друг, то ни за что не дал бы ему его. За вооруженное ограбление Пыште, как рецидивисту, грозил нешуточный срок, но, следуя поросячьей этике, я не спросил, а он, зная, где я работаю, ничего не сказал, боясь мне случайно навредить. Лишь через день я с облегчением узнал, что при Пыште никакого оружия не нашли. За дело взялись адвокаты, он получил два года общего режима, передал с кем-то, письмо в котором помимо приветов написал список книг, которые просил ему передать. Я рассмеялся и рассказал пацанам одесский анекдот на эту тему: «Идет как-то Хаим по мосточку мимо тюрьмы и видит, что из окна, уцепившись за решетку, глядит его знакомый Изя Натансон. «Изя, ты шо там делаешь?» – спрашивает Хаим. – «Шо, Шо, не видишь поц, сижу!» – «Слушай, Изя, если, конечно, не секрет, а чем там кормят?» – «Черный хлеб, вода и всякая бурда», – ответил Натансон. – «Поц, ты все это мог есть дома!» – сказал Хаим и, пожав плечами, пошел дальше». Так и наш друг Даур, которому на воле времени для чтения не хватало.
Не прошло и недели, как я снова едва не попал в переплет. Выходя из Дома офицеров от Палочки, я увидел оцепление, проводящее «шмон» после драки. Выругавшись про себя, я вспомнил, что в кармане у меня с любовью изготовленный Кузьмой складной нож, который, будучи кустарно сработанным, в такой ситуации мог сойти за оружие и стать поводом к задержанию. Пользуясь темнотой, я крюком закинув его на крышу Дома офицеров, пошел прямо на оцепление. Устроившие облаву, посмотрев на меня, расступились, и я спокойно продолжил свой путь. С тех пор я прикасался к оружию только по службе либо по необходимости и до сих пор не могу заставить себя положить в карман даже перочинный нож, обязательный «столовый» прибор каждого осетинского пенсионера.
Весна бесповоротно вступила в свои права, погода стояла дивная, душа требовала радости или хотя бы банкета. К тому времени мои друзья обосновались непосредственно на стадионе, в одной из многочисленных хозяйственных комнатушек, и стали встречаться не только в будние, но и в выходные дни. Ярким субботним утром, закончив зарядку, я направлялся домой, но у ворот был перехвачен Отаром-Любертом, душа которого изнывала от тоски по культурному досугу. В их берлоге помимо Хасанчика находился Геор Короев, который, засидевшись в городе накануне, поленился ехать в Гизель и заночевал у коллег. Оба были уже обработаны Отаром, и мне оставалось только согласиться. Договорились встретиться в 12 часов на углу Огнева, у моего дома. Встретившись, мы двинулись в хинкальную на проспекте, имевшую гордый статус дочернего предприятия ресторана «Интурист». Настоящим украшением заведения был гардеробщик в фуражке с изрядно потемневшим золотым околышем, сюртуке с галунами и брюках с золотыми лампасами. Цвет униформы можно было назвать черным. От зала, оборудованного шестью высокими столиками, владения гардеробщика в виде глухой комнатки-шкафа с многочисленными крючками для одежды на стене отделяла полудверца с полкой мне по пояс. Свет в помещение проникал через светопрозрачную конструкцию, так называемое французское окно, совмещающее функцию окна и двери, выходившей на проспект. Буфетчик был защищен от простых людей мощной стойкой, за которой можно было спрятать батальон эсэсовцев с собаками, там же находилась дверь, через которую можно было быстро покинуть рабочее место в случае «шухера». Заведение открывалось в 12 часов 45 минут, поэтому мы шли не спеша, заглядывая во все магазины, имевшие право торговать алкоголем, искали лучший, но везде были только «Кубанская любительская» (посмотреть бы в глаза этим любителям) либо того хуже – прости меня, Господи – «Горный дубняк». Вариантов не было, и мы затарились «Кубанской». В самой хинкальной продавать водку не разрешалось, но буфетчик, прожженный тип и отличный психолог, знал, кому что можно, и делал деньги на еде, а не на водке, которая стоила гроши. Через его же хинкальную уходило все, «сэкономленное» умелыми поварами из ресторана. Я предлагал коллегам пойти в хинкальную Васо Лобжанидзе на Джанаева у базара, где помимо отличной еды нас ждала отеческая любовь и любые напитки, но им, «новым горожанам», название «Интурист» ласкало душу. Сначала все шло по плану, будучи первыми посетителями (какой дурак пойдет в субботу в середине дня в харчевню), мы были радостно встречены буфетчиком, приготовившимся к долгому ожиданию клиентов, и даже гардеробщик изобразил улыбку, понимая, что в спортивной сумке Отара вовсе не гантели. Не прошло и получаса, как первая порция белоснежных, окутанных паром ароматных хинкалей уже дымилась на столе. Быстро смешав в тарелках соус из ядреной горчицы, сливочного масла, уксуса, черного перца и сметаны, мы раскидали еду по тарелкам. Отар разлил любительскую в граненые стаканы, на столе для отвода глаз стояли бутылки с минеральной водой, и, с чистым сердцем воззвав к Богу, мы проглотили первую порцию «Кубанской». Хоть я не пил ее, а проглотил, послевкусие было таким, что я наотрез отказался от дальнейшего мазохизма и перешел на минералку. Не успели мы проглотить по хинкали, как Отар уже по-свойски обратился к Уастыджи, а дальше все пошло по накатанной. Между тем в кафешке появились новые персонажи: группа подвыпивших молодых людей, по «прикиду» и манерам не городских, но чувствовавших себя хозяевами жизни даже на чужой территории. Их души, видимо, также требовали продолжения банкета. Я, насытившись, взял бутылку «Кубанской» и переместился к рабочему месту гардеробщика. Этот тип давно интересовал меня своим невообразимым способом пития алкоголя, но вникнуть в детали никак не удавалось, мешали посетители. Сегодняшний день как нельзя лучше подходил для эксперимента, гардеробщика никто не отвлекал, и он был доступен для общения. Увидав меня, направляющегося к нему с бутылкой водки и бутылкой минералки, он, не мешкая, достал свой персональный стакан, такой же, как у меня в руке, – граненый, надежный, доведенный до ума гениальным советским скульптором Верой Игнатьевной Мухиной, а качество этого самого распространенного в стране стеклянного сосуда строго регламентировал его величество ГОСТ. Это я знал с детства, а чтобы уточнить, сколько у него было граней, обратился к его величеству интернету. И чего только ни написано там о нашем родном граненом стакане, а также о В. И. Мухиной! Если коротко, то об этом виде питейной посуды якобы знали еще в Средние века. Из россиян первым вроде бы разбил граненый стакан Петр Первый (куда же без него, великого?), после чего, как свидетельствуют «очевидцы», молвил (по пьянке царь часто что-нибудь молвил): «Стакану быть!». Что его еще более пьяные собутыльники, по словам все тех же «очевидцев», поняли как «Стаканы бить!» и жахнули дорогой посудой о пол. Отсюда якобы пошла милая российская традиция бить стаканы и прочую питейную тару. Все хорошее от Петра! Вот такой вот царь, просветитель! Но другие знатоки утверждают, что стакан к нам опять же якобы пришел из Америки. А откуда еще все хорошее? Из Америки! Права авторства на стакан у Веры Игнатьевны отобрали, но оставили хотя бы права на пивную кружку, которую до сих пор с любовью вспоминают наши соотечественники, ностальгируя в пабах забугорья. Вот какая буря вокруг стакана. Но не спешите воротить нос. Даже ювелиры не обходили граненый стакан своим вниманием. Так, Карл Фаберже, от яиц которого государыня императрица не могла отвести глаз, в 1905-м, роковом году явил публике уникальное и поистине нетленное произведение – натюрморт «Прoлeтaрский зaвтрaк», центральным элементом которого является все тот же граненый стакан с водкой. Но Фаберже не был бы Карлом, изготовь он свой шедевр из чего попало, нет! Стакан и его содержимое сотворены из горного хрусталя, желток яйца – из янтаря, окурок объединил в себе кварц и серебро, из которого сделаны также муха, газета и рыбки. Ну и, как положено, орудие пролетариата – основа всей композиции кирпич – изготовлен из куска яшмы. Само собой разумеется, эта уникальная композиция находится в Америке, а ее цена превышает 10000000, конечно же, долларов. А вот пращур же того стакана, который я держал в руке, был выпущен 11 сентября 1943 года на заводе города Гусь-Хрустальный (поэтому знатоки и поклонники праздновали 11 сентября День граненого стакана). Стандартный стакан имел 16 граней и уникальное усилительное кольцо поверху. Объем стакана до кольца был равен 200 мл, до края – 250 мл. Цена стакана была выдавлена на его дне и варьировалась от 7 до 14 копеек. Появлению этого стакана мы обязаны Вере Игнатьевне Мухиной, которая в начале 40-х годов прошлого века много работала со стеклом. Логично, что ей была поручена разработка нового усовершенствованного стакана. Предприятия общественного питания огромной Страны Советов остро нуждались в прочной и недорогой посуде для питья стандартного объема. Компоты, кисели, соки были обязательными продуктами тогдашнего меню, и отпуск их в посуду стандартного объема значительно ускорял процесс раздачи, а прочностные характеристики нового стакана позволяли мыть его в посудомоечных машинах того времени. Люди постарше помнят, как в часы пик уборщицы носили использованные стаканы, вкладывая их один в другой, до 10-12 штук. Таким образом, Вера Игнатьевна с блеском выполнила данное ей поручение.
А я после короткого вопроса «Батя, ну дела-то как?» налил гвардейцу первый стакан, соблюдая этикет, до колечка. Мужик согнулся пополам, над разделительным барьером виднелась только спина, а через пару секунд выпрямился, держа в руке совершенно пустой граненый стакан. Первой мыслью было, что хитрец просто перелил его содержимое в какую-то тару, чтобы затем насладиться напитком в одиночестве. Когда на предложение закусить он ответил вежливым отказом, я вновь уже до краев наполнил бокал. Я был начеку, и, как только испытуемый вновь сложился пополам, моя голова была за разделительной стойкой. То, что я увидел, было достойно цирка «du Soleil». Мужик на одном дыхании всосал в себя 250 мл живительной влаги и снова разогнулся как ни в чем не бывало. Пораженный действиями виртуоза, я обернулся, желая поделиться впечатлениями с товарищами. То, что я увидел, меня вовсе не обрадовало. Из четверки, пришедшей после нас, один сидел на полу, прислонившись к стене, голова второго торчала из подмышки у Геора, на третьем, лежащем на полу, сидел Отар, а Хасанчик провожал глазами четвертого, рванувшего к выходу. Буфетчик испарился, закрыв за собой дверь, ведущую в ресторанный двор, а у двери кафе стоял «воронок». В помещение с каменным лицом вошел хорошо знакомый нам Сулико – собаковод (официально именовавшийся кинологом). Ветеран милиции, старший сержант, олицетворение непоколебимости закона, приложив руку к козырьку, четко, со смачным кударским акцентом произнес:
– Багаты Сулико, милицион! Што праисходитъ?
«Господи, да что это за напасть», – проклиная Отара, подумал я про себя. Тут и так все висит на волоске, а я снова в заднице. Геор и Отар отпустили своих подопечных, и все в полной тишине ждали развязки. Пытаясь спасти, прежде всего, себя, я, сделав шаг вперед, оказался рядом с сержантом, с которым у нас по «Динамо» были хорошие отношения. Старые менты того времени со своими понятиями о жизни были хорошими психологами и не ленились делиться опытом с пацанами, которые им нравились. Никогда не забуду их поучений: «Ни за что не переступай порога отделения милиции, если тебя задержали в куче, не надейся на свою невиновность, всех отпустят, а тебя оставят, дети дворников их не интересуют. Увидишь облаву – уходи в другую сторону, даже если повязали твоего товарища, ты ему больше поможешь, да и сам не пострадаешь, если сразу предупредишь родителей».
– Сулико, послушай меня, пожалуйста, – обратился я к сержанту полушепотом на его родном диалекте.
– Пъри испольнении! – отрезал он.
– Сулико! – не сдавался я.
– Это все они, ты же меня знаешь, это они вели себя по-хамски, громко, как будто между собой, обзывали нас грязными кударцами! Мол, понаехали, прохода от них нет, ну как можно было терпеть такое! – на лице сержанта появилось выражение заинтересованности и даже сочувствия. – Тебя-то я знаю, но и этого тоже знаю хорошо, – он кивнул головой в сторону Отара.
– Верь мне! – дожимал я кинолога.
Нашим оппонентам, оправившимся от потрясения, вызванного короткой рукопашной схваткой, наш диалог, содержание которого они не могли слышать, не нравился, и они попытались качать права. Зря! Это окончательно склонило «закон» на нашу сторону.
– Уходите, – прошипел Сулико.
Я дал маяк, и мы быстро покинули помещение. А Сулико принял четверку бедолаг на борт своего «воронка».
– Что ты ему напел? – с довольной ухмылкой спросил Отар, когда мы отошли метров на сто.
– Все, что знал, – ответил я. – Но с тобой я даже мультики смотреть больше не пойду!
Как я сдавал выпускные экзамены за десятый класс, убейте, не помню! Рядом был мой ангел хранитель по имени Алла. Оставаться на всякие церемонии, собрания мне не хотелось, и я подкатил к дяде Ване с просьбой отдать мне аттестат камерно, без лишней помпы, ссылаясь на то, что должен ехать на соревнования. Дядя Ваня, святой человек, отец родной, махнул рукой и сказал: «А черт с ним! От души надеюсь, что эта бумажка хоть как-то поможет тебе в жизни». Затем отдал распоряжение по телефону, пожал мне руку, и я пошел за документом. С аттестатом, правда, вышла небольшая катавасия: секретарша ошиблась в написании первой буквы моей фамилии. Но наплевать, он у меня был! Да еще и с дополнительной печатью, подтверждающей его подлинность, несмотря на исправление. Я почти не врал, соревнования действительно должны были состояться, но участвовать в них я не собирался. Силы у меня было много, но техники никакой, и противник в ранге чемпиона или призера России мог спокойно поиздеваться надо мной, поймав на болевой прием. Поэтому я решил отказаться от дальнейшей карьеры разнорабочего и покончить разом как с заводом «Динамо», так и секцией самбо. Утром, когда я явился на завод, ко мне подошла Люба и, не зная о моем решении, стала склонять к добровольному уходу с завода, уговаривая написать заявление. Мол, грядет сокращение, меня все равно попрут, но моя молодость позволяет ей надеяться, что у меня все еще впереди. Скорее всего, я бы согласился, оставалось только дойти до домика администрации, если бы не мой консультант по трудовому законодательству Витя Алехин, с которым я поделился новостью.
– Ни за что! – отрезал он. – Настаивай на увольнении по сокращению, они, дураки, не допрут, а ты получишь выходное пособие.
Вооруженный новыми знаниями я ринулся к Адику и изложил свои соображения о том, что, пока сокращений нет, я, пожалуй, поработаю и заявление писать не буду. Желание Адика расстаться со мной было так велико, что он, вызвав бухгалтера, уговорил ее рассчитать меня сегодня же, а сам удалился писать приказ. Бухгалтер управилась быстро, однако объявила, что в кассе денег нет, чем вызвала недовольство с моей стороны, а также со стороны Адика. Все «рассосалось» через пару минут, деньги нашлись на стадионе, куда я, не мешкая, отправился. Как всегда, когда дело касалось меня, появилась небольшая «подлянка». На стадионе мне выдали 120 полновесных рублей, полновесных, потому что рубли были юбилейные, металлические (в то время мечта каждого городского пижона). Придерживая брюки обеими руками, чтобы не потерять, я добрался до дома, где расстался с драгоценным грузом. После обеда, придя на тренировку, я попал в лапы рассерженного коллеги. Меня прямо у порога прихватил за рукав Мартюхин, серебряный призер чемпионата мира среди глухих спортсменов 1962 года в весе до 63 кг, и заявил:
– Брздат пдэрэс!
Сомневаться в сексуальной ориентации нашего уважаемого тренера не приходилось, и я задал резонный вопрос:
– Почему?
– Мня ртптэр нэ пскаэт! – выпалил он. – Я Пэрм поеду, Пэрм. Пэрм я пэрвы, пэрвы! – подняв для убедительности указательный палец вверх, делился своими обидами он.
Так я узнал, что списки участников первенства России составлены, никаких отборочных соревнований не будет и, успокоившись, устроился рядом с Мартюхиным, которого бедный Вараздат при всем желании не мог поставить бороться за команду спортсменов без видимых дефектов. Другие глухари, среди которых был и золотой призер чемпионата мира среди глухих в наилегчайшем весе Виталик, горячо поддерживали выступление своего лидера против дискриминации кивками головы, так как не обладали его ораторскими данными. Ни в какую Пермь Мартюхин не уехал, а когда наш тренер «доставал» нас, я просил его рассказать о Вараздате, и он с готовностью веселил нас, повторяя историю про тренера, Пермь и РСФСР.
Так как в каждом, даже самом хорошем деле есть свои теневые стороны, этот закон не обошел и меня. Став обладателем аттестата и потеряв работу, я получил свободу, но совершенно не знал, что с ней делать. Сам я этот вопрос решить был не в состоянии. По-любому возникала необходимость обратиться к отцу, это я решил отложить хотя бы на день. Назавтра, в обед, отец пришел домой не один. К моей радости, с ним явился дядя Жора Калоев. После традиционных приветствий я скромно объявил, что окончил школу, и положил на стол серый, невзрачный аттестат о среднем образовании. Отец, который понятия не имел о моей учебе в «академии» дяди Вани, несколько минут приходил в себя, затем долго разглядывал документ и задал единственный вопрос:
– Как же это получилось? Ведь ты должен заканчивать в следующем году.
– Ну, так получилось, – не вдаваясь в подробности, скромно ответил я.
Тут отца понесло, он сказал, что в условиях новой реальности следует заниматься только изучением точных наук. Я не понял, что он имел в виду и промолчал. Георгий Александрович высказался более конкретно:
– Миша, какие точные науки, ты, что не видишь, он же коммерсант.
Впоследствии я часто вспоминал его слова, и, не уедь он на следующий день, я, возможно, набрался бы смелости поговорить с ним об этом и его совет воспринял бы как руководство к действию. А пока у меня появилось много времени, и я решил пообщаться с народом во дворе. Об учебе в нашем дворе можно было говорить только с девушками, окончившими школу. Их было трое: Фатя, Кирба и Лариса. И все они решили поступать на факультет промышленной электроники в Северо-Кавказский горно-металлургический институт.
Продолжение следует.
