Ольга АБАЦИЕВА-де НАРП. ЗАМЕТКИ О ГАЙТО ГАЗДАНОВЕ И СЕМЬЕ АБАЦИЕВЫХ.

Мой отец, Михаил Николаевич Абациев (8.III.1891, Осетия — 2.II.1983, Париж), был троюродным братом Гайто (по материнской линии¹) и единственным членом семьи, с которым тот охотно поддерживал отношения на протяжении всей своей жизни. Отец был ему как старший брат, которого уважают, побаиваются и поэтому не всегда говорят ему всю правду. В сущности, мой отец и жена Гайто Фаина оставались самыми близкими ему людьми в течение всей его жизни в эмиграции.

Отец родился в Осетии — в селе Ардон Терской области и, как и мать Гайто, Вера Николаевна Абациева (1876–1939), воспитывался в Петербурге. Мой дедушка, Николай (Афако) Габиевич Абациев (1833–1897), полковник царской армии, женился (вторым браком) на петербурженке Вере Константиновне Сомовой, у них было шестеро детей, среди них — мой отец. Когда дедушка умер, его брат, генерал Дмитрий Константинович Абациев (1852–1936)², стал опекуном моего отца. Род Абациевых славился в Осетии образованностью и боевыми офицерами; мой прадедушка служил еще у Кутузова. Поэтому неудивительно, что отец окончил Кадетский корпус в Воронеже в 1907 г., а потом военное училище в Павловске в 1909 г. Однако затем его привлекло иное, политическое поприще, он поступил на юридический факультет Петербургского университета, где учился, в частности, у П. Н. Милюкова. В 1913 г. он женился на Татьяне Добропольской³. Война и революция перевернули его жизнь. В 1914 г. он попал на польский фронт в составе Осетинского конного дивизиона Понтонного батальона. Потом в 1917–1920 гг. участвовал в Гражданской войне в армии генерала Деникина.

Россию отец покинул в ноябре 1920 г. — едва ли не последним пароходом, уходившим из Одессы в Константинополь. Далее его путь проходил через Белград, Прагу, где ему удалось завершить высшее образование на Русском юридическом факультете и окончить в 1922 г. автотракторную школу Земгора (это был ее первый выпуск). Из Праги отец, знавший немецкий и французский, через Австрию в 1924 г. перебрался в Берлин⁴, а затем, на два года позже Гайто, в марте 1925 г., оказался в Париже.

Гайто прошел свой путь из России во Францию за три года, отец — за четыре. На этом извилистом, чреватом неожиданностями, подвохами пути им встречались разные люди, менялись деньги, документы, подлинные и фальшивые (у меня до сих пор сохранились эти паспорта и удостоверения). В Париже русских беженцев никто не ждал и, можно сказать, не ожидал. Обстановка после долгой войны была сложная, смутная. Французы потеряли в России много денег в займах (у некоторых до сих пор хранятся облигации) и из-за ликвидации французских коммерческих обществ. Нужно учесть и то, что с XVIII в. французы привыкли к богатым русским коллекционерам, покупавшим французскую живопись XVIII–XX вв., и к «веселым русским» дягилевским «сезонам». А тут явились бедные и несчастные русские, многие из них с устаревшими монархическими идеалами, в поисках работы. Во французском правительстве было немало левых, поддерживавших русскую революцию и не желавших помогать беженцам. Вместе с тем русских беженцев сторонились нередко и французы, боявшиеся левых: они опасались большевистской «заразы». Ситуацию осложняло и довольно распространенное мнение о том, что войну «они», французы, проиграли именно из-за русских. В такой далеко не дружеской обстановке после скитаний русские эмигранты должны были приспосабливаться к новой жизни в свободной, но с многочисленными правилами республике.

Если Гайто в Париже (он получил вид на жительство, т. е. удостоверение, разрешающее проживание на французской территории, 20 октября 1923 г.) привлекала литературная жизнь, то отец попал там в среду российских политиков — республиканских демократов, в центр острых политических дебатов и стал сотрудничать в газете «Последние новости». Позднее, 12 мая 1935 г., он вошел в состав Правления республиканско-демократического объединения, созданного П. Н. Милюковым еще в 1924 г.⁵; известно, что в 1938 г. он по-прежнему был членом этого Правления. Очевидно, что в среде эмигрантских политиков отец слыл специалистом прежде всего по вопросам Кавказа, хотя и не только: известны его выступления и на общие темы — например, доклад «Демократия и реальная политика» 21 марта 1939 г. Вскоре по приезде в Париж, в августе 1925 г., он создал Осетинское национальное объединение (что было важно для Гайто) и был избран его председателем⁶. Он участвовал также в работе «Союза народов Кавказа» и «Русской академической группы»⁷. Всю жизнь он оставался российским патриотом, мечтавшим о том, чтобы Россия нашла свой путь к демократии.

* * *

Как личности мой отец и Гайто были совершенно разными. Отец увлекался политикой, у него были сильно развиты родственные и национальные чувства. Во многом благодаря ему (или через него) Гайто сохранял связи с семьей и контакты с осетинской диаспорой.

Даже внешне они были очень разными: отец — высокого роста (метр девяносто), спортивный, заметный; Гайто, будучи невысокого роста, возможно, испытывал из-за этого чувство то ли неловкости, то ли неполноценности. По складу характера он был скорее индивидуалистом, человеком «в себе», интровертом. Крайне скрытный, сдержанный, он явно унаследовал характер матери, признававшейся ему в письме (14 апреля 1937), что ее сводит с ума неспособность выразить свои чувства в критические моменты⁸. Порой казалось, будто Гайто вообще ощущал себя немного «иным», он всегда держался несколько в стороне, особняком.

* * *

Гайто было двадцать девять лет, когда его приняли в русскую масонскую ложу «Северная звезда». А. О. Маршак⁹ в отчете об опросе, проведенном 2 мая 1932 г., пишет: «…первое впечатление было скорее отрицательным — улыбка хитрая, не совсем естественная, возможно маскирующая замкнутость и скрытность. Я провел с ним 2 часа, потом… очень хорошее и приятное воспоминание о нашей встрече. Его жизнь необычная… самоуверенность ему не чужда… он называет себя анархистом и независимым… стремился к моральному самосовершенствованию и потому выбрал масонство… о религиозных вопросах он думал мало, но думает, что человечество без морального начала может погибнуть»¹⁰.

Тайные собрания масонов соответствовали складу характера, темпераменту Гайто. Ложа «Северная звезда» была создана во Франции в 1924 г. специально для русских эмигрантов. Как свидетельствуют документы, хранящиеся в Национальной библиотеке Франции (НБФ), Гайто, подобно некоторым другим малообеспеченным членам ложи, получал у масонов зарплату.

* * *

Из переписки Гайто с матерью видно, что он делал все возможное, чтобы посылать ей деньги и теплые вещи. В письме 30 ноября 1935 г. она сочувственно откликается: «Напрасно ты огорчаешься, что не можешь выслать денег. Не думай, пожалуйста, об этом, и если не выслал денег, то и не высылай. Торгсин ликвидируется»¹¹.

В течение 1937 г. сын и мать обменялись тринадцатью письмами; но в другие годы бывало и по-иному: многие письма не доходили. 11 ноября 1930 г. Вера Николаевна пишет: «…отвечаю на твое письмо от 8 <нрзб>. Сообщаю, что отвечала на все твои письма. Почему ты их не получил, не знаю…»

Судя по переписке, Гайто часто менял квартиры. В 1937 г. Вера Николаевна почувствовала, что новая перемена жилья связана с переменами в жизни. В марте 1937 г. она написала ему: «Все время думаю о тебе — здоров ли ты, как ты устроился на новой квартире, у кого и на каких условиях?.. Ты с большими хлопотами переехал на новую квартиру… Напиши мне откровенно, как ты устроился, может быть, женишься?»

Вера Николаевна как в воду глядела. Гайто действительно женился. Ему было 33 года, когда он встретил Фаину Дмитриевну Гавришеву, урожденную Ламзаки (24.04.1892, Одесса — 27.08.1982, Париж). Они поселились на улице Брансьон в доме 69 — в двухкомнатной квартире на шестом этаже, где прожили всю жизнь.

Фаина, крупная, энергичная, смелая, веселая, ощущала и излучала радость жизни. Сначала во время войны 1914 г., потом в период Гражданской войны она была медсестрой. В Париже работа медсестры позволила ей взять на себя часть расходов по хозяйству. Гайто писал ей в 1949 г.: «Je ne dirai pas que je vous aime parce que c’est inutile»¹²; обычно же он писал ей по-русски и в письмах называл ее «Володя», а подписывался «Ида Рабинович», очевидно, что у них был свой «язык», своя «игра», лишь им понятные отношения.

Гайто явно ничего не сказал матери о Фаине; возможно, из-за того, что не мог жениться официально: Фаина еще не была разведена. Едва ли Вере Николаевне, строгой матери, понравилось бы, что он живет с неразведенной женщиной, к тому же старше него на одиннадцать лет.

Пару раз ему удалось переслать матери свою фотографию. 1 декабря 1937 г. Вера Николаевна пишет ему: «На карточке у тебя поза отцовская, ну, совершенно отец: и фигура, и манера стоять. Лицо, говорят, очень похоже на мое… Я обижена — в твои годы, говорят, я была красивая женщина, а ты по карточке нельзя сказать, чтобы блистал большой красотой. Но я все это объясняю негодностью аппарата фотограф<ического> или самого фотографа. Когда я говорю, что ты некрасив, то все на меня набрасываются, уверяя в обратном. Да, теперь костюм. Помят. Обувь кривится. Старая. Словом, ты похож на французского безработного».

А вот из письма 30 января 1939 г.: «Твою фотокарточку… получила и нахожу, что ты действительно очень похож: это мой выросший в мужчину мальчик. Очень похож: огорчают меня те морщинки на лбу, которые ты искусственно создавал с детства, на все мои просьбы не морщить лоб отвечал, что у всех мыслящих людей образуются такие морщинки…»

Интересно узнать, как дошло до Гайто известие о смерти матери, ведь бывало, как, например, в 1938 г., им удалось обменяться лишь тремя письмами. Последнее письмо Веры Николаевны в моем архиве датировано 31 декабря 1939 г. Благоговейное отношение Гайто к ее письмам — он хранил их на протяжении всей жизни — позволяет думать, что здесь все, что он получил от нее (по крайней мере, то, что дошло до него). Смерть матери ознаменовала собою конец целой «эпохи» в его жизни, он тяжело переживал ее уход.

* * *

Во время оккупации Парижа Гайто, Фаина и мои родители остались в столице. Несмотря на то, что отец не принял французского подданства (до конца дней своих), 15 мая 1940 г. он как бывший военный был мобилизован (комиссией для иностранцев) во французскую армию. Позднее ему, бывшему полковнику белой гвардии, немцы неоднократно предлагали принять участие в войне против советской власти. Отец отказывался без колебаний.

Гайто примкнул к движению Сопротивления, он писал и редактировал информационные бюллетени для подполья¹³.

* * *

В пятидесятые годы многое в жизни Газдановых переменилось: Гайто ездил в США; там (не без поддержки масонов) публикуются переводы его книг; благодаря гонорарам, а также деньгам, одолженным у Алданова, им удалось выкупить свою парижскую квартиру на улице Брансьон — собственная квартира считалась у эмигрантов самой большой роскошью; Фаина наконец смогла получить развод¹⁴, они с Гайто официально поженились, и он представил Фаину моему отцу, тогда познакомилась с ней и я. С января 1953 г. Гайто начал работать на радио «Свобода»* в Мюнхене. Фаина осталась в Париже одна.

В этот период мы были очень хорошо информированы о жизни Гайто: Фаина приходила к нам каждую неделю и рассказывала мюнхенские новости. Она и мой отец, почти ровесники, люди одного поколения и общего прошлого, пережившие Первую мировую войну и революцию, хорошо понимали друг друга. Кроме того, она занималась моим «русским образованием», хотела, чтобы я хорошо знала русскую литературу и культуру, поскольку в этом плане не надеялась на мою мать, воспитывавшуюся в Англии да еще с французской гувернанткой. Она читала мне русские книги, особенно любила басни, играла со мной, рассказывала о своей жизни: например, как она была в Индии. В ее архиве сохранились детские книги и рисунки — она любила детей.

В отличие от Гайто, увлекавшегося американскими детективами, Фаина их не терпела и под предлогом того, что у нее маленькая квартира, приносила их нам; так, «благодаря» Гайто, с 12 лет по ceй день я увлекаюсь детективами.

У Фаины было много, до полуночи, дискуссий с моим отцом, когда заходил разговор о Гайто, его масонстве и работе с американцами. Отец тяжело переживал и то и другое.

Когда Гайто наведывался в Париж, он приходил к нам — узнавал новости о родственниках, прежде всего о Лише, ее детях и внуках. Обычно он обедал у нас, мама пекла для него осетинский пирог — фыдджын¹⁵. Есть некий символический смысл в том, что в архиве Гайто сохранился записанный им самим (его почерк!) рецепт этого пирога.

11 июня 1939 г., в одном из последних писем, Вера Николаевна написала сыну: «Меня всегда удивляла серьезность пера и совмещаемая с ней радость жизни, которая, по-моему, в тебе очень сильна — это наследственность по отцу — он всегда называл себя эпикурейцем».

* * *

Гайто запомнился мне как спокойный, по природе своей (не по рацио) очень выдержанный, никогда не раздражавшийся человек. Он любил шутить, смеяться, «подкалывать» собеседников, но не был веселым человеком. Любил вызвать улыбку, удивить, изумить — одним словом, любил обольщать. Что поражало в нем, так это его звучный, очень красивый, проникновенный низкий голос.

Он уважал мнение моего отца, прислушивался к нему и Фаине, но поступал как сам считал нужным.

Как-то он рассказал, что в предварительном собеседовании при вступлении в масоны признался, будто был анархистом. Я бы сказала, что в глубине души он, скорее, был консерватором и приверженцем условностей.

* * *

Теперь несколько слов о кощунственной замене памятника на могиле Газдановых на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа.

Вопреки моей воле надгробный камень на могиле Гайто и его жены был снесен и заменен бронзовой плитой¹⁶. Приблизительно в 1967 г. Гайто и мой отец купили себе место на кладбище и одновременно выбрали надгробные плиты одного и того же образца, они хотели быть похоронены недалеко друг от друга.

Гайто умер в Мюнхене от рака легких. Мне невольно вспоминается провидческий сон его матери, описанный ею в письме 29 апреля 1938 г.:

«Мой дорогой, мой родной Гайто! Сегодня я видела во сне, что ты очень тяжело болен и не более, и не менее как воспалением легких. Я вскочила как ужаленная и вот пишу тебе эту записочку и прошу по получении сообщить мне о своем здоровии… Надеюсь, что сон останется сном…»

Фаина во всем выполнила волю Гайто: она привезла его тело во Францию и похоронила там, где он хотел быть похороненным, поставив ему тот памятник, который он выбрал себе сам.

Говорили, будто плита Газданова в плохом состоянии, крошится, однако это не соответствовало реальности. Наши семейные могилы Абациевых — Кеворковых — Тарасовых, надгробная плита моего отца, сделанные из того же материала, до сих пор в прекрасном состоянии. Замечу, что Гайто зарабатывал достаточно, чтобы выбрать себе именно то надгробие, которое хотел¹⁷.

В. Беликов дал плохой совет Обществу друзей Гайто Газданова¹⁸ и втянул его в неприятную историю с моральной, юридической и эстетической точки зрения, ибо русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа обладает духовной ценностью как для русских, так и для французов и находится под охраной государства, при этом одна из целей — сохранение его гармонии и стиля. Я вполне понимаю желание земляков и поклонников воздать дань уважения памяти земляка и писателя, но было бы уместнее поставить Гайто новый памятник в общественном парке в Осетии или, скажем, в Петербурге, где он родился. Меня поражает, как могли они, «новые русские», и тем более осетины, нарушить святую неприкосновенность могилы Гайто.

Во Франции эта история сослужила плохую услугу осетинам, они произвели впечатление людей, не сохраняющих нравственные ценности и уважение к традициям. Ибо те, кто их сохраняет, вправе думать, что нравственные ценности отнюдь не универсальны и существуют люди, способные осквернять могилы и превращать кладбища в художественные галереи. Мне грустно сознавать, что такие люди существуют в стране моего отца.

Перевод с французского Т. Н. Красавченко