СМЕРТЬ АМЕРИКИ
– Америка умер!
– Как умер?
– Скоропостижно!
«Витька Крекшин по прозвищу Америка, мой одноклассник, товарищ и друг, умер!» – это не укладывалось в голове.
– Завтра похороны. Придешь? – словно после простуды, сопел в трубку Валерка Огородников, тоже одноклассник.
– Куда приходить?
– Железнодорожная больница знаешь где? Сворачиваешь во двор и прямиком к зданию городской ритуальной службы, там, в 10 часов состоится отпевание. Не опаздывай!
Минуты три я неподвижно стоял у окна, словно меня ударило током, и пытался понять – откуда.
Представить Витьку в гробу не получалось.
Мы дружили с Америкой со школы.
Любимчик учителей, Витька слыл большим выдумщиком, а я был как бы сподвижником его выдумок. Я доверял ему, он доверял мне. Мы делились самыми сокровенными идеями, что могли прийти в наши дурные головы.
Так, например, в отличие от одноклассников, во время сбора металлолома тащивших в школу тяжеленные чугунные батареи, сетки кроватей и дырявые ведра с консервными банками, мы с Витькой ближе к вечеру, как самые настоящие мальчиши-плохиши, приходили на школьный двор и со знанием дела выбирали изделия из алюминия и меди. Алюминий принимали по 12 копеек за килограмм, медь – по 18. Искореженный примус или алюминиевая кастрюля были для нас подарком судьбы. С утра пораньше, стараясь не светиться перед соседями, мы тащили мешок с добычей знакомому старьевщику.
С регулярностью раз в месяц он сам появлялся в нашем дворе, бодро ведя под уздцы гнедую кобылу, тащившую телегу, заваленную всяким хламом.
– Берем утиль, берем тряпье и все ненужное старье! – громко с хрипотцой кричал он, хотя принимал в основном макулатуру, старые матрасы, дырявые одеяла и лом цветных металлов.
Ребятня, словно по команде, кидалась к сараям, где у каждого лежали заранее припасенные половики, изъеденные молью бабкины шубы, валенки, кипы газет и журналов. Хитрые глазки дяди Пети светились фонариками, когда кто-нибудь притаскивал худой самовар. С девчонками утильщик рассчитывался свистульками, пупсиками, шариками на резинке, переводными картинками. С мальчишками — игрушечными пистолетиками и пачками пистонов, которыми, как оружейный склад был набит его волшебный сундучок. Пугая лошадь, ребятня тут же открывала пальбу из всех видов пластмассового оружия. А мы с Витькой хотели денег.
Небольшого росточка, пропахший сигаретами, дядя Петя, напоминающий некрасовского дядюшку Якова, жил на соседней улице в обшитом рейкой доме, огороженном высоким забором. На калитке табличка: «Осторожно! Злая собака». Чтобы попасть во двор, нужно было нажать круглую кнопку звонка. Мы нажимали и, сглотнув от волнения слюну, вслушивались в приближающиеся к калитке шаги.
– Опять пришли, мазурики! – не выпуская изо рта папиросу, приветствовал нас дядя Петя. – Чего на этот раз скоммуниздили?
Подвесив на безмене принесенный примус и керогаз, дядя Петя, не спрашивая наших фамилий, которые давно знал, записывал в синюю записную книжечку, кто, что сдал и какую сумму получил.
Как-то взрослые парни притащили ему два молочных бидона, что свистнули с территории молокозавода. Воришек вычислили, к дяде Пете нагрянули с обыском, а он в лицо подозреваемых помнит, а фамилий не знает. С той поры он всех сдатчиков сначала заносит обломком карандаша в блокнот, а уже потом с неохотой достает из брючного кармана кошелек. И великое горе было нам, если старьевщик, разводя руками, говорил, что деньги кончились.
– Конец месяца, заходите на следующей неделе, – сочувствующе утешал нас дядя Петя. – Заодно еще чего-нибудь надыбаете!
Мы с Витькой топтались на месте, словно забывшие обратную дорогу. В надежде разжалобить старьевщика мы рассказывали, какой интересный фильм идет в клубе, но мы его теперь вряд ли увидим, и дядя Петя уходил в дом, выносил нам по гривеннику.
– Позаимствовал у жены, – придумывал он. – Из уважения к искусству.
Мы с Витькой так любили кино, что в шестом классе завели тетрадки, куда записывали названия увиденных кинофильмов и соревновались, у кого их больше.
Кино было смыслом нашей жизни – иной раз мы умудрялись посмотреть сразу два фильма: с одиннадцати часов в кинотеатре «Октябрь», а с семнадцати – в клубе имени Горького.
Смотрели все, что предлагал кинопрокат. Французскую комедию «Разиня» с Луи де Фюнесом и Бурвилем любили так же, как нашу «Бриллиантовую руку» с Никулиным, Папановым и Мироновым.
В седьмом классе Витька вычитал в журнале «Советский экран», что в Москве есть кинотеатр «Круговая кинопанорама», где фильмы идут не на обычном экране, а сразу со всех сторон, и загорелся желанием там побывать.
– Давай съездим! – предложил он, ни секунды не сомневаясь, что я соглашусь.
– Всем классом? – переспросил я.
– Вдвоем! Ты и я.
– Вдвоем в Москву?
– Что такого? До Москвы всего четыре часа езды. Утром сядем на поезд, а вечером вернемся домой.
– А если не успеем? – сопротивлялся я, боясь, что родители не отпустят меня с Витькой в Москву.
– Успеем! Вот план! – Витька достал тетрадный листок с нарисованными кружочками станций Московского метрополитена. – Смотри! Приезжаем на Ярославский вокзал, спускаемся на станцию «Комсомольская», едем по кольцевой до станции «Проспект Мира». Там делаем пересадку и катим до «ВДНХ». Поднимаемся – и прямо в «Круговую кинопанораму».
– А если кинотеатр закрыт на ремонт?
– Ты еще скажи, что вдруг атомная война начнется или Земля со своей орбиты сойдет! Все нормально будет! – убеждал Витька. – Может, еще в Мавзолее Ленина успеем побывать. Ты был в Мавзолее?
– Нет.
– И я не был.
– Так туда без паспорта не пустят!
– Пустят! Я по телеку видел очередь в Мавзолей.
Столица страны для нас началась с высокой платформы Ярославского вокзала, по которой гремели тележками носильщики, а люди наперегонки неслись в метро.
Подхваченные толпой, мы спустились в подземный переход и растерялись, не зная, куда идти дальше.
Витька достал свой план – и мы решительно направились к стеклянным дверям под буквой «М».
Горсть пятикопеечных монет была предусмотрительно наменяна еще дома.
Посмотрели, куда их опускать, и, освоив турникет, довольные, покатили вниз по лестнице-чудеснице.
На станцию «ВДНХ» мы уже поднимались в радужном настроении, словно катались на метро всю жизнь, но вместо «Круговой кинопанорамы» нас понесло к павильону «Космос». Было бы очень обидно не увидеть скафандры космонавтов и не побывать внутри стоящего перед павильоном авиалайнера Ту-154.
В итоге, переполненные впечатлениями, мы вспомнили о главной цели поездки, когда часы показывали половину второго. Стали спрашивать, где тут «Круговая кинопанорама» находится, но никто не знал. В конце концов, милиционер подсказал, что кинотеатр расположен возле южного входа ВДНХ. Где бегом, где быстрым шагом, взопревшие от жары, мы добрались до него. Купили билеты на фильм-путешествие «Лето в Чехословакии» и прошмыгнули в зал.
Зрители, среди которых мы отметили группу китайцев и семью африканцев с маленьким кучерявым малышом, стояли в центре зала. Погас свет, и на нас со всех сторон обрушилась незнакомая жизнь Чехословацкой Социалистической Республики с ее златоглавой столицей Прагой. Это было чудо, мы с Витькой как будто сами побывали за границей.
До поезда оставалось четыре часа.
Витька с пиратской сноровкой достал свой сложенный вчетверо план, и мы уверенно покатили на станцию «Площадь Маркса». Москва нас уже не пугала, мы в ней освоились и уверенно шли к Красной площади.
Увы, к нашему огорчению, Мавзолей Ленина оказался закрыт, но зато мы посмотрели смену почетного караула и были в полном восторге от четких, слаженных движений кремлевских курсантов.
По дороге на вокзал я купил в подземном переходе набор открыток «Москва – столица СССР», а Витька зачем-то набрал целую кипу иностранных газет и журналов, чем очень удивил бабушку-киоскершу.
– Мне, пожалуйста, «Морнинг Стар», «Юманите», «Унита», «Руде Право», «Трибуна Люду», – словно какой-нибудь дипломат, всматриваясь в названия зарубежных изданий, чеканил он. – Всех по одному экземпляру.
– На фига они тебе? – не удержался я.
– Надо. Это «Юманите» – газета французских коммунистов, – пояснял он, когда мы ехали в поезде домой. – Смотри, какая тонкая бумага, словно пергамент! Знаешь, как переводится слово «юманите»?
– Понятия не имею.
– Юманите значит «человечество»! «Унита» – газета итальянских коммунистов, означает «Единство». «Морнинг Стар» – английская, «Утренняя звезда».
Честно говоря, мне запомнились только карикатуры в польском сатирическом журнале «Шпильки», все остальное я бы без сожаления сдал в макулатуру. Но Витька трясся над ними, как над прижизненными изданиями Пушкина.
Зная об увлечениях племянника, живущий в Ленинграде дядя прислал ему на день рождения журнал «Америка». Яркий, красочный журнал на русском языке был наполнен цветными фотографиями американских автомобилей!
Мальчишки в классе, рассматривая диковинку, которую Витька не выпускал из рук, от зависти скрипели зубами. Валерка Огородников даже предлагал поменяться на кляссер с почтовыми марками разных стран. Витька не согласился.
Он так проникся любовью к журналу, а через него и к далекой, неведомой Америке, что, возвращаясь из школы, напевал услышанную по «Голосу Америки» песенку:
От берега до берега,
В душе моей одна,
Прекрасная Америка –
Великая страна!
С тех пор он перестал быть Витькой Крекшиным, навсегда став Америкой.
После школы наши пути разошлись.
Не хочу, да и не буду додумывать подробностей Витькиной жизни, потому как пересекались мы редко, разве что на встречах одноклассников, а года четыре назад столкнулись в троллейбусе.
Крекшин пополнел, обрюзг, взгляд как у пенсионера с маленькой пенсией. Хотя до пенсии ему, как и мне, еще трубить и трубить.
Меня не узнал.
Рядом освободилось место, и я его окликнул:
– Америка, садись! В ногах правды нет!
Он вздрогнул, уставился на меня, как на привидение, потом сел рядом, пожал руку:
– Здорово, Саня! Не признал – богатым будешь!
Перекинулись общими фразами ни о чем, через две остановки он вышел.
Я не любитель ходить по похоронам, но как не проводить в последний путь школьного приятеля?
По дороге к железнодорожной больнице я купил четыре красных гвоздички.
Свернул в больничный двор, смотрю – Валерка Огородников чешет тоже с четырьмя гвоздичками.
Заглянули в ритуальный зал – никого.
– Валер, ты ничего не напутал?
– Сказали, в десять, – пожал плечами одноклассник.
К дверям подкатил похоронный «ПАЗИК». Двое крепких парней вытащили гроб, занесли в зал, сняли крышку.
Мы с Валеркой подошли положить гвоздики – и вздрогнули: вместо круглолицего здоровяка Америки в гробу лежал высохший старик с ввалившимися глазами.
– Валер, может, не здесь отпевание?
– Надо у кого-нибудь спросить, – заметив вошедшего в зал священника, оживился Огородников. – Извините, святой отец, у нас в десять часов отпевание школьного приятеля… А тут старика какого-то привезли…
– Как покойного зовут?
– Америка, – сорвалось у Валерки, но он тут же поправился: – Виктор Крекшин.
– Это он и есть, – разжигая кадило, ответил батюшка.
Тут и родственники Крекшина подошли.
Витькину жену я сразу узнал, значит, все правильно: в гробу Америка!
Ночью мне снилась Москва, Витька Крекшин и самолет Ту-154.
Говорят, что умершие снятся к переменам в жизни или перемене погоды.
Буду ждать и того и другого.
1
«В августе семьдесят исполнится, восьмой десяток пойдет, – размышлял Игнатьев, сидя на скамейке в тени высоких лип. – Семьдесят лет! Даже не верится! По нынешним временам, мужики столько не живут, а ведь получилось… Даст бог, еще лет десять поживу себе на радость, а если здоровье позволит, так и все двадцать!», – почувствовав неожиданный прилив жизненной энергии, Игнатьев по-мальчишески лихо закинул ногу на ногу.
В желтой турецкой футболке, обтягивающих джинсах и новых, купленных за день до отъезда кроссовках, он нравился самому себе. Даже врач, гладко выбритый армянин, заполняя санаторно-курортную карту, усомнился, что Игнатьеву скоро прозвенит семьдесят:
– Хорошо выглядите, Дмитрий Сергеевич.
– Стараюсь.
– В спортзал ходите?
– Нет. Летом в речке плаваю, зимой на лыжах катаюсь.
– Похвально, похвально, артериальное давление у вас нормальное, вижу, что и прививочку от коронавируса сделали.
– Как положено.
– За здоровьем надо следить! Здоровье не купишь! На консультацию к узким специалистам не желаете записаться? Все доктора высшей категории: окулист, кардиолог, уролог.
– Запишите к окулисту и урологу, у нас в поликлинике к ним не пробиться.
«Двадцать лет – это, конечно, подарок судьбы! – продолжал размышлять Игнатьев. – А потом ничего хорошего. Возраст возьмет свое, согнет в бараний рог, даже думать не хочется…»
– Мужчина, извините за беспокойство, у вас лишней масочки не будет? – возле Дмитрия Сергеевича стояла высокая, симпатичная женщина, что в санаториях большая редкость. Южный ветерок трепал ее светло-каштановые волосы, отчего она их постоянно поправляла. – Не пускают в регистратуру без маски! А я свой запас в дороге потратила…
– Возьмите, сколько нужно, – Игнатьев вынул из пакета упаковку с медицинскими масками.
Сегодня он был щедр и приветлив.
– Спасибо огромное! Выручили!
– На здоровье!
– Я куплю – отдам.
– Не стоит беспокойства: у меня их на целый взвод хватит.
– И все-таки, в каком номере выживете? Не люблю ходить в должниках.
– В 620-м.
Так у Дмитрия Сергеевича Игнатьева волей случая начался курортный роман.
2
Возможно, что в суете санаторной жизни, как бочка водой, до краев заполненной процедурами, он позабыл об этой встрече, но в столовой курортный роман стал набирать обороты.
В обед приятную во всех отношениях дамочку пристроили за его столик.
– Дмитрий Сергеевич, не возражаете, если свободное местечко займет эта барышня? – обратилась официантка.
– Не возражаю.
– Тогда, будьте любезны, объясните ей, как отмечать в меню заказ блюд.
– Постараюсь.
Дмитрий Сергеевич пребывал в санатории третий день, освоился быстро и уже мог давать консультации новичкам.
– Хорошо, что меня к вам пристроили, а то хотели загнать в угол, вон к тем бабулькам, – соседка, назвавшаяся Людмилой, показала глазами на дальний столик.
Ничего не подозревающие пенсионерки в восточных одеждах старательно, словно на соревнованиях по академической гребле, работали ложками. На вид им было лет под восемьдесят, но чувствовалось, что порядки они знают, своего не упустят.
– Я купила упаковку масок, – завершая трапезу, спохватилась Людмила. – Сейчас принесу. Напомните номер вашей комнаты.
– 620-й.
Игнатьев почувствовал в Людмиле родственную душу, что в последнее время случалось с ним весьма редко.
Его ровесницы, бывшие одноклассницы, однокурсницы, коллеги по работе, давно не вселяли радость, а лишь утомляли своими откровениями, в которых сквозила женская обида на жизнь.
Обычно они начинали жаловаться на бывших мужей, незнающих меры в выпивке: «Иду с работы, а соседка говорит, что Колька валяется в канаве». Потом рассказывали, как их бывшие распускали руки и изменяли им. Словно в жутком калейдоскопе, все мужики представали алкоголиками, деспотами и гуляками.
Собеседницам Игнатьева нравилось расковыривать засохшие болячки памяти и, как перед Зигмундом Фрейдом, делиться подробностями интимной жизни: «С первого взгляда Коля был мужик как мужик, а потом из него такое полезло, что стыдно говорить». И, не краснея, говорили.
Закончив жаловаться, полные сил и надежд пенсионерки, напоминающие нарядных московских купчих, любили похвастаться детьми, внуками, а кто и правнуками, особенно, если те жили за границей.
Людмила, судя по возрасту, была не из той когорты, и, вернувшись в номер, Игнатьев, как школьный дежурный по классу, кинулся наводить порядок.
Спрятал в шкаф по-барски развалившиеся на спинке кресла рубашки, запихнул в тумбочку аптечку с лекарствами, включил молчавший с утра кондиционер и даже попрыскал на покрывало и шторы парфюмерной водой, что обнаружил на тумбочке после заселения в номер.
Последнее время Игнатьев, если и покупал туалетную воду, так только под названием «1 миллион». Два пустых флакона, похожие на золотые слитки, красовались в мебельной стенке вместо сувениров. Но брать в санаторий туалетную воду с сексуальными оттенками он не решился. Все-таки поехал поправлять здоровье, а не за любовной романтикой.
Игнатьев машинально заглянул в туалет и вздрогнул. На стеклянной полочке под зеркалом лежал компромат: тюбик с кремом от воспалений на губах, туба с ректальным кремом и непочатый флакончик с глазными каплями. Упаковав лечебный арсенал в целлофановый пакет, Игнатьев спрятал его в чемодан.
3
Людмила не заставила себя ждать.
– Можно? – после легкого постукивания раздалось за дверью.
– Да, да, заходите! – засуетился Игнатьев.
– Я масочку принесла.
– Вот спасибо, хорошо, положите на комод, – пошутил Дмитрий Сергеевич.
– Не поняла, куда положить?
– На тумбочку.
– Извините, если я не вовремя, – осматривалась Людмила. – Какой чудный аромат духов…
– Это я остатками из флакончика от прежних жильцов попрыскал…
– Можно посмотреть? – Людмила взяла флакон. – «Интердит» – одно из французских творений последних лет. Шок внутри шика. Переводится как «запрещенное». Но для настоящих женщин нет никаких запретов, – она улыбнулась. – До встречи на ужине.
– До встречи.
Людмила исчезла так же быстро, как и появилась, а Дмитрий Сергеевич задумался над фразой о настоящих женщинах. Что она хотела этим сказать?
После ужина они с Людмилой, как давние знакомые, вышли на вечерний променад.
Стоял теплый июльский вечер, запах южных цветов пьянил, и было хорошо, как в раннем детстве, когда жизнь казалась бесконечной. Они степенно вышагивали по тротуару, словно по дорожке в Эдемский сад. И всю дорогу, заложив руки за спину и держась от Людмилы на пионерском расстоянии, Игнатьев пытался решить теорему с одним неизвестным. А что, если и в самом деле закрутить с Людмилой курортный роман? Будет что вспомнить!
Случайно касаясь руки женщины, он чувствовал приятное возбуждение. Нечто подобное он испытывал в юношеском возрасте, танцуя с ровесницами в городском парке. Волнующие ощущения вернулись, но что делать дальше, Дмитрий Сергеевич пока не представлял.
Но хорошо помнил, что на дне дорожного чемодана ждет своего часа бутылка коньяка. Он был уверен, что коньяк в небольших дозах расширяет сосуды, словно крепостная стена, защищает организм от атеросклероза, и стимулирует мужскую силу.
«Так, может, пригласить Людмилу на рюмочку коньяка, а не разгуливать с ней по аллеям?» – подумал Игнатьев и улыбнулся.
4
Любовь – настолько тонкая материя, что можно прожить до глубокой старости, а толком так и не понять, что это такое.
У Игнатьева было несколько знакомых, добивающих жизнь в гордом одиночестве, хотя на первый взгляд все они были люди интересные.
Взять Стаса, соседа по подъезду. Высокий, поджарый, несмотря на семьдесят два года, всегда прилично одет. После окончания столичного вуза трудился конструктором на заводе и был о себе довольно высокого мнения. А под старость некогда стойкий холостяк превратился в женоненавистника, во всех своих неудачах ищущего женский след.
Например, Стас был уверен, что новая директорша завода не оценила его заслуг и в семьдесят лет выпихнула на пенсию. Врач-окулист, опять же молодая женщина, не заметила первых признаков катаракты. А студентка, снимающая верхнюю квартиру, залила водой, испортив потолок в ванной. «Как так можно? – возмущался Стас. – Взрослая девица, а бестолковая!»
Единственной отдушиной у Стаса были социальные сети, где он регистрировался под разными вымышленными именами. Даже женскими: Катерина Швабрина и Евгения Кулакова. Хвастался, что в азарте пишет такие комментарии, что чертям тошно.
Или вот Игорь Сердюков, вначале 90-х был завзятым книголюбом, каждую неделю мотался в Москву на книжную ярмарку, а вышел на пенсию – сдал все книги в макулатуру, стал на еде экономить, мыться перестал – знакомые обходят его стороной. А глядишь, жил бы с женщиной – не докатился до такого маразма.
По-разному мужики под старость лет оказываются в одиночестве. Кто-то вдовеет, кто-то разводится, а кого-то выбрасывают, как поношенные валенки.
Отец Павел, батюшка из Троицкого храма, не вписывался ни в одну из этих схем. После духовной семинарии женился на девушке, певшей в церковном хоре. Сын родился. И жить бы им в любви да согласии, но церковное начальство отправило иерея в отдаленный приход восстанавливать поруганную святыню. Матушка с ребенком, вкусив «прелестей» сельской жизни, укатила к родителям. Как бы на время, да там и осталась. А батюшка от одиночества с зеленым змием подружился, благо самогон в селе гнать умели. Он сам об этом рассказывал, когда в город вернулся.
По церковным праздникам Дмитрий Сергеевич навещал отца Павла, вместе выпивали. И тот всегда жаловался на разбитую семейную жизнь так, что по небритым щекам текли слезы.
5
Во время разговоров, Людмила не раз подкатывала к Игнатьеву, чтобы тот с высоты прожитых лет рассказал что-нибудь интересное из своей жизни.
– Я журналист, можно сказать, без пяти минут член Союза писателей, – приставала она. – Мне интересна судьба современников на переломе веков. Дмитрий Сергеевич, не стесняйтесь, я уверена, вам есть, что рассказать!
Игнатьеву, действительно, было что рассказать.
Как у представителя сильной половины человечества, на подсознательном уровне у него хранился список женщин, с которыми он был близок. Напрягая память, он прокручивал его, словно советскую киноленту.
Список был небольшой, и открывала его институтский комсорг Танечка, высокая, складная девушка с распахнутыми глазами. Игнатьев влюбился в нее с первого взгляда. В Танечку полкурса влюбилось, но комсомольская богиня на однокурсников не обращала внимания, отдавая всю себя спорту.
Игнатьев тоже подавал большие надежды в настольном теннисе, и так получилось, что на третьем курсе их с Танечкой вдвоем послали на соревнования защищать честь вуза. Применяя «европейскую хватку», они бились с соперниками до изнеможения. Жили в студенческом общежитии, где все и произошло: вечером сели обмывать медали, а утром проснулись в одной кровати. К случившемуся Танечка отнеслась спокойно и через месяц выскочила замуж за выпускника военного училища.
Игнатьев женился после армии. Под Новый год он заглянул в магазин «Игрушки» купить елочных шаров, а присмотрел невесту.
В магазине трудился комсомольско-молодежный коллектив, пять очаровательных девушек, но больше всех Игнатьеву приглянулась Валя Серова, скуластая, кареглазая блондинка.
Каждый день он заходил в «Игрушки» и, если за прилавком стояла Валя, покупал елочные шары или стеклянных человечков на прищепках. Девушка складывала покупки в свернутый из серой бумаги кулек, и Дмитрий уносил игрушки домой, где их уже некуда было складывать.
Новый год они встречали с Валей возле пушистой зеленой красавицы, на которую не поместилось и половины купленных игрушек.
Весной справили свадьбу, через девять месяцев родился Сашка, круглощекий четырехкилограммовый бутуз, судя по сохранившимся фотографиям, вылитая копия маленького Дмитрия.
Потом родилась Катя, и молодая семья получила двухкомнатную квартиру.
Дети выросли быстрее, чем думалось, уехали учиться, и Дмитрий с Валентиной остались одни. Казалось, что до скончания дней быть им неразлучными перед богом и людьми. Но, как это часто бывает у женщин за пятьдесят, у Валентины завелся червячок недовольства. Словно старухе из сказки о золотой рыбке, все ей было не так, да не этак. Холодильник подтекает, на экране телевизора рябь до тех пор, пока не двинешь его кулаком, на даче вымахала двухметровая трава. И все, оказывается, потому что кто-то полностью отстранился от домашних дел.
Игнатьев в знак протеста стал после работы задерживаться и гасить с мужиками обиду дешевым красным вином. Домой являлся только переночевать, хотя лучше бы совсем не приходить. Супруга обрушивала на его бедную голову все проклятия мира. Она орала на весь подъезд, что он законченный алкаш, гнида и сволочь! Соседи, как кролики, подняв уши, ждали кровавой развязки, но у Игнатьева хватило ума собрать чемодан и уйти.
Хорошая девушка Лида на улице рядом жила.
С Лидой Коноваловой они вместе в институте учились, и она уже тогда имела на него виды. А после того, как развелась с мужем, и подавно. Когда женщине хочется мужской ласки, она готова пустить в дом хоть вдовца, хоть многодетного отца. Лидин сынок в это время мотал срок за кражу. Так что прожил Игнатьев с Лидой три года, пока Серега из колонии не вернулся.
Потом Дмитрий Сергеевич сошелся с учительницей. Элла Аскольдовна французский язык в школе преподавала и, несмотря на тридцать четыре года, почему-то записала себя в старые девы. Ей тогда очень хотелось ребеночка, и Игнатьев старался, как мог. Но учительнице, словно нарочно, хорошую работу в Москве предложили, она уехала, вышла замуж и родила. А с Игнатьевым переписывается в «Одноклассниках», с праздниками поздравляет.
Потом, кажется, была Вера? Или Катя?
Точно Вера. Вера Сироткина. Пятидесяти шести лет.
Всю свою жизнь Вера отдала торговле, была в универмаге заведующей отделом тканей, а последние годы трудилась у частника. Взрослая дочь Светка в маму пошла, работала продавцом в магазине «Л’Этуаль», что с ее внешностью и неудивительно: высокая, яркая блондинка – зайдешь на витрину поглазеть, а выйдешь с покупкой.
К моменту знакомства Вера с дочкой двухкомнатную квартиру купили без отделки, чтобы дешевле. Требовалась мужская сила таскать стройматериалы, клеить обои, стелить линолеум, да еще и металлические двери устанавливать. Игнатьеву это было даже интересно.
С Верой он проверял себя на прочность и уживчивость. В маленькой комнате спала Светка со своим молодым человеком. В зале – они с Верой. Ремонт растянулся на полтора года. За это время Светка родила девочку от молодого человека, и тот на правах супруга стал косо смотреть на тещиного сожителя. Однажды они даже чуть не подрались. Хорошо, что Игнатьев к тому времени Катюшу встретил, Екатерину Ивановну, пенсионерку-общественницу из партии зеленых.
Они познакомились на митинге против строительства на Волге целлюлозно-бумажного комбината. Екатерина Ивановна, статная, с высокой прической женщина, подписи под обращением к президенту собирала. Предложила ему подписать. Дмитрий Сергеевич подписал и через пять минут уже держал в руках самодельный плакат «Нет строительству ЦБК!»
С митинга они возвращались вместе. Игнатьев тащил на плече деревянные лопаты, на которых кнопками были закреплены плакаты, а общественница-активистка рассказывала, как опасно оставаться равнодушным к окружающей среде.
Побросав партийный инвентарь в грузовик, вместе с другими активистами, они отправились отмечать успех проведенной акции в ближайшее кафе. Без водки, тостов за природу – мать нашу и песни «Этот мир придуман не нами» посиделки не обошлись. Кое-как добравшись до Катюшиной квартиры, Игнатьев остался ночевать.
Всю осень и зиму Дмитрий Сергеевич мотался с новой подругой по митингам, разносил газеты и раздавал листовки. А с наступлением весны Екатерина Ивановна написала заявление в полицию, что у нее пропали сто двадцать тысяч рублей, которые были отложены на черный день.
Игнатьев попал под подозрение. Девушка-дознаватель убеждала его написать чистосердечное признание и вернуть деньги, чтобы закрыть дело.
Вскоре деньги нашлись. Просто Екатерина Ивановна перепрятала их в другое место да забыла куда.
Активистка просила у Дмитрия Сергеевича прощенье, но он не простил.
6
Многих женщин Дмитрий Сергеевич согрел своим теплом и лаской.
Но и у него порой случались проколы, что хоть плачь, хоть смейся.
Как-то, собираясь на свидание с очередной подругой, он купил букет цветов, бутылочку вина и небольшой тортик. Увидел маршрутку, заскочил и покатил в предвкушении счастья.
Конфуз вышел в том, что вместо новой подруги он притащился к женщине, с которой расстался! Район один, дома панельные, пятиэтажные, как сиамские близнецы, подъезды темные и грязные.
Осознал ошибку в прихожей, но разворачиваться не стал, выкрутился, сказал, что сюрприз решил сделать.
Елена Петровна, подрабатывающая ночным сторожем в детском саду, была рада его возвращению, да еще с цветами, каких ей давно не дарили. Прошли на тесную кухню, как старые друзья, век не видевшие друг друга, сели за стол и за разговорами выпили вино и разделались с тортом. За окном нарисовалась луна – и Дмитрий Сергеевич остался ночевать.
На следующий день, терзаясь от угрызений совести, он все же добрался до нужной квартиры. Кстати, тоже Елены, но Николаевны. Пришел, опять же, с розами и вином, правда, без тортика. Елена Николаевна что-то говорила про сахарный диабет. Тоже прошли на кухню, тоже сели за стол. Женщина вино лишь пригубила, а захмелевший Игнатьев умудрился назвать Елену Николаевну Еленой Петровной. Хорошо, что она не обратила на это внимание.
Знакомясь с ней, Игнатьев даже не мог представить, что Елена Николаевна получает копеечную пенсию по инвалидности. Чтобы вовремя сделать укол инсулина, она пряталась в туалете, а он никак не мог понять, чего это она так суетится. Дмитрию Сергеевичу было жалко женщину до слез.
По большому счету, ему всех своих женщин было жалко.
Как говорил сосед Стас, люби хромых, косых, горбатых, бог увидит – хорошую пошлет! Людмила стала этому наглядным подтверждением.
– Дмитрий Сергеевич, тяжело расставаться с любимыми женщинами? – допытывалась она во время прогулки. – Поделитесь, если не секрет.
– Трудно сказать, – терялся Игнатьев, никогда не задававшийся подобным вопросом. – Женщина с мужчиной – это как замок с ключом, должны находиться в паре, поодиночке они бесполезны…
– Да вы, оказывается, философ.
– Замечу, сегодняшние женщины – не такие, как лет сорок назад. Раньше были проще, понятнее, ценили мужиков. А теперь ценят в основном тех, кто с деньгами: чем больше денег – тем милей!
– Я не такая, я иная. Я вся из блесток и минут. Во мне живут истомы рая, интимность, нега и уют, – процитировала Людмила чьи-то стихи и звонко рассмеялась.
А Игнатьев задумался: чего это она? Вроде бы, ничего такого не сказал. Может, и в самом деле хватит кружить по пыльным аллеям, пора переходить к коньяку.
– Люда, что вы скажете на предложение посидеть за рюмочкой коньяка? – неуклюже озвучил он свою мысль.
– Вы приглашаете меня в ресторан?
– Коньяк у меня в номере.
– Надо подумать.
– Подумайте, Люда! – Дмитрий Сергеевич, не привыкший притворяться, настроился быть решительным: «Да – да, нет – нет! Чего крутить вокруг да около?» – Кажется, дождь начинается.
Подгоняемые небесным душем, они поспешили к главному корпусу санатория. В фойе влетели, как мокрые воробьи.
Поднимаясь в лифте, Игнатьев напомнил:
– Что решили насчет моего предложения?
– Думаю… В любом случае, не сегодня.
– Хорошо, – улыбнулся Игнатьев. – Спокойной ночи, сладких снов!
– И вам хорошего сна!
– До завтра!
7
Завтра началось, как обычно, с завтрака.
Нет, до завтрака Дмитрий Сергеевич старательно побрился.
Электрические машинки он не признавал и, густо размазав по щекам мыльную пену, выскабливал колючую растительность станком для бритья. Тонкие волосинки на скулах и кадыке плохо поддавались лезвию, кожу приходилось растягивать пальцами. Строго, словно жених перед свадьбой, осмотревшись в зеркало, Игнатьев остался доволен собой.
Время поджимало. Через десять минут можно было запросто остаться без овсяного отвара, который выставляли в стаканах при входе в столовую. Дмитрий Сергеевич слышал, что отвар улучшает пищеварение, и никогда от него не отказывался.
Людмила сидела за столом и посмотрела на него влюбленными глазами:
– Доброе утро!
– Доброе! Чем тут нас решили порадовать?
– Манной кашей и пирожками с яблоками.
– Это хорошо.
– Вот возьмите мой пирог, я все равно не ем сладкого.
– Не откажусь.
Игнатьеву было непросто находиться в компании с симпатизирующей ему дамой, напряженно держать этикет, бояться поперхнуться или, не дай бог, икнуть. Он ел медленно, тщательно пережевывая пищу и время от времени вытирая губы салфеткой.
Дома он бы сразу подцепил сосиску на вилку, а тут приходилось ее резать ножиком на кусочки, а она, зараза, скользила по тарелке, норовя выскочить на стол. Лоб у Дмитрия Сергеевича покрылся потом, но, в завершении завтрака, Игнатьев все же не удержался и спросил Людмилу:
– Что решили насчет моего предложения?
– Думаю.
– Отлично! – он неуклюже, как медведь из берлоги, вылез из-за стола. – Успешного дня!
«Думает она! – злился Игнатьев, шаркая кроссовками по линолеуму лечебного корпуса. – Чего тут думать? Пококетничать решила. Все бабы такие».
Без энтузиазма высосав через трубочку кислородный коктейль, Дмитрий Сергеевич отправился на массаж. Массажист, молодой человек в очках, был на рабочем месте. Включив переносной телевизор, он вальяжно расхаживал по кабинету в ожидании первого посетителя. Тут опаздывать нельзя – прием строго по времени.
Зато в водолечебнице бардак, как на Казанском вокзале: всякий отдыхающий норовит проскочить процедуру в первой половине дня, чтобы после обеда чувствовать себя свободным – отсюда очередь и столпотворение.
Игнатьев, в спортивном костюме, появлялся в лечебнице тютелька в тютельку к назначенному времени. Громко здоровался с сидящей за компьютером докторшей и клал перед ней открытую на нужной странице санаторную книжку. Получалось настолько эффектно, что через минуту следовало приглашение:
– Дмитрий Сергеевич, проходите в пятую.
Он направлялся к двери под номером пять. Или шесть, семь, восемь – за каждой пряталась ванна с углекисло-сероводородной водой.
Игнатьев аккуратно укладывал одежду на стул и залезал в теплую воду.
Первые два дня он стеснялся женщин из обслуги и принимал процедуру в плавках, но, поняв, что им до него, как до лампочки, стал ложиться, в чем мама родила. Переворачивал стеклянную колбу песочных часов, закрывал глаза и наслаждался от прикосновения пузырящейся воды.
Все-таки это большое счастье, что он попал в санаторий, проходит курс лечебных ванн, грязей и ингаляций. Далеко не каждый пенсионер может позволить такое оздоровление. Вон сосед с первого этажа Павел Кондратьевич Горохов говорит, что у него на это «нема золотого запасу».
Для своих восьмидесяти трех лет, Горохов выглядит огурчиком: крепкий, подтянутый, с густой, пусть и седой, шевелюрой. Перед отъездом Игнатьева в санаторий просил сосватать ему достойную женщину. Смеялся: «Пусть не молодую, но и не семидесятилетнюю бабу Ягу». Рассказывал, что лет пять назад пользовался услугами девушек по вызову, а теперь «нема золотого запасу», вся пенсия уходит на еду и коммуналку. Чтобы сэкономить, ходит по утрам в «Пятерочку», где для пенсионеров действуют скидки. Одевается в секонд-хенде, но еще о женщинах думает, старый ловелас.
Игнатьев тоже думал. Лежал в сероводородной ванне, словно какой-нибудь граф, и представлял, как махнут они с Людмилой коньячку и расслабятся. Фильм «Эммануэль» вспомнил. И так возбудился, что раньше времени из воды вылез, дабы не сгореть от стыда перед обслуживающей ванны женщиной.
8
На следующий день Людмила снова пригласила Игнатьева на прогулку.
– Сегодня настолько чудесный июльский вечер, что сидеть в номере – преступление, – агитировала она. – А если вы что-нибудь расскажите из своей жизни, то будет вообще фантастика.
– Чего о ней рассказывать? Летит на сверхзвуковой скорости, оглянуться не успеешь, тебе уже полтинник. Только вспомнишь молодость – уже шестьдесят. А начнешь о будущем думать – под семьдесят… Лучше вы, Людмила, о своей жизни поведайте. У журналистов, говорят, жизнь интересней – командировки, расследования, интервью со знаменитостями.
– Не смешите! Какие у нас знаменитости? Занимаемся информационным обслуживанием органов власти, печатаем пресс-релизы, постановления и рекламу. Для меня единственная радость – литературное творчество. Сегодня как раз начала рассказ писать…
– О чем?
– О нашей курортной жизни.
– Что в ней интересного? Завтрак, обед, ужин, процедуры, прогулки вот эти…
– В рассказе будут и прогулки…
– А коньяк?
– Какой коньяк?
– «Старый Кенигсберг», что ждет в номере? – не унимался Игнатьев.
– Знакомство с коньяком предлагаю отложить на завтра. На девять вечера.
– Как скажете.
У Дмитрия Сергеевича поднялось настроение.
Он уловил знакомый ветерок предстоящей встречи, волнующую радость ее ожидания. Ему было приятно осознавать, что чем он становится старше, тем женщины у него все моложе.
Утром, быстренько позавтракав, Дмитрий Сергеевич кинулся на рынок. Купил свежей клубники для украшения стола. Оставил ягоды в номере и вприпрыжку на процедуры, в ванну опаздывать нельзя.
Возле стола докторши толпа женщин: кто стоит, кто сидит на диванчике – все в ожидании своей очереди.
– Не опоздал? – положив на стол санаторную книжку, улыбнулся Игнатьев докторше.
– По вам часы можно сверять, – ответила та. – Проходите в шестую!
– Ничего себе! – громко возмутилась полная женщина в ситцевом платье. – Только подошел – и сразу «проходите»!
– И тут блат! – подлила масла в огонь пенсионерка в спортивном костюме.
– Ни стыда, ни совести у мужика! – раздался знакомый голос за спиной у Игнатьева. – Одно слово: мужлан!
Он обернулся и увидел Людмилу. Она была без очков и не узнала его.
«Мужлан – грубый деревенский мужик, хам и невежа, – вспоминал Игнатьев, принимая ванну. – Спасибо, Людмила! Буду знать».
Забирая санаторную книжку, он заглянул в соседнюю. Она принадлежала Ворониной Людмиле Юрьевне, 42 лет.
Чтобы не видеть эту Людмилу, он отказался от ужина.
Достал из чемодана коньяк, помыл клубнику и решил гулять в одиночестве.
Первым делом выпил за здоровье! Без здоровья нынче никуда! А жалеть деньги на выпивку – последнее дело!
Чувствуя приятное растекающееся по телу тепло, включил для компании телевизор. Съел несколько переспелых клубничин. Налил еще.
Второй тост поднял за родителей. Царство им небесное, вечный покой! Хорошие были родители, крепкие, отец прожил семьдесят девять лет, мать – восемьдесят пять.
Третий тост, если бы рядом сидела Людмила, поднял бы за любовь. Не получилось. Хотя это, может, и к лучшему. Нечего ей выделываться и «мужланом» обзывать. Не привык Игнатьев, чтобы его унижали. На себя бы посмотрела, писательница. Сорок лет, а мужа нет.
Осушив очередной стаканчик, Дмитрий Сергеевич пришел к выводу, что у настоящего мужчины две движущие силы – алкоголь и секс. И после санатория он сразу поедет к Елене Николаевне, золотой женщине, которая его всегда ждет.
Устав от музыки, Игнатьев вырубил телевизор. И вырубился сам.
Проснулся от стука в дверь. Хотел спросить: «Кто там?», но, вспомнив, что обещала придти Людмила, затаил дыхание. Пусть думает, что его нет.
Стук повторился.
– Дмитрий Сергеевич! У вас все в порядке? – раздалось за дверью. – Странно! Ну и мужики пошли: сначала в гости зовут, а потом прячутся, как кроты.
В окно с улыбкой заглядывала полнолицая луна. Южная ночь обещала быть теплой.
Игнатьев приехал домой, бодрый, отдохнувший, в отличном расположении духа. С Еленой Николаевной у него все сладилось. Неделю они жили у нее, неделю – у него. Днем гуляли в парке, вечером выбирались в театр.
Он уже забыл о Людмиле, как вдруг наткнулся в интернете на рассказ «Курортный роман» Людмилы Ворониной. Писательница рассказывала, как отдыхая в санатории, ради хохмы соблазнила семидесятилетнего пенсионера…
«Полная чушь, а не рассказ», – рассмеялся Игнатьев, дочитав его до конца.
