10 августа 1899 г., Херсон
Вероятно, дорогая Юлиана Александровна, Вы уже истощили весь запас бранных слов, в большом изобилии бережно хранившихся у Вас для меня… А почему, Вы думаете, я молчал так долго?.. Вот это и есть одно из бесчисленного множества отвратительных проявлений дрянной натуры так называемых художников и поэтов!.. Порой как заговорит, так его пожарной трубой не остановишь, а порой из него раскаленными клещами не вытянешь ни одного звука… Таковы уж эти пернатые избранники богов! А из Очакова ведь я уехал не 1-го, а 5-го… И это опять черта так называемого художника. Никогда нельзя верить, чтобы он в точности исполнил свое обещание даже тогда, когда ничто постороннее ему не мешает. Целых пять дней я боролся со своим чувством привязанности к очаковской обстановке, начиная от моря и связанных с ним в знойное лето приятных ощущений и кончая непрерывным визгом и плачем детей, рипеньем разбитой гармоники и хрюканьем ручной свиньи… (Ваше последнее письмо попало сначала в Херсон, потом в Очаков, а оттуда опять в Херсон)… И чувство это тем более было интенсивно, что мне Херсон очень не понравился… И все так неопределенно, безвестно впереди!.. Когда все это кончится?.. Зачем такое насилие одного над другим?.. Зачем личность и свобода человека так мало гарантированы от произвола и насилия?.. И делалось мне очень нехорошо… И стыдно мне было, что не пишу Вам, не отвечаю вовремя на Ваши бесценные письма… но не мог побороть себя… простите!.. Приехал я в Херсон в 4 ч. утра 6-го августа и только в воскресенье нашел себе комнату с мебелью… в польской интеллигентной, хотя и бедной семье (вдова с детьми: два гимназиста, студент под большим подозрением и замужняя дочь). Комната моя очень большая по размерам (8 × 10 шагов), три окна в одной стене, одно — в другой. Обстановка не богатая, но очень удобная (большой стол, комод, диван, железная кровать и целых пять венских стульев, да еще умывальник). Ход отдельный, перед окнами три громадных акации и тут же водопроводный кран — двор очень чистый, весь обсажен деревьями. Плачу я за эту комнату с прислугой и с самоваром всего 10 р., на дом же носят мне обед в 2 блюда за 10 р. в месяц. Лампу мне дали с зеленым абажуром, графин. Впрочем, наученный опытом, я более подробно не буду описывать свою келью, хотя есть еще немало интересного в ней… Корзина моя дошла благополучно… Здесь имеется иконостасное заведение и меня приглашают туда… Сейчас пойду и узнаю условия… Это все жандармы за меня стараются… Новости, сообщаемые Вами, мне не были известны, хотя я не сомневался, что запросят названных Вами лиц, — я сам указал на них в памятной записке.
Гаппо на мое грозное письмо написал мне очень трогательный ответ и этим сразу искупил свою вину — покаяние полное, хотя и смягченное разными посторонними причинами и обстоятельствами. Выходкой моей, оказывается, Джиоев называл карикатуру. Гаппо очень просит не заводить с ним объяснений ввиду того, что он нам как цензор еще может пригодиться. Пока, addio!
…Я сбегаю в иконостасное заведение и сейчас же сообщу Вам результаты… Черт бы их побрал! Ходил на совершенно противоположный конец города, и мне объявляют, что хозяина нет дома… сегодня приедет — приходите завтра… Я все-таки посмотрел работы его мастеров и расспросил их, на каких условиях они работают. Оказывается, — служат помесячно за разную цифру (от 15 до 100 р.) со столом и без стола… Работают с 6 ч. утра до 6 ч. вечера с часовым перерывом для обеда… Вот тебе, думаю, художники! — Как же вы так служите? Ведь иной раз кисть в руки не хочется брать… и тогда только работу можно напортить… Ведь гораздо выгоднее и для хозяина и для вас работать сдельно, тогда каждый будет больше стараться и работать в наиболее располагающее к работе время… только при таких условиях и работа может быть удовлетворительна… Они, бедные, со всем этим вполне соглашаются, но говорят: Хозяин так не принимает… влезай в 6 часов утра в ярмо и в 6 ч. вечера вылезай … Ну, нет, говорю, на таких условиях я не поступлю к нему ни за какие деньги… до свидания!.. Не был я еще у своего жандармского генерала, а он, между тем, уже знает, что я здесь… Свиданье с ним теперь особенно интересно, так как ему может быть что-нибудь известно о производстве следствия… Гаппо пишет о том даже, что там ходит слух, что состоялась отмена ссылки…
Полное выздоровление Ваших больных меня очень радует… Особенно жаль мне было Вашу сестру, которой так дорого обошлось ее небольшое путешествие… Ведь это не то, что на семеновской линейке… помните?.. Ведь сегодня ровно год, как я приехал в Пятигорск… Счастливое время!.. Я сейчас, как наяву, переживаю те удивительные ощущения, какие я испытывал при приближении к Пятигорску, при проезде с вокзала в номера Тупикова… Мне извозчик указал тогда дом Сеферова, и я, проезжая мимо него, старался не пропустить ни одного окна без того, чтобы в него не заглянуть: не мелькнет ли какая-нибудь знакомая фигура… Помню, с каким трепетом я, не умывшись даже с дороги, летел к вам от Тупикова… Ровно год… И сколько за это время пережито и хорошего и дурного, счастливого и мучительного… Помните наши «минуты откровенности», наши поездки… шалости, капризы, слезы. Хорошее, счастливое время!.. И удивительно, не правда ли? — как все непрочно, ненадежно. Один каприз, один порыв произвола, насилия, мести — и все твои планы, все зáмки, как от страшного урагана, землетрясения, пожара, разрушаются до основания, рассыпаются в прах, разносятся пеплом… И если сердце не перестало при этом биться, то для него из всего созданного при содействии его жара пылкой фантазией остается обыкновенно одно воспоминание, тем более мучительное, чем больше оно связано с приятным в прошлом… Одно из непропущенных моих стихотворений «Я не пророк» заканчивается так:
Весь мир — мой храм, любовь — моя святыня,
Вселенная — отечество мое…
Эту мысль я высказал, когда писал это стихотворение, с глубоким убеждением, что я уже достиг моим духовным самовоспитанием такой высоты… И часто потом я искренно переживал блаженство сознания такого успеха… Но удивительна сама жизнь наша, частная, субъективная! Требования ее почти на 99 % идут вразрез этой величайшей конечной цели всякого «подобия божьего…» Одна какая-нибудь мимолетная встреча, взгляд, слово вырастает незаметно в такую колоссальную силу, что все, что противодействует ее притяжению, должно или рушиться, или претерпевать страшно мучительные колебания. В этом вся трагедия жизни. Слабые и неустойчивые величины, без малейшего сопротивления, отдаются деспотизму этой силы, и она в них олицетворяет все, что только есть мерзейшего в жизни. Более сильные величины, не сразу, а лишь после долгой борьбы поддавшиеся роковому притяжению этой силы и вместе с тем не теряющие своей центробежной энергии, — олицетворяют героев, — благородных и доблестных в меньшей или большей степени, — всех жизненных драм и трагедий… Величины более стойкие, обладающие еще большей энергией сопротивления этой силе и выработавшие себе раз навсегда известный путь движения, — как, например, земля вокруг солнца, — являются обыкновенно выразителями и творцами всевозможных великих нравственных идей и учений… Их зачисляют в разряд революционеров, и кто из зависти, кто из злости, мести и страха потери сокровищ, накопленных вековым рабством, обманом, грабежом и насильем, — прилагает все старания, чтобы скорее сломать их дерзкое неповиновение. Те же, кто из них попадает в разряд «не от мира сего», делаются обыкновенно предметом удивления, а то просто острот и насмешек… Однако при всех их достоинствах, совершенстве и даже постигаемом только ими высшем блаженстве они, благодаря полной изолированности и непрерывной, слишком сильной напряженности их центробежной энергии, очень недолговечны… Вот это-то, достигнутое такой энергией состояние, и должно бы выражаться словами: «Весь мир — мой храм, любовь — моя святыня, вселенная — отечество мое…» А я, добрая Юлиана Александровна, оказывается, теперь еще далек от него потому, что я очень скучаю по Кавказу… И Бог знает, какому бы Мефистофелю я не запродал свою душу, чтобы только сейчас очутиться среди вас… Вот до чего непреодолимо сильны еще во мне требования моей индивидуальной жизни!.. И припоминается «взор глубокий», который так «был полон любви и участья», и так он все мог разрешить, что «больно, мучительно хочется счастья, мучительно хочется жить…» А тебе, вместо «этого», дают [нрзб] все терзания «круглого одиночества» в грязной яме, переполненной вонючими клопами, — поневоле после такого угощения заорешь: эх, хоть бы треснуло сердце в груди!..
Так как Вы предлагаете мне для большей ясности задавать Вам вопросы, на которые обещаете отвечать без всяких дипломатических утаек, то я Вам следующее письмо наполню исключительно вопросами… Елена Александровна, должно быть, закаялась со мной переписываться… Нашла коса на камень… Анне Александровне я напишу предлинное письмо, как только настроение мое изменится к лучшему, а то написанное при теперешнем настроении письмо может вызвать в ней опять ее морскую болезнь. Глубокие поклоны, горячий привет и поцелуи всей вашей семье, а излишек добрым знакомым.
Ваш Коста
