Вы когда-нибудь вдыхали аромат яблоневого сада? Горьковато-сладкий, обволакивающий с ног до головы, проникающий во все клеточки, он может вознести человека на вершину счастья…
Увы, у меня этот аромат вызывает только ноющую боль в груди.
Учеба в столичном вузе подходила к концу; чтобы поставить финальную точку, необходимо было сделать дипломный проект. С темой я определилась благодаря своей лучшей подруге и сокурснице Афсане. Афсана была осетинка, и пироги, которыми она щедро угощала весь курс, оказались не только потрясающе вкусными, но и натолкнули меня на мысль провести небольшое исследование с целью изучения их сакрального смысла. Всякие этнокультурные вылазки поощрялись у нас на кафедре, и, недолго думая, я решила съездить на родину Афсаны, чтобы собрать материал, что называется, из первоисточника. Тем более Афсана не раз и не два звала меня погостить.
Путешествие мое началось необычно. Микроскопическая республика, которую я вздумала посетить, была обломком некогда огромной мощной страны. Ныне эта республика имеет аббревиатуру, которая в произношении местных жителей звучит как «ЮАР». Уверяю, никакого отношения к африканскому континенту это не имеет, разве что в горячности жителей и той и другой земли можно найти нечто общее.
Уже смеркалось. Тем, кто не бывал в этих широтах, могу сказать, что интервал между вечером и ночью настолько мал, что сложно уловить момент перехода, когда иссиня-серые сумерки превращаются в кромешную тьму.
Вокзалы никогда не любила, царящая там суета напрягала. На душе было неспокойно. Добраться до места назначения я могла только на такси: общественный транспорт уже не ходил. Но найти согласного таксиста оказалось проблематичным — все шарахались от меня, как только слышали адрес: нет, нет, туда, мол, только днем.
Я уже было отчаялась, но тут один таксист сжалился и сказал, что по этой дороге в столь позднее время может поехать только Профессор. Что за Профессор, спрашиваете? А вон в том кафе сидит.
Заглянув в кафе, я увидела человека, который был одет в потрепанный костюм-тройку с галстуком. Рядом сидела женщина преклонного возраста в такой же винтажной одежде, с театральным биноклем в руках. Время от времени она рассматривала через этот бинокль посетителей. Парочка мне показалась странной, но на звание профессора из присутствующих больше никто не тянул.
Подойдя к столику, я тихо спросила, не он ли Профессор. Мужчина кивнул, и, осмелев, я тут же изложила суть своей просьбы. Профессор согласился отвезти меня, но предупредил, что с нами поедет его мать — и показал глазами на пожилую женщину с биноклем. Оставлять ее, видимо, было не с кем, вот Профессор и брал ее с собой на работу.
Возражать я и не думала.
Загрузив мой чемодан в багажник старенькой «Волги», Профессор ласково подозвал мать и стал уговаривать ее сесть в автомобиль. Она какое-то время отказывалась, пока ей не сказали, что Алоиз уже внутри и ждет ее. Тогда она кокетливо посмотрела в салон через бинокль и с кряхтеньем забралась на заднее сиденье. Поймав мой взгляд, Профессор пояснил, что Алоиз Альцгеймер давно дружит с матерью и потому он, Профессор, не может оставлять ее одну, а близких родственников нет: померли.
…Ехали молча. Профессор угрюмо смотрел на дорогу, я — на проносящиеся вереницей дома, деревья, палисадники. В какой-то момент мать Профессора спросила вдруг тонким жалобным голоском:
— А мы скоро увидим Салли?..
Последние слова прозвучали едва слышно: бедная женщина уснула, не договорив.
Последовавшее за этим тягостное молчание поспешил разбавить Профессор. Для начала он представился Георгием и пояснил, что до войны преподавал в местном университете, из-за чего и получил свое прозвище. Видимо, на лице у меня было написано некое облегчение — что не осталось незамеченным для Профессора. Он шутливо поинтересовался:
— А вы думали, лица кавказской национальности только помидоры могут продавать?
Мне даже совестно стало, ведь, хотим мы того или нет, мы находимся под властью стереотипов. Легче принять нечто готовое, чем напрягать собственные извилины.
Диалог у нас не сказать чтобы клеился: говорить моему собеседнику хотелось неизмеримо больше, нежели мне, поэтому получался скорее монолог. Профессор излагал свою точку зрения на современную жизнь витиевато и излишне литературно, филолог в нем еще жил и здравствовал, слушать было интересно. Свой уход из преподавания он объяснил тем, что литература сегодня не востребована.
— Кому она нужна, изящная словесность? — разглагольствовал он. — Поменялись люди, ценности, даже лексика!.. Меркантилизм завладел человечеством. Все стоит денег: хорошее отношение, дружба, работа, сама жизнь… Никто не стремится постичь глубинных знаний. В вечной борьбе низменного и возвышенного низменное одержало верх. Инстинкты вместо разума. Старина Фрейд ликовал бы нынче. Даже любовь — самое красивое чувство, на которое способен человек — стала одноразовой, как пластиковый стаканчик…
Незаметно сумерки сгустились, и на землю огромным одеялом опустилась ночь. Дорога освещалась только фарами автомобиля, мы видели всего несколько десятков метров перед собой. И навстречу никто не ехал. В душу закралась тревога. Через открытое окно в салон врывался дурманящий, горьковато-сладкий аромат — им хотелось дышать и дышать, что я и делала. Потом спросила:
— Чем это пахнет?
— Тут справа яблоневые сады, — ответил он.
Не успев ничего осмыслить, я вдруг услышала нечто.
Звук, длинный и тоскливый, напоминал не то волчий вой, не то стон раненого человека, но не физически раненного, а душевно. Не могу точнее описать; мне просто подумалось, что такое могло раздаваться где-нибудь в преисподней: стон леденил душу, вынуждал вспомнить то, чего вспоминать не хотелось.
Увидев мое искаженное страхом лицо, Профессор произнес со вздохом:
— Вот поэтому никто и не хотел везти вас в такой поздний час.
Мирно посапывающая мама Профессора вдруг проснулась. Сложно сказать, что ее разбудило — яблочный ли аромат, стон в ночи или голос сына. Она спросила тоненько:
— Жорик, мы у Салли? Мы приехали?
Стон между тем все отдалялся и вскоре сменился эхом, которое быстро замерло. Внутри у меня будто что-то оборвалось.
Яблоневые сады закончились, впереди замаячили городские огни. По-видимому, мы приближались к месту назначения. Молчание в салоне нарушала только пожилая женщина — она все кряхтела, все повторяла:
— Салли, Салли, девочка моя…
В начале нашего путешествия я успела объяснить Профессору цель своей поездки и назвала имя подруги, а потому адрес ему не понадобился: в маленьком городе все друг друга знали.
Остановились у двухэтажного особняка. Когда я принялась рыться в сумочке в поисках кошелька, Профессор остановил меня жестом:
— Не надо, — сказал он. — Будем считать, что это мой вклад в вашу дипломную работу.
— Благодарю, — отозвалась я и, помолчав немного, попросила объяснить, что это был за стон у яблоневых садов.
Он хмыкнул и пообещал рассказать все на обратном пути.
Судя по светлым окнам и суматохе, случившейся за воротами, хозяева дома меня ждали. Как только я выбралась из машины, из ворот выскочила Афсана, заключила меня в объятия и защебетала, заваливая все новыми и новыми вопросами: как доехала? все ли в порядке? не устала? голодна? а как вообще тебе наш край?..
Тут же рядом возникли два ее младших брата. В отличие от сестры они были более сдержанны — подхватили мой багаж и понесли во двор, не забыв при этом тепло поздороваться с Профессором и настоятельно приглашая его следовать за ними. Профессор поблагодарил, но отказался, объяснив тем, что мама устала.
Затем вышла мама Афсаны, тетя Фари. С ней я уже была знакома: каждую сессию она приезжала к нам, и именно тогда я распробовала осетинские пироги. В руке у нее был пакет, видимо с гостинцами, который она положила на переднее сиденье машины Профессора.
Я не переставала изумляться отношению осетин друг к другу. Была в этом умилительная теплота и простота — что явно спорило со столичными порядками.
Профессора так и не удалось уговорить остаться. Когда его «Волга» отъехала, все зашли в дом. Обстановка там была простая, но уютная. Посередине комнаты стоял трехногий стол, уже накрытый по определенным канонам: три пирога, мясо и прочее, приличествующее моменту.
Афсана предложила помыть с дороги руки и садиться. Когда я вернулась из ванной комнаты, она шепотом сообщила, что уже можно фиксировать все, связанное с тремя пирогами. В предвкушении чего-то необычного я приготовила диктофон и фотоаппарат. К столу присутствующие подходили не спеша, каждый знал свое место, поэтому никаких заминок не случилось. Все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Тема выходила довольно сложной, я уже засомневалась в том, что справлюсь, но отступать было поздно…
В конце концов все молитвы были произнесены, ритуалы соблюдены, и можно было вставать из-за стола. Женская половина собрания ушла в комнату Афсаны, мужчины же высыпали во двор и стали бурно обсуждать какие-то спортивные достижения своего земляка. Помимо меня, Афсаны и тети Фари в комнате находились еще три соседки, которые вели себя так, будто я им давно знакома. Общались на разные темы, но я не могла сосредоточиться ни на чем: все мысли были заняты тем стоном в яблоневом саду. Как только я спросила про него, наступила гробовая тишина. Одна из соседок изложила версию, что это неупокоенная душа, которая при жизни много грешила, а теперь витает над развалинами, оставшимися после войны. Версия тети Фари немного отличалась: по ее мнению, это стонет человек, которому вырвали сердце, и теперь он ищет его. Я понимала, что все это не более чем современное мифотворчество и должно быть какое-то разумное объяснение.
…С Афсаной мы проболтали всю ночь и опомнились, только когда тетя Фари позвала нас к завтраку. Наскоро подкрепившись, мы пошли гулять — Афсана хотела познакомить меня с городом. За пару часов мы обошли его вдоль и поперек. Город оказался небольшим, тихим, малолюдным и странно знакомым. Если б не следы недавней войны, встречавшиеся почти на каждом шагу, можно было бы подумать, что очутились мы в советской эпохе. Везде стояли частные двухэтажные дома, перед каждым — аккуратный палисадник.
Ближе к полудню Афсане стали названивать братья: они решили свозить меня за город на пикник. Пришлось возвращаться домой. У ворот нас уже ждала машина; мы расселись и поехали. Нашли небольшую поляну в нескольких километрах от города и расположились на пикник. Город был как на ладони. Дома утопали в садах, радующих яблочным, вишневым, грушевым цветом. Воздух пьянил… Идиллическую картину портили только следы отгремевшей войны.
Я и не заметила, как наступили сумерки. Время мы провели замечательно. Братья Афсаны оказались веселыми ребятами, с прекрасным чувством юмора, и поэтому от первоначальной неловкости не осталось и следа.
Домой возвращались уже близкими друзьями. Как все мамы, тетя Фари слегка пожурила нас за поздний приезд. Дети не восприняли ее слова всерьез, улыбались, шутили, а мне вдруг стало тоскливо, ведь завтра придется прощаться с этими милыми добродушными людьми. Даже если б меня очень попросили задержаться, ничего бы не вышло: билеты на самолет были невозвратные.
…Следующим вечером к моему чемодану добавилась гигантская сумка с гостинцами, собранная тетей Фари еще утром. Я поняла, что возражать не имеет смысла. Тепло попрощавшись, я загрузилась в «Волгу» Профессора, который заранее подъехал к воротам и ждал меня, не глуша мотора. Как и в прошлый раз, на заднем сиденье посапывала его мама, только теперь она была без бинокля.
Когда мы выехали из города, Профессор без напоминания продолжил свой грустный рассказ. Видно было, что ему тоже было необходимо с кем-то поделиться.
— Салли, — говорил он, — это моя единственная любовь. Мы были одноклассниками. Красивая добрая девочка… Но, увы, она выбрала не меня — влюбилась в моего друга Нико. Чувства у них оказались взаимными, и я не стал лезть в это — просто спокойно отошел. Хотя нет, вру, совсем не спокойно. Мне было больно и обидно. Но несмотря на это, я все же согласился быть свидетелем на их свадьбе. О моих терзаниях знала только мама. Было очень больно, но я слишком любил Салли и не стал омрачать ее счастья. Она о моих чувствах так и не узнала… Потом у них родился сын, и его в мою честь назвали Георгием. Салли и Нико были представителями двух братских народов. Когда они поженились, и в страшном сне никому не могло присниться, что на почве межнациональных отношений два братских народа могут превратиться в заклятых врагов. Вчерашние друзья в одночасье стали недругами. Смешанные семьи рушились, как карточные домики на сквозняке. Зачастую жизнь и судьба зависели от того, принадлежишь ты к «правильной» относительно данной территории национальности или нет.
Населенный пункт, где жили Салли и Нико, раньше утопал в яблоневых садах, а во время войны оказался чуть ли не центром националистического движения. И это безумное, бесчеловечное движение под названием фашизм, по-другому и не скажешь, превратившись в огромную махину, прокатилось катком по человеческим судьбам. Раздавило многих как в прямом, так и переносном смысле.
Сегодня там лишь яблоневые сады да руины некогда благополучных домохозяйств.
Георгий, хоть и не был моим сыном, тоже оказался однолюбом. Так же, как и я в свое время, влюбился в свою соседку — одноклассницу Аниту. Они росли вместе, учились вместе, мечтали вместе. Ни у кого не возникало сомнений в том, что они созданы друг для друга. Пока они были маленькие, над ними подтрунивали, если вдруг кого-то из них видели одного. «Где твоя половинка?» — спрашивали. Вторая половинка, как правило, сидела на скамейке под большой яблоней.
К моменту страшных событий им было по семнадцать лет. Они собирались вместе поступать в столичный медицинский вуз. Так называемый штаб фашиствующих группировок находился недалеко от дома Аниты. Эти нелюди приметили красивое юное создание, нагрянули ночью в их дом, отца расстреляли, а Аниту забрали с собой. У меня не хватит сил описать то, что с ней сотворили. Утром в яблоневом саду сельчане нашли Аниту повешенной. В этом саду Анита и Георгий часами просиживали после уроков, обсуждая свои планы на будущее.
Сельчане собрались, выкрикивая угрозы в адрес душегубов. С лопатами и палками кинулись вершить суд. Но фашисты, бравые перед беззащитным созданием, оказались теми еще трусами и до рассвета успели покинуть свой так называемый штаб. Они бежали в сторону столицы, туда, где было их осиное гнездо.
Мать Аниты обнаружили в доме уже мертвой: не выдержало сердце.
В суматохе никто не обратил внимания, что исчез Георгий, но когда вспомнили, было уже поздно. Его обнаружили повешенным на яблоне, под которой была их скамейка. Безжизненное тело раскачивалось, как маятник, будто отсчитывая свое пребывание в бренном мире. Там, под яблоней, зародилось огромное красивое чувство. Там две чистые души мечтали о будущем. И там же закончилось будущее, так и не начавшись.
Самый устойчивый архетип — этнический. Вот его и эксплуатируют кукловоды, причем нещадно. Скажите, какое теперь имеют значение для двух молодых людей, висящих на яблоневых деревьях, идеи превосходства одних над другими? Они хотели жить и любить. Они больше никогда не увидят ни восхода, ни заката, не почувствуют аромата цветущих яблонь. Любовь не имеет никакого ценза, ни имущественного, ни этнического, никакого…
По щекам Профессора текли слезы.
Знакомый аромат давно наполнил салон машины… вместе с леденящим душу стоном.
По тому, как все явственней делался этот стон, я поняла, что мы приближаемся к его источнику.
Мама Профессора проснулась и спросила:
— Сынок, мы приехали?
— Да, мама, — был ответ.
Машина остановилась. Когда я вслед за Профессором вышла, то заметила исходящий откуда-то слева мерцающий свет. Профессор сейчас же двинулся в ту сторону, и я поняла, что он тут уже бывал.
Под деревом, рядом с развалинами дома, стояла хижинка — переплетение сухих веток, выцветшие полосы материи, используемые для крепежа вместо веревок. Именно такую хижинку, по словам Профессора, построили себе когда-то Георгий и Анита, играя в домики под яблоней.
Под навесом хижинки на сооружении, отдаленно напоминающем трон, восседало существо, некогда бывшее женщиной.
Существо… или все-таки женщина… да, конечно, женщина… была одета в лохмотья; длинные неухоженные волосы трепал ветер. Перед ней на земле в грязном блюдце горела свеча, на коленях она держала портрет в рамке. Время от времени женщина сильно прижимала портрет к себе и, раскрыв черный рот, издавала тот самый стон. Видимо, смешиваясь с дуновением ветра, стон приобретал зловещее звучание.
Мама Профессора незаметно выскользнула из машины, порывисто приблизилась к женщине и обняла ее. Та продолжала сидеть, неподвижная, как статуя.
— Здравствуй, моя красавица! — пролепетала мама Профессора. — Здравствуй, Салли! Совсем скоро мы зашлем сватов — еще немного, и будешь с Георгием…
По отрешенному лицу Салли пробежала тень какой-то эмоции — то ли радости, то ли удивления… а может, даже отчаяния.
— Георгий, сыночек, я здесь, — промолвила она еле слышно и крепко прижала портрет к груди.
Глядя на нее, Профессор продолжил свой рассказ:
— В наш прагматичный век самое красивое чувство разложили на атомы и молекулы, но счастливей не стали… И какая, к черту, разница для Салли, к какому народу принадлежал ее единственный сын?! Так и хочется повторить цитату из фильма: «Люди, вы звери!» Это на картинах и в кино страх и отчаяние, ужас и смерть облагорожены, а в жизни все совсем иначе. В жизни страх и отчаяние отвратительны. Любое красивое лицо превращается в мерзкую маску. И смерть не бывает красивой. Смерть смердит…
С этими словами Профессор подошел к Салли и заботливо накинул на ее плечи плед. Она не шелохнулась.
Потом мы втроем вернулись к машине. Усадив пожилую женщину на ее место, Профессор жестом показал мне, что пора ехать. Погрузились, тронулись. Какое-то время молча смотрели на дорогу.
Выдавливая из себя каждое слово, я вдруг спросила:
— А нельзя как-то… помочь Салли?
Профессор недовольно покосился и ответил:
— Трижды увозил ее оттуда, она сбегала и возвращалась.
Снова раздался стон, но теперь он напоминал мольбу.
Свет фар разрезал темноту. Яблоневый аромат приправлял своей горечью свежий весенний вечер. Стон длился и длился, никак не кончаясь. У меня возникло стойкое ощущение, что я побывала в некоем параллельном мире.
