(Продолжение. Начало см. «Дарьял» 4’2021)
Глава 6
Мы встретились в приемном отделении районной травматологии десять лет назад.
В пьяном споре я нырнул рыбкой в неглубокую речку и сломал левое запястье. В больницу мы ввалились большой компанией, с гитарой, ракетками для бадминтона и парой шампуров шашлыка. Был чей-то день рождения, мы праздновали за городом, и застолье органично перетекло в вечеринку в приемном отделении. Мне было больно и муторно, алкоголь отпустил, рука распухла, на лбу красовалась ссадина от встречи с каменистым речным дном. Но я держался молодцом, в компании была девушка, на которую я имел виды, поэтому я мужественно кривил рот и отшучивался намеренно брутальным голосом.
Медсестра разогнала наш табор, девушка, на которую я имел виды, перед уходом меня поцеловала, и вкус ее губ на какое-то время заменил анестезию. В то время я был восторженным и романтичным юношей. Меня проводили в кабинет и усадили на кушетку. Я откинулся на стену и полулежа предавался приятным размышлениям по поводу новой пассии. Может быть, она та самая? От нее вкусно пахнет, и она смеется над моими шутками. Серьезная заявка на роль Единственной.
Сейчас, хоть убивать меня будут, не вспомню, как ее звали и как она выглядела.
Дверь в кабинет открылась и вошла девушка. Бледная, глаза широко раскрыты, даже с расстояния в несколько метров я разглядел ее огромные зрачки. Левой рукой поддерживает правую. Майка в крови. Медсестра сзади держала ее за плечи, а, так как девушка была выше нее на две головы, создавалось впечатление, что медсестра хочет запрыгнуть ей на спину.
– Да я нормально иду, не волнуйтесь, – сказала девушка.
Медсестра, бойкая женщина лет шестидесяти, махнула на нее рукой.
– Это шок у тебя.
– Думаете? – спокойно спросила девушка.
– Уверена, – ответила медсестра.
– Ладно, тогда держите.
– Мы пришли, родная, садись.
Девушка села на кушетку напротив. Какая она высокая, почти с меня ростом. В обтягивающих шортах чуть выше колен. Загорелые гладкие ноги контрастируют с абсолютно белым лицом. Майка с длинными рукавами, с принтом Цоя на груди. Не люблю Цоя, но глядел на него не отрываясь.
– Надо снять майку, – сказала медсестра.
– Я не смогу.
– Тогда порежу.
Она повернулась ко мне.
– А ну не смотри!
– За кого вы меня принимаете?! – возмутился я, закрыл лицо здоровой рукой и стал подглядывать через щелочку между пальцев.
Большими блестящими ножницами медсестра разрезала Виктора пополам и аккуратно стянула майку с девушки. Я успел разглядеть четверостишие на ребрах, красивую грудь в спортивном лифе, а потом увидел ее правую руку. Позже я узнал, что это называется «открытый перелом плечевой кости со смещением», но в тот момент увидел кровавое месиво вместо руки и позорно потерял сознание.
Когда я пришел в себя, в кабинете уже был врач. Распространяя вокруг себя уютный запах араки, он сокрушался, что ради такого пустякового дела его вызвали со дня рождения племянницы.
Районная травматология не располагала средствами даже для моего обыденного перелома, не говоря уже о таких случаях, как у моей соседки по палате. Нам наложили шины, ей вкололи обезболивающее, и мне велели убираться. Девушку надо было везти в город на операцию, но единственная больничная машина уехала на вызов в горы, и ее требовалось подождать. Девушка сидела уже не такая бледная, с простыней на плечах.
– Давайте мы ее отвезем? – внезапно предложил я.
– Она тебя не знает, – строго отрезала медсестра.
– Меня зовут Герман, мне двадцать три года, люблю мясо
по-французски, Толкиена, футбол, Limp Bizkit, кошек, да и собак тоже, бывает, теряю сознание и иногда сплю без трусов.
– Бессовестный, иди отсюда!
– Кого ты выбираешь из Братства Кольца? – спросила девушка.
– Боромира, – ответил я.
– Мне Арагорн нравится.
– Арагорн лишен человеческих слабостей, а значит, человеческого обаяния.
– Принимается, – сказала она.
И спросила у медсестры:
– Можно я с Германом поеду?
– Простыню верните! – сказал медсестра.
И добавила лично мне:
– Ты не думай, у девочки просто шок, придет в себя и поймет, что такой разгильдяй ей не пара.
Вот тут ты прокололась, сестричка.
Я отдал девушке свою олимпийку, поймал машину, и мы поехали в город.
– А велосипед? – вдруг спросила она.
– Какой велосипед?
– Мой велосипед.
– Это ты так с велосипеда упала?
– Да, я не хочу туда смотреть, очень страшно?
– Вообще нестрашно, ерундень, – сказал я.
– Ты потерял сознание.
– Я просто уснул, толком не спал вчера.
– Может, вернемся за велосипедом? Его нельзя терять.
– Давай доедем до больницы, обещаю: твой велосипед не позже, чем завтра, будет у тебя.
Это был первый шаг на долгой дороге невыполненных обещаний. Велосипед «увели» какие-то сельские ребята, и я потратил неделю, чтобы его найти. Каждый день я навещал ее, докладывал о ходе расследования, а когда нашел железного коня, скрыл это, потому что ей еще неделю предстояло провести в больнице, а мне обязательно нужен был повод, чтобы с ней видеться.
С ней не надо было рисоваться, что в общении с девушками было для меня обязательной программой. Я только вернулся из Испании и всем рассказывал, как там гремел и ворочал миллионами, а ей сразу признался, что просто бегал от себя, от родительских ожиданий, от ответственности, и батрачил за копейки, и жил с проституткой. Распахнул шкаф и пустил всю свою армию скелетов перед ней на дефиле. Оказалось, что, открываясь, ты освобождаешься.
Через два месяца ей сняли гипс, а я купил себе велосипед. Еще через полгода она поступила в московскую аспирантуру и уехала. Я готов был все бросить и ехать вслед за ней, но по нашим обычаям не мог просто объявить ее своей женой и начать жить, полагалось спросить разрешения ее отца. Сам я этого сделать не мог, нужны были старшие представители нашей фамилии. Дело затянулось еще на три месяца, но ровно через год после того, как мы встретились в больнице, она стала моей женой.
Девять лет – немалый срок, чего только ни было, но так мы не ругались никогда.
– Почему ты ставишь меня перед фактом?!
– А что я мог в этой ситуации сделать?
– Продать на хрен эту квартиру и эту машину проклятую и отдать им деньги! – она вкрикивала в меня обвинения.
Букет валялся на полу, совершенно утратив товарный вид.
– Деньги нужны завтра.
– Можно было что-то придумать! Дать ему расписку!
– Ну что ты несешь? Какую расписку? Скажи еще: в рассрочку ему взятку отдавать.
Она, как никто, может меня выбесить. В голове шумело от притока крови.
– Хватит зубоскалить! Я устала.
– От чего ты устала?
– Я расскажу тебе от чего. Когда ты проиграл первый взнос на ипотеку в покер, я смеялась, когда ты чуть не сторчался, я молча тащила тебя из болота. Мне тридцать лет! Я устала от грустных вздохов твоей матери и наводящих вопросов своей, для чего все эти врачи и остальное. Если у тебя какая-то отдельная от меня жизнь. Это ты так о детях думаешь?
– Я думаю о том, как не сесть в тюрьму! – крикнул я так, что стекла в кухонном шкафу зазвенели.
– Если у тебя украли курицу, не ходи в полицию: останешься без козы. Ты же постоянно так говоришь?
– Да.
– И делаешь ровно наоборот. Есть хоть какие-то гарантии, что чекисты помогут тебе избежать тюрьмы?
– Нет, – сказал я. – Зато меня точно не арестуют завтра или послезавтра, и мы сможем сходить к врачу, как и планировали.
– А если тебя посадят, заморозим твою сперму или из тюрьмы мне пришлешь. Кому-то нарды присылают, кому-то ножи, но ты же у меня особенный.
– Зубоскалить только мне нельзя?
– Герман, я знаю, что тебе было удобно и весело, что я такая невозмутимая боевая подруга, которая с похмелья найдет тебе пива, которой все равно, что ты каждый день с косяком в зубах или бегаешь от ментов, но я так больше не могу. Вот об этом я говорю. Ты опять оставляешь меня одну.
– Получается, все это время ты притворялась?
– Не притворялась, я изменилась. Люди меняются, Герман, – в моменты ссор она называет меня исключительно полным именем, – только ты продолжаешь жить, как будто тебе семнадцать лет.
Когда-то мы договорились, что, как бы сильно мы ни ругались, мы все равно ложимся спать в одну кровать, и неукоснительно следовали этой договоренности. Но этот день оказался особым. Разругавшись до хрипоты, мы перешли к перестановке мебели, я сломал стул, она разбила вазу, лихорадочно покидала в сумку вещи и ушла к сестре. Мы с котом остались одни.
В груди не хватало места для злости, и я стравливал давление протяжным воем. Это предательство: именно сейчас, когда мне нужна поддержка, человек, на которого я рассчитывал, умывает руки. Я позвонил ей, она сказала, что не хочет со мной разговаривать, отключилась и больше не отвечала на звонки. Я написал ей несколько сообщений – ноль реакции. Стены квартиры будто сжимались вокруг меня, тело била нервическая дрожь. Слишком много всего навалилось разом, придавило к земле. Напиться? Накуриться? Обнюхаться? Нет, тогда получится, что она права, а она не права. Меня душили слезы; надо поплакать, должно помочь. Получилось так себе: вой, всхлипывания и никакого облегчения.
Сидел у входной двери, курил и стряхивал пепел в ее кроссовку. Решил умыться. Когда намыливал руки, под обручальное кольцо попал кусочек мыла; так бывает, просто снимаешь кольцо и промываешь его под струей воды. В тот раз я снял кольцо, промыл его и положил на край раковины. На безымянном пальце – полоска незагоревшей кожи, мы совсем недавно вернулись из отпуска, две недели валялись на пляже. Как в прошлой жизни. Теперь снимай не снимай это кольцо, оно все равно на пальце. Меня накрыло так, будто я под кислотой. Всерьез испугавшись сойти с ума в квартире, я решил пройтись.
До самого рассвета я ходил по Москве. В какой-то момент я решил, что все кончено, и захотел закрепить это официально. В сети я познакомился с одной девушкой. Мы не виделись вживую, но она с самого начала недвусмысленно давала понять, что я ей симпатичен и что она готова к более близкому знакомству. Тогда я свел наше общение на нет. Мы давно не переписывались, но сейчас я вспомнил о ней и позвонил. В третьем часу ночи. Просил ничего не спрашивать, а просто приехать ко мне. Как ни странно, она согласилась, обещала перезвонить, уточнить адрес. Я повесил трубку и внес ее в черный список во всех соцсетях. Потом заказал онлайн-доставку цветов и тоже отменил. Эти сраные букеты ассоциируются у нее только с моими косяками: чем больше косяк – тем больше букет. Я звонил ей, потом ее сестре, потом снова ей, потом сестры внесли меня в черный список, и я обнаружил себя на Арбате с севшим телефоном.
Рассвет заливал улицы призрачным сиянием. Воздух был чист и свеж. Птицы начинали утреннюю перекличку. На секунду я забыл обо всем и замер. Москва красива, как Моника Беллуччи. Потом увидел билборд с социальной рекламой. Ножницы, разрезающие семейную фотографию так, чтобы разрез пришелся на сына, сидящего между матерью и отцом, и подпись: «При разводе подумайте о будущем ваших детей». Твою мать.
Меня зашатало, я присел на бордюр. Сидел и смотрел, как просыпается город, который никогда не спит. Проезжали машины, проходили люди, а я сидел. Рядом остановилась патрульная машина, из которой на меня уставились двое полицейских. Я встретился глазами с тем, что сидел на пассажирском сидении. Они точно собирались ко мне выйти, они должны были ко мне выйти, для этого и остановились. Но не вышли. Постояли, посмотрели и уехали.
– Брат, все нормально?
Я поднял голову. Передо мной стоял азиат в оранжевой жилетке и с метлой.
– Нормально, брат, щас чуть посижу и пойду.
– Воды хочешь?
– Хочу.
Он протянул мне бутылку. Вода была теплая и несвежая, но я с огромным удовольствием выпил ее всю.
– Спасибо.
– Не за что, не сиди здесь, мент заберет.
– Понял тебя, ухожу.
Без денег и без телефона я еще полтора часа добирался до дома, пришел в девятом часу. За ночь я бесчисленное количество раз менял решения: то твердо постановлял развестись, то клялся себе, что на все готов, лишь бы она вернулась. Джинн, тысячу лет просидевший в лампе, каждые сто лет клялся то убить своего освободителя, то озолотить. Эта ночь длилась, как тысяча лет.
Открывая дверь, я надеялся, что она дома. Похожие чувства я испытывал за покерным столом. Когда твой блеф не прошел, и тебе приходится отвечать на ставку, и ты понимаешь, что проиграл, но все равно надеешься. Дома меня встретил возмущенный кот, которого я забыл вечером покормить, и уставший букет, валявшийся на полу. Окна закрыты, спертый воздух в квартире был наполнен запахом табака.
Я проветрил комнату, собрал остатки стула, осколки вазы и букет в одну большую гору мусора и вынес все на помойку. Вернулся, покормил кота, сам съел бутерброд, принял душ, сварил себе кофе и вышел с чашечкой покурить на балкон. И кофе не хотелось, и за ночь я скурил почти две пачки, но я каждое утро выхожу на балкон с кофе и сигаретой. Привычные алгоритмы жизни, как страховка у скалолаза, удерживали меня от окончательного падения в пропасть.
Внутри меня шел настоящий судебный процесс. Адвокат просил о снисхождении, ссылаясь на то, что подсудимая ранее не совершала подобных проступков.
– Разве это правосудие? Эта девушка была рядом в самые тяжелые моменты жизни, делила плохое и умножала хорошее! Да, она виновата, но сопоставима ли вина с наказанием? Не слишком строго мы судим того, кто впервые оступился?
Прокурор требовал максимального наказания за преступление с отягчающими обстоятельствами.
– Свидетельские показания ясно дают понять, что причин совершать подобное у подсудимой не было. Мы тщательно изучили прошлые полгода жизни подсудимой, и могу заявить, что этим человеком в момент предательства мог двигать лишь злой умысел.
Фобии и комплексы в качестве присяжных, и я в кресле судьи, осоловевший от бессонной ночи, в съехавшем набок судейском парике.
Спать совсем не хотелось, только спина очень устала. Я решил вытянуться на кровати, дать позвоночнику передышку и провалился в сон.
Трель телефона, как штопор, ввинтилась мне в мозг. Я проснулся еще более усталым, чем уснул. В глаза будто насыпали песка, в затылке пульсировал узел боли. Я глянул на часы: одиннадцать утра. Опять незнакомый номер. Гаркалин на том конце назвал мою фамилию.
– Да, – просипел я.
– Вы спите, что ли?
– Типа того.
– Интересный вы персонаж. Новички в таких ситуациях теряют сон и аппетит напрочь, – сказал Гаркалин.
– К сути, майор.
– Ждем вас через час у себя.
Глава 7
Вадим заехал домой, чтобы переодеться. Достал из шкафа легкие льняные брюки и серую майку поло, потом глянул в окно и замер. Солнце зашло за горный хребет, и снежные вершины горели жидким золотом заката. Воздух дрожал в восхищении перед увяданием дня.
Он видел, как солнце тонуло в Тихом океане, видел, как небоскребы «Москва-Сити» на закате превращаются в гигантские диско-шары, но с горами не сравнится ничто. Вадим стоял и чувствовал, как внутри исчезает злоба от встречи с Кешей, тревога за стычку с Арканом и вечный холод от мыслей о маме. Жалко, что так нельзя простоять всю жизнь.
Он оделся и спустился во двор. На лавочке у подъезда сидели женщины.
– Добрый вечер, – поздоровался он.
Женщины синхронно привстали.
– Как дела, мой мальчик? – спросила мама Германа.
– Нормально. Мария Ахметовна, вы как?
– Лучше всех, давно тебя не видно, спасибо за детскую площадку.
Во дворе за домом долгое время стоял недостроенный магазин. Хозяин не мог его достроить и не хотел сносить. Вадим нашел нужные слова, и уродливую кирпичную коробку убрали, а на ее месте разбили уютный скверик с детской площадкой и лавочками.
– Стараюсь, – улыбнулся он.
– Теперь и ты, и твой друг должны постараться, чтобы на ней ваши дети начали играть. Надоело мне мамой и тетей быть, хочу бабушкой стать.
Вадим приложил ладонь к голове. Будет исполнено!
Чуть дальше, у первого подъезда, под навесом из лексана мужчины резались в карты. Вадим подошел поздороваться. Отец сидел там же, но чуть в стороне и играл сам с собой в шахматы. Поднял голову от доски, кивнул Вадиму и продолжил партию. Между ними давно установились спокойные, даже равнодушные отношения. Сын старался не винить отца за слабость, а отец смирился с тем, что пропустил момент, когда сын стал взрослым. Мужчины здоровались с ним, как с равным. Спрашивали о делах, интересовались планами, желали удачи.
У торца дома – новая спортплощадка, ее тоже установил Вадим. Такие были в каждом районе города. Молодежь из окрестных домов приходила сюда заниматься. Место было выбрано неслучайно, здесь стоял самодельный турник с брусьями, которые сделал его отец, когда они только переехали.
Вадим шел мимо остановки, когда его окликнули:
– Сплинтер!
Он обернулся. Окликнувший тип сидел на корточках рядом с пустой скамейкой. Невероятно худой, как узник концлагеря, с длинным лошадиным лицом, на вид лет пятидесяти, но на самом деле они были ровесниками.
– Привет, Одиссей.
– Я тебя не скомпрометирую, если по-братски поздороваюсь? – спросил Одиссей.
Он был сыном бывшего ректора университета. Золотая молодежь как она есть. В школе, не прилагая усилий, учился лучше всех, побеждал на всероссийских олимпиадах по английскому и истории, занимался футболом и подавал большие надежды, писал стихи. На первом курсе университета начал колоться – и все закончилось. За несколько лет свел в могилу отца, спустил все, что смог вынести из дома, разрушился морально и физически. Последняя волна героинового шика. В девяностые колоться было круто. Эта мода сгубила целое поколение парней, которым сейчас могло быть чуть за сорок. Вадим при встречах с Одиссеем внутренне сжимался. При взгляде на него казалось, будто смотришься в кривое зеркало. Он мог быть таким, как ты, а ты мог быть таким, как он.
Они обнялись.
– Хорошо выглядишь, Сплинтер, только не говори, что я тоже.
– Не скажу, Одиссей, ты знаешь, что я хочу тебе сказать.
Одиссея спасали всем районом, дважды увозили высоко в горы, сторожили его по очереди, пока его корежило в ломках. Но все было напрасно: кризис проходил, Одиссей возвращался к нормальной жизни, пару месяцев держался и снова срывался. Последний раз, когда его попытались увезти из города, ровным голосом пообещал, что, если его немедленно не отпустят, откусит себе язык и истечет кровью. Вадим предлагал ему менее радикальные методы: лечь в клинику, шеф мог помочь с реабилитацией в Москве, но Одиссей отказывался.
– Ты не устаешь от этого, Сплинтер?
– От чего?
– От роли святого.
– Я не святой, и это не роль.
– Так еще тяжелее, братишка.
– Может быть, – сказал Вадим. – А ты не устал еще?
– Vita somnium breve, друг мой, жизнь – это краткий сон.
Одиссей был кладезем знаний. Мог уколотым несколько часов рассказывать стихи, на любое слово ответить цитатой на латинском. И в то же время был готов на любую подлость, чтобы раскумариться.
– Жизнь – это краткий сон, – повторил Одиссей.
И добавил:
– А я скоро проснусь.
Вадим покачал головой. Одиссею это не понравилось.
– Не надо унижать меня жалостью.
– Извини.
– Дай штуку и забудем.
Вадим потянулся за бумажником, но рука на полпути остановилась.
– Если бы во мне осталась хоть капля гордости, я бы плюнул тебе в лицо, Сплинтер, твои моральные терзания хуже, чем мой кумар.
Вадим достал деньги.
– Возьми.
– Спасибо, Вадим Борисович, если доживу, проголосую за тебя на выборах, – сказал Одиссей, взял деньги и вернулся на свое место рядом с лавочкой.
Вадим собирался пройтись, но сейчас захотелось побыстрее убраться с остановки. Поймал такси и уехал.
Приехал в ресторан за полчаса до назначенной встречи. Попросил администратора сказать, когда приедет Руслан Иванович, и решил поесть. Заказал шашлык из курятины, свежий салат и гранатовый сок. Поел, откинулся на спинку стула и стал рассматривать зал.
Ресторан провожал воскресенье так, будто понедельник не наступит никогда. Дым от кальянов висел под потолком сизыми облаками промышленного города. Гремела отвратительная музыка, на танцполе, презрев законы грации и ритма, двигались люди. Хохот пьяных женщин прорывался сквозь музыку шакальим лаем, вопли пьяных мужчин вторили ему обезьяньим уханьем. «Зоопарк», – подумал Вадим, но одернул себя. Кто он такой, чтобы судить их? Если считаешь себя лучше и сильнее, чем они, так прости им слабость и возлюби их в самом неприглядном их виде. Это сложнее всего, но значит, в этом и есть сила.
– Руслан Иванович здесь, ждет вас в ВИП-зале, – сообщил подошедший администратор.
– Скажи, пусть счет принесут.
– Заведение угощает, Вадим Борисович.
– Не стоит, – улыбнулся Вадим. – Пусть принесут.
– Секунду, – не стал спорить администратор.
Вадим расплатился, оставил хорошие чаевые и сквозь танцпол стал пробираться к ВИП-залу.
– О-о-о-о-о-о-о-о-оу!
Кто-то дернул его за плечо. Обернулся. Низенький толстячок с глазами навыкате и красным от выпитого лицом искал приключений. Несколько его товарищей в такой же степени опьянения стояли рядом и с неподдельным интересом следили за развитием событий.
– Ты кого толкаешь, оу?!
Дел на полторы секунды. Толстяка вырубить жестко, того, кто кинется ему на помощь, – еще жестче, остальные замерзнут дрыгаться. А даже если решатся, то и с ними недолго возиться.
Вадим улыбнулся.
– Не обессудь, мой брат, я случайно, не хотел вам мешать, – сказал он и поднял руки.
Кто-то из своих пытался оттянуть толстяка в сторону, видимо, узнал Вадима. Тряхнув плечом, толстяк оглядел Вадима с ног до головы и сказал:
– Ладно, живи.
– Спасибо, мой брат, хорошего вечера, – ответил Вадим и ушел.
В ВИП-зале было гораздо тише, прохладнее и свежее. Руслан Иванович, плотный мужчина с лицом обрюзгшего римского патриция и редкими седыми волосами, пил кофе. За его спиной стояли двое мощных парней. Их можно было принять за охранников, но Вадим знал, что это его сыновья.
– Добрый вечер.
Вадим поздоровался сначала со старшим, потом пожал руки сыновьям и замер, ожидая разрешения сесть.
Бизнесмен ухмыльнулся.
– Присаживайтесь.
Вадим сел.
– Что-нибудь закажете?
– Нет, спасибо, я уже поел.
– Слушаю вас.
Вадим спокойно, не отводя взгляда, рассказал, в чем дело. Когда он закончил, за столом повисла тишина.
– Знаете, Вадим, – наконец нарушил молчание Руслан Иванович, – когда ваш шеф решал вопросы с помощью бейсбольных бит и автоматического оружия, с ним было проще.
– Не могу знать, в то время я был ребенком, – ответил Вадим.
– То время небезосновательно называют лихим, но если тогда было лихо, то сейчас тухло. С бандитами можно было договориться, а сейчас единственное, до чего возмущенный бизнесмен может договориться, – это до статьи.
– Руслан Иванович, это же не рэкет, это благое дело, хотите, я вам проект покажу? Такого нигде в России нет, это уровень лучших западных детских домов.
– Я видел этот проект. Знаете, почему эти бассейны и удобные кровати не сработают?
– Почему?
– Потому что работать в этом детском доме будут те же нянечки с зарплатой в двенадцать тысяч, которые думают не о том, как этих несчастных детей сделать людьми, а о выживании. И лично вы в силу молодости, может, и думаете, что делаете хорошее дело, но ваш шеф, уверяю, думает только о своих рейтингах.
Вадим разозлился, но виду не подал. С разных концов социальной лестницы звучат одни и те же обвинения. Сначала Одиссей со дна интересуется, не устал ли он от роли святого, теперь этот пивовар свысока обвиняет его в наивности.
– Я не только думаю, Руслан Иванович.
– Я знаю, Вадим, слежу за вашей деятельностью. Вы молодец, ваша работа с молодежью дает надежду, что не все еще потеряно. С другой стороны, вы знаете, кому вы этим мешаете?
Энергетики, снюс и наркотики в какой-то момент стали настоящим бедствием. С молодежью пытались разговаривать, увещевать, даже запугивать. Но когда молодежь слушала взрослых? Посидят в актовом зале, потерпят, пока очередной дядька бубнит про вред алкоголя и табака, а на переменах бегут в ближайший магазин, чтобы купить отравы. Дворы заполонили юнцы, как терьеры, роющие газоны в поисках закладки. Если героин при всем его пагубном воздействии все равно имел какую-то романтическую ауру, тот самый «шик», то синтетические наркотики даже самые конченые героинщики презрительно называли «поросячий кайф». На темной сцене театра саморазрушения свиньи заменили эстетов.
Примерно год назад город за месяц похоронил троих ребят, не доживших до совершеннолетия. Один перепил энергетиков, второй перекурил спайса, третий, обнюханный мефедроном, выпал из окна восьмого этажа. Шум стоял до небес, но Вадим знал: пошумят и перестанут, повестка меняется ежечасно, нужны были конкретные действия.
На совещании у шефа он предложил свой план. С наркотиками можно бороться, только отлавливая закладчиков, а полиция не справлялась. В каждом районе были организованы патрули из молодых спортсменов. За пару месяцев были пойманы десятки курьеров, каждого жестоко избивали на камеру, нескольких серьезно покалечили, один навсегда остался инвалидом, но это сработало: желающих заработать таким путем почти не осталось.
С энергетиками и снюсом дело обстояло сложнее. Законом они не запрещены, а доводы о здоровье молодежи не достигали ушей коммерсантов, получающих огромную прибыль с продажи этой гадости. Контрольные закупки, административные штрафы и прочие законные методы не работали. Пришло время жестких решений. Темной ночью один магазин вспыхнул жарким пламенем после бутылки с коктейлем Молотова. Пожарные не спешили на вызов, магазин выгорел дотла. Единственное, что нашли рядом с пепелищем, это небольшой плакат, где был написано: «Здесь продавали энергетики и снюс нашим детям!»
По социальным сетям разлетелись видео с избиениями закладчиков и фото с пожара. Спорные методы, но люди так устали от бессилия закона, что негативных отзывов практически не было. Именно тогда в городе заговорили о Вадиме как о герое, которого так не хватало. Он открещивался, ссылался на шефа, называя его идейным вдохновителем большой чистки, но людей не обманешь. Не может тот, кто поднялся на крови, быть героем.
– Мне все равно до тех, кому я мешаю, тех, кому я помогаю, гораздо больше, – сказал Вадим.
– Говорят, магазин, который сгорел, принадлежал Аркану.
– Может быть.
– А еще говорят, что Ибрагим очень расстроился, когда вы обрубили почти весь трафик наркоты.
– Полиция и лично министр нас поддерживали.
– Еще бы он не поддерживал, когда вся республика считает вас героем, но, поверьте, он очень расстроился.
– При всем уважении, Руслан Иванович, я здесь не для того, чтобы обсуждать, кто и почему расстроился.
– Денег я вам, конечно, дам, куда я денусь, но послушать вам меня придется. Знаете, какой основной принцип власти в стране? Преданность. Не ум, не совесть, не героизм, а преданность. Если ты предан, можешь творить все, что угодно. Скажите, вы не задумывались, отчего Аркан, этот дикарь из пещеры, неандерталец с дубиной, все еще на ведущих ролях?
Вадим промолчал.
– Потому что Шрам знает, что Аркан умрет за него не задумываясь и убьет не поморщившись. А вы?
Вадим соврал бы, если бы сказал, что об этом не думал. Так и есть, Аркана уберут с должности мэра и сделают министром строительства, он непотопляем. Но Вадиму было мало не тонуть. Если для Аркана расположение шефа –главная награда, то для него – просто один из этапов роста. Реальность под его руками принимала нужные ему формы, как глина. Там, где другие отступали с вечной индульгенцией неудачников «такова жизнь», он менял действительность по своему усмотрению. Кого-то держала в узде вера, кого-то сила, но тому, кто знает свой путь, не нужна сбруя.
Преданности одному человеку, пусть и такому, как шеф, слишком мало для графа де Ла Фера. Короткая улыбка на секунду осветила его лицо. Наследие Германа, эти мушкетеры, хоббиты, герои Эллады… «Надо набрать ему», – подумал он, а вслух сказал:
– Я бы ответил, Руслан Иванович, но вы опять скажете, что это юношеский максимализм, хотя у вас в моем возрасте уже сын и свое дело были.
– Время было другое, Вадим. Сейчас двадцать лет – это ребенок, а тридцать лет – подросток.
– Я предан своему делу и своему народу, – серьезно сказал Вадим и обвел взглядом отца и сыновей: не мелькнет ли насмешка в глазах, не дернутся ли губы в ухмылке?
Ничего подобного.
Глава 8
Я не дозвонился до Пахи и поехал один. Гаркалин был одет ровно так же, как и вчера, на подбородке, как и вчера, след от чернил.
– Плохо выглядите, – сказал он.
– Вы тоже не красавец, – огрызнулся я.
– Ладно, деньги готовы, опергруппа готова, ждем захват и выдвигаемся.
Я совершенно потерял интерес к событиям. Вчера я сидел в этом кабинете как на иголках, азарт и страх пузырились в крови, как шампанское. Единственное, что меня волновало сегодня, это место рядом с розеткой, чтобы зарядился телефон. Заходили и выходили люди, что-то спрашивали, что-то записывали, со стены за нами строго наблюдал президент, а я пялился в экран. Сам уже не писал, за ночь я отправил ей около ста сообщений, но ждал ответа. Когда уставал от телефона, пил отвратительный кофе из аппарата в холле и курил в туалете.
– Ну что, Штирлиц, готовы?
Гаркалин будто нашел Пахину заначку. Близость дела его преобразила. Из серого невзрачного мужичка он превратился в восторженного парня с горящими глазами. Шутил и сам заливисто смеялся над своими шутками.
– Нравится вам ваша работа? – спросил я.
– Очень, – ответил Гаркалин.
– Счастливый вы человек.
– Оставьте свои оценочные суждения при себе.
Работа ему, может, и нравится, а вот я – не очень.
Без одной минуты три раздался звонок с уже знакомого номера.
– Герман Георгиевич, доброго времени суток, Каталин беспокоит.
«Только за «доброго времени суток» ты должен сесть», – подумал я, но вслух выразился иначе:
– «Беспокоит» – это мягко сказано, скорее, жить не дает.
Он хохотнул.
– Отлично, никогда не теряете присутствия духа, я сам такой же. Ну, что там по нашему делу?
– Я готов.
– И снова отлично, Герман Георгиевич! Знаете, на Станиславского есть сквер за церковью?
– Знаю.
– Да что ж вы за умница такой?! Ждем вас, – и повесил трубку.
Гаркалин раздал четкие указания. Мне было велено вызывать такси и ехать на встречу. Головой не вертеть, чекистов не высматривать и не выдавать себя волнением. Я взял тяжелую сумку, покурил во дворе и поехал навстречу судьбе.
Сквер располагался во дворе бывшей фабрики. Милое местечко, мы часто тут бывали с женой. Дореволюционную кладку стен обновили, огромные окна фабрики блестят на солнце. Ровные изумрудные газоны, декоративные аллеи, справа от входа – деревянный помост, из которого растут березы. Сквер почти пуст, на помосте с березами пара в свадебных нарядах устроила фотосессию, а на лавочке в тени дерева сидят полицейские.
Крепыш, завидев меня, дружелюбно улыбнулся, шагнул навстречу и протянул руку.
– Привет!
Я машинально протянул руку в ответ и пожал воздух. Крепыш убрал ладонь и засмеялся. Старый прикол, последний раз меня на него ловили лет двадцать назад. Помню только, что меня это тогда очень разозлило. Стабильность – признак мастерства, это очень разозлило меня и сейчас. Большая и мрачная туча неприятностей, нависшая надо мной, приобрела четкие очертания невысокого парня с выступающей вперед челюстью и мощными руками. Я будто был в режиме ожидания и сейчас включился.
– Один – ноль.
– Забавно.
– Принес, коммерсант? – спросил он, глядя на сумку.
– Я не к тебе пришел, отойди.
– Ты попутал, клоун.
– Эльбрус, – одернул его Каталин. – Мы тут по делу, не забывай.
Я положил сумку на землю и спросил:
– Пересчитывать будете?
– Не понимаю, о чем вы, – ответил Каталин, свистнул крепышу и обвел пальцем периметр.
Эльбрус побежал проверять, а Каталин сказал:
– Одну секундочку.
– Не доверяете, значит.
– Это простая формальность, я уверен, что вы честный человек.
– Приятно слышать, – сказал я.
Через пару минут вернулся крепыш и отрицательно помотал головой.
– Молодец, – похвалил его Каталин.
– Какой он у вас послушный, – сказал я. – Давно стерилизовали?
– Ты че, дятел, думаешь, деньги принес – все можно? Я и деньги у тебя заберу и ***** тебе дам, сомневаешься?
– Пока тебе не скажут «фас», пес, ты будешь сидеть на жопе ровно, – не смог сдержаться я.
Я думал, его разобьет инсульт. Вена на лбу вздулась до размеров средней анаконды, он покраснел и вспотел. Каталин вскочил со скамейки и встал между нами.
– Тихо! Эльбрус, иди в машину! А вы не занимайтесь провокациями!
– Эльбрус, извини, что-то меня понесло, тяжелый день был, я не прав.
Надо было бы, я бы я на колени встал, лишь бы он не уходил. Примирительно поднял руки и произнес:
– Приношу всем свои извинения, давайте сделаем дело и разойдемся.
Каталин мотнул головой. Эльбрус потянулся за сумкой, я отодвинул ее ногой.
– Подождите, давайте последний раз все обговорим. Я отдаю деньги и становлюсь свидетелем, правильно?
– Абсолютно верно, начинаем заниматься вашим партнером, на которого ничего нет, – сказал Каталин.
– Принимается, – сказал я и пододвинул сумку Эльбрусу.
Тот передал ее Каталину, который небрежно поставил ее на скамейку, открыл, достал одну из пачек и провел по ней пальцем. Потом пересчитал количество пачек.
– С вами приятно иметь дело.
– Рад, что вам понравилось, – успел ответить я.
Внезапно сквер заполнился людьми в камуфляже. Я бы даже восхитился четкостью захвата, когда резкие короткие матюки взрываются, как светошумовые гранаты, дезориентируя задержанных, когда ладные парни в хорошо подогнанной форме двигаются с грацией и слаженностью танцевального ансамбля. Но люди в захвате работают простые. Сказано вязать всех – вяжут всех, поэтому меня резко и больно уронили на землю, выбив из легких воздух, заломили руки за спину, защелкнули наручники и для порядка наступили тяжелым ботинком на затылок.
Десять секунд – и вот я уже кряхчу на земле. Еще пару секунд я приходил в себя, потом давление на затылок ослабло, и я смог повернуть голову. В метре от меня лежал крепыш с совершенно растерянным видом, похожий на маленького мальчика, потерявшегося в торговом центре.
– Эльбрус! Эльбрус! – я звал его шепотом, он не сразу услышал, но, наконец, повернул голову и встретился со мной взглядом.
– Один – один, – я первый раз за два дня по-настоящему улыбнулся.
До самого вечера я просидел у чекистов. На эту троицу извели небольшую рощу бумаги, и на каждом листе стояла моя подпись. Руку сводило судорогой, а я все подписывал и подписывал.
На выходе я задержался покурить и встретил Паху. В яркой
гавайской рубашке и белых брюках, на ногах кожаные шлепки, на запястье массивный золотой хронометр.
– Ты будто своих девочек из кутузки приехал вызволять, – сказал я.
– Главное: я приехал. И знаешь что?
– Что?
– Я приехал вовремя, потому что моя помощь начинается прямо сейчас. Поехали.
– Не, Паха, я пас.
– Жена ругается?
– Жена ушла.
– В натуре?
– Типа того.
– И что ты будешь делать?
– Кота покормлю хотя бы.
– Кота вместе покормим и поедем. Ну реально, Герман, сколько лет мы уже не гудели?
И мой кот снова остался без ужина.
Я ехал с четким осознанием, что все это мне чуждо и такие вечеринки я перерос. Думал, перекушу, выпью немного и поеду домой, почитаю, что там о нас Заратустра говорил. Не перерос.
До четырех утра я пил и веселился. Ближе к полуночи уже не грустил, к часу ночи не мог вспомнить, почему грустил, в три утра понял, что я исключительно счастливый человек. С рассветом алкоголь стал давить на веки. Паха предлагал взбодриться, и отказаться было тяжело, но я отказался, с этим точно все.
В такси я открыл окно, и внутренний лабрадор не сдержался, вытащил голову наружу. К дому я подъехал в идеальном балансе между очень свежим и очень пьяным человеком. Настроение было прекрасное. Я поднялся в квартиру и открыл дверь. Кот не выбежал с возмущенными завываниями, что должно было меня насторожить, но я пьяно отмахнулся, мол, обиделся. Я вспомнил, что на антресолях завалялся косяк, и эта мысль меня так вдохновила и обрадовала, что я решил спеть:
У меня совсем нет денег, не поеду я к жене.
В голове моей идеи, я гуляю по траве.
Ночью дверь я открываю, знаю: меня здесь не ждет никто.
И никто не отругает, если я продам пальто.
Ну и на досуге без пальто станцую буги,
На своем досуге я станцую буги, танец буги.
Досуги-Буги!
Без разворота на пятках танец не имеет права именоваться «буги», я крутанулся и понял, почему кот не орал. Она его покормила.
– Это не то, что ты подумала.
– Это не пьяный ты в пятом часу утра поешь веселые песни про то, как будешь жить без жены?
– Это пьяный я, но это не веселье.
– Нормально ты, Герман, грустишь, боюсь представить, что за фестиваль ты устроишь, когда будешь веселиться.
– Если бы я знал, что ты дома, я бы не поехал с Пахой.
– С Пахой? – спросила она.
Разговор и до этого нельзя было назвать теплым, а после упоминания Пахи температура упала до показателей жидкого гелия. С этим именем связаны темные и смутные времена нашей семьи.
– Я не нюхал.
– Знаешь, я на секунду поверила во все, что ты писал мне вчера.
– Я писал правду!
– Ты много чего написал, но что-то я не припомню сообщений, в которых ты бы обещал сегодня нажраться и прийти в пять утра.
Первая оторопь прошла, и вернулись злость и раздражение. Чего это я оправдываюсь?
– Ты думаешь, можно просто так, на фоне полного здоровья уйти из дома на сутки, а потом вернуться и предъявлять претензии?
– Я ушла не просто так.
– Значит, ты лицемерка и притворщица.
– Следи за языком.
– Я говорю как есть. До вечера субботы все было прекрасно, а вечером ты ушла! Я, *****, озадачен! Видишь ли, за девять лет было много всего, и мне казалось, что я знаю свою жену. И, если бы меня спросили, я бы сказал, что моя жена никогда не уйдет из дома, не попробовав решить проблему, а ты ушла! – каждое следующее слово я произносил громче предыдущего, под конец монолога я опять орал, аж закашлялся.
– Все было прекрасно, потому что ты жил, как хотел, и я жила, как ты хотел. Как только все пошло не по-твоему, ты начал голосить, что тебя предали. Как так? Пенелопа отказывается молча ждать!
– Во-первых, я с тобой не согласен, а во-вторых, все это можно было сказать вчера! Люди в браке делают так: говорят, если им что-то не нравится, а не уходят из дома.
– Ты меня не слышишь. Я не в воскресенье завела речь про эту проклятую водку.
– То есть тебе не нравится нормально жить? Опять терпишь? – спросил я.
– Не надо мне этим тыкать. Я от этой машины отказывалась несколько месяцев и больше к ней не притронусь, ты все равно ее купил не для меня, а для себя, потешить самолюбие. Мы жили в съемной квартире и считали мелочь, но это было намного веселее и честнее, чем сейчас. Если ты думаешь, что за деньги купишь себе покладистую жену, то ты ошибся. Ты опять собираешься бросить меня одну и возмущен, что я этого не хочу.
Разговора не получилось. Мы кружились на карусели взаимных претензий, а это неподходящий транспорт для примирения. Мы уже не кричали, говорили спокойно, давая высказаться друг другу. И эта вежливость только расширяла пропасть между нами. Стоя на разных ее концах, мы кидали в бездну обвинения, но моста не получалось. В конце концов, алкоголь взял верх над злостью. Оставив финал ссоры открытым, я завалился спать, что, естественно, было расценено как очередное подтверждение моего равнодушия.
Через пару часов я проснулся в одиночестве. Жена ушла на работу. Диван был разложен и застелен как символ новых взаимоотношений. Я сдернул постельное белье и в припадке мелочного безумия побросал на пол. Спустился на улицу, купил себе кофе с булочкой, позавтракал во дворе и поднялся обратно.
Понедельник расстилался передо мной бескрайним горизонтом. Что делать с образовавшейся прорвой времени, я не представлял. Принял душ, почитал, потупил в телефон. Потом пошел гулять, кое-как убил еще два часа. Вернулся домой, выкурил давешний косяк и завалился смотреть телевизор. Щелкая каналами, наткнулся на мультфильм «Черепашки-ниндзя». На экране Сплинтер своим узловатым посохом воспитывал нерадивых черепах. Затуманенный рассудок сначала никак не реагировал на знакомые образы. Потом одна из черепах, по-моему, Донателло, потирая ушибленную голову, спросила:
– Сплинтер больше злой или справедливый?
– Хороший вопрос, – ответил я.
Глава 9
По понедельникам всегда куча народа, парковка забита автомобилями – и это в половину седьмого утра. Понедельник – идеальный день для новой жизни, когда с началом недели ты становишься другим человеком. Больше двигаешься, меньше ешь, бросаешь курить и начинаешь читать развивающую литературу. А если во вторник или среду жизнь соскользнет на старые рельсы обжорства и лени, следующий понедельник не за горами, попробуешь еще раз. Раньше это раздражало, сеансы группового самообмана мешали необходимому одиночеству бега. Мелькала даже мысль один день в неделю сделать выходным, но потом он нашел оптимальное решение. Всегда находил.
Вадим оставил машину на дороге, там же потянулся, чтобы не терять время на болтовню и приветствия, и побежал. Уже на входе в дендрарий слышны разговоры и смех. Магия утреннего леса, потревоженная людьми, спряталась в кронах деревьев. Дорожка от входа ведет к большой площадке, от которой в разные стороны уходят в глубь леса тропинки. На площадке – человек сорок, мужчины, женщины, дети. Остро и неестественно пахнет парфюмом и оскорбительно разит табаком. Вадим пролетел площадку, успев только крикнуть:
– Доброе утро! Хорошей пробежки!
Дружно, но вразнобой толпа поздоровалась в ответ, и большая часть сразу увязалась за Вадимом. Он сбавил ход, чтобы никто не обвинил его в снобизме, подбадривал отстающих и хвалил остальных, Моисей, ни дать ни взять. В дендрарии он ориентировался, как в собственной спальне, сворачивая на нужные тропы; он держал путь к горе, на склоне которой и располагался парк. По понедельникам он забегал на вершину, где с советских времен осталась смотровая площадка и заброшенные здания канатной дороги. Даже для подготовленных спортсменов это был серьезный вызов, а уж для всех остальных – совершенно невозможное предприятие. С каждой минутой угол наклона тропы увеличивался.
– Поднажмите, сверху открывается волшебный вид! Если отстанете и заблудитесь, на обратном пути все время поворачивайте влево, выйдете к входу в дендрарий.
Вадим последний раз обернулся к людям и дальше сконцентрировался на тропе. Через пятнадцать минут он бежал в полном одиночестве.
Горе не хватало до высоты два километра нескольких сантиметров. Однополосная дорога разрушена, подняться можно или на внедорожнике, или пешком. Семь километров извилистого пути вверх. В некоторых местах подъем был головокружительно крут, но Вадим мог бежать с закрытыми глазами: каждый камень и поворот были знакомы. Майка промокла насквозь, на серой толстовке проступило пятно от пота. Уложиться в час, отведенный на пробежку, было нелегко даже для него, в понедельник приходилось попотеть. Последний километр самый сложный, его Вадим бежит с полной выкладкой. Тяжело дыша, он поднимается на смотровую площадку и глядит на часы: подъем занял пятьдесят минут. Средненько. Успокоив сердце и легкие дыхательными упражнениями, Вадим огляделся.
В свое время на вершине находились ресторан со смотровой площадкой и станция канатной дороги. Ресторан сгорел в начале девяностых, канатная дорога закончилась примерно тогда же, теперь на станции обитают бездомные и наркоманы. Смотровая завалена мусором: бутылки, коробки, использованные презервативы. В начале лета отсюда вывезли два грузовика мусора, а выглядит все так, будто здесь вообще никогда не убирали.
В памяти застрял эпизод, как он ребенком катался на канатной дороге с родителями. Когда кабина фуникулера вздрогнула и поползла вверх, а город за окнами начал стремительно уменьшаться, Вадим сначала испытал страх. Потом на плечо опустилась рука мамы, и страх уступил место восторгу. Он тогда прижался лицом к стеклу, пытаясь разглядеть их дом. А наверху продавалось мороженое в металлических пиалах на ножке, похожих на средневековые кубки. Светило солнце, воздух пах дымом от отцовской сигареты, и мама улыбалась. Тогда она часто улыбалась.
На гору должны вернуться люди. Недавно появились инвесторы, готовые вложить деньги, восстановить канатку, отремонтировать дорогу, построить новый ресторан. Аркан заломил космическую цену за возможность работать, и проект заморозили.
Вадим подошел к парапету смотровой площадки и запрыгнул на него. Под ногами – пропасть метров тридцать и склон, поросший кустарником. Говорят, большинство падающих с большой высоты ударяются о землю уже мертвыми, сердце не выдерживает. Он был уверен в своем сердце, прожил бы весь полет до конца. Пропасть как будто приблизилась или притянула к себе. А перед глазами раскинулся город, разделенный серебряной нитью реки. Черепица крыш, чаша стадиона, телевышка, рапирой пронзающая небо, зелень скверов и парков. Открытку с таким видом надо носить в бумажнике, рядом с фотографией семьи.
Он встретился с инвесторами и предварительно решил все вопросы, касающиеся восстановления инфраструктуры на вершине и около горы. И уже знал, как преподнесет это шефу. Через год здесь будет весело и людно.
Обратно Вадим спускался козьими тропами, поэтому никого не встретил, но на стоянке его окликнули:
– Вадим Борисович!
Министр жилищно-коммунального хозяйства. Спортивный костюм смешно и нелепо смотрелся на низенькой толстой фигуре.
– Игорь Тамерланович! – Вадим пожал пухлую ладошку. – Решили начать бегать?
– Куда мне бегать, хожу просто. Ну как у нас дела?
Это был старый аппаратчик, начавший свой путь еще в конце семидесятых, прошедший все скользкие ступени государственной службы. Розовощекий и пугливый, он производил впечатление безобидного и не очень умного человека. Но сменялись главы региона, каждый приводил свою команду, а Игорь Тамерланович уже почти тридцать лет заведовал коммунальным хозяйством города.
Мастер спорта придворных интриг, он, как никто, умел дружить с любовницами и женами коллег и пытался применять свои навыки на Вадиме, но натыкался на холодную улыбку молодого помощника шефа и отступал. Тут же ему удалось закинуть удочку.
– Пока не знаю, – ответил Вадим, – с шефом вчера говорил.
– Как он? – участливо спросил министр.
– Да нормально, говорит: связался с «Азимутом», они обещают почти семьсот рабочих мест. Горничным будут платить по тридцать тысяч, недовольных станет минимум на семьсот человек меньше, а у каждого еще семья, соседи. В общем, мудро поступают, видно, что настоящие профессионалы.
– Да и городу сплошная прибыль, сколько такая гостиница жжет света и проливает воды, представляешь? Эти сироты несчастные копейки платили.
Вадим не понял, кого считает несчастными министр – сирот или копейки.
– Думаю, все будет нормально.
– Вы очень много для этого делаете, молодой человек. Скажу вам по секрету: жду не дождусь, когда вы станете мэром.
– Погодите, Игорь Тамерланович, еще ничего не решено, – сказал Вадим.
– Поверьте моему опыту: вы будете прекрасным мэром. Уверен, мы отлично сработаемся.
«Не сработаемся», – подумал Вадим, улыбнулся, попрощался и уехал. Дома принял душ и позавтракал. Подобрал костюм на день. Белая рубашка, легкие темно-синие брюки, ремень одного цвета с топсайдерами. Закрепил образ солнечными очками и поехал на работу.
Первым делом заехал в центр города, в редакцию местной газеты. Главный редактор была основным рупором власти и одной из тех, кто знал, что на месте детского дома собираются строить гостиницу.
Василиса Анастасовна. Худая женщина лет шестидесяти с обесцвеченными волосами и неестественно белоснежной улыбкой. В советское время по распределению попала на Кавказ, вышла замуж и осталась. Она всегда в первых рядах, когда шеф открывает очередную птицеферму или торговый центр. Она бросает армии ботов на дзоты людского негодования в интернете. Она знает кого-то из «Коммерсанта» и возила журналистов «Ведомостей» в горы на шашлыки. Акула пера. В маленьком пруду и окунь – акула.
– Василиса Анастасовна, я с поручением. Шеф связывался с «Азимутом», они обещают почти пятьсот рабочих мест. Горничным будут платить по сорок тысяч. Шеф просил подготовить варианты, как это правильно осветить в прессе.
– А как же наша супермолодая профессионалка из Москвы? – спросила журналистка. Она очень не любила Алану и ревновала ее к шефу.
– Не знаю, хотите – спрошу у него? – Вадим почти не сомневался, что за некоторыми фейками, поливающими его грязью в интернете, стоит эта женщина.
– Не хочу. Что конкретно требуется?
– Статья какая-нибудь, чтобы это выглядело не как подачка, а как подарок городу и республике. В общем, вы все лучше меня знаете. Время есть, до осени точно, но не затягивайте, вы же знаете, как он не любит ждать. Все кидайте мне на почту.
До обеда Вадим заехал в МВД, где рассказал министру, что «Азимут» предлагает тысячу рабочих мест и тридцать пять тысяч рублей для горничных, и в министерство образования, где упомянул про четыреста рабочих мест и сорок пять тысяч в качестве минимальной зарплаты.
Каждый из тех, кто знал о гостинице, получил свою версию. Почти каждый. Теперь остается ждать, какая из версий всплывет в интернете. Вадим остановился у двери Аланы и постучал.
Девушка была в светло-сером брючном костюме и черной рубашке. Увидев Вадима, она вскочила из-за стола, дернулась в его сторону, как будто намереваясь обнять, потом резко остановилась, опешив от собственного порыва, и неловко протянула руку.
Вадим взял сухую прохладную ладонь и несколько секунд не отпускал.
– Доброе утро, Вадим Борисович, – сказала она.
– Доброе утро, Алана.
– Вы что-то хотели мне сказать?
– Да, я хотел рассказать про «Азимут», рабочие места и зарплаты, но не буду.
– Ладно.
– Ты умеешь кататься на лошадях?
– Нет.
– А на велосипеде? – спросил Вадим.
– А на велосипеде умею.
– Это не сложнее, чем на велосипеде.
– Буду знать, – кивнула она.
– Ты не хотела бы сегодня покататься?
– Я очень бы хотела сегодня покататься.
– Отлично. В шесть вечера заеду за тобой, форма одежды спортивная.
– Буду ждать, – сказала она.
– Хорошего дня, Алана.
– И тебе, Вадим.
Чувствуя, как горит лицо, он спустился на улицу. Выпил воды из питьевого фонтанчика, вытер мокрой ладонью лицо.
В машине Вадим включил кондиционер и попытался сосредоточиться на делах. Ежедневники он не использовал, все хранил в голове, и обычно внутренний клерк молниеносно доставал запрошенные папки и сведения, но сейчас окна архива были распахнуты настежь, ветер раскидал документы по полу, а клерк лежал, оглушенный лошадиной дозой дофамина.
Ни о чем, кроме этой девушки, он думать не мог. Ну еще о Ниле Армстронге. Маленький шаг для человека и огромный шаг для человечества. Посмотришь со стороны – завязка банального служебного романа: пригласил коллегу на свидание. Но для них обоих это момент, в котором сошелся целый год. Год переглядывания, прикосновений невзначай, неловкого молчания и радости от случайных встреч. А началось все с танца.
Первое время он и подумать не мог, что влюбится в нее. Алана – девушка видная и красивая, у нее сразу же появилась куча ухажеров, но Вадима среди них не было. Он с радостью отмечал, как вежливо, но непреклонно она всех отшивает. Это была не ревность, ему нравилось, что она в первую очередь профессионал.
В маленьком городе новый человек – это всегда событие. Девушку просветили сканером провинциального любопытства. Она выросла в Москве, окончила журфак МГУ с красным дипломом, стажировалась в крупных изданиях. Когда родители решили вернуться на родину, отказалась от стажировки в Европе и последовала за семьей.
Молодые незамужние девушки воспринимались их тетушками и бабушками как вызов. Но девушка оставалась свободной, чем ломала систему. Если она не отвечает на ухаживания, значит, у нее кто-то есть. Но у нее никого нет. Так почему она не отвечает на ухаживания?
Они виделись каждый день, и каждый день она ему улыбалась. Немного иначе, чем остальным. От ее взгляда покалывало слева в груди, но броня оставалась цела. В тот момент он почувствовал, как под напором его энергии пришли в движение ржавые шкивы социального лифта, и карьерный взлет занимал все внимание и время. А она продолжала улыбаться. Если это и был флирт, то легкий, как лебяжий пух.
Вадим держался холодно и вежливо, и в какой-то момент осознал, что полностью контролирует ситуацию. Привычное, но все равно приятное ощущение. И тут эта свадьба.
Министр культуры и по совместительству сестра шефа выдавала замуж дочь. Вадим старался пропускать подобные мероприятия, достаточно было поручить кому-нибудь из младших коллег записать деньги от его имени. Но на эту свадьбу обязательно собирался прийти шеф, поэтому и Вадим должен был там присутствовать.
Темно-синий костюм в тонкую белую полоску и голубая рубашка с белым воротником и манжетами. Галстук решил не надевать, чтобы не выглядеть наряднее невесты. К часу дня он был на месте.
Ресторан за чертой города. На берегу озера, с собственным причалом. Около тысячи гостей. На поляне большие белые шатры. Играет музыка, повсюду люди, разговоры, шум и суета. С букетом в руках Вадим первым делом нашел шефа, поздоровался, потом поздравил невесту, подарил цветы, обнялся с родителями невесты, записал деньги и сел за один стол с шефом. Дальше оставалось только ждать.
Свадьбу каждая сторона делает отдельно. В доме или в ресторане – зависит от благосостояния семьи. До трех-четырех часов дня сторона невесты провожает свою дочь. Звучат тосты во славу Большого Бога, за покровителя мужчин, за две семьи, решившие объединиться, торжество сохраняет ритм и целостность. Потом со стороны жениха приезжают за невестой, девушку увозят, градус официоза падает, праздник становится более расслабленным, а значит, и более веселым.
Обычно именно в это время Вадим покидал ресторан. Но в этот раз шеф подвыпил, что было ему несвойственно, и расслабился, что было ему несвойственно вдвойне. Они сидели небольшой компанией в шатре, вокруг которого, стараясь не выделяться, сновали хорошо отличимые охранники шефа. На веранде ресторана – большой танцпол, современная эстрада чередуется с национальными мелодиями. Шеф ослабил узел галстука и курил сигару, отбивая свободной рукой ритм.
– Что это ты не ешь и не пьешь ничего? До первой звезды нельзя?
– Целую неделю пировали нарты. Батрадза посадили так, что ни до одного кушанья и ни до одного напитка не смог он дотянуться. Всю неделю сидел на пиру Батрадз, и ни кусочка еды и ни глотка ронга не попало в рот его, но пел он веселее всех и плясал лучше всех. Так выдержал Батрадз второе испытание, – ответил Вадим.
– Так ты нарт! – рассмеялся шеф. – Красавчик! Но за базар надо отвечать. Петь не просим, но станцевать ты обязан.
Вадим отшучивался, сколько мог, рассчитывая, что шеф отвлечется и забудет, но тот пьянел и только становился настойчивее. Раз нельзя отказаться от игры, надо сыграть в нее по собственным правилам. Вадим подошел к музыкантам, оплатил заказ и подошел к танцполу. С другой его стороны за столом сидела Алана. Отгремели последние аккорды очередного локального хита, и зазвучала мелодия танца приглашения – нежные выдохи гармошки и ритмичный перестук доули.
Это не лихачество и кураж лезгинки, это мелодия нежности и достоинства. Танец, служивший когда-то способом выражения чувств без единого прикосновения. Красивый и спокойный.
Расправив плечи и встав на носки, Вадим вышел в круг. Он собирался подойти к одной из сотрудниц экономического отдела, та хорошо танцевала и составила бы достойную пару, но краем глаза увидел, как Алана встала из-за стола, и мелодия потянула его к ней.
Плавно, будто плывя по воздуху, он приблизился к Алане, вытянул вперед согнутую в локте правую руку и склонил голову. На секунду их глаза встретились, потом девушка скромно потупилась и вышла ему навстречу.
Они сближались и расходились, музыка будто проникла под кожу, и по позвоночнику бежали электрические разряды. Вскинув руки, он кружил вокруг Аланы, а остальной мир превратился в белый шум. Мелодия начала затихать. Вадим, приложив ладонь к груди, склонил голову в благодарность за танец. Она кивнула в ответ.
По броне пошла гулять трещина.
Глава 10
Отрывочные воспоминания из раннего детства как вспышки. Помню запах маминых духов – это радость, помню предательство огонька свечи, который представлялся веселым и добрым, а оказался горячим и злым, помню газировку, которая смешно щипала в носу. Мешанина из цветов, запахов и вкусов периода первоначального накопления информации об окружающем мире. Более осознанное время начинается годам к шести: с тех пор почти каждое воспоминание связано с Вадимом.
Мы жили на третьем этаже, а их семья переехала на второй. Между нами – месяц разницы, он старше. Его отец и моя мама вместе учились в университете, и наша дружба была решенным вопросом.
Майские праздники совпали с новосельем их семьи. Большой компанией за городом. Мама Вадима, красивая и грустная тетя, играет на гитаре и поет низким голосом. Небо темнеет, луна заливает ущелье желтым светом. С реки задувает холодный ветер, я дрожу, но не могу пошевелиться, ее голос отдается где-то в груди.
Дом стоит, свет горит, из окна видна даль.
Так откуда взялась печаль?
И вроде жив и здоров, и вроде жить не тужить.
Так откуда взялась печаль?
На ее похоронах у меня в голове на бесконечном повторе звучала эта песня. С тех пор Цоя не люблю, но тогда я впервые почувствовал силу музыки. Было грустно и хорошо, хотелось плакать, и было не было стыдно. И тут меня пнули по ноге. Я был возмущен и оборачивался со всей злостью, которую способен генерировать шестилетний человек.
Он стоял передо мной, маленький и крепкий, как тумбочка, в каждой руке – кусок шашлыка в тарелке из хлебной горбушки. Один протянул мне.
– Как думаешь, Брюс Ли сильнее Шварца?
Вкусная еда и кинематограф – я забыл все обиды.
– Самый крутой – это Мартин Риггз.
Список моих героев менялся в соответствии с расписанием в видеосалоне, который располагался в нашем доме, в соседнем подъезде. В тот момент ничего, круче суицидального полицейского в исполнении Мэла Гибсона, я и вообразить не мог.
– Фу, он курит.
– Я тоже один раз уже покурил, – прихвастнул я.
Стремясь выглядеть так же круто, как Мэл Гибсон, я подобрал на улице бычок и за гаражами его раскурил. После первой же затяжки меня вырвало. Но все знать необязательно. Глаза у Вадима округлились. Шутка ли, стоит рядом с настоящим хулиганом. Курякой. Довольный произведенным эффектом, я впился в сочный кусок мяса, зацепив и уголок импровизированной тарелки. Пока мы жевали, Вадим собирался с мыслями.
– Брюс Ли и Шварца и Риггза порвет, – перешел он в наступление.
– Шварц огромный, а Риггз знает тай-чи, как он их порвет?
– Брюс – дракон, а дракон сильнее всех.
– Брюс умер, – пригвоздил его фактом я.
Он разревелся и дал мне в глаз. Я тоже разревелся. Возникшие разногласия сгладило совместное наказание. Нам обоим всыпали за плохое поведение, и это нас примирило.
В конце лета Вадим вынес из дома перочинный нож, и мы побратались на крови. Шрам до сих пор белеет на ладони.
Во втором классе он записался в секции кикбоксинга и футбола. Я увязался за компанию, но если у него получалось и тут, и там, то я не снискал славы ни на ринге, ни на футбольном поле. Класса до пятого я учился лучше него, но потом он бросил футбол, сосредоточился на единоборствах и учебе и за счет усидчивости и характера обогнал меня и по оценкам.
Нам лет по тринадцать. Спортзал школы, играем в мини-футбол на паркетном полу. Одноклассницы наблюдают за игрой со второго этажа зала. Среди зрительниц – синеглазая Милана, которая вот уже год черной кошкой ходит между нами. Стараюсь не смотреть на нее, но все мои старания безуспешны: я раз за разом поворачиваю голову в надежде встретиться с ней глазами. В какой-то момент у меня получается, и я ловлю улыбку, как рыцарь ловит цветок, брошенный прекрасной дамой. Я забываю обо всем.
Потерять концентрацию на три секунды, когда против тебя играет Вадим, – значит, проиграть. Он прокидывает мне мяч между ног и бежит к воротам. В отчаянном прыжке я пытаюсь достать его сзади, но падаю и с пола наблюдаю, как он забивает гол и пижонски кланяется публике. Милана хлопает громче всех.
На следующем уроке они садятся вместе. Я сижу на задней парте и с горя балагурю изо всех сил. Мне кажется: если я хоть на секунду заткнусь, все поймут, как я страдаю от ревности и обиды. На мою активность обращает внимание учитель и вызывает к доске. Лишения способствуют творчеству. Вместо сухого пересказа «Недоросля» у меня выходит стендап-монолог минут на двадцать. Все смеются, а Милана громче всех.
На заднюю парту я возвращаюсь героем, обласканным властью и зрителями. Милана достает из портфеля цветную анкету и передает ее по рядам мне. Девчачьи опросники в те годы были важнейшим средством коммуникации. Я пропускаю вопросы о любимом цвете, фрукте и уроке и сразу перехожу к последнему: «Кого ты любишь?». Большими буквами пишу: «ТЕБЯ». И передаю анкету обратно. Она открывает тетрадь, листает, доходит до моего ответа, поворачивается ко мне и улыбается. Я улыбаюсь в ответ и смотрю на Вадима. У друга моего совсем кислый вид. Вот что чувствуешь, братишка, когда тебе прокидывают мяч между ног.
За воротами школы от нашего непримиримого соперничества не оставалось и следа. Я завтракал у них, он ужинал у нас. Я давал ему книжки про Тарзана и Конана, он учил меня правильной стойке в драке. Зимой мы катались на лыжах в заброшенном глиняном карьере, а летом сплавлялись на колесных камерах по реке. Гораздо позже, когда я находился в реабилитационной клинике и лез на стену от абстинентного синдрома, готовый продать душу за дорожку кокаина, я вспоминал эту реку.
Камера от КамАЗа была мечтой. Размеры и устойчивость резинового чуда позволяли оставаться сухим даже на крутых порогах. Роскошь, доступная единицам, на компанию из трех–четырех человек бывала одна камера, а у нас у каждого имелась своя.
Мы приближаемся к мосту; две девушки машут нам сверху и кричат что-то веселое. Собираясь порисоваться перед ними, я пытаюсь встать на камеру и бухаюсь в воду. Терек ловит меня, как аллигатор, и тащит на дно. Я пытаюсь вынырнуть и затылком ловлю большую корягу. Удар несильный, но река вдруг начинает побеждать. Здесь нестрашно утонуть, глубина небольшая, но сильное течение и каменистое дно быстро могут выбить из тебя дух. Я ухожу под воду, а Вадим вылавливает меня за волосы и тащит на воздух. Кое-как забираюсь на его камеру.
Меня распирает от коктейля эйфории и паники. Смерть на секунду закрыла солнце, как облачко. Но ветер сдул его, и я опять поверил, что никогда не умру. Ничего подобного впоследствии не приносили ни алкоголь, ни наркотики.
– Придурок, камеру просрал, – ворчит Вадим.
Мое плавсредство, освобожденное от наездника, уже далеко впереди.
– Ты не мушкетер, Вадоха, камера от КамАЗа не лишит нас девственности, – это был чрезвычайно важный в тот момент вопрос.
– Твои дешевые понты тоже не особо помогают.
– Я хотя бы попытался.
– Греби к берегу, по суше нагоним, на мечети перехватим камеру.
Мы и вправду нагнали и перехватили мою камеру, только вот в то же время кто-то стащил камеру Вадима.
Сплинтером его окрестил я. Лет в пятнадцать он начал собирать во дворе пацанву и обучать приемам кикбоксинга. Как это иногда бывает, прозвище намертво прилипло. По имени его, кроме меня, никто и не называл.
Чем старше мы становились, тем явственнее было, насколько мы разные, но до определенного момента это не казалось проблемой.
– В смысле ты остаешься?
– Гера, нам обоим надо остаться.
– Два раза ты с ним пересекся – и все, он тебя вербанул?
– Да при чем тут «вербанул»? Это реальный шанс, – сказал Вадим.
– И кто мы будем? На побегушках у бандоса?
– А в Москве нас на директорские должности ждут? И он теперь депутат, а не бандос.
– ***, Вадоха, я почти год, как в жопу раненый бегал, чтобы мы вдвоем перевелись.
– Братан, я тебя когда-нибудь подводил?
– Не подводил.
– Поверь мне, лесом Москву, хочешь, съездим к нему? Он нормальный мужик, с ним можно работать. Сам увидишь.
– Не хочу.
– Вот ты уперся опять, как баран.
– Ты обдумываешь и взвешиваешь, а я только, как баран, упираюсь.
– Есть такое, – сказал он. – Поехали?
– Я пас, завтра рано вставать, в профком надо зайти.
– Удачи.
Я не ответил. Следующие несколько месяцев мы почти не виделись. Я занимался вопросами перевода, летом уехал с университетом на море. У Вадима тоже была путевка, но он остался дома заниматься новой жизнью.
Поезд отходил в половине седьмого утра. Я стоял на перроне, зевал и хотел курить. Мама, скрывая волнение, строгим голосом давала мне последние наставления о жизни в Москве. Пахло жжеными тормозами вагона.
– Отправляемся, закругляйтесь, – сказала проводница.
Я обнял маму и повернулся за чемоданами. Их держал в руках Вадим.
– У тебя же пробежка, – сказал я.
– Можно и пропустить, – сказал он.
За все время, что я его знаю, он не бегал, когда держал траур по матери и когда пришел проводить меня.
Вадим закинул чемоданы на третью полку и протянул мне руку.
– Береги себя, Герман.
– Увидимся.
Я пожал протянутую руку.
Еще несколько раз он предлагал мне вернуться, но я отказывался. Мы продолжали видеться, когда я приезжал на каникулы или когда он прилетал по делам в Москву. Однако с каждым разом эти встречи все больше походили на неловкие семейные посиделки, когда человек вроде твой родственник и никуда тебе от него не деться, но, с другой стороны, вы совершенно чужие друг другу люди. Он на час заскочил на мою свадьбу и, сославшись на дела, уехал.
Следующий раз я увидел Вадима через три года. Очнулся в машине, на заднем сидении. Чтобы заснуть, накануне я выпил полтора литра водки, и пробуждение оказалось не из приятных. Голова будто пластилиновая и кто-то смял ее с боков, тело покрыто тонкой пленкой холодного пота, а сердце часто и тревожно бьется. Кости болят, как будто меня избили. Во рту мерзкий привкус засохшей крови, желудок горит в кислотных пожарах.
За рулем сидел Вадим, на пассажирском – моя жена, за окном расстилались пасторальные пейзажи Подмосковья. Ужасно, но, когда я их увидел, первым делом расстроился, потому что у этих двоих кокаином точно не разживешься.
– Что это у вас такие одухотворенно печальные лица? – спросил я.
– Привет, Герман, – сказал Вадим.
– Ну если ты приехал, то ситуация и правда из ряда вон.
– Помнишь, что позавчера было? – спросила жена.
– Позавчера?
Память и правда стала меня подводить. Если раньше я считал алкогольно-наркотическую амнезию художественным вымыслом, то в последние несколько месяцев у меня порой исчезали из памяти целые недели.
– Ты два дня в отключке.
– Ты так заскучала за эти два дня, что вызвала Вадима?
Если я трезвый, значит, я на грани нервного срыва. Я злился и ненавидел весь мир, а больше всего ее. Она побледнела, нижняя губа задрожала, но сдержалась и не заплакала.
– Она меня не вызывала, – сказал Вадим.
– Ну, конечно, наш чемпион освоил телепатию.
– Ты сам мне позвонил.
– И чего я хотел?
– Попросил помочь.
– Я был не в себе, но спасибо, что откликнулся. Можно меня домой завезти?
– Ты же понимаешь, куда мы едем? – спросила она.
– Понял, как только увидел ваши вытянутые в праведной решимости лица, но вы что-то напутали.
– Сделай это ради меня, – сказала она.
– Ради тебя, сука? Ради тебя признать, что я наркоман? А я не наркоман, слышите, *****? Не наркоман!
Мне окончательно сорвало резьбу. Я попытался на ходу открыть дверь, но замки были заблокированы, поэтому я начал ногой выбивать стекло.
Вадим остановил машину, вытащил меня из салона и влепил несколько отрезвляющих пощечин.
– Эй! Слышишь меня?
– Чего тебе?
– Это не ты, Гера.
– Да пошел ты, Сплинтер, ты мне ничего не должен, и спасать меня не надо. Я звонил тебе, когда был пьяный, сейчас я трезвый и трезво прошу тебя исчезнуть из моей жизни.
Он будто сдулся, плечи опустились, лицо скривилось в болезненной гримасе. Вздохнул, слегка махнул рукой и выключил мне свет.
Сначала я его ненавидел и желал ему смерти, молился по ночам в палате, чтобы он разбился в аварии. Потом мне стало все равно, я вылечился, но вместе с демоном от меня ушел вкус жизни. Нервные окончания, сожженные кокаином, разучились чувствовать радость и печаль. Я знал, что Вадим созванивается с моей женой, справляясь о моем самочувствии, но плевать на это не хотел. Я вообще на все, в том числе на себя, плевать не хотел. Ничего не хотел.
Жизнь возвращалась по частям. Я начал есть, потом спать по ночам, иногда улыбался и разок даже засмеялся. Ушел с головой в работу: тогда мы только начинали заниматься водкой, и хлопот было выше крыши. И как-то утром проснулся и понял, что у Вадима сегодня день рождения. Тридцать лет.
Когда-то моя мама затеяла в квартире ремонт. Мы с Вадимом должны были содрать обои и расстелить на полу газеты. В одной из них Вадим увидел рекламу часов «Омега», модели, которую носил Джеймс Бонд. И влюбился в эти часы. Несколько лет у него в комнате даже висел рекламный постер «Омеги».
Не вставая с кровати, я посмотрел в интернете билеты на родину и цену на часы. Губа не дура, Вадоха. Я оценил свои финансовые возможности. Подарок пробивал серьезную брешь в наших запасах, я успел даже передумать, но потом рассказал историю про часы жене, и она сказала, что это лучшая моя идея за последние пять лет.
Увидев меня в дверях, мама испугалась. Но я объяснил, зачем приехал, и она успокоилась. Стоило мне лет в пятнадцать, отпрашиваясь на ночную дискотеку, сказать, что я буду с Вадимом, она легко меня отпускала, хотя обычно не приветствовала вечерние гулянки. Что-то остается неизменным.
Дома Вадима не оказалось, отец сказал, что он отмечает где-то с коллегами. Я вышел во двор и сел на лавочку напротив подъезда. Стемнело, и цикады в траве начали ночной концерт. Я точно знал, что долго ждать не придется, пьянки и возвращения под утро – не его стиль. Без пятнадцати двенадцать машина завернула во двор.
– Вадим, – окликнул я.
Он как будто не удивился, подошел и сел рядом.
– С днем рождения.
Я протянул ему коробку. Вадим выругался, что было ему совсем не свойственно.
– Пожалуйста, – ответил я.
– Спасибо, Герман, вот сейчас я почувствовал, что у меня день рождения.
– Моя бабка говорила, что нельзя друзьям часы дарить, типа, если они остановятся, и дружба остановится, – сказал Вадим и надел часы.
– Они автоматические. Если будешь носить, они не остановятся, – сказал я.
