Георгий ГОБАЕВ. БЕГЛЕЦ

(Окончание. Начало см. «Дарьял» 4’2021, 5’2022, 6’2022)

Глава 17

Вадим собирался подвезти Алану, потом купить новый телефон. Планировал управиться за час. Но время под большим орехом движется по своим законам.

– Мне надо ехать.

– Не надо.

– Надо телефон купить.

– Уже все закрыто.

– Я поищу.

– Я вынесу свой старый телефон.

А он только и ждал повода остаться.

В горах рано темнеет, даже летом. Фонарь рядом со старым орехом заморгал и погас. Ночь расплела косы. Сквозь карамельный аромат парфюма чувствуется ее естественный запах. Тонкая нить, но узлы невозможно разорвать. У нее отличное чувство юмора и тонкие лодыжки. Она хорошо воспитана и умеет одеваться. Но именно ее запах шепчет на самом древнем языке. Это твоя женщина, она родит тебе сильных сыновей и счастливых дочерей.

Алана уже без рубашки. Чуть слышно рычит, пытаясь стянуть с Вадима майку.

– Подожди, – попросил он и сам себе не поверил.

– Не подожду.

Она оставила майку и занялась брючным ремнем. Вадим сжал обе ее кисти в ладони.

– В машине? – спросил он. – Первый раз должен быть особенным. Ты ж моя принцесса!

Алана тихо рассмеялась, потом освободила руки и сказала:

– Будет.

Через несколько мгновений ее лицо оказалось напротив его лица.

– Привет, – выдохнула она.

Наверное, надо было ответить, но Вадим забыл, как складывать буквы в слова. Забыл, кто он и где. Мир покачивался, как лодка на большой реке. Волны бьют в борта с тихим шелестом: «Привет, привет, привет».

Внезапно все стало очень просто. Все страхи, вся боль, все, от чего бежал каждое утро, оказались не грузом, а ступенями к этому дню. «Нужно срочно вспомнить, как складывать буквы в слова, и сказать ей», – подумал Вадим. А потом все исчезло: машина, старый орех, улица, город, снежные вершины гор далеко внизу. Демоверсия смерти.

Когда вернулся, он вспомнил, как складывать буквы в слова, но теперь это было лишним умением. Они долго сидели в тишине. Вадим приоткрыл окно, и сквозь запотевшие стекла стал проступать внешний мир.

– Все было прежним. Лужа на крыльце. Привычный контур мусорного бака. И у забора писала собака, – с застенчивой улыбкой на лице сказала Алана, поймав его взгляд.

– Я знаю этот стих, – Вадим щелкал пальцами, пытаясь высечь искру памяти. – Это Филатов! Чего-то там «продутый на ветру».

– Вадим Борисович, я в тебе не ошиблась.

Она потянулась к нему, и в это время зазвонил его телефон.

– Да, мама… Уже скоро… Нет, не со мной… Днем разговаривали… Ладно, не волнуйся, ма, скоро буду.

Примерно на час все, что находилось за пределами автомобиля, потеряло контуры и значимость – бессмысленная суета на заднем плане. Такие моменты по определению не могут быть долгими, и он это понимал, но все равно расстроился, когда телефонный звонок прорвал оборону их небольшой крепости.

– Где этот Дуремар ходит? – возмутилась Алана.

– Что?

– Мама не может до Тимура дозвониться весь вечер: сначала сбрасывал, теперь не берет трубку.

– Да мало ли где он может быть? Не маленький мальчик, и время не такое позднее. Что за паника?

– Ты его не знаешь, этот парень – генератор проблем.

– Каких проблем?

– Не хочу тебя грузить.

– Ты ждешь формального подтверждения, что мы семья? Разговора на лестницах и вот этого всего, – он обвел рукой салон, – недостаточно?

Алана тяжело вздохнула.

– С самого детства у него будто шило в заднице, до всего ему есть дело. В школе директора отчитывал за ошибки в воспитании детей, у соседей собаку украл – ему, видите ли, показалось, что они с ней плохо обращались. У отца юбилей был, мама пирогов напекла, а этот тип их вынес бездомным к метро.

– Робин Гуд, – сказал Вадим.

– Только Москва – не Шервудский лес. На втором курсе он вступился за одногруппника, у которого отнимали телефон, подрался с парнем-чеченцем. Тот как-то неудачно упал и несколько дней лежал в коме. Тимура потом чуть не убили: во дворе у нас стрельба, крики, полиция – полный набор. Пришлось отцу в землячество обращаться. Кое-как утрясли вопрос, но нам посоветовали переехать из Москвы. Представляешь? У меня стажировка намечается, мечта всей жизни, я пять лет впахивала ради этого шанса – а тут у отца предынфарктное состояние, у мамы нервный срыв, и я не смогла их оставить. Но и простить долго не могла.

– Но он же был прав, это главное. Все остальное – просто не­удачное стечение обстоятельств.

– Понимаю, но мне от этого не легче. Не просто стажировка отменяется, но и Москва отменяется. А я люблю Москву! Я там выросла, там все мои друзья, вся моя жизнь. Так что, может, я просто устала понимать.

Она увидела, что Вадим хмурится, и добавила:

– Но все это уже неактуально. Последнее время я очень благодарна своему брату за его рыцарскую тупость. Вот только бы найти его… Сначала врежу, а потом обниму.

– Тимур у меня дома, – сказал Вадим.

– Что?

– Он автор того канала.

– Что?!

– Я несколько часов назад узнал.

Вадим рассказал про фальшивую легенду и драку на митинге. Алана побледнела.

– Он хочет его посадить, – тихо сказала она.

– Обещаю, все будет хорошо.

– Или вообще убить, – Алана будто его не слышала.

– Эй! – он взял ее лицо в руку. – Смотри на меня.

Она с трудом, но сфокусировала взгляд.

– С ним все будет хорошо, понятно? Я знаю, что делать. А ты сейчас вытрешь слезы, пойдешь домой и скажешь родителям, что трубку у него увели на митинге, а сам он за городом с друзьями, останется с ночевкой. И не забудь вынести мне телефон. Все, – он легонько стукнул ее пальцем по щеке. – Иди.

Когда Алана вернулась, он спросил:

– Я уже говорил, что люблю тебя?

– Нет.

– Странно, я был уверен, что говорил, ну ладно, увидимся.

Вадим улыбнулся, когда увидел, что бледность на ее лице уступает место возмущенному румянцу.

– Эй!

И он сказал.

Аккуратный кирпичик розового цвета. Четвертый или пятый айфон, Вадим в них путался. Вставил симку, включил телефон. На дисплее высветилось время. 22:30. Он вскинул руку, не может быть. Верная «Омега» подтверждала показания телефона. Еще минута на авторизацию во всех приложениях – и мобильник завибрировал. Он жужжал без остановки несколько минут. Десятки сообщений во всех мессенджерах. Родственники, знакомые с работы, с тренировок, куча незнакомых номеров. Его сегодняшнее выступление произвело фурор. Герман говорил, что средняя шутка, сказанная вовремя, лучше, чем хорошая шутка, сказанная невпопад. Так и здесь: ничего особенного он людям не сказал, но был уважителен и честен, а это уже немало. От шефа – ни сообщений, ни звонков. Может, и к лучшему.

В юности Вадим любил пересматривать записи своих боев. Старые кассеты до сих пор валялись дома где-то на антресолях. И сейчас поддался гордыне, захотелось глянуть на свой успех со стороны. Вспомнил, где видел запись. Зашел в телеграм, на канале – новый пост: фотография с митинга, размытые фигуры омоновцев, закованных в броню, и на заднем плане, в фокусе – девушка прижимает к ногам маленького мальчика. У девушки испуганный вид, а паренек хмурит брови, глядя на полицейских. И подпись: «В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева – тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго…»

Телефон обиженно хрустнул. Усилием воли он разжал пальцы и заставил себя отложить мобильник. Потом завел машину и, не торопясь, длинным путем поехал к дому. Припарковался. Когда выключал зажигание, понял, что рука дрожит. Еще полчаса сидел в машине. Верхнее, среднее и нижнее дыхание. Руки перестали дрожать. Решил, что может себя контролировать и не убьет этого урода, как только увидит, после чего поднялся.

Отец с Тимуром играли в шахматы.

Ни с кем не разговаривая, прошел в душ. Смывать ее запах с себя не хотелось, но холодный душ мог кое-кого спасти от тяжких увечий. Минут пятнадцать стоял под ледяными струями, обсушился, потом надел джинсы и майку с длинными рукавами. Зашел на кухню.

Отец поднял голову от доски.

– Почему ты его раньше не привел? Хоть кто-то умеет играть в шахматы.

– Мы отойдем на минуту.

Вышли на балкон.

– Если тебе на себя по хрену, это ладно. Но ты не понимаешь, что своими действиями подставляешь других?

Вадим говорил спокойно. Чтобы занять руки, сжимал подоконник. Свободные руки тянулись бы к шее Тимура.

– Ты о чем?

– Что непонятного в словах «сиди и не высовывайся»?

– Я не врубаюсь, Сплинтер.

Парень был напряжен, рядом с таким Вадимом ему бывать не доводилось.

– Я про пост в телеге.

Тимур облегченно рассмеялся.

– Ты реально думаешь, что я один все тащил?

– Не понял.

– Время Зорро закончилось, старик. Слаженная команда – вот путь к успеху.

– Что еще за команда?

– «Горец», «Лисичка 97», «Дзауг», «Ра’с аль Гул» – еще много кто.

– Что ты несешь?

– Отвечаю на вопрос.

– Имена и фамилии есть у этих людей?

– Скорее всего, есть, но я их не знаю, как и они не знают моего, я – «Легче Легкого». Мы никогда не виделись и не сможем слить друг друга, если вдруг одного поймают или другой окажется крысой.

Сквозь облака выглядывала мутная луна, стражниками застыли темные сосны во дворе. Мелькнула мысль пустить все на самотек. Позволить себе немного слабости и подлости. Типа как проснуться утром и увидеть, что за окном льет, как из ведра. И тонкий голосок где-то внутри тебя произносит: «Ну какая пробежка в такую погоду? Ложись спать, тебе никому ничего доказывать не надо». Раньше Вадим думал, что сможет от него избавиться, но со временем понял, что этот голос никогда не замолчит. Он стал тонким, еле слышным, но он всегда рядом.

– Делали вместе, а отвечать будешь ты один. Нормальное братство.

– Сплинтер, если прешь против государства, надо понимать возможные последствия. Я понимаю.

– Сколько тебе лет? – спросил Вадим.

– Двадцать один будет в декабре. Сейчас начнешь рассказывать про юношеский максимализм и балаболов, что с жиру бесятся?

– Нет, – соврал Вадим. – Ну а конечная цель? Всеобщее благоденствие?

– В идеале. А в реальности – сделать хоть что-то. Изменить мир.

– Я тебе, не глядя, накидаю десять вопросов, которые вы можете в реальности решить и действительно изменить мир. А завтра – еще десять, и послезавтра, и каждый день.

– От презервативов и шприцев использованных водную станцию чистить?

– А тебе этого мало? Масштаб не тот? Тебе революцию подавай? Даже этот детский дом, за который вы так горлуете. В прошлом году мы там крышу ремонтировали, скинулись деньгами и своими силами перестелили. Что-то я тебя на той крыше не видел.

– Это бюджетное учреждение, и ремонтировать его должны из бюджетных средств. А тут получается: сами украли, сами скинулись, сами починили, сами себя похвалили.

Тимур ощетинился. В любом другом случае за такое с него бы жестко спросили, но он был так похож на сестру, когда злился, что Вадим только хмыкнул.

– Следи за речью.

– Я не говорю конкретно про тебя, но ты в системе, и эта система ворует у детей и стариков.

– Проще всего кого-нибудь обвинить, без разницы кого: родителей, улицу, школу или систему. И с чистой совестью бобров пасти.

– Ты думаешь, что если почистить набережную, то и власть станет лучше, а я думаю, что надо сменить власть, и на набережной не будет использованных шприцев.

– Много пафоса, Тимур, ищешь славы, так и скажи.

– Я бы тогда вайны в инстаграме* снимал, я знаю про пятнадцать минут. Сегодня вон какой-то тип в покер миллион поднял, обещал весь выигрыш отдать в детский дом. Кто-то выкинул видео, и все обсуждают этого типа. Про митинг забыли. Канал мне нужен, чтобы разбудить людей. И они просыпаются, ты сам сегодня видел.

– Когда тебя закроют, эти же люди будут поливать тебя грязью.

– Перестань запугивать меня тюрьмой, мне нестрашно, – сказал Тимур.

Он стоял как живое воплощение цинизма молодости. Но Вадим умел пробивать любую защиту.

– Отец твой тоже так думает?

Попал. Парень покраснел от злости.

– Нет! Отец так не думает. У нас как? Главное – «что скажут люди?». Что скажут наши уважаемые старшие? Которым неважно, что республикой рулят воры и убийцы, им важно, что молодежь плохо воспитана и смеет критиковать власть. Пусть их схоронит обвал под собой.

– Это все общие темы, Тимур. Просто болтовня.

– Чем ты лучше нас?

– Я не прячу лица, – сказал Вадим.

– Но меня прячешь.

– А я забочусь не о тебе.

– Ну так и мы заботимся не о себе, когда прячем лица, не думал об этом?

– Опять система не дает говорить прямо?

– Она и тебя достанет.

– Пока не достала.

– Без обид, Сплинтер, но пока ты городской депутат в глухой провинции, субботники в парке и новые спортивные площадки – это твой потолок?

– Это только начало.

– Вот и я об этом. Ответь честно: если бы не Алана, ты бы меня к ним в багажнике отвез? На берег Черной речки?

– Последний раз предупреждаю, следи за речью.

– Ты злишься, потому что я прав.

– В чем ты прав, каланча? Ты кайфуешь с образа мученика и думаешь, что, если сядешь в тюрьму, это будет жертва, которую все оценят. Только всем будет похрен, и мир останется таким же, каким был. Хотя нет, не всем. Своей семье ты мир изменишь капитально. Если ты этого добивался, тогда ты прав, без базара. Я не знаю, что было бы, «если бы не Алана», но это неважно. Важно то, что на самом деле происходит здесь и сейчас, – вот что я пытаюсь тебе втолковать.

– Каждый с чего-то кайфует, я – с образа мученика, а ты – с образа святого.

Хамский выпад на секунду лишил Вадима дыхания, будто пропустил в корпус. Родственник рисковал получить по заслугам. Но в этот момент сверху раздался знакомый смех, и Тимур в очередной раз избежал физической расправы.

Отсмеявшись, низкий голос прогудел:

– Здрасте, а Вадим выйдет?

Вадим улыбнулся, поднял голову к потолку и сказал:

– Только из себя. Байрай, брат.

Герман приехал.

Глава 18

Сначала все шло хорошо. У меня всегда так. С окончаниями, правда, беда.

Я поискал выпивку. Крепких напитков у мамы не было, зато нашлась трехлитровая банка с красным вином. Включил музыку. Мы пили вино, девушки смеялись каждой моей шутке. Потом мы с Ритой немного потанцевали, а с ее подругой покурили. Вино было молодое, кислое, холодное и коварное. На середине «Письма к женщине» я прервал декламацию и всплакнул, чем вызвал легкий переполох. Карусель раскручивалась все сильнее, но пока не мутило, было весело. Когда мы пересекли экватор трехлитровой банки, стали хвастаться татуировками. Я показал руку, Рита задрала юбку. Там и без татуировки было на что посмотреть, но тату было особенным. На ягодице был набит небольшой, размером с пятирублевую монету, краб Себастьян из диснеевского мультика про Русалочку. Губошлеп, не умеющий держать язык за зубами. Мое старое прозвище.

– Нет! – я задохнулся от восторга.

– Я знала, что ты заценишь.

Масляный взгляд Риты словно оставлял следы на моем лице. Давно забытое чувство. Будто мне снова двадцать лет, и молчаливое согласие девушки, с которой ты познакомился час назад, наполняет тебя гордостью и счастьем. Я не отводил взгляд.

Но двадцать лет мне было только в мечтах, в реальности – тридцать три, и за последние двенадцать часов я выпил кучу разного алкоголя. Стал путать девушек. Рита – блондинка, ее подруга – брюнетка. Как ее зовут? Зайка? Мадя? Ляна? Или наоборот, Рита – брюнетка, а подруга – блондинка. Так как ее зовут? Лена? Лана? Маря?

От табачного дыма меня замутило. Не помню, на каком этапе вечера я принял решение не ходить на балкон, а курить прямо на кухне, но сейчас очень жалел о своем решении – хорошо знакомое чувство. Единственное, что могло соперничать с моей уверенностью, когда я решаюсь на очередную глупость, – это раскаяние, с которым я впоследствии об этой глупости жалею.

С карусели пересел на вертолет. Скорость вращения увеличилась в несколько раз. Я собрал организм в кучу, встал, сделал музыку громче и направился в туалет.

День сурка. Напиваюсь, блюю и снова напиваюсь. Минут двадцать я приводил себя в порядок. Усталость сменила опьянение. Я хотел есть и спать. Почистил зубы, умылся и вышел. Ряды гостей поредели. Подруга ушла, унеся с собою тайну имени. Рита за время моего отсутствия проветрила кухню, вымыла бокалы, протерла стол и теперь валялась на диване.

– Ну как ты, дружок? – спросила она.

– Немного устал, а в остальном нормально.

– Падай.

Она похлопала по дивану рядом с собой. Девушка положила голову мне на плечо. Указательным и средним пальцами левой руки потопталась по моей груди, спустилась на живот, помешкав, двинулась ниже. Тело откликнулось на ее поход, но я поймал ее руку.

– Я женат, Рита.

– Поздравляю.

Она лизнула меня в шею. Сохранять здравый смысл в таких условиях очень трудно, но я старался.

– Я не могу, Рита, правда.

– Правда?

Она прикусила мне мочку уха. От нее пахло вином. Незаметно она высвободила руку и запустила мне в штаны. Я отпрянул, словно от края пропасти.

– Я не кусаюсь, Гера. Если не попросишь.

По-моему, она принимала мои метания за кокетство. На диване было мягко, удобно, на нем лежала красивая девушка, но я встал.

– Серьезно, дело не в тебе.

– Гера, я не собираюсь за тебя замуж.

– Я не могу.

Она посмотрела на мою ширинку.

– А я вижу, что можешь.

– Слушай, у меня сейчас такой период, что мне жизненно необходимо хоть немного самоуважения.

– В смысле?

– В смысле все плохо.

– Иди сюда – и будет хорошо.

Она медленно расстегнула пуговицы на блузке. Еще немного – и управление захватит спинной мозг, не обремененный вопросами морали.

– Я хочу, чтобы ты ушла, – сказал я максимально неестественным голосом.

Рита рассмеялась.

– Не хочешь!

Ее, похоже, захватила моя игра в недотрогу. Она сняла блузку.

– Ты зря раздеваешься. Я вызываю такси.

– Вызывай.

Изящно выгнувшись, она стянула с себя юбку и осталась в одном нижнем белье.

Город у нас маленький, номера телефонов шестизначные, а у служб такси всегда простые для запоминания комбинации, однако я несколько минут не мог вспомнить ни одного номера. Наконец, на удачу набрал шесть семерок. Не зря Кеша говорил, что я фартовый.

– Такси, доброй ночи.

Закусив губу, Рита расстегнула пояс бюстгальтера.

– Доброй, – просипел я. – На Монтану, дом 19, второй подъезд, поедем в центр.

– Семь минут, белая «Хонда», 673 номера.

– Семь минут, белая «Хонда», 673 номера, – повторил я как заклинание от злой ведьмы.

– Ты серьезно?

Наконец до нее стало доходить.

– Серьезно, Рита, я не могу по-другому.

– А на хрена ты меня позвал?

Произнесенное ею резануло слух. Если в воде ногу свело судорогой, то лучший способ справиться с ней – порезать или уколоть ногу. Наваждение отпустило.

– Юная леди, не всегда, когда тебя приглашают в гости, тебя собираются трахнуть.

Пока Рита одевалась, она крыла меня отборным матом. Некоторые обороты я даже взял на карандаш. Я не обижался, стоял с самой доброй своей улыбкой и вспоминал дворового алкоголика дядю Робку. Опустившийся тип, потерявший достоинство, семью, здоровье и даже имя. Никто не называл его Робертом. Как-то холодной зимой мы с пацанами нашли его за домом вдрызг пьяного, избитого, почти голого. Ошметками губ дядя Робка улыбался и сквозь неровный частокол зубов радостно шипел: «Зато не обоссался, зато не обоссался!»

Я проводил гостью. Напоследок она еще и больно стукнула меня в ухо. Заслужил, чего уж там.

Обычно перед нашим приездом мама готовит целую гору съестного, но в этот раз я приехал без предупреждения, поэтому обходился чем бог послал. В холодильнике обнаружилось немного холодной курицы, твердый соленый сыр, пара огурцов и один помидор. Взбодрил несвежий хлеб тостером. Вкусно поел, заварил себе чая с мятой и вышел на балкон покурить перед сном. Этажом ниже мой друг кого-то отчитывал.

С хорошими и правильными людьми на самом деле трудно жить, я, как никто, это знаю. Одна из них меня воспитывала, с другим я дружу, сколько себя помню. Жизнь в правильном направлении – это восхождение на крутую гору. Постоянное напряжение, ветер в лицо и одиночество. Помимо очевидных неудобств, эти альпинисты духа сталкиваются с непониманием и недоверием людишек вроде меня. Если мама с годами приучила к особенностям своей натуры всех, то Вадима нередко упрекали в неестественности порывов. По мне, если это и маска, то намертво приросшая к лицу, а даже если оторвать, то под ней не будет зла. Может быть, страх, но точно не зло.

Я обрадовался, когда услышал его отповедь. Слоны, держащие мир на своих спинах, все так же сильны. Одиночество стало тяготить. Общие разговоры и ничего не значащие слова, старые знакомые, чьих имен я не помню, картонные декорации плохого фильма. Я горю и тону, друг.

Спустился на второй этаж, поздоровался с его отцом. Борис тоже постарел. Я помню: будто вчера, я бежал наперегонки с мамой, бежал изо всех сил, и все равно она меня обогнала. Помню, как дядя Борис крутил «солнышко» без ремней на турнике во дворе. А сегодня их глаза выцветают.

Познакомился с Тимуром, приятным молодым парнем, слегка испуганным. Смотрел так, будто меня знает. Наконец, добрался до Вадима.

Мы пожали друг другу руки. Мне нравится, что мы не любим объятия до хруста. Полгода мы не виделись или год – при встрече мы ведем себя так, как будто расстались час назад.

Я собирался съязвить насчет его счастливого вида только что потрахавшегося человека, но в это время в комнату зашел Тимур, и я сдержался.

– Вадим, это тот тип, про которого я тебе рассказывал, ну который миллион выиграл.

– Восемьсот тысяч, – поправил я.

– Ты многое успел, Гера.

– А у меня мало времени. Пошли на улицу, не хочу курить при Борике.

– Так он тебя когда еще спалил.

– Хорошая мина при плохой игре – мой конек.

Ночами уже холодно, а я приехал без вещей. «И без жены, и без надежды», – добавил внутренний голос. Я поморщился, как от зубной боли. Откопал в шкафу старую толстовку, не ношенную лет десять, она оказалась великовата в плечах, и вышел на улицу.

Двор задрапирован темнотой. Пряный аромат земли, перекопанной под палисадник, а гарниром – резкий, свежий запах хвои от елей, растущих неподалеку. Шум редких машин вдалеке, сверчки что-то пилят в траве. Ветер качает верхушки деревьев. Звуки складывались в дыхание города. Спокойное и доверчивое, как у женщины, спящей на твоем плече.

На этой скамейке мы сидели двадцать пять лет назад и обсуждали карьеру Джеки Чана. На спинке этой скамейки двадцать лет назад Вадим ножом вырезал сердце. С именем внутри. «Милана». А я приписал: «+ Герман».

– Что читаешь?

Это очень интимный для меня вопрос. Вопрос-маркер. Кого угодно я об этом не спрошу. А Вадима на книги «подсадил» я. Раньше я «подсаживал» на хорошие вещи. Сначала ничего не получалось, ему не «зашли» миры Роджера Желязны, не впечатлила «Стальная крыса», не понравился даже Том Сойер. Чуть позже у меня так было с травой. Я покурил пять-шесть раз и ничего не почувствовал, было собрался разочароваться в пастафарианстве, но покурил еще разок и улетел.

В школьной библиотеке, куда нас завела кривая безделья, наткнулся на «Тихий Дон». Старое издание, на обложке Гришка на лошади теснит Аксинью, несущую коромысло. Я вынес книгу под рубашкой и подарил ее Вадиму. Он открыл и улетел. Я служил для него своеобразным литературным фильтром. Читал запоем классику и боевики в мягких обложках, без разбора, но Вадиму советовал только действительно хорошие книги. В свою очередь, как в детской песне, он вернул мне улыбку, познакомив со Стейнбеком. Вадим всегда отдает долги.

– «Праздник…» Хэма, – сказал он.

Одно время мы просто бредили Хемингуэем. Началось все с романа «По ком звонит колокол». Откуда-то узнали, что прототипом главного героя был наш земляк, и гордость малых народов бросила нас в крепкие объятия Папы. Я даже пытался меньше болтать, чтобы быть похожим на его героев, но крабу Себастьяну не место в прозе Хемингуэя. А Вадим был будто оттуда: друг Роберта Джордана, сосед старого Сантьяго. Прочитав все, что написал Хемингуэй, даже письма, мы перешли к изучению самого писателя. Тут Папа и потерял Вадима. Он открестился от Эрнеста, узнав, что сильный, немногословный мужчина, на которого всегда можно положиться, – это всего лишь образ. Маска, за которой скрывался испуганный и вредный неврастеник. Мне крушение идолов принесло только радость. Хэм стал ближе, я разглядел в нем себя.

– Стареешь, Вадоха, становишься мягким, как молодой сыр. Мало того, что молодежь тебе безнаказанно хамит, так ты еще и Хэма простил за то, что он обычный человек.

– Я старею, но память у меня все еще твердая. Помнится, кто-то обещал написать такую же книгу о Москве. И я с огромным удовольствием читал бы ее, но…

Он развел руками.

– Блин, – усмехнулся я. – Ладно, а парняга этот кто?

– Брат одной девушки.

– Вот я осколок.

– Почему?

– Собирался при нем посмеяться насчет тебя и девушки, но в последний момент передумал.

– Тебе это несвойственно.

– Я тоже старею.

– По мне прям видно? – спросил Вадим и немного смутился.

– Только таблички на лбу не хватает. И что, роковуха? Сквозняк чувствуешь?

– Я ей сказал, Герман.

– Ого.

В этом мы тоже сильно отличались. Я всегда с легкостью признавался девушкам в любви. Это вносило некоторую сумятицу в настоящем и бросало тень на мою репутацию в будущем, но я ничего не мог с собой поделать. Я не врал, любил и говорил правду, но так же взаправду через три четыре месяца остывал. Потом встретил жену и не остыл до сих пор, но забыл, что остыть могут ко мне. Вадим же относился к важным словам бережно.

– Такие дела.

– И когда свадьба?

– В воскресение решат.

– Это хорошие новости. Надо успеть с ней познакомиться, – сказал я

– Ну не такие мы и старые, успеешь.

– Все равно лучше не затягивать.

– Ты опять играешь?

– Если бы я опять играл, я бы не выиграл, я просто немного повеселился.

– Помнишь, как в «Привидении» Вупи Голдберг отдавала чек монашкам? – спросил Вадим

– Смутно, а что?

– Представил, как ты будешь отдавать свой выигрыш.

Честно говоря, я уже жалел о своем громком заявлении, и если бы не зеваки со смартфонами, распространившие документальные подтверждения моего обещания, обязательно придумал бы, как договориться с совестью и оставить деньги себе. Но одно дело – знать самому, а другое – когда тебя в это тыкают.

– Прости нас, смертных, за мысли наши мирские.

– Сукин сын, – улыбнулся он.

– Кешу видел.

– И как он тебе?

– Похудел на двести тысяч, ему очень идет.

– Я так и знал, – кивнул Вадим. – Обуть Кешу – хорошее дело, но вряд ли ты прилетел ради этого.

– Кое-какие дела образовались, а обуть Кешу – это факультатив.

– Один прилетел?

– Да.

– Все нормально с ней?

Я произвел возвратно-вращательное движение кистью руки с разведенными пальцами, обозначающее жест неопределенности.

– Говорю тебе, вам надо повенчаться. Без этого Бог не видит вас семьей. Только скажи, я все организую.

– Тебе не кажется, что со стороны Бога это бюрократизм – требовать исполнения формальной процедуры, для того чтобы признать нас семьей?

– Не шути с ним.

– Если его задевают мои шутки, не так он и силен.

После похорон Вадим основательно, как он умел, начал поиски выхода из мрака. Курил со мной траву, изнурял себя тренировками, читал запоем – но ничего не помогало. Он усох и потемнел, как забытый фикус, шатался по городу, словно привидение. Почти всегда рядом шел я, но в тот день он был один. С его слов, когда он спускался с горки старого города к центру нового, из-за ворот церкви его окликнул мужской голос. Вадим зашел внутрь, и стало немного светлее.

А я крестился с ним за компанию.

– Тогда не шути о нем со мной, я точно силен, – сказал Вадим.

– Жирные попы на двухсотых «крузерах» тебя тоже не веселят?

– Ты не понимаешь, – покачал головой он. – Если взять всех этих жирных проходимцев и поместить на одну чашу весов, а на другую взойдет отец Игорь, это нашего храма настоятель, то Игоря будет больше. Да везде так: на тысячу генералов, мерзких боровов, только и умеющих воровать, нужен всего один парняга Сиротин – и его будет больше. Чтобы быть сильнее, свету не надо быть физически больше тьмы. Ну или, как ты сам говоришь, если все будут добрыми и сильными, как я буду выделяться?

– Умными и красивыми, – сказал я.

– Что?

– Я говорил, что если все будут умными и красивыми, как я буду выделяться?

– А я как сказал?

– Добрыми и сильными.

– Оговорка по Фрейду. В итоге расскажешь, что случилось или продолжишь Клинта Иствуда лепить?

И я рассказал.

Глава 19

А он реально будто состарился. Герман никогда не уделял много внимания внешнему виду, но сейчас это было слишком даже по его облегченным стандартам. Неопрятная щетина с вкраплениями седины придавала ему бомжеватый вид. Выглядит, словно спал одетым. В дополнение образа вокруг витает облако винных паров. Этой толстовке тысяча лет, и девятьсот девяносто девять из них она никуда не годится, но если раньше она хотя бы приходилась впору, то сейчас висит, как на швабре. Уставшие джинсы, растянутые на коленях, и кеды когда-то белого цвета. Вадим перевел взгляд на белоснежные подошвы своих кроссовок.

Герман курит одну за другой, кашляет, сплевывает мокроту и все равно курит. Таким худым он не был с тех пор, как торчал. Под левым рукавом толстовки видны татуировки. Еще одна блажь: как можно забить себе всю руку от плеча до кисти? Ты кто, рок-звезда?

Когда Герман закончил рассказ, первой мыслью, вспыхнувшей и погасшей, как молния, была: «Еще один головняк». И сразу стало стыдно за слабость и радостно, что молния погасла. Но в воздухе чувствовался озон.

– Ты оказался прав, – сказал Герман.

– Когда это происходит регулярно, перестаешь придавать этому значение.

– Не выеживайся.

– Я абсолютно серьезно должен тебе сказать, не потому что я тебе помогу, а потому что ты мой друг.

– Интересно.

– Не буду начинать «я же говорил», но если ты сам себя послушаешь, то у тебя возникнет то же ощущение, что и у меня. Эти истории не про Германа. Это какой-то левый тип, запутавшийся в своих левых движениях.

– Погоди, – Герман поднял руку. – Сразу давай уясним: мне не нужна твоя помощь, ты попросил рассказать, я рассказал. Левые движения – это моя жизнь, а в остальном я с кайфом послушаю твою проповедь, они у тебя забористые.

И на уставшем чужом лице блеснул глазами прежний Герман, злой и веселый, как Сырдон. Тот Герман, что на дискотеке второго курса университета пьяным докопался до двух парней с физвоса. Когда конфликт выплеснулся на улицу и до драки оставались считанные мгновения, появился Вадим. Расклад сил резко изменился. После истории с Кешей Шрам приблизил Вадима к себе, и помимо физической силы на его стороне теперь был и административный ресурс. Агрессоры резко стухли. Сначала Герман подумал, что испугались его, но потом понял, что именно стало причиной столь резкой смены настроений, и громко возмутился.

– Вы че, думаете: я выкаблучиваюсь, потому что он мой кент? – он ткнул пальцем в Вадима. – Я че, Табаки, по-вашему?!

Противники молчали, а Герман распалялся:

– Так вы ошибаетесь. За свое отвечаю сам. Где эти физруки?

Из толпы выдвинулись две крепкие фигуры.

– Вы меня хотели поколотить, пока не появился мой друг, представьте себе, что его здесь нет.

Две крепкие фигуры мялись в нерешительности.

– Вадим, пообещай им, что не вмешаешься.

– Обещаю, – усмехнулся Вадим.

– Кто-то сомневается в словах Сплинтера? – спросил Герман.

Позже, когда сломанный нос поставили на место, порванную губу зашили, а на три пальца левой руки наложили гипс, Вадим спросил:

– Стоило оно того?

– Безусловно, – промычал Герман. – Я проиграл битву, но выиграл нечто гораздо более ценное – самоуважение.

– Тормози, воин, здесь, кроме меня, зрителей нет.

– Настоящий артист выкладывается и перед пустым залом.

– Ладно, – сказал Вадим. – Принципы достойны уважения, но не кажется ли тебе, что в твоем случае роскошь иметь такие принципы?

– А что это у меня за особый случай?

– Семья, например.

– Будто в тюрьмах сидят только холостые сироты.

– Пойми, я тебя не оправдываю, ты накосячил и заслуживаешь наказания, но я знаю минимум двух человек, которым твоя отсидка дастся тяжелее, чем тебе. Есть очень мало вещей, ради которых стоит перешагнуть через себя, и семья в этом коротком списке на первом месте.

Герман задумался, будто подбирал слова, потом тряхнул головой, и сказал:

– Я задолбался, Вадоха. Помню, как мы смотрели на типов нашего возраста. Как на взрослых дядек. Я думал, что у меня к этому возрасту будет все. А я даже шаблонного мужского хет-трика не сделал: посадил когда-то куст травы и квартиру на деньги от паленой водки купил – и все, ни дома, ни сына, ни хрена. Иногда думаю: это все реально? Может, меня Кеша убил тогда? Или позже, я же несколько раз под машину чуть не попал. А может, попал? И все это мне видится, пока я умираю? И, знаешь, в последнее время я думаю, что это был бы лучший исход. Все, к чему я прикасаюсь, приходит в негодность, такой никудышный царь Мидас. Жену прогулял, мама плачет, прикинь! Я думал, у нее вообще такой опции в организме нет. И трезвым не уснешь, а нетрезвым начинаются экскурсии по личному кладбищу талантов. Хожу среди могилок. Мог стать и не стал. Волейболистом, актером, юристом, писателем, ветеринаром. Все это тянется, одно за другим. И если сейчас отмажусь, я снова вернусь в это вонючее беличье колесо, и снова все завертится. Это как в покере: я не умею уходить в плюсе, чтобы завязать, мне надо все оставить в казино.

– Но сегодня ты ушел в плюсе.

– Потому что не играл, говорил же. Кстати, я не успею отвезти деньги, придется это сделать тебе.

– Без проблем. Это красивый ход, друг мой. А у тебя самого как с деньгами?

– Пока хватает, позже, если надо будет, продадим квартиру. – Герман потянулся. – Вот от этого всего задолбался.

– Ты хочешь отдохнуть в тюрьме?

– Я хочу поступить правильно. Не по отношению к маме, жене или тебе. По отношению к себе. Я всю жизнь только и делал, что прощал и жалел себя. И к чему меня это привело? Нет, дружище, я прошу тебя не вмешиваться. За маму даже говорить не буду, знаю, что присмотришь.

– А что с женой?

– Она тоже задолбалась. По-моему, завела себе кого-то на стороне. И если вчера меня это ужасало, то сегодня я нахожу ее действия, как минимум, логичными.

– Нет, – сказал Вадим.

– Что нет?

– Она не такая. Даже если она собирается тебя бросить, она не будет подличать.

– Я чувствую.

– В этот раз ты ошибся.

– Ты будто что-то знаешь.

– Я знаю, что эта девушка не предала тебя в моменты, когда предательство выглядело самым разумным решением.

Герман знал, что не заслуживал такой жены, а девушки его, в общем, переоценивали. Вадим не раз ему об этом говорил. Герман всегда отвечал, что корни зависти уходят в ночь выпускного бала, когда после нескольких лет метаний синеглазая Милана выбрала для первого поцелуя его, а не Вадима.

Позже она еще несколько раз меняла решение, но в итоге вышла замуж за какого-то военного и уехала с ним в Мурманск. Трое детей, дружит с Вадимом в Фейсбуке. С Германом не дружит, потому что для любителя театральных эффектов не может быть обычных расставаний, они сжигают мосты без оглядки.

– Я не смогу объяснить, что происходит между мной и моей женой. Это не мы такие сложные натуры, просто семья – такое дело. Сам, короче, поймешь. Как ее зовут?

– Алана.

– Чем занимается?

– Пресс-секретарь главы.

– Товарищ Новосельцев, – протянул Герман.

Вадим засмеялся.

– Формально мы не коллеги.

– Но по факту пишут, что Шрам без тебя ни одного решения не принимает.

– Чего только не напишут! Шеф слушает всех, но поступает всегда по-своему, – сказал Вадим.

– Про будущего мэра тоже придумывают?

– В этом есть доля правды, но это еще неокончательное решение.

– Круто, – сказал Герман.

– С ним можно работать, чуйка тебя подвела.

Герман поморщился. Своего отношения к работодателям Вадима он не скрывал. После лечения Вадим последний раз предлагал ему вернуться на родину. Обещал через шефа организовать хорошую должность.

Они приехали на новогодние праздники. Герман и тогда был худым, как скелет, но глаза были ясные и чистые.

Под бой курантов Вадим опрокинул бокал шампанского, потом еще один и с непривычки окосел. Герман, напротив, был странно трезв для человека с минимальными требованиями к поводам.

По старой памяти после двенадцати спустились во двор. Небо взрывалось салютами, расцветали и гасли огненные цветы, пахло порохом.

– С Новым годом, брат.

– Я рад, что ты живой, – сказал Вадим.

– Да ты под градусом, Вадоха, – Герман искренне улыбнулся.

– Обнимемся?

– Не вопрос.

– Что будешь делать?

– Когда вырасту? – спросил Герман.

– В новом году.

– Да есть там одна тема: водку предлагают разливать.

– Зачем?

– Денег много будет.

– Ну что это за мечта, Базин?

– А что плохого в деньгах?

– Деньги – неглавное. Надо оставить след.

– Есть предложения?

– В администрации сейчас место начальника юротдела освободилось.

– Я очень далек от юриспруденции, кто меня возьмет начальником отдела?

– Ты нетупой – это самое главное. Если я поручусь за тебя перед шефом, то работа хоть завтра твоя. Вдвоем мы перевернем игру. Я и один ее переверну, но вдвоем будет чуть быстрее.

– Знаешь, братец, быть обязанным тебе – тяжелая, но выносимая доля для меня, но быть обязанным Шраму я не хочу, – сказал Герман.

– Да какой Шрам еще, алло, он без пяти минут глава республики.

– От этого он перестает быть Шрамом?

– Перестает, прикинь. Как ты перестал быть Себой, а я перестал быть Сплинтером. Люди меняются.

– Меня перестали называть Себой, но следить за языком я так и не научился.

– Знаешь, у меня такое ощущение, будто я о чем-то для себя прошу, – Вадим начал злиться. – Это тот самый шанс, за который надо хвататься.

– Я не тебе отказываю, Вадим, а Шраму.

– Типа мараться не хочешь?

– Типа того.

– А водку паленую лить – благое дело, да?

– Нет, но там границы дозволенного выставляю я сам. Ты же не думаешь, что я собираюсь кого-то травить? Единственным пострадавшим будет государство.

– Очень удобная логика. А те, кто твоей качественной водкой будут убиваться, не в счет.

– А твоя мораль упирается в акцизную марку. У тебя нет похожих претензий к официальным производителям алкоголя? Это то самое государство, на чью службу ты меня зовешь. Я никому ничего не навязываю, но самое главное – мне никто ничего не навяжет.

– Ты думаешь, мне навяжут?

– Помнишь, что случается с победителем дракона?

– Он становится драконом.

– А дракон из тебя выйдет препротивный. Я еще ничего, а ты точно будешь деревни жечь и девственницами питаться.

– Над собой смеешься.

– Может быть, зато я не буду работать на человека с глазами, как у варана. Ничего не выражают, просто ждут, когда ты упадешь.

– Очень веский довод.

– Мне не нужны веские доводы, чтобы отказаться, мне достаточно интуиции.

– Ты переоцениваешь свою интуицию, – сказал Вадим.

– Чуйка подсказывает мне, что этот парень не просто так в час ночи на кухне в шахматы с твоим отцом играет.

Ладно, иногда у него действительно получается. Шаманские замашки за Германом замечали с раннего детства. В абсолютно чистом летнем небе он видел дождь – и через пару минут начиналась гроза. В прятках его не ставили водящим, потому что игра теряла смысл. Сопоставив несколько эпизодов, Вадим как-то понял, что и про его маму Герман чувствовал. Но то были редкие вспышки; в обычном состоянии Герман спотыкался на ровном месте, из двух зол всегда выбирал большее, из всех дорог шел по самой скользкой.

Вадим улыбнулся. Дело даже не в том, получается у Германа или нет. В конце концов, к вопросу о Тимуре можно прийти и логическим путем. Да и просто так спросить. Дело в том, кто спрашивает.

Сказано: кто молчит – собирает, кто говорит – раздает. Вадим жил так задолго до того, как это услышал. Плюс работа, на которой каждое слово могут обернуть против тебя. Аланы еще не было, Германа уже не было. И он перестал разговаривать. Комментарии в соцсетях, приветствия утром, прощания вечером. Как дома? Как родители? На работе нормально все? Жениться еще не надумал? И привык к пустым словам, и даже сам с собой все больше молчал, и, наконец, словно энт из «Властелина колец», замолк, как дерево. А на самом деле это большая радость – говорить по-настоящему. Не подбирать слов, не искать двойных смыслов, не ждать подвоха.

И Вадим рассказал, почему в час ночи Тимур играет в шахматы у него на кухне.

– И чего ты лыбу тянешь? – спросил Герман.

– Рад тому, что есть с кем поговорить. Я начал этот день с хорошего разговора и заканчиваю его так же.

– Разговор хороший, но вот тема не самая веселая.

– Всегда разбирался и сейчас разберусь.

– И до каких пор ты его прятать будешь?

– Пару дней максимум. Лучше, конечно, прятать его не в городе, но работаем с тем, что есть.

– А дальше?

– А дальше я все урегулирую, – сказал Вадим.

– Есть хитрый план?

– Зачем мне хитрый план? Я все сделаю в цвет.

– Просто поговоришь со Шрамом?

– Да.

Он не будет ничего придумывать. Почти десять лет безупречной службы дают определенные привилегии. Он ни разу не ошибся и не подвел. Говорил, только если спрашивали, но если спрашивали, говорил по делу. С самых первых дней – а начинал Вадим тренером для охранников шефа – он старался изо всех сил. Как иначе пробиться из провонявших потом спортивных залов в прохладные кабинеты на седьмом этаже Дома правительства? Кого-то на спине тащат родители, кто-то продает совесть или тело, но это не его путь, ему оставался тяжкий труд. На кикбоксинге он первое время тоже не считался особо талантливым. Но талант – это только приправа, основное блюдо – работа. Вместе с ним в зале тренировалось много способных ребят, но чемпион мира оттуда вышел только один.

Это везде так, что на ринге, что в кабинетах. Если ты выкладываешься каждую секунду – тебе воздастся. Поэтому он не удивлялся взлету, а воспринимал его как должное. Не терял головы, не разменивался по мелочам – бремя успеха оказалось посильной ношей. Это честолюбие другого порядка. Если иному самого факта назначения бывало достаточно, то Вадим за каждой покоренной вершиной видел следующую – непокоренную. Он не расслабился, а только удвоил усилия. И готов был утроить и удесятерить. Это его призвание. Герман точно попал со Сплинтером. Он учитель, наставник, но кто сказал, что учеников должно быть только четверо? Почему не город или республика, а то и вся страна?

Фигура шефа оказалась обязательным элементом карьерных планов. Вадим много раз уже доказал свою ценность, видел, что его выделяют среди лизоблюдов и тупиц в окружении и принимал это с достоинством. Так и должно быть. Но это не высшая награда, как было бы с каждым из лизоблюдов и тупиц, это только начало. Сначала шеф был недосягаем, сейчас стал ближе, еще немного и станет равным, а дальше…

И пусть с каждым днем не превратиться в дракона все труднее, но Вадим верил, что у него получится. Давление растет, и это похоже на упоение бурей. Он может говорить прямо. Он может все.

– Это плохая мысль, – сказал Герман.

– Это отличная мысль, друг мой, пусть все в свой час считаются со мной.

– А ему ты что скажешь? Мы с тобой одной крови?

– Не парься, Гера. Тебе во сколько завтра в отделе надо быть?

– По идее, в девять.

– Ну отмазывать я тебя не буду, но хотя бы выспаться дам. Часам к десяти будь готов, я побегаю, пару дел с утра порешаю и заеду за тобой.

– Поспать было бы неплохо, – согласился Герман.

Когда они подходили к подъезду, у Вадима зазвонил телефон. Он достал его из кармана, взглянул на дисплей и повернул к Герману. Тот нахмурился, потом сказал, будто оправдываясь:

– Она меня заблокировала, а я телефон дома оставил.

Потом взял телефон из рук Вадима, еще секунду постоял, потом быстрым шагом стал удаляться в тень двора. И оттуда что-то неразборчиво загудел басом.

Вернулся через две минуты. Бледный, будто мертвеца встретил, руки трясутся, глаз подергивается в нервном тике.

– Что случилось?

Герман будто не слышал. Протянул телефон и стоял, уставившись в дверь подъезда. «Ее недавно сменили», – подумал Вадим. Потом встряхнул Германа за плечо.

– Оу.

Герман повернулся.

– Что случилось?

Неожиданно спокойно Герман ответил:

– Домой с обыском пришли, в одиннадцать вечера. Квартиру перевернули вверх дном, кто-то из них пнул Рауля, а она это увидела и пнула мента в ответ. Ее забрали в отдел.

Герман засмеялся. В обычном уханье филина слышались тонкие ноты истерики. Легкий ветерок безумия остужал разгоряченные лица. Откуда-то появился рыжий кот и потерся об ногу Германа.

– Байрай, Константин, – поздоровался Герман и присел к коту.

– Эй, – сказал Вадим, потом огляделся, нет ли зрителей, и тоже опустился на корточки. – Ты не спросил номер отдела или фамилию следователя?

Рыжий кот завалился на спину и подставил Герману живот.

– Так ты не Константин, ты Котофея.

– Как слышно?

– Это из-за меня, опять осталась одна, права оказалась и одна, права и одна, –деловито бубнил себе под нос Герман, будто перечислял список покупок.

Рука у Вадима тяжелая, даже легкая пощечина чуть не уронила Германа на землю, но взгляд сфокусировался.

– Извини.

– Нормально, взбодрило зато. Мне надо ехать.

– Куда?

– К ней, – сказал Герман.

– Послушай, черт с ним, с отделом и фамилией следователя, и так найдем, обещаю. Тебе там что делать?

– Ты не понимаешь.

– Понимаю, братец, но это только все усложнит.

– Парень у тебя на кухне не все усложнил?

Вадим промолчал.

– Вызови такси.

– На такси поедешь?

– На лисапеде долго получится.

– Давай сделаем по-другому. Иди, собирайся, через пятнадцать минут встречаемся здесь. Паспорт не забудь, насчет ареста твоего попробую что-нибудь придумать.

Когда Герман ушел, Вадим позвонил водителю шефа. Тот привык к ненормированному рабочему дню и самой разнообразной географии поездок, поэтому через пятнадцать минут во двор завернул «Мерседес» представительского класса.

– А где шеф?

– Спит, – сказал Вадим. – Слушай внимательно. Людей нужно быстро и красиво отвезти в Москву.

Вадим протянул ему свою пластиковую карту.

– На бензин и перекусить. Как отвезешь, поспи пару часов и пулей обратно.

– А шеф в курсе?

– Ты попутал, Анзор? Не узнаешь меня что ли?

– Просто спросил, – буркнул водитель.

– Просто рули, хорошо?

– Да.

– Вот и договорились.

Вадим поднялся домой. Отец уже спал. Тимур на кухне читал книгу.

– Тима, нужна твоя помощь.

Парень просиял.

– Что надо сделать?

– Надо в Москву на пару дней смотаться с Германом.

– Легко. Когда?

– Сейчас.

– Э-э-э-э… Ладно, а что делать надо?

– Надо за ним присмотреть, у него проблемы.

– Он выглядит дееспособным.

– Это обманчивое впечатление. Подожди.

Вадим на минуту вышел из кухни, а когда вернулся, положил на стол несколько пятитысячных купюр.

– Я не ребенок, не надо мне на «морохо» давать.

– Сколько у тебя с собой денег?

– Рублей восемьсот, но я сам разберусь.

– Так бы сразу и сказал.

Вадим убрал деньги в карман. Можно и на карточку кинуть.

Спустился Герман, отдал паспорт, и они вышли на улицу.

– Это что, Шрама машина?

– А ты думаешь: на такси надежней?

– Разве нет? – спросил Герман.

– Без паспорта на нашем регионе ты до первого поста доедешь – и закончится твое приключение. Еще Тимур с вами поедет, а он вообще уже в федеральном розыске, может быть. А эту машину никто не остановит, а даже если и остановят, у Анзора корочка вездеходная.

– А Тимур мне зачем?

– Не тебе, ему в Москве надежнее будет отсидеться. Мне спокойнее.

– А если Шраму машина понадобится?

– Не понадобится, он на даче отдыхает. Если что, я его отвезу. В любом случае сутки форы у вас будут, отвечаю.

Они обнялись.

– Ладно, брат, спасибо за все.

– Все, парни, левым крылом вам указывают дорогу. Счастливого пути.

Когда машина уехала, Вадим еще немного постоял во дворе. Потом достал из кармана телефон и позвонил шефу. Тот ответил после первого гудка.

– Не разбудил?

– Ты же знаешь: я никогда не сплю.

– Нужно поговорить.

– Я на даче, приезжай.

Город уснул, убаюканный гулом реки. Где-то во дворах залаяла собака, но никто не поддержал, и пес больше не запевал. В доме напротив из всех девяти этажей всех пяти подъездов горело два окна. В течение минуты погасли оба. В пластиковый фонарь над дверью подъезда бился мотылек, безуспешно пытаясь сгореть. «Неудачник», – подумал Вадим.

За городом ночь властвует безраздельно. За границами света фар она дышит и ждет. Асфальт заканчивается, и под колесами хрустит гравий. Одинокая корова стоит на обочине. В искусственном свете ее глаза кажутся еще больше, еще красивее, еще глупее. Вадим коротко гуднул клаксоном в качестве приветствия. Этикет горных дорог не регламентирует встречи с домашней скотиной, но темной ночью ты рад и буренке.

Незаметный съезд с основной дороги – и снова начинается асфальт. Километр идеального полотна упирается в КПП с шлагбаумом. Раньше здесь была база отдыха одного из университетов, но во времена приватизации шеф отхватил ее себе, а как стал главой республики, перенес туда свою загородную резиденцию.

Огромный дом в стиле водочного ампира. Такие строили в девяностые внезапно разбогатевшие дальнобойщики. Мешанина архитектурных стилей, направлений и красного кирпича.

С одной стороны дома – обрыв с горной рекой глубоко внизу. С другой стороны – скала, образующая естественный забор. Рукотворный забор полукругом смыкается между обрывом и скалой. Два поста охраны. Стационарный на КПП и мобильный, патрулирующий окрестности. Это крепость, здесь можно держать осаду, шкафы набиты оружием, а в подвалах есть все – от консервированных овощей до аппарата ИВЛ.

Вадим входил в круг людей, которых можно не досматривать перед визитом к шефу, но молодой парень на КПП, видимо, об этом не знал. Вадим не стал спорить, открыл багажник, сам вышел из машины и развел руки в стороны. Охранник заглянул в багажник, посветил фонарем в салон, металлоискателем поискал на Вадиме оружие и, наконец, пропустил.

Вымощенный камнем двор ярко освещен. Навстречу Вадиму вышли три черных пса. Аланские доги. Большие и чрезвычайно злые собаки. Они не лают, когда входишь в дом, но выйти из дома без хозяина не позволят. Архаичная порода из времен, когда в собаке ценились навыки убийцы. В их присутствии воздух будто становится холоднее. Стараясь выглядеть максимально равнодушным, Вадим прошел мимо под внимательным взором трех пар глаз.

В большом зале на первом этаже все было стилизовано под охотничью хижину. Деревянные балки под потолком. На стенах головы оленя, кабана, тура и лося. Шеф не был охотником, но антураж любил. Перед камином лежала огромная шкура белого медведя.

Шеф, одетый в пестрый спортивный костюм сборной России, сидит за столом, колдуя над чайником.

– Заходи, чай пить будем.

Вадим зашел, сел напротив и принялся молча ждать, пока шеф нарежет лимон, кинет в чайник щепотку тимьяна и несколько листьев мяты, заварит кипятком, разольет чай по чашкам и сделает первый глоток. Дождался и сказал:

– У меня есть просьба.

– Я догадываюсь, – сказал шеф. – Излагай.

Как можно короче Вадим рассказал историю Германа.

– Это который друг?

– Герман.

– Хипарь?

– Ходил когда-то с длинными волосами, – сказал Вадим.

Он читал, что Суворов знал по именам всех солдат своей армии, но шеф, похоже, знал всех в городе.

– Интересный он типсон, – сказал шеф.

– Знаете его?

– А ты не в курсе?

– Чего?

Шеф рассмеялся скрипучим злым смехом.

– Короче, эти псы, которые во дворе, это прапраправнуки моих первых двух собак. Слай и Венера. Мне их знакомые подарили. Я таких злых собак никогда не видел, но знаешь, проникся ими, есть в них благородство. Они даже меня не любили, а только терпели. Но работу свою знали. Когда они находились рядом, я охрану отпускал и даже двери не закрывал. И как-то вечером спускаюсь во двор, а Слай и Венера на спинах лежат, а какой-то хипарь им животы чешет. Они на мать мою кидались и детей не признавали, только меня уважали. На секунду я даже измену поймал, как муж, вернувшийся из командировки. Заревновал, представь. А хипарь этот как будто понял, что меня качнуло внутри. И молчит, собак тискает. Подождал, пока я остыну, и рассказал, что у друга его непонятка вышла с Арканом и друга куда-то увезли. Мало, думаешь, я таких историй слышал? Совершенно не трогают меня проблемы правильных и дерзких пацанов, но я и сам не понял, как набрал Аркану. Хипарь спасибо сказал и ушел. Когда он уходил, собаки скулили, как кутята двухнедельные.

Вадим молчал. Тогда ему казалось, что это такой реалистичный розыгрыш: увезли за город, фары в лицо, оружие и лопаты, чтобы припугнуть наглого юнца. И свое спасение он воспринимал как должное. В конце концов, кто в семнадцать лет верит, что может так глупо умереть? Чуть позже это стало казаться Божьим промыслом, значит, есть какое-то высшее предназначение: билет на берег Черной речки бывал в один конец, а он вернулся. А потом в круговороте дней и дел совсем перестал об этом думать. Недавно только вспомнил после потасовки на футболе. И тут такое.

– У него со всей живностью так. Собаки после него добрее не стали?

– Не знаю, я их застрелил.

Вадим и глазом не моргнул.

– Надеюсь, не пожалели, что послушали хипаря.

– Не пожалел ни разу.

– Я никогда ни о чем не просил, но надо вытащить эту девушку из отдела и по варианту сделать так, чтобы ее больше не трогали.

– Вообще не вопрос, Вадим.

– Спасибо, – сказал Вадим.

– Теперь я тебя спрошу. Ты знаешь, кто автор канала?

– Да.

– Как давно?

– Как митинг закончился.

– И где он?

– Его нет в городе.

– Ты его увез?

– Да.

– Почему?

– Чтобы его сгоряча не убили.

– Ты думаешь: я действую сгоряча?

– Он не политик и не журналист, он просто пацан, который не понял, куда ввязался.

– Он брат твоей невесты.

– Быстро слухи расходятся, – сказал Вадим.

– Маленький город, – пожал плечами шеф.

– Там много авторов, кроме него.

– Это я тоже знаю.

– Откуда?

– Сергей этот – фейс-айтишник, я за ним специально в Москву летал, на него очередь на три месяца вперед. Денег отвалил чемодан. Он мне в общих чертах объяснил, что там и как, но имен пока не назвал. Две недели еще просил, а это еще чемодан денег, но мне повезло.

– Он сам себя назвал, – сказал Вадим.

– Знаешь, как Чикатило поймали?

– В общих чертах.

– Мне один из бывших следаков рассказывал. Там, в общем, не было дедукции и всякой шерлокхолмсовской ерунды, просто привезли легавых со всего Союза, и на каждом углу Ростовской области стоял мент. Самый простой способ – самый надежный.

– Проверяли телефоны.

– Не только у задержанных на митинге, у меня все стояли на прослушке, и ты в том числе. Здесь нельзя ошибаться и проявлять слабость. Ты должен привезти этого парня ко мне.

– От него ничего не зависит, канал продолжит работу.

– Он назовет имена остальных.

– Он их не знает.

– Это я у него еще не спрашивал. А даже если он не знает, они увидят, что бывает с тем, кто прет против меня. Надо будет – опять привлечем Сергея, никаких денег на это не жалко.

– Это стрельба из пушки по воробьям.

– Ты же знаешь, как я к тебе отношусь?

– Знаю.

– Вот только из-за особого отношения к тебе мы сидим и пьем чай. Но всему есть предел, и ты близко к нему подошел.

– Вместо того чтобы его наказывать, возьмите его на стажировку в правительство, осветим это правильно, будете, как Соломон, выглядеть, – сказал Вадим.

– Ты думаешь: я его казню или что? Не волнуйся, про кровника я действительно сгоряча сказал. Сейчас время другое, по законам живем, и по закону он и ответит. Возьму небольшое интервью у него на камеру, это же щас модно, а дальше пусть органы разбираются.

– Его закроют лет на семь.

– Может быть, – сказал шеф.

– Это считай казнь.

– Ты сидел в тюрьме?

– Нет, – сказал Вадим.

– А я сидел, поэтому не рассказывай мне про тюрьму.

– Даже год в тюрьме – чрезмерное наказание за то, что он сделал.

– Не торгуйся, Вадим. У тебя двенадцать часов. К четырем дня он должен быть здесь.

– Если мы хотим опровергнуть то, что он написал, его нельзя жестко наказывать. Штраф, обязательные работы, хоть условка, но не тюрьма.

– Ты продолжаешь торговаться, тебе не к лицу.

Вадим кивнул и замолчал. Шеф продолжил:

– Его найдут по-любому, с тобой или без тебя, но найдут. Я понимаю твое положение, но таково бремя преданности.

Вадим кивнул.

– Я понял.

На КПП столкнулся с приехавшим Арканом.

– Доброе утро, Аркадий Маратович, тоже не спится? – весело спросил Вадим.

Аркан смерил его тяжелым взглядом, но не ответил.

К шести утра он вернулся в город. Уже рассвело, морок ночи отступил, но город все еще спал. В открытое окно принесло запах свежего горячего хлеба. В детстве этот город казался таким огромным, путешествие из одного района в другой было целым приключением. А на самом деле его можно из конца в конец за два часа пересечь прогулочным шагом. На родном языке его все еще называют селом. Пусть ты не велик, это плюс тебе. Смешливый и гостеприимный, буйный, но отходчивый. Лондон, Париж, Мадрид, Ватикан спокойно умещаются на твоих узких улицах. Попробуй из-под крана воды, отвечаю, ты попутаешь! Здесь любят жизнь и уважают смерть. Здесь не может быть сюжета из новостей, когда одинокого старика нашли мертвым в квартире, нашли только по запаху. Он внимательный, иногда чересчур, но всегда только из добрых побуждений. Он мужчина, безусловно. Уже в летах, но все еще в силах. С осанкой танцора и сломанными ушами борца. «Спи, мой город, отдыхай, во сне о радости мечтай, наступит время, час пробьет, и счастье снова к нам придет».

В голове – приятная пустота. Как будто за день сделал все дела на месяц. Заехал домой, переоделся и направился в дендрарий. На стоянке – одна машина. Старая «девяносто девятая» без номеров. Вадим припарковался рядом. Потянулся и побежал.

Как будто не было бессонной ночи, он все так же силен и быстр. Под ногами мягко пружинил ковер из опавшей хвои. С гор тянуло прохладой, и он полными легкими черпал из этого бездонного колодца. Вдалеке на тропу вышло две мужские фигуры. Вадим бежал и улыбался.

Глава 20

Из ступора меня вывела музыка. Уже рассвело, и гор на горизонте было почти не видно. Тимур спал, смешно открыв рот, словно ребенок. Это конец. Слова и музыка Джима Моррисона, исполняет вокально-инструментальный ансамбль «Двери».

Мелодия – как ключ к старым чуланам памяти. Это был последний звонок. Я пронес на плече первоклашку и был разогрет вниманием. Возбуждение вперемешку с грустью. Кто-то из парней принес араку, многие уже забродили, как солод, а мне, кроме музыки, никакие стимуляторы были не нужны. Из динамиков, развешанных в школьном дворе, играло что-то сопливое и ненастоящее про новую жизнь и старых друзей. Так прощаться с юностью я не хотел. Школа была совсем рядом с домом, я метнулся за кассетой и через десять минут вернулся. Заглянул в кабинет музыки – пусто. Из шкафа захватил бубен и поднялся на третий этаж школы, в кабинет к учителю истории, который отвечал у нас за культурно-массовые мероприятия. Музыку крутили оттуда.

– Олег Сардионович, добрый день, вас директор спрашивал.

Учитель – молодой парень с полоской нелепых усов, в очках с металлической оправой – заволновался. Сейчас он замминистра образования, а тогда был просто молодым педагогом.

– Что-то случилось, Герман?

– Да вроде все норм, но лучше сходите.

– А бубен тебе зачем?

– Дождь вызывать буду.

– В смысле? – он нахмурился.

– Да не знаю, сказали принести, я принес. Что директору сказать?

– Иду.

Олег Сардионович ушел. Оставшись один, я подпер дверь стулом. Поковырялся с аппаратурой, подключил микрофон на длинном шнуре. Остановил сопливую музыку, поставил свою кассету, открыл окно и встал на подоконник.

Моррисоном я болел на тот момент больше года. Я и волосы отпускал по его примеру. Шевелюра еще недостаточно отросла, чтобы походить на рок-звезду, но достаточно, чтобы раздражать взрослых. Ветер пузырил рубашку на спине и трепал прическу. Пахло летом и надвигающимся дождем.

– Эй, сорок четвертая!

Голос, усиленный колонками, облетел школьный двор. Люди оборачивались, не понимая, что происходит. Потом кто-то из девчонок увидел меня и запищал:

– Герман!

Вот он, наркотик сцены, множество глаз следят за тобой. Гитарный перебор, и побежали мурашки. Вступил бубен, а я объявил:

– Это конец. Слова и музыка Джима Моррисона, исполняет вокально-инструментальный ансамбль «Двери».

Одиннадцать с половиной минут длится эта песня. Сначала надо мной смеялись, репутация школьного клоуна давала о себе знать, но потом музыка взяла свое. Подняв голову к небу, сотня молодых людей молчала и слушала. В дверь за спиной ломились, но я не обращал внимания, только в такт с музыкой встряхивал бубном. Я встретился глазами с Вадимом и поднял руку в приветствии. Для него это было трудное время. У матери – очередной кризис, он ходил темнее тучи. Но тогда он улыбнулся и показал большой палец. Пошел дождь. Запах мокрого асфальта пьянил лучше всякого вина. Молодость была константой. Дождь усиливался, загремел гром, но никто не расходился. Следующая композиция – «Оседлавшие бурю», и она была бы как нельзя кстати, но тут физрук высадил дверь, и мой небольшой концерт окончился так же внезапно, как и жизнь Джима.

Хочется пить. От мерзкого винного похмелья голова раскалывается.

– Есть вода?

– Нет, – сказал водитель. – Щас купим.

– Спасибо.

– Да не за что, – улыбнулся он.

В этот момент зазвонил телефон. На фоне музыки The Doors его рингтон был как оскорбление творчества. Саундтрек из фильма «Бумер». Пошлая и давно вышедшая из моды мелодия. Он резко убавил звук магнитолы.

– Шеф.

Я даже испугаться не успел. Рука скользнула в карман, я вытащил ключи. На связке у меня есть один длинный и тонкий ключ. От склада в Сходне. Все собирался выбросить его, да не довелось. Левой рукой я схватил водителя за волосы, а правой с силой вдавил острие ключа в шею. Он дернулся, и огромную машину повело. Тимур проснулся и ошарашенным взглядом наблюдал за происходящим.

– Держи руль, – сказал я ему, а потом обратился к водителю. – Как, говоришь, тебя зовут?

– Анзор, – просипел он.

– А меня Герман, будем знакомы, – на шее водителя выступила капля крови. – Анзор, отдай свой телефон Тимуру.

Водитель дрожащей рукой передал телефон. Гармошка заходилась в тревожных всхлипах.

– Теперь обеими руками возьмись за руль и сосредоточься на дороге. Тимур, выбрось телефон Анзора в окно.

– Что?

– Телефон в окно выбрось и пошарь в бардачке.

– Ты че, с ума сошел?

– Выброси этот паршивый телефон в окно и пошарь в бардачке!

Я вложил в крик всю прошедшую неделю. Тимур побледнел, открыл окно, и ветер ворвался в салон, как подвыпивший ковбой в салун. Телефон улетел, Тимур закрыл окно и открыл бардачок.

Нашел еще один телефон, охотничий нож и травматический пистолет. Пистолет я взял в левую руку, все остальное отправилось вслед за телефоном.

– Мы щас где? – спросил я.

– Под Невинномысском.

– Далеко до него?

Анзор скосил взгляд на навигатор.

– Двадцать семь километров.

– Нормально, там мы тебя и покинем.

– Что происходит? – спросил Тимур.

– Хочу до Москвы доехать, – сказал я. – Есть телефон Вадима?

– Да.

– Набери ему.

– Что сказать?

– Громкую связь включи, я сам скажу.

Мы послушали долгие гудки, Вадим не ответил.

– Бегает, наверное.

– Он говорил, что ты неадекватный, но я ему не поверил, – сказал Тимур.

– Людям надо верить.

– Объяснишь в итоге, что происходит?

Я не ответил. Пальцы сводило судорогой, но я не ослаблял хватки. Задумался: я и правда готов вспороть шею этому бедолаге? Да нет, конечно. Потом взглянул на себя в зеркало заднего вида и не узнал. Тот, в зеркале, был готов. Разве мама любила такого? Желто-серого, полуседого. Я понял, товарищ опер.

На въезде в город мы остановились у магазина. Я послал Тимура за бумажным скотчем.

– У меня устала рука, поэтому я уберу ключ, но ты же помнишь, что у меня пистолет?

– Помню, – сказал Анзор.

Первый страх прошел, и теперь водитель был угрюм и зол.

– Веришь, что я в тебя выстрелю, если что?

– Верю.

– Отлично.

– Тебе трындец, – сказал Анзор.

– Уже давно, – ответил я.

Когда Тимур вернулся, мы замотали водителю руки и ноги скотчем, плюс примотали его к спинке кресла. Потом я опустил спинку, чтобы ему было удобнее, и перед уходом спросил:

– Как у человека с такой музыкой в машине может быть такой рингтон?

– Это Борисовича флешка, – сказал Анзор.

– Я так и думал.

Невинномысск – маленький сонный город, похожий на большое сонное село. Фабричные трубы с одной стороны и река с другой. В центре – парк, фонтаны, кабаки и барбершопы. А свернешь – начинается проселочная дорога, старые одноэтажные дома, и куры бегают.

– Что происходит?!

Тимур смотрел на меня, как на сумасшедшего, со смесью страха и жалости. Страха было больше. Меня и самого слегка мутило, как будто провалился в воздушную яму. Пересек черту так сильно, что черты уже не видно ни черта. Это совсем другой раздел «Уголовного кодекса». Пекло степное солнце, и в мареве, поднимавшемся от асфальта, прошлое казалось галлюцинацией. Где-то там лежит водитель главы республики, привязанный скотчем к сиденью служебного автомобиля? Да перестаньте.

– Надо избавиться от телефонов, – сказал я.

– Меня уже от одного избавили.

– Кто?

– Менты на митинге забрали.

– Тем более. Эй! – неподалеку два молодых человека гоняли гуся. – Идите сюда.

Все трое подошли. Гусь был явно недоволен, что им помешали. Тянул шею и шипел.

– Чего? – тот, что посмуглее и понаглее, смотрел с вызовом снизу вверх.

– На, – я протянул ему свой телефон. – Тимур, отдай свой телефон товарищу.

– Зачем? – спросил Тимур.

– Вы педофилы? – спросил смуглый.

– Не такой уж ты и симпатичный. И вообще заткнись. Если кто спросит – телефоны нашли, понятно?

– Да.

– Я не отдам телефон. Почему просто не дождаться звонка Вадима? – спросил Тимур.

– Мы звонили ему час назад, если он не поднял и до сих пор не перезвонил, значит, прикрыть нас у него не вышло. Не будем подставлять ни его, ни себя.

– Ладно, дай хотя бы аккаунты отвязать и симку достать.

– Не надо ничего доставать, отвязывай и отдай телефон.

Пока Тимур возился с телефоном, мы с местными продолжили дразнить гуся. В лучших традициях испанской корриды, когда гусь устремлялся за одним, двое других улюлюканьем и гиканьем отвлекали его от жертвы. В какой-то момент у меня задралась майка, и пацаны увидели рукоять пистолета. По уважению в их глазах я понял, что с потенциального педофила меня повысили до бандита. Гуся мои приблуды совершенно не впечатлили, он все пытался меня цапнуть.

– Сейчас он будет на меня шипеть. Эти птицы думают, что они сильнее всех, и в этом их слабая сторона, Бендер, – сказал я смуглому.

Он, конечно, ничего не понял.

Мы обменялись рукопожатиями и расстались, крайне довольные друг другом.

– Ладно, телефоны мы слили, чтобы нас по ним не нашли. Что дальше?

– Найдем такси.

– На такси в Москву поедем?

– Нет, просто уедем из города.

– А дальше?

– Как пойдет, – сказал я.

– То есть у тебя нет плана?

– Чем тебя не устраивает план найти такси и уехать из города?

– Слишком краткосрочный.

– Мы не в том положении, чтобы строить далеко идущие планы.

– Без обид, но я тебя вообще не знаю. Ты кент Сплинтера, это серьезные рекомендации, но ты втираешь мне какую-то дичь. Давай ты сам в Москву поедешь, а я домой вернусь?

– Без проблем, – сказал я. – Только перекусим перед дорогой.

Последние сутки я прожил, как топ-модель с булимией. Тошнота на голодный желудок – не лучшее подспорье для путешествий. Ноги подкашивались, голова набита стекловатой. Больно даже от движения мыслей.

Кафешка на берегу реки, можно курить, и ветерок приятно обдувает лицо. Я выпил пива, состояние выровнялось до приемлемых показателей. Теперь можно и поесть. Меня всегда удивляло, как в голливудских фильмах осужденные на казнь заказывали себе изысканный последний ужин. «Как можно в такой ситуации есть?» – думал я, чувствуя, как сжимается желудок. Но жизнь внесла свои коррективы. Я был голоден, несмотря ни на что. В это время года в Невинномысске стейками из мраморной говядины и лобстерами не разживешься, но и мы, в конце концов, не на электрический стул идем. Надеюсь. Три порции салата, шашлык из осетрины, свежий хлеб. Тимур попросил сока.

– Как ты можешь есть?

Я был глух и нем, пока не стало трудно дышать. Съел почти все, закурил, откинулся на спинку пластикового стула.

– Ну ты едешь домой, мамиными пирогами побалуешься, пока не арестуют, а когда я поем в следующий раз, неизвестно.

– Ну арестуют. И что?

– Ничего, повесишься в тюрьме через пару месяцев.

– Ты плохо меня знаешь, – Тимур усмехнулся.

– При чем здесь ты? Помнишь парня, который из-за сестры расстрелял Кешу?

– Помню.

– В тюрьме он вскрыл вены через полгода.

– Что-то слышал, но я тут при чем?

Я пожал плечами и продолжил курить. Любое его решение я принял бы без возражений. Уедет он или останется – без разницы. Он почувствовал, и от чужого равнодушия поверил и побледнел.

– Да ты жути нагоняешь.

Вместо ответа я позвал официантку, попросил счет и узнал, где ближайший книжный магазин. Расплатился и встал.

– Ладно, Тимур, рад был знакомству, береги себя.

– Ты серьезно говоришь?

Я рассовал в карманы сигареты, зажигалку и сдачу.

– Ладно, а зачем нам книжный?

– Карту куплю.

– Какую карту?

– Области или края.

– Зачем?

– Ты знаешь, в какой стороне Москва?

Тимур полез в карман. Понял, что телефона нет, и рассмеялся.

– Ну ты и тип! Девушка, – он поднял руку, – можно нам остатки с собой завернуть?

С пересадками, меняя машины в каждом более или менее крупном городе, к вечеру мы доехали до Ростова. Дважды нас останавливали на постах ГИБДД. В одном случае просто проверили документы у водителя, а у хутора Веселая Жизнь попался дотошный полицейский стоимостью десять тысяч рублей.

В Ростове стало спокойнее. В огромном городе легче затеряться. Я выбросил пистолет в мусорный бак, потом снял с карты всю наличность. Пришлось снимать в четыре захода, я понимал, что наследил, но выбора не было: карту могли заблокировать, а бесплатно я мог только утопиться в Доне. Мы еще раз поели и прогулялись до вокзала. До нужного поезда оставалось сорок минут. В торговом центре у вокзала я купил два рюкзака и разного барахла.

– Зачем нам столько маек и трусов? – спросил Тимур.

– Без багажа мы будем привлекать внимание.

– Вот ты Джеймс Бонд, я его всё.

– Кстати, надо водки купить.

– Я не пью.

– Красава, водка до добра не доведет.

Когда подходили к вокзалу, Тимур разволновался.

– Герман, а если здешние менты уже в курсе и нас примут?

– Если будешь мандражить, точно примут, они это чувствуют, как собаки.

– И что делать?

– Иди спокойно, как мимо большой дворняги.

– Чем ты в обычной жизни занимаешься?

– Моя обычная жизнь привела меня сюда.

– В смысле?

– Соберись, – сказал я.

Мы на месте. В толчее и сутолоке на нас никто не обратил внимания. Мы спокойно прошли рамку металлоискателя и оказались внутри. В одном из продуктовых магазинчиков на территории мне из-под полы продали бутылку водки. Я затащил Тимура в туалет.

– Говорю же, я не пью.

– Да заткнись.

Я открутил крышку и понюхал содержимое. В нос шибанул неприятный резкий запах. Страшная сивуха, то, что надо. Я прополоскал рот, и словно туалетной водой смазал шею водкой и запястья. Потом заставил сделать то же самое Тимура.

– Теперь улыбайся и говори, без разницы что, главное, с улыбкой и настойчиво.

– Зачем все это?

– Веселые пьяные парни вызывают доверие.

– Не у меня, – сказал Тимур.

– Так ты и не проводница.

– Ты знаешь, им даже посылки запретили передавать, не то что людей без документов брать. Мы в прошлом году в Анапе были, и друг мой паспорт потерял. Мы и просили, и денег предлагали – без вариантов, уехали без него.

– Знаю.

Мы дважды прошли туда и обратно вдоль нашего поезда. Тимур старался выглядеть естественно, но актерская игра в перечень его талантов точно не входила.

– Слышь, ты будто обнюханный, расслабься и не ори так.

Я взял его за шею и смачно поцеловал в щеку. Система Станиславского.

– Чего мы ждем? – он вытер рукавом щеку.

– Сигнала.

– Какого сигнала? Что ты творишь?

– Ты не поймешь все равно, просто поверь.

На третьем заходе я увидел ее. Лет шестьдесят. Форма РЖД чудом не расходится по швам на могучем торсе, голова горделиво откинута назад, как у Наполеона на портретах. Уверен, под ее взглядом пьяные дембеля превращались в законопослушных студентов. Никогда бы не подумал, что это она, но сигнал я ни с чем не спутаю: покалывание в затылке, и волосы на руках поднимаются, как под воздействием статического электричества.

Я дождался, когда она проверила билеты очередных пассажиров, и подошел. Коронная мальчишеская улыбка. Секунда, чтобы увидеть имя на бейдже.

– Алевтина Андреевна, вас-то я и ищу.

– Билеты, документы.

Без бумаг меня для нее будто не существовало.

– Тут такое дело. Дружище мой, – я махнул рукой в сторону Тимура, – сумку нашу с документами профукал, пока отмечали.

Я хорошо выдохнул, чтобы она почувствовала запах.

– Дурень малолетний, а нам позарез в Москву надо, жинка рожает, представляете? А из документов у меня только билеты банка России.

Я встал так, чтобы видела только она, и показал ей веер из пятитысячных купюр. Торговаться было нельзя. Попытка всего одна. Очень долгое мгновение она продолжала смотреть на меня так, словно я украл все простыни в вагоне, а потом улыбнулась.

– СВ свободный есть.

Веер перекочевал ей в карман.

– Ты ж моя золотая!

Я полез обниматься, она хохотнула и оттолкнула меня.

– Давайте по-быстрому, не толпитесь тут.

Мы разложились, я сходил умыться и покурить в тамбуре, а когда вернулся, проводница принесла белье и чай в железных подстаканниках.

– Я не верил, что у тебя получится.

– Знаешь, почему заяц бежит быстрее лисы?

– Почему?

– Потому что у нее на кону ужин, а у него жизнь.

– Извини, что сомневался в тебе, – улыбнулся Тимур.

– Все ровно, Тима. Теперь надо поспать.

– Слушай, ты так ей заливал, что я реально подумал, что у тебя жена рожает.

Напряжение этого дня было даже во благо. Я сосредоточился на простой цели, и мысли о жене не переворачивали мир вверх дном. Но стоило немного расслабиться, еще и юнец этот про нее вспомнил, и на меня накатило. Тимур считал реакцию, но понял по-своему. У него округлились глаза, и он спросил:

– Так она реально рожает?

– Нет, Тимур, моя жена в тюрьме.

Моя половина сатаны сидит где-то в темной вонючей камере. Она может перебежать дорогу на красный свет, это ее единственное правонарушение за всю жизнь. И тут – сидит в тюрьме. Как простить себе такое? Мое раздолбайство, граничащее с фатализмом, позволяло с изрядной долей легкости относиться к любым собственным промашкам, но этого я себе спустить не смогу.

Я лежал без сна, слушал, как сопит Тимур, и вспоминал. Память, как нарочно, подсовывала только хорошее. Чтобы было больнее или потому что хорошего было больше?

В Амстердаме она попросила у меня косячок. Я удивился; уже и не предлагал ей никогда, потому что она всегда отказывалась. Амазонки не прячутся от жизни на дне стакана или в дыму растамана.

– Ты думаешь, что московская трава отличается от местной?

– В Москве трава запрещена.

Мы накурились и решали, куда пойти. Я хотел посмотреть на проституток, на что она предложила мне заглянуть на страницы моих бывших девушек и потянула в музей. Я никогда не понимал живописи, а она увлекается голландскими мастерами. Амстердам стал компромиссом между моим и ее увлечениями. Она привела меня к небольшому холсту.

– Это «Маленькая улица».

– О! – я обрадовался знакомой картине. – У тебя на заставке это стоит.

– Молчи и смотри, ты поймешь, я уверена.

Не знаю, сколько мы простояли. Кирпичная кладка казалась почти осязаемой. Фигуры людей, сначала неразличимые, стали четкими и ясными. Две женщины заняты работой: одна стирает, другая шьет. Дети играют на мостовой, стоит немного напрячь слух, и можно услышать их смех. По спине побежали мурашки.

– Понял? – спросила она.

Я завис, непонятно от травы или от картины. Она стукнула меня в плечо. Я обернулся. Она улыбалась.

– Вижу, что понял.

И мы пошли смотреть на проституток.

Нет, это невозможно. Надо выбросить все из головы, иначе до Москвы я просто не доеду. Есть у меня старый способ. Я представил себе, что мозг – это комната, а мысли – мебель. Надо освободить комнату. Вынес огромный сундук совместных путешествий. Чуть не надорвал спину, пока выталкивал диван. В какой-то момент весь мир был нашим диваном. Наш стол, за которым мы преломляли хлеб. Она ест, как лиса: аккуратно, но хищно. Скалит белые зубы, если лезешь к ней в тарелку, но сама всегда с радостью стащит что-нибудь из моей порции. Прочь этот стол. Умаялся, как настоящий грузчик. Вроде сработало. Я начал проваливаться в сон, но тут поезд стал тормозить. Толчок, запах тормозов, лязг металла – и комната вновь наполнилась мебелью.

Мы собирались на Байкал. Я предлагал самолет, она хотела ехать на поезде. Всего две недели отпуска – и целых четыре дня только в одну сторону. Я ругался и приводил логичные доводы, она ничего не желала слушать.

– Камень, ножницы, бумага?

– Девушка, азартные игры – мой конек.

Я выкинул ножницы, она – камень. Я потребовал повторить. Я – камень, она – бумагу. В общем, мы сыграли семь раз, и я ни разу не победил.

СВ был дико дорогой. Мы взяли купе, я уже воображал попутчиков один другого толще и говорливее, но всю дорогу ехали вдвоем. Я продолжал ворчать. Из походной сумки она достала свежий лаваш, розовые помидоры с тонкой шкуркой, копченую телятину и сыр, который прислала мама. Твердый, как гранит, и соленый, как Мертвое море. В самолете так не поешь, а я продолжал ворчать. Потом чай с «Золотым суфле». Она хорошо подготовилась, это мои любимые конфеты, а я как бухтел про самолет, так и бухчу. Она усмехалась и молчала. Потом убрала со стола, вынесла мусор, вернулась и закрыла дверь на ключ. Обернулась и медленно разделась. Я забыл, что меня так возмущало.

Ночью на секунду проснулся, когда поезд остановился где-то на маленькой станции. Эти короткие остановки, когда даже не открывают двери вагона. Она сидела у меня в ногах, голая, залитая лунным светом. И на ее коже этот холодный свет становился теплым, как парное молоко.

Иногда проигрыш дает тебе больше, чем победа.

Слышишь? Я, честно говоря, не очень в тебя верю, а торговаться не люблю даже с людьми. Думаю, тебя самого достали эти сделки с нами: типа буду вести себя хорошо, а ты мне по своей линии помоги. Вадим говорит, что ты не Дед Мороз, единственное, что у тебя надо просить, – это сил, но я очень устал и все-таки попрошу. Клянусь, я стану другим: спокойным, честным, трезвым, только сбереги ее, пока я еду. Когда доеду – сам не оплошаю. Слышишь?

Я открыл глаза. Было светло, пахло лапшой быстрого приготовления. Мой юный друг, умытый и отдохнувший, со свистом засасывал макаронины. Увидев, что я проснулся, он отложил пластиковый контейнер и сказал:

– Я не стал тебе заваривать, чтобы не остыло. Пока умоешься, я все организую.

«Доширак», печенье «Юбилейное», чай. Удивительным образом в поезде вся эта гадость становится вкусной. Солнечный свет, завтрак, первая сигарета. Иногда воображаешь себя удивительно сложной личностью с тонкой душою поэта, а всего-то надо поспать и поесть, и чтобы солнце нахально лезло в глаза. Я перекусил, еще немного вздремнул. Когда проснулся, до конца путешествия оставалось чуть больше часа.

– Есть где в Москве остановиться?

– Тетка живет в Лобне.

– К родственникам лучше не соваться, там будут искать в первую очередь.

– Он же не станет мстить через семью?

Я молчал. Что я мог ему сказать? Правду? А он ведь совсем еще пацан. Здоровый, как конь, и щетина на лице, а все равно ребенок. И ему страшно. Не за себя, и это хуже всего. На себе почувствовал.

– Вадим выровняет все, а пока у меня перекантуешься.

– Как только найдут Анзора, будут знать, что мы вместе.

– Пока найдут, пока расспросят, пока поймут и начнут шевелиться – время у нас есть. Тем более я тебя не в квартире под кроватью буду прятать – склад в Сходне арендован до конца года. Там есть тайная дверца, за которой я оборудовал комнату отдыха для рабочих. Не бог весть что, но точно уютнее тюремной камеры или подвала загородного дома Шрама.

– Я не хочу, чтобы из-за меня у тебя были неприятности

– Неприятностью больше, неприятностью меньше, – сказал я.

– Ты так и не сказал, от кого прячешься.

– У меня не такая благородная причина, как у тебя.

– Прикалываешься?

– По факту говорю. Ты страдаешь за убеждения, а я по глупости.

– Твой кент предположил, что я все делал ради славы.

– В двадцать лет все хотят прославиться, это нормально.

– Я хочу изменить мир, – сказал Тимур.

– Кровать заправь для начала.

Он усмехнулся.

– Вадим рассказал мне эту историю; теория малых дел, все такое, но мне этого мало.

– В двадцать лет всего мало, и это нормально.

– Все у тебя нормально.

– Это взрослая тема, ты не поймешь.

– Беспонтово так взрослеть.

– Знаешь, что самое смешное?

– А ну?

– Я живу, стараясь не замечать государства, а ты на полном серьезе собираешься его изменить, но в итоге мы едем в одном купе.

– Приехали, – сказал Тимур.

Москва. Равнодушная и внимательная, яркая и грязная, злая, но любимая. Я всегда с удовольствием уезжаю и с восторгом к ней возвращаюсь. Выйдя на Площади трех вокзалов, я с трудом удержался, чтобы не припасть к заплеванному асфальту. Добрался. Полицейские и бездомные, праведники и отчаянные мерзавцы, нищие и миллиардеры – здесь всем есть место, даже мне.

Первый, кто встретился, – это сумасшедший в странном наряде: рваный плащ, юбка, на голове шляпа с пером, в одном ботинке, с огромной сумкой на колесиках, которую толкает перед собой. Я проводил его взглядом, пока он не исчез в толпе.

Там, откуда я приехал, все городские сумасшедшие знакомые. У рынка стоит мужик, в детстве переболевший менингитом: он смешно танцует и невнятно разговаривает. В центре живет женщина, вожак стаи собак. Они не дают друг друга в обиду. В районе новостроек – одноногий ветеран Афганистана, сошедший с ума от пьянства. По вечерам на него накатывает, и он кричит и расстреливает из костыля небо. Все они вплетены в ткань города. А Москва тасует своих юродивых, как шулер колоду.

Здесь я понял, что все зависит только от меня. Нет родителей, которые накормят и дадут денег, нет крыши над головой, если ты на нее не заработал, есть только ты и она. И ей все равно, получится у тебя или нет. Не получится – езжай, откуда приехал, на твое место миллион кандидатов. Но может тебе и улыбнуться.

У меня есть личный топ достижений. Пробежал марафонскую дистанцию, хотя был уверен, что сдохну. Рассказ напечатали в литературном журнале. Девушка, которую люблю, согласилась стать моей женой. И Москва, которую люблю, согласилась стать моим городом

Солнце, отражаясь от окон вокзала, слепит глаза; на родине в это время оно уже уходит ночевать за горные хребты, а здесь все еще светло. Запахи уличной еды и табака мешаются с выхлопными газами и резкой вонью от группы отдыхающих у подземного перехода бомжей. Вокзальные домовые. Грязные и смердящие, они что-то отмечали. Хохотали и веселились.

Я раскинул руки: идите все сюда, я вас обниму.

– Ты чего? – спросил Тимур.

– Рад вернуться.

– Давно не был?

– Два дня.

– Я здесь родился, но не люблю Москву.

– Ей все равно, – сказал я.

– Поэтому и не люблю.

– Моей огромной любви хватит нам двоим с головою.

Я снабдил Тимура деньгами, отдал ключ, испачканный кровью водителя, и отправил в Сходню.

Таксист-азиат плохо говорит на русском, мне пришлось самому назвать адрес в навигатор – и это тоже Москва. По Садовому кольцу до Курской, через Высокояузский мост, сворачиваем на Николоямскую. На Андроньевской площади всегда пробка, а я вдыхаю выхлопные газы и не могу надышаться. Еще немного – и вот он. Дом.

Я помню, как пришел на съемную квартиру с очередным конвертом денег от продажи водки. Заначку мы хранили в шкафу, в отделе для нижнего белья. И поняли, что места уже нет.

Все остальное было просто и весело. Ушлый риелтор, недоверчивые продавцы, равнодушные клерки в регпалате и в банке. И вот мы стоим. Смотрим вверх. Вон там, на восьмом этаже. Она держала кота на руках. Все остальное перевезем потом.

Рука немного дрожала, когда я вставлял ключ в замочную скважину. Дверь открылась, она запустила в темноту кота. Рауль обернулся, глаза горят желтым, заходите. И мы зашли.

Рука дрожит, когда я вставляю ключ в замочную скважину. Дверь не заперта. Я замер. Забыла запереть? Менты ждут? Все равно. Я вошел.

Она выглянула из кухни. Уставшая, помятая, немного испуганная. Увидев меня, улыбнулась. Я закусил губу, чтобы не разреветься.

– Вечер в хату или как там говорят. Рауль, посмотри, кто пришел.

Кот выглянул, презрительно фыркнул на меня и потерся о ее ногу. Смешно, меня любят кошки и собаки, змеи и попугаи, лошади и коровы. Дикие и домашние звери. А Рауль любит ее. Я его понимаю.

И тут бы мне пошутить в ответ или сказать что-нибудь многозначительное, а вместо этого я кусал губы и молчал. Она подошла ко мне и взяла меня за руки.

– Привет.

Я кивнул.

– Может быть, время горьких обид не пролетит для нас с тобой бесследно, – сказала она.

– Я совсем забыл эту песню, – наконец сказал я.

– Если бы Шахрин тебе ее пел, ты бы не забыл.

– Сколько лет прошло?

– Семь будет этой зимой.

После реабилитации мы были очень близки к разводу. Мое равнодушие сменялось злостью, а она уже не скрывала разочарования. В один из дней я собрал вещи и ушел. Снял номер в гостинице, разложил пожитки, принял душ. В гостиничном халате вышел из ванной. Вот она, свобода. Никаких тебе больше оков, сдерживающих обстоятельств, молчаливых обвинений. Ты же этого хотел? Найдешь себе сейчас квартиру в интернете, снимешь и начнешь новую жизнь. А где легкость? Стало только хуже. Чувство непоправимой ошибки холодило грудь. Я старался вспомнить все доводы, приведшие меня в этот номер. Мы устали друг от друга и только мучаемся. Мы оба молоды, сможем построить новые отношения и завести новые семьи. У нас нет детей, в конце концов, не перед кем чувствовать себя виноватыми или обязанными. В жизни так бывает. Я взял телефон.

В сети нашел контакты концертного директора группы «Чайф», потом обзвонил друзей и набрал долгов. Петь одну песню, тем более срочно, они не хотели, но я набрал долгов с запасом и убедил их. Через четыре часа я, солист группы и гитарист встретились во дворе бывшего купеческого особняка на Таганке. Половину особняка занимает рекламное агентство. Здесь она работает. Мне вручили бубен, на котором я настаивал. Шахрин стоял, надвинув на глаза кепку, гитарист подключил инструмент и микрофон к колонке. Стояла сухая морозная зима. Честный московский холод бодрил.

– Идет, – сказал я и потряс бубном.

Она вышла с двумя коллегами. Гитарист ударил по струнам, Шахрин запел. Она сначала удивилась, потом нахмурилась, потом огляделась: а вокруг уже танцевальный партер. За минуту собралась толпа. Люди выходили из офисов, заходили с улицы. «Чайф» даже в усеченном составе укороченного концерта разрывал публику. Последний припев пели все вместе:

– Может быть, время горьких обид не пролетит для нас с тобою бесследно, я привыкаю, и все меньше болит, но я без тебя не могу совершенно!

Мы не бросились в объятия друг друга. Не было слез счастья, и люди не хлопали романтичному поступку, как в финалах глупых фильмов. Люди выстроились в очередь к Шахрину за автографом или фотографией, а мы пошли домой. Все наладилось гораздо позже, но тогда мы шли рядом, не держались за руки, не разговаривали, но шли вместе.

– Как ты тут?

– Меня два часа назад отпустили. Один раз ко мне зашел какой-то полицейский, ухоженный такой, тебе бы понравился, а так со мной никто даже не говорил, просто забрали, сутки продержали и отпустили. А ты?

– Я приехал на поезде.

– А я на метро. Что с домашним арестом?

– Здесь мой дом.

– Красиво, – кивнула она. – А с арестом что?

– Не знаю, честно говоря, я без телефона со вчерашнего дня.

– А где он?

– Отдал в Невинномысске одному парню.

– Какому парню? В каком Невинномысске?

– Это долгая история.

Она устало улыбнулась, потом опустила голову и сказала:

– Я хочу уйти от тебя.

– В смысле?

Она подняла глаза.

– В прямом смысле, Герман. Я сутки сидела черт знает где, в одной камере с женщиной, которая пырнула мужа пилкой для ногтей, а ты в это время мотаешься по стране, как фальшивый «Ласковый май», и отовсюду вместо магнитиков привозишь проблемы. Я не могу так больше, – она зло смахнула слезы. – Раньше думала, что ты без меня пропадешь, такую, знаешь, миссию себе вообразила. А это глупо и самонадеянно. Тебе никто не нужен, и ты точно не пропадешь в отличие от меня. Может, лучше было перенести все объяснения на потом, но я не думала, что ты вернешься.

– О чем ты говоришь?

– Я сделаю все, чтобы помочь тебе сейчас. Спрячу, накормлю, напою и баньку затоплю. Но когда это все закончится, я съеду.

Я услышал, но не понял. Взрослые дела насчет развода, при чем здесь я? У меня вон приставка есть и самокат электрический. Со мной о разводе говорить не надо. Потом смысл ее слов стал доходить. Во рту – знакомый с детства вкус спичечной серы. Будто сгорело что-то внутри.

– Послушай…

Я хотел ей что-то сказать, пока не придумал что, но надо было срочно заполнять эфир, тишина бетонировала ее решение. Но она не послушала.

– Не надо сейчас ничего говорить, Гера. Прости, что меня понесло, это и правда подождет. Давай решать проблемы по мере поступления.

– Давай собаку заведем?

– Что?

– Ты говорила мне когда-то, что собака и кошка в одном доме помогают понять суть буддийской философии. Собака всем своим видом и поведением показывает тебе, что ты центр вселенной, а кошка смотрит на тебя, как на пустое место. И каждый из них прав.

– Я говорила это, когда ты собирался съесть марку ЛСД, чтобы на пару часов понять суть буддийской философии.

– Это очень правильные слова.

– Тебя они тогда не убедили.

– Любую, хочешь немца?

– Хочу, но мне сейчас немного не до собаки.

И только тогда я понял. А когда понял, все стало настолько очевидным, что я даже подивился, как не замечал этого раньше. Стало страшно и весело, словно стоишь перед открытой дверью кукурузника, а внизу зеленеют квадратики полей. Всего один шаг отделяет тебя от пропасти, и это страшно, но за спиной парашют, и это весело. Я искал бессмертие везде, докуда доставал, как старушка ищет очки, которые подняла на лоб. Сдайте бубен и удостоверение, гражданин шаман, вы не справляетесь со своими обязанностями. Она стояла все такая же красивая, напуганная и уставшая. Она стояла не одна.

– Давно? – спросил я с идиотской улыбкой.

– Пять недель. Что это меняет?

Это меняет все.

– А где твой телефон? – спросил я.

– Где-то там валяется, – она махнула рукой в сторону беспорядка в гостиной. – Меня без него забрали.

– Найди, пожалуйста, мне надо срочно позвонить.

Как будет «мне нужна помощь»? «Ай нид хэлп», «бен, бен, это Данила, бен, ай нид хэлп». Вадим поймет.

Минут десять она искала телефон, нашла, он оказался разряжен. Еще минут пять он стоял на зарядке. Мысли с такой скоростью носились в голове, что закладывало уши. Москва за окном звучала, как из-под толщи воды. Надо умыться, кстати.

Сесть в тюрьму? Сейчас? Еще двадцать минут назад это казалось единственно возможным окончанием этой истории, но финальный твист перевернул все с ног на голову. К черту принципиальность и на хрен гордость. Кому там поклониться или в ноги упасть, чтобы остаться на свободе? Заберите все, что есть, я еще заработаю, не забирайте только меня.

Я понял, что телефон включился по звуку уведомлений. Сообщений было так много, что колокольчик звучал, как набат.

– Эй, что там у тебя?

Тишина в ответ потянула меня к себе. Я с мокрым лицом зашел в комнату. Ничего себе, как они все здесь перевернули. На полу – книги, мои вещи, подушки, какие-то документы, дверцы шкафа – нараспашку. Она сидит на стуле у розетки и смотрит в телефон.

– Слышишь?

Она посмотрела на меня, очень растерянная. Губы дрожат, будто я сделал ей очередную гадость.

– Что?

Она протянула мне телефон. От воды изображение размывалось, я разглядел голубую плашку республиканского новостного паблика, потом увидел имя. Последнее время его часто упоминают в новостях. Даже по Первому каналу как-то показывали. Дальше ерунда какая-то, буквы плывут. Я вытер майкой лицо и перечитал. Найден мертвым.

Примерно через час я обнаружил себя во дворе, на детской площадке.

Цвет мира изменился, ярко-красные лучи заката на синем фоне неба красили облака в фиолетовый, а воздух будто наполнился золотой пылью. Во двор завернул мальчишка на велосипеде. Подъехал к моему подъезду.

– Вадим! – тонкий голос отскакивал от стены дома, как теннисный мячик.

Вадим! Вадим! Вадим!

На втором этаже открылось окно.

– Здорово, выйдешь?

– Че ты орешь, позвонить нельзя?

– Можно, – мальчишка вытащил телефон. – Звоню.

Тот, сверху, рассмеялся.

– Иду.

Наверное, и мне надо пойти. Встал, почти не шатаясь, прошел детскую площадку. Во дворе остановился, решая, куда пойти.

Даже не увидел, а почувствовал движение справа. И я побежал.

*«Facebook/Instagram — проект Meta Platforms Inc., деятельность которой в России запрещена».