По телику в номере можно было смотреть только музыкальный канал, остальные звучали на непонятных Мите языках. Или это был один язык на всех каналах — неясно. Мальчик пытался наклацать хотя бы мультики, но их нигде не было. Новости, нудные передачи для взрослых, непонятные и на родном языке, и вот, музыка. «Лучше, чем в тишине», — думал ребенок, но все равно скучал, ерзая на плохо заправленной одноместной кровати.
Родители сидели на гостиничной кухне, доедали анакомы. Мама специально искала что-нибудь с кухней, где можно будет готовить и сэкономить на завтраках, но в первый же день стало как-то без разницы, и они всей семьей питались либо в поселке, исследуя забегаловки, либо обходились бич-пакетами. Мальчик спрашивал во время заселения: «А у нас тут оланклюзив?», повторяя слово из шоу про путешествия с бородатым мужичком, которое любил смотреть. А мама ответила, что они не в Турции. И те два дня, что они были здесь, не в Турции, мальчик вздыхал не от обиды, а от той же скуки.
В телевизоре, прикрученном к стене, стал скакать смазливый парень и петь высоким карамельным голосом. Митя встал и подошел к занавескам. Чтобы выглянуть в окно, приходилось отодвигать две занавески — сначала одну, красную и плотную, потом вторую, белую и прозрачную, и уже с помощью крутящейся пластиковой палочки раздвигать жалюзи. Ночью спасало от уличного не вырубающегося электричества, но утром дергать все это было неудобно. Митя повернул картонные полоски и увидел набитую кафе и сувенирами улицу, отели с голубыми бассейнами, гору с ракушечной скалой, а слева — море. Переулками он с мамой и отчимом ходил на пляж, каменистый и людный. Сегодня они тоже собирались идти — купаться и загорать. Пообещали купить ребенку спиральные чипсы на палочке, какие он хотел еще с первых часов приезда. Два дня клянчил, получая в ответ: «Это тот же “Лейс”, но невкусно и меньше», но стоял на своем, доставая, и уломал. «Взял измором», — улыбался отчим своей неправильной улыбочкой.
Митя предвкушал, глядя на безлюдную с утра улицу, на скалы и кусочек моря слева от домов: родители позавтракают, переоденутся, семья похватает сумки и побежит на пляж. По главной мостовой — десять минут. Машины ездили только по окраинам, в центре автодорог вообще не было. В пути, может, возьмут персиков, пахучих и пушистых, а то вчерашние уже съели. А в море мальчик хотел тайком от матери доплыть до буйков. Ему не разрешали туда заплывать, потому что глубоко. Много всего предстояло, и чем дольше мальчик томился в ожидании, тем меньше ему спокойно сиделось.
От нечего делать он кувыркался через аккуратно заправленную родительскую двухместную кровать. Прямо так, в сандалиях, комкая желтую жесткую наволочку, одеяло с тигром, белые простыни. После кувырка он как мог разглаживал белье, чтобы сильно не съезжало, и прыгал вновь. При родителях он так не бесился — стеснялся, знал, что для двенадцатилетнего это слишком по-детски. А так, пока никто не видит — можно. Наскакавшись, Митя лежал уже на колючем коричневом паласе и глядел в потолок, обклеенный пенопластовыми квадратами.
Решил сбегать на кухню, поторопить родителей. Они по-прежнему сидели за столом, уже не за едой, а просто болтая. Обсуждали отпуск. Больше им обсудить было вроде бы и нечего. Мама, недавно осветлившая волосы, в легком платьице, откинувшись на спинку стула, говорила отчиму, сгорбившемуся над столом, чтобы лучше ее слышать:
— Знаешь, у меня каждый раз после обеда такое чувство, будто вот уже вечером нам обратно уезжать.
Говорила она с легкой грустью в голосе и держала свой немного подросший живот, будто боялась, что он может вывалиться и укатиться куда-то под шкафы, да там и остаться.
Ждали ребенка третий месяц. Митя старался не смотреть на живот. Он знал, как делаются дети, и ему это не нравилось. Не нравился процесс, который подсмотрел в интернете, не нравилось участие матери в нем, особенно не нравилась роль в этом отчима. Мальчик не мог ничего такого представить и смутно радовался, что не может. Когда ему сказали, что будет ребенок, он разревелся. Сам не знал, от чего именно. А потом долго извинялся перед плачущей матерью, уверял, что не ненавидит ее и тем более не ненавидит ребенка, а просто боится.
— Это ты давно на море не была просто, — пробасив, кивнул отчим, взял ложку и с шумом всосал «бульон» из нее. — Ничего делать не надо, а организм привык быть, вот, — он потряс растопыренной ладонью, изображая дрожь, — в напряжении, в напряжении, а потом покой воспринимает как неудобство.
Олег Андреевич — Митя звал отчима только так и никак иначе — старался улыбаться, но на его бугристом лице с выпирающим подбородком улыбка получалась какой-то суровой и неприятной. Он ездил в спортзал в город три раза в неделю и любил рассуждать об организме и всяких полезных или вредных для человека штуках.
— Надо больше ходить, гулять, спортом заниматься, — продолжал он.
— Да когда ж этим заниматься, работа да дом, — возразила с ленивым и довольным выражением лица мама. — Дите родится, так вообще…
— Ну все равно же надо время находить, — не сдавался отчим. — Да и я, в конце концов, отец или нет? Буду помогать, проводить с ним время, и у тебя получится отдыхать по возможности.
— Посмотрим…
Мальчик ворвался в их разговор:
— Мам, вы доели?
— Да, Мить, сейчас пойдем уже, — ответила мама, поворачиваясь всем телом вправо, чтобы аккуратно встать из-за стола.
Схватил мамину тарелку с ложкой. Подбежал к раковине и принялся мыть, быстрее, быстрее, ведь чем раньше он закончит, тем ближе сборы на пляж, тем ближе и сам пляж. Олег Андреевич стоял рядом, ждал своей очереди сполоснуть тарелку. Домыв, Митя рванул по коридору, взлетел по лестнице на свой этаж, обгоняя медленно идущую маму. Живот у нее был совсем небольшой, но она будто уже старалась жить аккуратнее — аккуратно садиться, аккуратно вставать, аккуратно есть, аккуратно говорить. Она везде опаздывала, многое забывала; с ней становилось трудно, и Митя не до конца понимал почему.
В дорогу Мите собирали маленький рюкзачок со всякой нетяжелой мелочью: запасные, «сухие», трусы, крем от загара, сухарики. Мальчик сгреб все это, застегнул молнию и сел ждать, поглядывая в телике на клип с девушками в купальниках, поющих ненастоящими голосами. Олег Андреевич воевал с летним зонтом, тот никак не хотел складываться, а тащить полутораметровую пластиковую жердь было неудобно. Мама отошла в туалет.
Она сидела там долго, минут двадцать, прежде чем позвала отчима.
— Олег, зайди, пожалуйста! — раздался крик матери из-за закрытой двери.
Крик был приглушенный, и понять, что что-то случилось, Митя не смог.
Отчим спешно зашел и тоже пробыл там долго. Все это время родители о чем-то громко говорили, но ни слов, ни тона мальчик не разобрал на фоне попсовой песни из телика. Точно пластмассовая, женщина извивалась в обтягивающем костюме и открывала рот с экрана под обработанную запись. Митя подумал, что в таком наряде очень неудобно.
Первым из туалета не вышел — выскочил отчим. Он держал телефон около уха, пробегая через номер к двери. Закрывая ее, Олег Андреевич четко и громко спросил в трубку: «Алло, скорая?» Следом почти крадучись вышла мама, с красными глазами и растекшейся по щекам тушью. Мальчик, глядя на нее, подумал, что глупо краситься на море, но поддался тревоге и тут же об этом забыл.
— Что случилось? — спросил Митя.
— Ничего, — ответила мама, улыбаясь губами, а глаза на мокром месте. Старалась на сына не смотреть, чтобы он этого не заметил. — Мне нужно съездить на обследование, ничего страшного. Вы пока с Олегом на море сходите, хорошо?
— Ну… ладно, — послушно кивнул Митя, сделал вдох, чтобы начать спрашивать дальше, но осекся.
— Ты не бойся, проси у него что хочешь, хорошо? — продолжала мама, по-прежнему избегая смотреть сыну в глаза, теперь чтобы самой не разреветься. — Не стесняйся, понял? Все будет хорошо.
Мама так часто повторяла «хорошо», что мальчик понял — ничего хорошего не будет.
Дверь скрипнула, в номере показался отчим.
— Они уже едут, — сказал он и стал вытряхивать все из своего рюкзака.
Собирал маме сумку в путь, напихивал одежду и лекарства.
— Ибуклин здесь оставь, — контролировала мама. — Если у Мити температура будет… И вообще, если ему плохо станет, мне звони.
— Ага.
— Ингалипт тоже оставь, я себе мирамистин возьму.
— Ага.
— Погоди, еду свою в больницу нельзя… Или можно?
— Не знаю.
— Ну себе лучше оставьте. Если что, куплю. Или в больнице накормят.
— Ага.
Сборы проходили быстро, суматошно, без чувств, как будто на складе товар в каталог записывали. Что-то не то, думал мальчик. Родители оделись, мама наказала Мите закрыться на ключ и не выходить из номера, пока Олег Андреевич не вернется.
И Митя остался в комнате один. По телику все еще пела женщина в обтягивающем костюме, так некстати, что пришлось искать пульт. В тишине было как-то правильней. Удивительно, вроде столько всего случилось, а песня еще не кончилась.
Посидев на месте — мальчик не знал, как долго, — он отправился в туалет, дверь была все еще открыта. Ему захотелось пить. Стоя у раковины и набирая воду из-под крана в ладони, он долго пил. Напившись, потянулся за полотенцем, чтобы вытереть шею, и посмотрел на унитаз. На нем остались слабо заметные красные разводы. Первая мысль: «Так вот почему ей вызвали скорую». А потом стало страшно.
Митя лег на кровать, свернулся калачиком и продолжал ждать хоть чьего-либо возвращения.
В дверь постучали в два часа дня. Тум, тум-тум-тум, тум, тум. Один долгий, три быстрых и два долгих. Это был их семейный пароль, сначала только Мити и мамы, а потом и Олега Андреевича. Мальчик открыл, и отчим вошел в номер, кивнул, направив упорный взгляд к стенам, окну, сумкам, к чему угодно, только не к лицу пасынка. Тот не обижался, знал, что Олег Андреевич в отсутствие жены стеснялся Мити так же, как Митя Олега Андреевича.
— Ну что, пойдем? — подавился словами отчим и неуклюже закашлялся.
Всем своим видом — выражением лица, жестами, голосом — этот человек, внешне взрослый и серьезный, выражал: «Брат, я понятия не имею, что нам делать».
— Угу, — кивнул Митя, как кивнул бы однокласснику, с которым ему нужно выполнить чье-то поручение. Важное, с какого не соскочить.
Еще утром заготовленный рюкзачок висел на плечах. Сложенный зонт и полотенца отчим сжал под мышкой. Солнечные очки придавали его и без того хмурому виду что-то такое стереотипно-зауральское. Мальчику в голову приходил образ киборга-убийцы, которого вместо Лос-Анджелеса отправили в условный Челябинск, и образ подбирали соответствующий. При маме он ходил без них и в другой одежде, не в таких растрепанных и коротких шортах, не в футболке с Федором Емельяненко. Митя подумал о том, как бы мама на это посмотрела, но не из злорадства к отчиму, а чтобы лишний раз представить ее перед собой.
Ему хотелось спросить, много чего спросить у отчима, но, видя беспокойство и растерянность на его обычно кирпичном лице, не решался и плелся рядом молча.
По пути купили персики, шесть штук. Митя сам выбирал, себе взял два пожестче, маме два помягче, он как-то подзабыл, какие отчиму нравятся, и взял один такой, один такой. Продавец был беззубый и улыбчивый и обвесил их на триста граммов, но никто не заметил. Из его лавки (буквально с десяток ящиков под палаточным навесом) играло: «И я готов расцеловать город Сочи…» — хотя это был какой-то другой курорт, пожиже, Митя не помнил названия поселка.
Людей на пляж пришло немало. Очень много, настолько, что пришлось минут пятнадцать скакать через ноги и головы загорающих — в поисках места. Поэтому они всегда ходили утром. Устроились с краю, на самых валунах у бетонного блока. Совсем близко нависал старый раздолбанный пирс. Кое-как воткнули и расправили зонт, расстелили полотенца. Отчим не собирался купаться вовсе и так и сидел в тени, проверяя телефон и вглядываясь время от времени в море. Митя, с молчаливого согласия Олега Андреевича, все же решил поплескаться, но одному было не то. Выползая после второго заплыва на хоть сколько-нибудь песчаный бережок, мальчик глянул на буйки вдалеке и скучающе осознал, что не так они ему и нужны. Остаток солнечного дня он ходил по мокрому песку или сидел в нем, с каждой волной понемногу врастая в берег. Напоследок поплавал — долго лежал на воде не шевелясь, держа вдох так, чтобы выталкиваться на поверхность. Иногда все же выдыхал, чуть погружался лицом в море, но быстро всплывал обратно с соленым вкусом во рту. Додрейфовался до синих губ и заложенных ушей и вернулся к отчиму.
Солнце нависло над горами, мерно сползая все ниже и ниже, и отдыхающие массово перетекали на набережные и улицы поселка. Вокруг шум, мельтешение продавцов сувениров, крики продавцов фруктов, мастеров афрокосичек, детских татуировщиков, чернокожих студентов из Краснодара, изображающих папуасов. Проходя мимо лотка с фастфудом, где торчали из дырявой доски спиральные чипсы на палочке, Митя окликнул Олега Андреевича, но тот в суматохе причерноморского августовского вечера просто не услышал, а окликать еще раз мальчик не решился.
В гостинице они удачно наткнулись на хозяйку. Она была похожа на маму Стифлера из фильма про пирог, но не про пирог, который Митя смотрел дома у друга втихаря от взрослых. Только эта женщина — шире в бедрах и до противного важная, в то время как мама Стифлера была до противного глупая. В остальном один в один — толстые губы, громадная крашеная в блонд прическа и большая грудь.
Отчим воспользовался случаем, чтобы сообщить ей о случившемся и скором отъезде.
— Моей жене стало плохо, она сейчас в больнице. Мы скоро уже, наверное, уедем, — раскачивался он, подбирая слова.
Ее это удивило и напрягло. Она нахмурилась своими нарисованными бровями.
— Господи… Я вам так сочувствую. Сильно серьезно? — нарочито участливо спрашивала она, приложив пальцы к напудренной щеке.
— Вот ждем, что скажут, — отвечал отчим так кисло и безразлично, что хозяйка про себя обиделась.
— Ну, может, лучше подождать здесь? — стала предлагать она. — Ну чего уезжать, не оставлять же ее здесь. Вы вот откуда вообще, с Осетии вроде? Ну вот как вы потом за ней ехать будете? Да и рядом быть надо кому-то в любом случае.
Она была выше отчима за счет каблуков, но даже так Олег Андреевич умудрялся смотреть на нее как бы свысока. Митю женщина до этого не бесила, но сейчас он понял, что она просто не хочет отдавать деньги за оставшиеся два дня.
— Разберемся. Спасибо за сочувствие, — холодно отвечал отчим, поглядывая на часы в телефоне.
— То есть остаетесь? — Она даже улыбнулась, отчего щеки и виски ее сморщились.
— Нет, скорее всего, уедем, — осадил отчим, делая шаг в сторону их номера.
— Да ладно, я уверена, что все обойдется! — уговаривала она.
«Ты что, не понимаешь?» — злился на хозяйку Митя.
— Останьтесь, ее выпишут, и сходите еще раз к морю. — Заметив, что ее слова не действуют, она добавила: — Ну сделайте ребенку праздник!
Олег Андреевич мельком глянул на мальчика, нахмурился, опустив припухшие брови.
— Да какой уж праздник… — И ушел вместе с пасынком дальше по коридору.
В номере отчим звонил маме. Как Митя понял из ответов Олега Андреевича — отчим говорил много, громко, часто ругаясь, забывая о том, что его слышит ребенок, — ее до сих пор не осмотрели, и кормить ее тоже отказывались. Мальчика это расстраивало, а злило то, что он никак не мог помочь. После звонка они молча засобирались. Мите предложили поесть, но он не захотел. Он понял, что сейчас поедет к маме и в гостиницу больше не вернется, что немного радовало.
Загрузились кое-как в три захода и выехали.
Человечий гомон курорта скоро перекрыло вжиканьем машин, будто молнию на куртке очень быстро застегивали и расстегивали. Фары вспыхивали из-за очередного предгорного поворота и исчезали. Вспыхивали и исчезали, вспыхивали и исчезали. Когда ехали на море, это гипнотизировало Митю и усыпляло, теперь — напрягало. Солнце едва упало за лесистые холмы, и слишком много народу ехало навстречу их машине с включенным дальним светом.
Увидев магазин с заправкой, отчим цокнул, прошипел что-то неприличное и притормозил. Он вышел и минут на пятнадцать пропал в дверях придорожного супермаркета. Искал продукты для мамы. Вернулся с полным пакетом и положил его к мальчику на заднее сидение. По пути Митя тихонько рылся в белом целлофане, без желания найти что-то конкретное, а просто так. Вспомнил кое-что, достал из-под ног рюкзачок и выудил оттуда персики, еще теплые в нагретой солнцем сумке. Взял все шесть и положил в пакет.
Проехали поселок, завернули на окраине. Во дворе больницы — трех корпусов в низине посреди чернеющей зелени — не было света. Фонари стояли, но не горели. Парковочные места можно было разглядеть только под вывеской круглосуточной прибольничной аптеки. Там и пристроились.
Пакет нес Митя. Он первый его схватил и всем видом показывал, что не отдаст мамины продукты. Пока брели вдоль забора в поисках входа, Олег Андреевич звонил маме, но не мог дозвониться. Ответила, когда они уже зашли во двор, тенистый, с узкими дорожками из бетонных плит посреди сплошного кустарника.
— Алло, — говорил отчим, высматривая ближайшие здания, в окнах которых горел тусклый желтоватый свет. — Да, приехали. У тебя что за корпус? Ну примерно скажи. Ага. Да окно которое и с какой стороны хотя бы. Ага. Ага. Ага. Первый этаж, правильно? Ага. Ну ты выглядывай, а мы тебя увидим.
Отчим двинулся вглубь ночи между зданиями, озираясь по сторонам.
Мама махала из предпоследнего низкого окна крайнего и самого маленького корпуса в три этажа. Митя махал в ответ и пытался ее рассмотреть, но различал только светлые волосы.
— Привет! — отчим улыбнулся, но нижняя губа наехала на верхнюю и вышла ерунда.
— Привет, — громким шепотом ответила мама и чуть отошла от окна.
Митя увидел, как в слабо освещенной коридорными лампами комнате сидят еще три женщины, и расстроился, что будет говорить с мамой при чужих. И сама она выглядела стесненной этим обстоятельством, но радостной, что к ней приехали. Черные круги от остатков туши беспокоили и расстраивали мальчика. Он понимал, что мама плакала долго и не один раз, и сам хотел заплакать, но тогда мама бы плакала опять, и он не стал.
— Мы вот, привезли, — Митя поднял на подоконник пакет с продуктами. Тянулся на цыпочках.
— Спасибо, сынок, — шмыгнула забитым носом мама, — спасибо, что бы я без вас делала… А то ничего не говорят, есть не дают. А днем так душно еще было, мы тут чуть не задохнулись.
Сзади кто-то надсадно закашлялся.
— А что говорят? — спросил отчим, положив руки на низкий, ему по грудь, подоконник.
— Ждать говорят, — вздохнула мама, поправив падающие на лоб пряди и сложив руки на животе. — Непонятно ничего.
— И что делать? — Отчим отвернулся и в задумчивости пытался откусить отслоившийся от обветрившихся губ кусок кожи.
Мама причмокнула то ли от усталости, то ли от раздражения, выдохнула:
— Не знаю. — Постучала ногтями по стеклу, размышляя, и предложила: — Езжайте, наверное, домой. Митю отвези к отцу, а меня потом, как позвоню, заберешь.
Родители еще о чем-то говорили. Митя их не слушал, стоял чуть в сторонке, руки в карманах, выдыхал подолгу от недостатка воздуха — под ночь асфальт возвращал скопленное за день тепло. Где-то вдалеке, возле шлагбаума и будки охранника, горел с перебоями единственный фонарь. Мигал, и мигал странно, то коротко, то подолгу держа свет. Как на азбуке Морзе. Митя моргнул три раза быстро, три раза медленно и еще три раза быстро, а потом потер веки, потому что глаза вдруг заболели. Где-то на взгорье, по ту сторону леса и скал, гудели застрявшие в пробке автомобили, едва слышно, не нарушая сумрачного покоя, но отдаваясь в беспокойной голове и в детском беспокойном сердце.
На прощание мама наклонилась к сыну через подоконник и погладила его, держась другой рукой за раму.
— Пока, Мить, — сказала она и попробовала улыбнуться. Старалась веселее, а получилось грустно.
Поехали домой.
Красные квадраты отбойников мелькали отраженным от фар светом. Митя взял узкую подушку, на которой последние две ночи засыпал, подсунул ее под ремень, чтобы не резало, и пробовал так уснуть. Не получалось — отчим поставил один из своих дорожных дисков. Слушал, как обычно, что-то бодрое и громкое, а идеально для дороги — орущее, чтобы не засыпать. Он и на море так ехал, но при маме выбирал хотя бы песни без ругательств. Теперь крутил больше «Сектор Газа». Песня про «Яву», песня про бомжа, песня про местных; от тревоги мальчик вслушивался в каждую и ярко представлял себе происходящее: и пацана-подростка, влетающего в пень, и бездомного, собирающего бутылки, и мужика, убегающего от деревенских. Все эти песни Митя до этого слышал, но не вдумывался, обычно покачиваясь в темп музыки, а теперь ни одна ему не нравилась.
На дисплее магнитолы проползло справа налево синее: «Лирика». Заиграло, запело. Эта показалась мальчику хуже всех остальных. Любовные вроде слова больше на угрозы похожи, и гитары подрявкивают из плохих динамиков машины, будто сейчас в последний раз завизжат и взорвутся. Митя видел как-то фото певца — улыбчивый, круглощекий, глаза такие простые и добрые, прямо Есенин из учебника по литературе, только со смешной прической, — приветливо выглядит, а поет про такой ужас.
Вспомнил. Думал, забыл, — нет. Как-то раз, еще до Нового года, он проснулся ночью от кошмара. Митю трясло — от ужаса, непонятного и потому пугающего, болезненного. Смутно помнил струну с ржавыми наростами — она дрожит, пузырится коричневой дрянью и вот-вот лопнет, сломав все на свете. В детстве ему часто такое приходило по ночам, теперь — реже. Трясясь, без возможности всхлипнуть, приходилось либо долго умываться и припадать лицом к холодному полу, либо бежать к матери в кровать — успокаиваться.
В маминой спальне горели расставленные по тумбам и полу свечи, пахло как-то необычно — кисло и горьковато. Митя тихо, так тихо, как только дети могут, прокрался к проему. Его все еще трясло от неясного, мучительного страха, оставшегося после сна. Выглянул. В кровати мамы бугрилась рыжая в свете тусклых огоньков мужская спина. Мальчик так же тихо вернулся к себе в постель, забился в угол между подушкой и стеной и трясся, не в силах заплакать или свободно вдохнуть, пока не забылся бессильной дремой. Наутро дома была одна мама, и Митя постарался забыть кошмарную ночь.
Но «Лирика» болезненно ворошила память, и усталый мозг накрутил образы, сотворил жуткие картины. Отчим в этом сонном бреду сжимал в своих крепких руках маму, то терялся, то выплывал из дыма, тянувшегося от свечей. Мама льнула к нему, дрожала и улыбалась, будто удивляясь самой себе.
Его разбудили глубоко за полночь. Тьма стояла беспросветная, только электрические огоньки и холодные цифры на панелях перед водительским местом в нее вторгались, но от этого черные места становились еще черней. Дверь была открыта, перед Митей стоял, наклонившись, дедушка, сонный, но добрый. Как всегда, добрый.
— Ну че! Пойдем, доспишь в человеческих условиях! — Седеющие усы его приподнялись.
— А можно ты меня отнесешь? — еще толком не проснувшись, спросил Митя.
— Да ты здоровый уже, не подниму. — Спокойный и нежный голос убаюкивал.
— Жаль. — Митя зевнул и отстегнулся.
Ничего не видя, с подушкой в обнимку, мальчик зашел в дом. Бабушка уже спала. Для внука заранее приготовили постель в одной из спален. Митя плюхнулся на мягкую, удобную софу, завернулся в одеяло и уснул, все обнимаясь с подушкой.
Через семь месяцев у него родился брат.
