Бимболат БТЕМИРОВ. «Я ПОТЕРЯЛ СВОЕ ИМЯ…». Воспоминания

Бимболат Бтемиров — почти забытый ныне литератор, печатавшийся в осетинских периодических изданиях 20-х гг. ХХ в. Лишь один его труд благополучно пережил катаклизмы отечественной истории, оставаясь востребованным во все времена. Осетинскому читателю хорошо известна небольшая книжка под названием «Ирон хъæл­дзæг ныхæстæ æмæ фыдæлты æмбисæндтæ», впервые вышедшая в 1924 г. в берлинском издательстве Елбыздыко Гутнова, а затем неоднократно переизданная. Составителями этого — все еще наилучшего — собрания осетинских анекдотов были Бимболат Бтемиров и Агубечир Бдтаев. Судьба уготовила знатоку юмористического фольклора суровые испытания: Бимболат Бтемиров стал узником советских лагерей, а затем эмигрантом.

По информации, любезно предоставленной Управлением ФСБ России по РСО-А, в архивном уголовном деле имеются следующие сведения:

«Бимболат Асланбекович Бтемиров родился в 1890 г. в селении Даргавс, осетин, женат и имеет сына, беспартийный, образование среднее, служит бухгалтером в Осетинском Облисполкоме, воинской повинности не подлежит, проживает по ул. Интернациональной, 77, владеет крупным домом, в 1919 г. (т. е. перед установлением советской власти) был владельцем промышленного предприятия по производству сапожного крема.

Арестован 10 октября 1930 г. по обвинению в том, что «1. добровольно примкнул к контрреволюционной повстанческой организации, ставившей целью свержение советской власти путем вооруженного восстания; 2. изъявил согласие возглавить повстанческую деятельность в Осетии и развернуть нелегальную деятельность по организации повстанческих ячеек на территории г. Владикавказа; 3. проводил систематическую пропаганду, вызывая повстанческие настроения в массах осетинской части г. Владикавказа». 27 января 1931 г. тройкой Северо-Кавказского края был приговорен к заключению в концентрационный лагерь на 10 лет.

31 марта 1989 г. был реабилитирован Прокуратурой Северо-Осетинской АССР в соответствии со ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв политических репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов».

Уточнить обстоятельства жизни Б. А. Бтемирова помогают написанная им в начале 50-х гг. «Краткая автобиография» и воспоминания его племянницы И. Н. Цаликовой.

Бтемировы происходят из Даргавса, откуда родители Бимболата переселились в Даргкох на правах «временнопроживающих».

Из автобиографии следует, что Бимболат (в крещении Борис) Асламбекович (Алексеевич) Бтемиров родился в городе Владикавказе в 1895 г. Надо полагать, эти данные вернее записанных в уголовном деле. Мать Бимболата — Деде Цирихова, в семье было шестеро детей: четыре сына и две дочери. Бимболат еще учился, когда умер его отец, и вскоре семья перебралась в селение Црау, основанное в 1911 г. на землях, которые специальным решением были выделены для осетин-«времен­но­проживающих». Завершив среднее образование, Бим­болат прошел курс бухгалтерского дела в Царицыне.

Дочь его сестры Саниат Ирина Цаликова в детстве часто гостила у Бимболата во Владикавказе. В доме был рояль, и Бимболат обычно просил Деде поиграть осетинскую музыку. «Хорошо помню, — рассказывает племянница, — как он варил черный крем для обуви после работы, и помню себя, клеящую этикетки к стеклянным баночкам. Он очень любил цветы, и в саду у них было много цветов и фруктовых деревьев, и на работе он много цветов разводил».

Женился Бимболат на Фатиме (Клавдии) Георгиевне Дзуцевой из Ольгинского. Единственный их сын — Таймураз.

До ареста Бимболат служил главным бухгалтером в Облисполкоме Северо-Осетинской автономной области. Состоял членом Союза писателей, сотрудничал с газетой «Рæстдзинад» и журналом «Æфсир», выходившим в Южной Осетии.

Родственникам Бимболат рассказывал, что его опыт и профессиональная подготовка пригодились в заключении — бывшего главбуха североосетинского правительства «продавали» из одного лагеря в другой. Всего их было три — Вишлаг, Архперпункт, БАМлаг — от Архангельска до БАМа. Воспользовавшись своим особым положением, Бимболат сумел бежать, участвуя в приеме очередного этапа. В автобиографии он пишет:

«Весной 1934 г. мне удалось бежать из БАМлага в Ашхабад (Туркестан), где соединился с ожидавшей меня там моей семьей. Осенью того же года мы перешли пешком иранскую границу». Организовать нелегальный переход границы помог живший в Ашхабаде Ханджери Шанаев.

Оставалось убедить иранцев в том, что Бтемировы мусульмане, иначе им грозила высылка в СССР. Имен Бимболата и Фатимы оказалось недостаточно, семью спас маленький Таймураз, который еще на родине был обрезан в медицинских целях.

В Иране Бимболат работал на строительстве железных и шоссейных дорог. Жену он называет в автобиографии портнихой и домохозяйкой, сына — механиком-шофером. В июле 1950 г. Бтемировы были включены в квоту американского консульства на выезд в Нью-Йорк. В бумагах Бимболата сохранилось датированное сентябрем 1952 г. извещение иранского отделения Толстовского фонда с приглашением посещать курсы английского языка. Этот фонд, возглавляемый Александрой Львовной Толстой, помог Бтемировым найти жилье и работу в США.

Бимболат умер в 1963 г. и похоронен в Нью-Йорке. Таймураз передал бумаги отца его племяннице и своей двоюродной сестре Ирине Николаевне Цаликовой (урожденной Дзиовой, жене известного осетинского режиссера, актера и драматурга Маирбека Курмановича Цаликова).

Рукописи Бимболата Бтемирова, вернувшиеся на родину, носят черты экстраординарности. Русский (неудобный для автора) язык этих текстов, их тематическое единство (действительность рубежа 20–30-х гг.) и «терпеливо-объективный» взгляд на описываемые события, понимаемые как роковая судьба страны, как уродливая биография поколения, стремление понять подлинный смысл и увидеть исторические масштабы происходящего, отличить политические цели от социокультурных механизмов общественного переустройства — все это не оставляет сомнения: перед нами записки человека, мало озабоченного собственным авторством и литературными задачами. Его главное желание — преодолеть иллюзию тупой немоты современников, его последняя надежда на то, что мы их (именно «их», а не его одного) услышим. Эта амбиция «коллективного послания» и душевная сила, позволившая избежать личностного пафоса и жалобного эгоизма обиды, ставят публикуемые очерки в ряд лучших свидетельств давно пережитой нашим обществом, но все еще не изжитой эпохи.

Тексты публикуются в полном соответствии с оригиналом¹. Для удобства чтения скорректирована пунктуация, в квадратных скобках восстановлены пропуски и сокращения.

Руслан Бзаров

__________

I

Бекоев

В пяти километрах от станции Даргкох Владикавказской железной дороги расположено большое селение под тем же названием — «Даргкох». В этом селении проживал человек средних лет по имени Иналдико Бекоев. Он был крупный, атлетического телосложения человек, добряк и большой шутник. По-видимому, тяжелая сельскохозяйственная работа не пришлась ему по душе, поэтому Бекоев жил бедно. Но, говорят, нет худа без добра: добряк не был раскулачен, а по советским законам был причислен к категории бедняков. В селении шла беспощадная «коллективизация» сельского хозяйства. Поголовно арестовывали намеченных людей по особому списку «кулаков», комиссия по раскулачиванию работала усиленно. Целый ряд семейств выгонялись на улицу из собственных дворов, под дождь и снег глубокой осени. Люди метались, бегали в разные стороны, как полевые мыши, у которых гнезда только что разрушил плуг во время пахоты. Многие из «кулаков» оставляли свои семьи и спасали свою жизнь бегством в лес, хотя и там не было им спасения, их там ожидала голодная смерть.

Однажды Бекоев поехал в лес за дровами. Когда он стал укладывать в арбу собранные дрова, подошли к нему его же односельчане-«кулаки», бежавшие сюда, и попросили у него хлеба. Бекоев недолго думал, отдал им весь хлеб, имеющийся при нем, и стал беседовать с ними. «Кулаки» обрисовали свою жизнь в лесу в самых мрачных красках. Добряк пережил тяжелые минуты в беседе со своими односельчанами и отнесся к ним с искренним сочувствием. По возвращении домой в селение сердобольный Бекоев поделился со своими соседями информацией о жалком, тяжелом положении людей в лесу. Весть эта быстро дошла до местной власти, Бекоев был вызван в сельсовет — как раз в момент прибытия туда районного уполномоченного ГПУ. При допросе он чистосердечно рассказал все, что произошло в лесу и как он отдал хлеб. Добряк и шутник ничего преступного не находил в своем поступке, но был арестован тут же, а через несколько дней отправлен в город и водворен в подвалы ГПУ. Сидел он там месяца два, а потом был расстрелян как соучастник лесных «бандитов-кулаков», снабжавший их продуктами питания. Позднее ходили слухи, что шутник Бекоев в подвалах ГПУ слегка лишился разума в поисках преступления в своем поступке, так и не поняв до конца своих дней причину, навлекшую на него такое несчастье.

Дзахот

Житель того же селения Даргкох некто Дзахот Доев, 48 лет, будучи молодым человеком, после окончания русско-японской войны в 1906 году выехал через Дальний Восток в Северо-Американские Соединенные Штаты. Родителей своих и меньших братьев Доев оставил в Даргкохе в бедности. Он был совершенно неграмотный, неразвитой сельчанин, зато был здоровый и трудоспособный молодой человек. В Америке пробыл он долго, работая на разных фабриках и заводах в качестве рабочего, и лишь в 1928 году вернулся в свое родное селение Даргкох уже пожилым человеком. За эти долгие двадцать два года своей беспрерывной работы он сумел собрать на черный день несколько тысяч долларов и задумал ехать на родину.

Перед выездом из Америки, как обычно принято вообще для удобства, Доев перевел свои сбережения в Советскую Россию через Владикавказское отделение Госбанка на свое имя. Сам Доев, достигший территории Советской России, подвергся тщательному обыску и всяким грубым действиям ОГПУ пограничной полосы. Лишившись многих ценных вещей, отобранных чекистами, Доев почти с пустыми руками приехал в Даргкох.

Однажды, сидя за своим письменным рабочим столом в учреждении во время занятий, [я увидел, как] ко мне подошел пожилой человек выше среднего роста с худощавым красным лицом. Его твердая осанка, высоко поднятая голова с русыми волосами и, главное, его странный, необычный для нас костюм сразу мне бросились в глаза. Он назвал меня по имени, а потом и свое имя. Я был поражен от неожиданности — это был Дзахот Доев, бывший мой односельчанин. Когда он уехал на Дальний Восток, я был еще мальчиком, ходил в школу, но хорошо помнил его, так как с одним из его меньших братьев я дружил. Доев мне рассказал многое из американской жизни, а потом перешел к истории своего выезда из Америки: как он перевел свои сбережения через Госбанк, затем как обыскивали его на границе Советской России и, наконец, как у него отобрали вещи.

— Насчет отобранных вещей я особенно не горюю, — говорил растерянно он, — но вот за мои трудовые деньги, на сбережение коих я потерял все свои молодые годы и остался старым холостяком, я беспокоюсь.

Бедный Доев хорошо владел английским языком, но по-русски совершенно не говорил. Он стал меня просить сходить с ним в Госбанк в качестве переводчика и вообще помочь ему посредством знакомых выяснить положение: как скоро он сможет получить свои деньги по переводу.

С этого дня я стал переводчиком и доверенным лицом моего бедного односельчанина Доева. Много раз мы ходили с ним в Госбанк в продолжение трех месяцев, каждый раз беседовали с директором Госбанка, который давал нам длинные замаскированные ответы. Очевидно, местное отделение Госбанка запросило у своего Главного управления в Москве информацию о возможности выдачи на руки такой большой суммы денег или конфискации ее. Лично мне было ясно после первой беседы с директором Госбанка, что перевод будет конфискован, но Доеву об этом я, конечно, не говорил.

Однажды мы опять пришли в Госбанк. Человек, стоящий у дверей кабинета директора, доложил ему и пропустил нас. Только мы успели перешагнуть порог, как директор вскочил с места и приветствовал нас гораздо любезнее, чем обычно.

— Хорошо, что вы пришли кстати, — проговорил он, — вот и прекрасно.

И в это время между разговором достал со стола какую-то бумажку и протянул ее мне. Бумага эта оказалась заверенной копией постановления Президиума Областного Исполкома о конфискации перевода долларами из Северной Америки на имя гражданина селения Даргкох Дзахота Доева. Во время чтения [мной] этого оригинального документа Доев, вероятно, заметил изменение на моем лице и быстро испуганным голосом спросил меня:

— Ну как? Что-нибудь плохое?

Насколько можно быть равнодушным в подобном случае, трудно сказать, но я был возмущен и сильно взволнован. Директор вручил нам эту копию постановления Президиума под расписку, и мы ушли.

На улице Доев категорически потребовал от меня конкретного ответа относительно содержания этой бумажки. Не помню точно, какими словами я объяснял ему содержание бумажки, помню только, что мне было очень тяжело сказать ему истину. Мне было страшно больно смотреть на его изменившееся, испуганное лицо, глаза его расширились и налились кровью, как от смертельного страха. Сам я тоже растерялся, но все же кое-как дал ему объяснения в общих чертах, вроде того, что Госбанк в данное время не располагает американскими долларами и поэтому придется с получением денег подождать. Для большей убедительности, передавая ему копию постановления Президиума, я посоветовал сохранить ее. Несчастный Доев чутьем понял, что дурной исход его дела налицо, опустил голову и ушел. После, разумеется, ему читали много раз это постановление об официальной конфискации его долларов.

Иначе быть и не могло. Государство было занято раскулачиванием сельских крестьян. Как можно выдать из Госбанка на руки какому-то Доеву несколько тысяч ценнейших американских долларов в то время, когда шла жестокая конфискация в сельских местностях коров, телят, кур, гусей, яиц и прочее — это во-первых. Во-вторых, несколько тысяч американских долларов для Госбанка имели большое значение.

Бедный Дзахот Доев вселился в родной домик в Даргкохе, захворал с горя, начал чахнуть и вскоре умер в самой нищенской обстановке. Привыкший к свободной жизни в Америке, к уважению личности и собственности, он так и не понял, почему с ним так жестоко поступила «рабоче-крестьянская» власть.

Брат и сестра

В первые годы советской власти молодежь освободилась «от родительской кабалы», как говорили советские агитаторы и пропагандисты на общих собраниях молодежи-комсомола. Тогда старые обычаи и адаты, установленные веками, ослабли или начали исчезать из жизни, тогда под сильной пропагандой власть умышленно ломала устои морали, нравственности, проповедовала безбожие, и шло полное разложение в общественной и семейной жизни, тогда зеленая молодежь почти целиком попала в объятия советской власти под влиянием сильной агитации, громких выкриков и порою красивых лозунгов. В эти годы восторгов и широчайших обещаний в одном большом селении проживала вдова с сыном двадцати одного года и дочерью семнадцати лет. Брат и сестра состояли в комсомоле и считались кандидатами в коммунистическую партию. За последнее время брат и сестра по вечерам часто отсутствовали, бывали на собраниях, совещаниях и поздно приходили домой. Между братом и сестрой были какие-то странные отношения. Мать стала замечать эти странности между своими детьми, но каждый раз отгоняла от себя страшную, неестественную, грязную мысль. Однако пришло время, когда догадки матери начали превращаться в уверенность, она плакала, рыдала, рвала на себе волосы. Позор был налицо, мать, еще не старуха, но воспитанная по-старому, сильно страдала. Время шло, кошмарные дни и ночи тянулись бесконечно, она не решалась открыть свой позор никому, рассказать о своем необычайном горе.

Брат и сестра под влиянием среды на собраниях молодежи стали меньше стесняться и скрывать свою позорную связь, даже в присутствии своей родной матери.

Наконец брат и сестра явились в сельсовет и обратились в отдел ЗАГС с просьбой зарегистрировать их, т. е. узаконить их супружеские отношения и выдать им соответствующую справку. Заведующий ЗАГСом призадумался над этим странным браком. В его практике такого случая не было, чтобы брат женился на родной сестре. Он воздержался от оформления брака, отложив дело на некоторое время, пока запросит мнение вышестоящего своего начальства.

Брат и сестра ушли домой ни с чем, не достигнув своей цели, но решили не отступать от принятого решения. Слух об этом необычайном случае быстро, как по телеграфу, разнесся по громадному селению. Население возмущалось, старики качали головами, пожимали плечами, пожилые женщины и старухи страшно возмущались, однако открыто выступить никто не решался. Дело ведь касалось двух комсомольцев, будущих коммунистов, следовательно, нужно быть осторожным. Все зависело от власти, как она будет реагировать на это неслыханное дело. До глубины души расстроенная мать растерялась и бегала из стороны в сторону в своем дворе, не подавая, однако, виду перед своими детьми, что ей известна их тайна. Она проводила ночи без сна в поисках выхода из неимоверного страдания. Однажды утром она пошла к своей близкой подруге и открыла ей всю картину грязи между ее детьми и свои страдания. В тот же день, вернувшись домой, мать вынула из старого сундука наган покойного мужа, хранившийся там еще со времен гражданской войны, и ждала наступления ночи.

Как и следовало ожидать, поздно ночью мать застала своих детей в одной постели. Несколькими выстрелами она убила наповал обоих, а последней пулей покончила с собой.

Внутри ГПУ

Камера наша под № 10 отличалась от остальных камер тем, что она имела окно, выходящее в небольшой квадратный, несколько удлиненный, сундукообразный двор ОГПУ. Двор этот был застроен со всех четырех сторон двух- и трехэтажными зданиями. Окно причиняло нам много горя и несчастья, так как благодаря ему мы являлись всегда невольными свидетелями всему тому, что происходило во дворе ОГПУ.

Большие железные ворота, обшитые высоко листовым железом и выкрашенные в черный цвет, выходили со двора ГПУ на улицу имени Ленина. Дом занимал угловое место в центре города Дзау­джикау — столицы маленькой республики Северной Осетии, всего один квартал от главной улицы, и по наружному своему виду абсолютно ничем не отличался от других домов, рядом стоящих. Только часовые в форме войск ГПУ, беспрерывно шагающие с винтовками с обеих сторон улиц, придают ему вид военного учреждения.

Со стороны улиц днем здесь тихо и мирно, никакого шума, ни громких голосов не слышно. Неосведомленный иностранец, какой бы он ни был догадливый, не в состоянии понять значение этого дома и заключающейся в нем трагедии. В часы занятий в этом доме парадные двери открыты настежь, но движение небольшое. Каждый прохожий старается держаться подальше и не глядеть в сторону окон этого дома. Изредка подходит к парадным дверям какой-нибудь мирный гражданин, вызванный по делу уполномоченным — следователем ОГПУ. С перепуганным лицом гражданин этот робко подходит к красноармейцу, стоящему у парадных дверей, и показывает ему свою повестку. Красноармеец сейчас же звонит по телефону наверх, к следователю, и, получив у него разрешение, выдает гражданину пропуск с указанием номера комнаты, куда следует ему обратиться.

Все комнаты на всех этажах полны чекистами-следователями, машинистками, агентами всех рангов, фельдъегерской частью, рассыльными и прочими сотрудниками. Днем канцелярская работа в этом доме идет мирно, точно так же, как в обыкновенном советском хозяйственном учреждении. Разница только в самом характере и сути работы. Если в хозяйственном учреждении по книгам записывают приход и расход, скажем, цемента, извести, масла, кирпича, керосина, бензина и так далее, то здесь по книгам ОГПУ предметом прихода для записи служат живые люди, арестованные и сидящие тут же внизу, в подвалах, подобно тому, как товар, сложенный на складе. Для записи же в расход служат трупы постоянно расстреливаемых заключенных здесь, во дворе, а также люди, сосланные в концентрационные исправительно-трудовые лагеря.

Кроме того, местный отдел ГПУ имеет большую переписку с главным учреждением ГПУ в Москве, его отделениями в разных республиках и областях страны, с концентрационными исправительно-трудовыми лагерями и, наконец, со своими районными уполномоченными в сельских местностях. А внизу в этом доме, под этажами, томятся месяцами в мрачных полутемных подвалах и ждут свою горькую участь сотни людей. Вся виновность подавляющего большинства этих людей заключается в том, что они, работая в советских учреждениях и колхозах, кормились советским хлебом, но ничем себя не проявили перед советской властью, т. е. не выступали на собраниях, митингах, не восхваляли власть и, в частности, ее «вождей». Относились равнодушно к причудам власти, уделяя все свое внимание главным образом служебной работе и частной своей жизни. Здесь власть рассуждает коротко и ясно — по девизу «кто не с нами, тот против нас».

Состав заключенных в подвалах ОГПУ многообразен и быстро меняется, текучесть здесь большая. Если дом ОГПУ днем молчалив и имеет скромный, наивный вид, то поздно ночью в нем кипит рабо­та — в этом он очень подобен хищному зверю. Он совершает свои дела только ночью, тщательно маскируя их от постороннего глаза, и боится людей точно так же, как хищный зверь. Городские граждане, неугодные власти, намечаются заранее, арестовываются исключительно по ночам и водворяются в подвалы ОГПУ одиночками. В районах же уполномоченные ОГПУ берут людей и днем и направляют их в город группами, малыми или большими, смотря по заданию самого ОГПУ, однако с таким расчетом, чтобы этап арестованных прибывал в город ночью, незаметно для населения города.

Дом этот до большевиков принадлежал местному городскому жителю Воробьеву, который, кроме этого дома, имел еще небольшой лесопильный завод в самом городе. На вид Воробьев не был красивым и не похож на местного жителя, скорее, он был калмыцкого происхождения, зато дети у него вышли исключительно стройные красавцы. Сын Воробьева двадцати пяти лет, бывший офицер Добровольческой белой армии, и дочь его, образованная девушка, красавица девятнадцати лет, были первыми расстрелянными в родном доме, в первые же дни вселения туда ОГПУ. Сам же Воробьев успел умереть своей смертью до расстрела детей.

Площадь нашей камеры равнялась примерно тридцати пяти или сорока квадратным метрам. Камера имела с внутренней стороны коридора дверь из толстых досок, обшитых листовым железом, с двумя громадными железными засовами и с такими же грубыми висячими замками. Посередине, на высоте человеческого роста, на дверях было пробито круглое отверстие «волчок», которое открывалось или закрывалось со стороны коридора по желанию чекиста-дневального, непрерывно прохаживающегося по длинному коридору подвала между камерами с целой связкой разнообразных ключей, висевших у него на широком кожаном поясе.

Подвальное наше помещение было настолько глубоко, что злополучное окно выступало только верхней своей частью примерно на четверть метра на поверхность ровного асфальтного двора. Внутри на всю длину камеры под окном тянулись нары с неимоверным количеством клопов, тараканов прусаков и других разных насекомых. С левой стороны от входных дверей на самом углу стояла на полу наша позорная параша. Это была обыкновенная деревянная кадушка среднего размера с железными обручами. В таких кадушках в крестьянском хозяйстве обычно солят капусту или огурцы. Она отравляла не только воздух в камере, но и всю нашу жизнь — густая вонь, от которой не было никакого спасения, всегда стояла столбом в полумраке камеры. Задыхаясь в этом смраде, мы устраивали временами нечто вроде вентиляции, махая по воздуху полотенцами, рубашками или чем попало, но результаты получались ничтожные. Через четверть часа после такой работы воздух несколько очищался, но спустя еще четверть часа опять дышать было нечем. Далее, на другом углу камеры, стояло ведро с питьевой водой, а над верхним косяком двери со стены неуклюже торчала двадцатипятисвечевая электрическая «лампочка Ильича», беспрерывно горевшая и днем и ночью. Вот и вся наша «уютная» обстановка, куда занесла нас злая судьба.

Несмотря на то что шла вторая половина ноября, в камере было невыносимо душно, поэтому все заключенные были голые, только в одних трусах или в подштанниках. В этой камере нас было тридцать три человека, иногда даже тридцать четыре, но меньше тридцати трех никогда. Очевидно, это число людей было нормой для нашей камеры, так как в тех случаях, когда из нас выбывало два-три человека, то в тот же день или не далее следующего дня вселяли в камеру новых людей в таком же числе.

Выводили нас на прогулку во двор по утрам, один раз в сутки всего на пять минут. Тогда же мы выносили нашу противную парашу во двор, опорожняли и обратно вносили ее с собою в камеру. За время нашего отсутствия дверь камеры бывала открыта, и сквозняк значительно очищал воздух, это давало нам облегчение на короткое время. Здесь были главным образом с Кавказа горцы-сельчане и другие национальности, разные по возрасту, по образованию и по социальному положению. Однако среди нас не было ни одного бывшего аристократа, фабриканта, генерала или просто бывшего богача. Этот класс был давно ликвидирован, т. е. уничтожен со всеми корнями и ветками. Все мы, заключенные здесь, являлись так называемыми пролетарскими контрреволюционерами или врагами народа.

Вся наша трагедия, все наше несчастье заключались главным образом в том, что мы находились в полной неизвестности. Ни один из нас не знал решительно ничего — ни причину своего ареста, ни о ходе своего дела с момента ареста. Общеизвестно, что в ГПУ открытого судебного разбирательства не существует. Следовательно, заключенный лишен даже права и возможности выслушать свой обвинительный акт гласного суда. Общеизвестно также, что вместо открытого суда ГПУ имеет в каждом его отделении так называемую «тройку» во главе с начальником отделения. Эта «тройка» ОГПУ представляет из себя безграничную силу, ее приговоры жестоки и беспощадны. Она имеет большие права над «свободными» гражданами, предоставленные ей центром советского государства. «Тройка» эта, часто состоящая из молодых садистов, коим запах человеческой крови приятнее, чем самые лучшие духи, правомочна выносить любой приговор любому заключенному заочно на своих тайных, никому не ведомых заседаниях. Находясь в таком положении, мы не знали, в каком состоянии наши дела, осужден ли кто из нас или дела наши лежат без движения. Если же кто-либо из нас осужден «тройкой», то какой вид или характер будет иметь наказание: расстрел или ссылка в лагеря. Поэтому, естественно, каждый раз во время расстрелов эта неизвестность наводила на обитателей нашей камеры неописуемый ужас. Особо острый момент наступал тогда, когда чекист с дневальным подходили к нашим дверям и последний перебирал свою связку в поисках ключей к нашим громадным замкам. Кровь остывала, сознание немело, мысли путались, а в глазах становилось темно, ибо каждому из нас казалось, что идут именно за ним.

Позднее, когда многие «счастливцы» из нас, оставшиеся в живых, сосланы были в концентрационные исправительно-трудовые лагеря, стало известно от заключенных, сосланных туда со всех концов Советской России, что в разных городах и республиках страны ГПУ имело на этот предмет разные порядки. В Москве и в Ростове-на-Дону, например, существовали особые камеры специально для осужденных к смертной казни, так называемые «камеры смертников». Мы же были лишены даже и этого «удовольствия», очевидно для того, чтобы держать нас постоянно под страхом неизвестности.

В первые годы большевистской революции, когда были всеобщий переполох и полнейшая неразбериха, когда производились массовые расстрелы не только по приговорам «тройки», но даже по капризу отдельного начальствующего чекиста, тогда «особый отдел» и «чека» (предшественники ГПУ) применяли простой способ расстрелов. Поздно ночью, когда город погружался в глубокий сон, группу арестованных людей в несколько десятков человек под сильным конвоем красногвардейцев отправляли за город на заранее заготовленную общую могилу, и там же на месте их расстреливали. Однако через некоторое время оказалось, что такой способ непрактичен. Во-первых, потому, что родные арестантов — жены, дети, матери и отцы, предугадывая беду, часто по ночам сторожили на той улице, где всегда проходил конвой на расстрел. Узнав среди арестантов своего родного, уже обреченного на смерть, эти родные устраивали нежелательные «дикие» сцены, и немало трудов и хлопот стоило начальнику конвоя водворить нарушенный порядок на виду у многих граждан, напуганных истерическими криками и шумом и уже успевших выбежать из своих постелей на улицу. Во-вторых, потому, что «неспокойные», мужественные горцы, дух свободы у коих еще тогда не был сломлен, хорошо вооруженные, нападали на конвой за городом на открытом месте, и часто удавалось им отбить своих родных из рук чекистов. Несколько позднее, когда «особый отдел» был ликвидирован, а «чека» переименована в ГПУ, последнее изменило свою тактику. ГПУ выводило на расстрел также группами за город, но уже в разные стороны, даже одновременно небольшие две-три группы людей. И тем самым вводило в заблуждение родных арестантов и нападающих на конвой горцев.

Теперь, в наши дни, по истечении многих лет с начала революции, порядок расстрелов принял совершенно другой вид, он имеет, так сказать, стационарный характер, т. е. убийство происходит на месте, во дворе самого ГПУ. За долгие годы «тяжелой работы» ГПУ приобрело необычайно богатую практику и опыт в искусстве расстрелов и значительно уточнило свою систему, применяя с исключительным коварством обман, ложь, предательство, хитрость и разные безжалостные дьявольские уловки как для производства арестов, так и для расстрела.

Обыкновенно расстрелы в ОГПУ бывают группами, одиночные расстрелы редки, только в исключительных случаях. С хозяйственной точки зрения такой подход к этому вопросу весьма правилен, целесообразен и экономен. Отдел ГПУ так же, как всякое другое советское учреждение, существует на хозрасчете, что означает: нужно экономить «народные» средства.

Как и всякая работа или дело, убийство также требует трату времени, применение физической силы и расход средств, в данном случае казенных. Заводить громодской (громоздкий? — Ред.) аппарат чекистов-убийц для того, чтобы расстрелять одного или двух человек с соблюдением тайны, по строго установленной системе, совершенно невыгодно. Это равносильно тому: вынуть шашку из ножны, чтобы отрубить голову воробью. Целесообразность такого подхода к вопросу групповых расстрелов подтверждается еще тем, что устраняется возня с одним или двумя трупами, т. е. столько же, сколько требуется для десяти или пятнадцати человек. В полночь с охраной нужно их вывозить за город с окровавленным песком и там их зарывать опять с соблюдением тайны. Оставлять же трупы в подвале до следующего расстрела невозможно, так как они начнут разлагаться. Исходя из этих соображений, администрация ГПУ, по-видимому, думает: лучше уж пусть эти один или два человека поживут в подвале еще несколько дней до следующего расстрела, тем более расход на них совсем ничтожный. На каждого заключенного выдавали в сутки: хлеба черного 400 граммов, что составляет по ценам старого времени 3 копейки; кипяченой горячей воды утром и вечером по полтора стакана, всего три стакана = 2 копейки; и на обед всегда одна и та же пшенная похлебка, т. е. тот же самый кипяток, на дне которого плавали пшенные зерна, без всяких жировых веществ, тоже в количестве двух стаканов = 3 копейки; и, наконец, сахар определялся на глаз, скажем, на 2 копейки. Итого стоимость питания одного заключенного равнялась 10 копейкам в сутки. Если двух человек, подлежащих расстрелу, продержать живыми в камере даже пять дней, и то расход на них выразится всего на один рубль, тогда как особое вознаграждение аппарата убийц за расстрелы стоит во много раз больше.

Дневальный, который постоянно ходит по коридору со своими ключами, не вооружен и в убийстве прямого участия не принимает. Он исполняет обязанности сторожа и кладовщика живого товара или как бы скотского двора. По словесному приказу коменданта через чекиста спеца-выводителя он открывает двери указанной ему камеры. Затем, после того как выведен заключенный, он обратно закрывает двери. Кого вывели, зачем вывели и куда, вернется ли он обратно или нет, это его не касается. Таким образом, дневального в состав убийц не вводим, перечислим ниже непосредственных и косвенных участников расстрела, скажем, группы заключенных в 10–15 человек, как обычно было принято.

1) Комендант ОГПУ, ответственный руководитель всей операции и автор плана расстрела.

2) Чекист спец-выводитель, в обязанности коего входит выводить заключенных из камер по одному в комендантскую комнату под разными предлогами.

3) Чекист «немой телефон», его обязанность — стоять у раскрытых дверей комендантской, недалеко от входа в нее со двора, с таким расчетом, чтобы ему были видны и комендант, сидящий внутри за своим столом, и спец-выводитель, стоящий у самого спуска в подвал к заключенным. В нужный момент комендант, не вставая с места, давал «немому телефону» условленный немой знак, и он в ту же секунду кивал головой спецу-выводителю, который в ту минуту спускается вниз к камерам.

4) Четыре или не менее трех чекистов, из коих один набрасывает на голову заключенного петлю и душит его, а двое скручивают ему руки.

5) Два чекиста внизу в глухом подвале, в обязанность коих входит самый расстрел.

6) Один или два чекиста у кузнечной наковальни, в обязанность коих входит громко бить молотами по наковальне и тем самым создавать побольше звука для того, чтобы заглушать шум, топот ног людей во дворе во время борьбы с заключенным, а также звук выстрела в подвале.

7) Четыре красноармейца из частей войск ГПУ, в обязанности коих входит стоять с винтовками по углам двора ОГПУ и в случае надобности принять активные действия против заключенных по приказу коменданта.

8) Один или два пароконных фургона военного образца, смотря какое число людей будет расстреляно. На этих подводах поздно ночью вывозятся трупы за город к готовой общей могиле.

9) Один или два кучера к этим фургонам.

10) От двух до пяти вооруженных конвоиров для сопрепровождения трупов до могилы.

11) Один из следователей ОГПУ, который ведал делами расстрелянных, и врач, фиксирующие своим письменным актом факт исполнения приговора «тройки».

Из приведенных данных видно, что для расстрела группы заключенных, даже небольшой — скажем, из восьми или десяти человек, нужны аппарат не менее шестнадцати-двадцати человек чекистов и один пароконный фургон. Все сотрудники ГПУ, принимающие участие в расстреле, получают особую плату за сверхурочную работу.

Администрация отдела ГПУ обязывает также своих молодых сотрудников-комсомольцев, прикомандированных сюда обкомом ВКП(б), присутствовать при расстрелах, что еще больше увеличивает число убийц. Этим начинающим сотрудникам-комсомольцам администрация ОГПУ с ведома компартии предоставляет право принимать участие в расстрелах по их собственному желанию и выбору роли. Расчет власти здесь вполне ясен и особых объяснений не требует. Робкий комсомолец, еще мальчик 16–18 лет, польщен такой ролью, воображая из себя героя, он с гордостью выступает в качестве любителя-убийцы и пачкает руки невинной человеческой кровью один-два раза, а потом уже легко пойдет дальше. Так идет подготовка и обучение будущих чекистов-убийц — молодых комсомольцев, кандидатов в коммунистическую партию.

Положение чекистов, принимающих участие в расстрелах, и, в частности, коменданта — руководителя операции, далеко не легкое. Во-первых, чрезвычайно важно соблюдение тайны убийства. Все действия должны быть произведены бесшумно и незаметно как от внешнего мира, т. е. с обеих сторон двух улиц, так и от самих заключенных, которые зорко следят, точно пойманный зверь из клетки, с величайшим напряжением за всяким движением. Поэтому расстрел всегда производится молча, без единого слова, что придает обстановке еще более мрачный и таинственный характер.

Подвалы ОГПУ знают немало случаев крайне нежелательных для власти кровавых выходок со стороны «озверевших» заключенных. В первые годы революции, когда дух народа еще не был сломлен, из подвалов ГПУ во время расстрела были вылазки заключенных, которые хотя и подавлялись со зверской жестокостью, однако и заключенным тоже удавалось нанести урон чекистам. Поэтому комендант теперь каждый раз перед началом расстрела обязан составлять план действий и привести его в исполнение точно, без особых инцидентов, а за промах или ошибку отвечает своей головой. Главное место в этом плане занимает хитромудрая уловка, т. е. выдумать такой предлог, под прикрытием чего можно было выводить заключенных из камер по одному, не возбуждая подозрение не только у выводимого на расстрел, но и у других его товарищей в камере. Уловок и предлогов здесь выдумывают бесчисленное количество. Например, вдруг раздался топот быстро идущих ног по коридору, и так же быстро открывается дверь камеры. На пороге показывается чекист с сильно озабоченным лицом и нетерпеливо, будто он занят другим делом, но его прислали сюда быстренько случайно, за неимением другого лица, кричит в камеру: «Иван Петрович Иванов здесь?» Иванов соскакивает с места, как сумасшедший. Он смотрит в упор чекисту в глаза, как безумный, и еле выговаривает: «Я здесь». — «Одевайся, чего ты перепугался? Мать сильно больна, и отец твой хочет повидаться с тобой. Вон он срочно выпросил свидание с тобою и ждет тебя в комендантской». Таким способом Иванов выведен из камеры без особого подозрения и доведен до комендантской, где он, конечно, узнает истину. Такой предлог годен одновременно для всех камер, так как общения между ними не было совершенно. Уловки в бесконечном виде легко составлять именно в ОГПУ, где имеются всевозможные сведения относительно заключенных, начиная с их бабушек-дедушек и кончая их детьми, родственниками, друзьями и знакомыми. ОГПУ всеведуще, оно знает все в своем районе, знает, где, когда и у кого была пирушка, что там ели, пили и какие там были разговоры. Однако самой старой, самой коварной из всех видов уловок ГПУ, дошедших до наших дней, имеющей успех также и теперь, является уловка, когда спец-выводитель объявляет в камере заключенному в самом радушном настроении о выпуске его на свободу. Ниже приводится постоянный порядок или система расстрела, существующие в ОГПУ.

Итак, заключенного, скажем Х, вывел из камеры чекист спец-вы­водитель под каким-нибудь предлогом, более или менее вероятным, скажем, под видом освобождения. Вот они идут — закл[юченный] впереди, а чекист за ним — по коридору в сторону выхода, поднимаются по ступенькам и очутились наверху во дворе. Заключенный сильно напуган, быстрым взглядом осматривает на ходу весь двор, где царит абсолютная тишина, асфальт чисто вымыт и местами блестит от сильного электрического освещения. Кругом двор застроен — с улиц трехэтажными, а внутри двухэтажными зданиями. В этих зданиях абсолютный мрак, нет ни одной живой души. Но по улицам города еще жизнь идет, слышны автомобильные гудки, стук колес электр[ического] трамвая с главной улицы города и прочий шум движения. Во дворе по углам стоят красноармейцы с винтовками, а один человек в штатском — у входа в комендантской, это «немой телефон».

Несчастный хотя и напуган сильно, но в то же время верит, что его выпускают на волю. Обычно, когда заключенного освобождают, что случается очень редко, его также прежде всего отводят в комендантскую, где он должен подписать документ своего освобождения, копия же этого документа вручается ему и служит для него оправдательным документом по месту его жительства. Заключенному Х кажется освобождение вполне вероятным, тем более что он, по его мнению, никакого преступления не совершил: не убил, не ограбил никого, не выступал никогда против власти. Что же касается его мыслей или политических его убеждений, несогласия в душе с существующим строем и порядками власти, то он их не принимает в расчет, так как считает свой взгляд на эти вещи правильным. Тогда как вина его заключается именно в этом. Обстановка таинственная, зловещая тишина во дворе производят на заключенного Х угнетающее впечатление. В душе его происходит великое колебание, мысли бегают из одной крайности в другую. Мутнеет его несчастная голова то от дикой радости близкой свободы, то от кошмарного страха близкой насильственной смерти. Все эти мысли пролетают в несчастной голове Х с быстротой молнии в короткий промежуток времени по пути в комендантскую, а она совсем близко, всего в каких-нибудь пятнадцати-двадцати шагах. Комендантская представляет собой небольшое канцелярское помещение. За большим, солидным письменным столом, накрытым красным сукном, сидит с красными глазами, налитыми кровью, всесильный страшный комендант. Он нагнулся низко к столу и составляет на бланке ОГПУ «документ освобождения» для заключенного Х, которого ведет к нему спец-выводитель. Комендант принял самую естественную позу, у него самый мирный вид, и он старается придать дьявольским чертам своего лица выражение, хоть сколько-нибудь похожее на человеческий облик, а на чрезмерно красной толстой шее его сложились крупные складки.

В это время в дверях появляется заключенный Х. Спец-выводитель подводит несчастного к столу коменданта вплотную. Заключенный Х робко подходит неуверенными, мелкими шагами, не знает, куда девать руки и как вести себя, точно провинившийся ребенок перед суровым, строгим отцом. Не поднимая голову и продолжая дописывать «документ», комендант начинает весело заговаривать с заключенным о его невиновности и предстоящем выпуске его на свободу, и этим коротким разговором отвлекает его внимание. У несчастного сразу в голове получается переворот, лицо его вмиг меняется, он сияет, и дрожь сказочной радости проходит по всем его жилам.

Коварный комендант этого момента и ждет, он сейчас же подвигает к нему уже законченный «документ освобождения» для подписи, но голову свою не поднимает. Заключенный с радостью берет ручку из рук коменданта и наклоняется к столу с намерением подписать «документ». В этот момент комендант выправляется и высоко поднимает свою голову, что служит условным сигналом дальнейших действий.

За спиной заключенного Х, в двух шагах, в стене сделана потайная дверь, а за ней маленькая боковая комната, строго секретная. На этих дверях имеется маленькое отверстие, откуда смотрит с напряжением тигра чекист на фигуру коменданта, сидящего за своим столом как раз напротив. За спиной этого чекиста в секретной комнате стоят еще три-четыре чекиста, также в напряженном ожидании к нападению. Все они подобраны рослые и физически сильные. Как только выпрямился комендант и высоко поднял голову, тайная дверь бесшумно открывается, и чекисты осторожно выходят из своей засады. В это время заключенный возится с документом, комендант отвлекает его внимание под разными предлогами и указаниями. Радостно настроенный заключенный Х, заранее предвкушая свободу, ничего подозрительного не замечает. В этот момент за его спиной один из чекистов с быстротой молнии набрасывает на его шею через голову петлю и всей своей силой сдавливает ему горло, сильно натягивая конец петли к себе. Петля эта, длиною около метра в развернутом виде, сделана из английского шпагата не толстой, но очень прочной. Она смазана каким-то скользким жировым веществом, очень напоминающим жидкое зеленое мыло, и только конец шпагата, находящийся в руках чекиста, не смазан и остается сухим, нескользким. Одновременно остальные два-три чекиста сразу же хватают заключенного Х за руки и скручивают их до страшной боли. В первую секунду несчастный пытается кричать, но звук из его горла больше не выходит, тогда он хватается за петлю руками, пытаясь освободить свое горло от невыносимого положения. Однако все его попытки и усилия совершенно бесполезны. Руки его уже скручены за спину с такой силой и жестокостью, что о сопротивлении со стороны заключенного Х и речи не может быть.

Страх смерти действует на людей разно, одни слабеют сразу, падают даже без чувств тут же, но есть натуры, сильные духом и физически, которые не отдают себя без борьбы в руки чекистов. Иногда во время короткой борьбы при случайном ослаблении петли из горла несчастного вырывается короткий какой-то звук, но это уже не человеческий голос, а крик дикого зверя о своей гибели, которым бедный заключенный, быть может, хотел известить своих товарищей, оставленных в камере всего две-три минуты тому назад. Правую руку заключенного Х сильно тянет к себе чекист с левой стороны, а левую руку его другой чекист — с правой стороны. Иногда четвертый чекист стоит тут же на всякий случай с наганом в руке. Короткая борьба происходит в самой комендантской, потом сейчас же задыхающегося заключенного ведут через двор в другое помещение в нижнем же этаже во флигеле двора. Вот тут-то из окна камеры № 10 нам была видна борьба заключенного за свою жизнь и беспощадное насилие над ним чекистов. Несчастный делает отчаянные, страшные усилия освободиться, упирает ноги, бьет ими асфальт, как сильно расстроенный капризный ребенок, выходит из сил, язык его высунулся наружу, а глаза закатываются. Пытается кричать, но вместо крика из его задохшегося горла получается неприятный звук, очень напоминающий звук, издающийся животным, горло которого только что перерезал мясник. Ходьба недолгая, комната, куда его ведут, находится примерно в двадцати шагах, но за эту короткую дорогу несчастный не оставляет свою борьбу. Десятки раз меняет положение своей несчастной головы, то поднимая ее на один момент вверх, то опуская вниз, упасть ему не дают, они поддерживают его с боков, а чекист за спиной дает ему сильные толчки в заднюю часть коленом и ногой. В тех случаях, когда задыхающийся заключенный совершенно падает без сил, его толкают просто волоком за собою до места назначения. Не всякий заключенный оказывает сопротивление. Было много случаев, когда заключенный не оказывал никакого сопротивления, шел с петлей на горле и со скрученными руками мелкой рысью в самый ад, а чекисты только успевали за ним.

Тем или иным способом заключенного Х доставляют в то самое помещение, которое можно назвать раздевальной, где несчастный заключенный Х видит божий свет последний раз. Здесь снимают с него всю одежду верхнюю, нижнюю, ибо каждая тряпка представляет из себя ценность. А тут иногда попадаются приличные сапоги, нерваные брюки, пиджак и белье. Эти вещи потом поступают на так называемый «вольный рынок», а попросту на толкучку, где они продаются чекистами через подставных людей. Очевидно, доход от продажи вещей несчастных расстрелянных людей власть заранее подарила чекистам-убийцам за их особые труды и успешную работу в виде трофеев. Вот почему каждый раз перед выводом на расстрел заключенному приказывают выходить из камеры обязательно с вещами и одетым, как будто домой, на свободу. Хотя вещи заключенного, кроме того, что на нем имеется, ничего не стоят — например, старая циновка, войлок или старое изношенное одеяло. Однако ни одна ниточка, оставшаяся в камере от уведенного на расстрел заключенного, не могла уйти из поля наблюдения чекистов.

Раздевальная была расположена в нижнем этаже во флигеле и дверьми выходила как раз против нашего окна на противоположном конце двора. Она была обыкновенная квадратная комната. Отсутствие окна и мебели придавало ей вид передней семейной квартиры. Только на полу, выкрашенном в темно-красный цвет, в самом центре комнаты была дверь, состоящая из двух половинок, в один цвет с полом. На первый взгляд, в этом, конечно, ничего нет ни страшного, ни ненормального, все как будто бы естественно. Комната выглядит как обычно, а дверь на полу в пустой комнате, можно подумать, ведет в хозяйственный погреб, где могут храниться разные продукты и напитки. Однако это далеко не соответствует действительности. Сия дверь не есть обыкновенный проход в продуктовый погреб, а направляет людей в самый кромешный ад.

Под нижним этажом флигеля был громадный длинный и глубокий глухой подвал, специально приспособленный отделом ГПУ для своих целей, — вот куда вела эта дверь. Раздевальня днем иногда была открыта, очевидно случайно, и мы во время нашей пятиминутной прогулки во дворе по утрам неоднократно тайком заглядывали в нее. Каждый раз нервная, острая холодная дрожь проходила по всему телу при виде этой странной двери, ведущей в зловещий подвал. За время своего существования эта дверь пропустила на тот свет не одну тысячу молодых и старых здравомыслящих людей. Это не дверь, а пасть чудовищной, гигантской, ненасытной акулы, куда за прошедшие революционные годы ушли безвозвратно лучшие люди всех слоев целой области, почетные старики горского населения и казачества, лучшая часть городской интеллигенции — профессора, доктора, юристы, педагоги, лучшая часть хлеборобов и рабочих, все офицерство царского времени и гражданской войны и весь цвет несравненной молодежи времен 1914–1917 гг., участвовавшей в войне с Германией.

Итак, в раздевальной с полузадохшегося заключенного сняли всю одежду и совершенно голым бросают его вглубь подвала через эту дверь. Несчастный в сознании или без сознания летит вниз десять метров в самый ад и падает на толстый слой речного теречного песка. Там песок насыпан не для того, конечно, чтобы легче было падать полумертвому заключенному, а для того, чтобы этот песок всасывал его кровь. Как только упал голый человек на песок, к нему подходят быстрым шагом два-три чекиста, тут же ожидающие, переворачивают его лицом вниз, и сейчас же один из них стреляет в упор наганом ему в затылок. Расчет выстрела в затылок верен, он разбивает мозг и вызывает быструю и неминуемую смерть. Этим, собственно, кончается дело убийства. Вот это и есть нашумевший на весь мир советский расстрел.

Умирающему телу дают лежать на песке некоторое время для того, чтобы стекла кровь, затем убирают его в сторону в определенное место. Кто он такой, только что застреленный человек, лежащий перед чекистами? Разбойник, вор, мошенник или честный труженик земли, кормилец семьи или профессор, доктор? Чекистам до всего этого нет никакого дела, они знают, что работа есть обязанность, которую нужно выполнять аккуратно. Чекисты знают, что через несколько минут опять прилетит к ним сверху голый человек. Знают также, сколько раз это должно повториться. Они не спешат, не нервничают, разговаривают между собой на посторонние темы, ничего общего не имеющие с их работой в данный момент, и затягиваются лучшими папиросами в СССР, выдаваемыми им из закрытого распределителя. Трупы собирают в одну кучу и только поздно, в эту же ночь вывозят их вместе с окровавленным песком за город на приготовленные заранее общие могилы, где зарывают их.

Наверху же в это время идет подготовка для следующей жертвы. Чекист спец-выводитель и «немой телефон» занимают свои места — один у входа комендантской, другой у самого спуска к камерам, готовый в любую секунду спуститься вниз. В это время другие чекисты, сбросив заключенного в подвал, быстро выбегают из раздевальной с сильно озабоченными лицами. Спешат в секретную комнату и прячутся там. Тогда комендант, не вставая с места, дает условный немой знак стоящему снаружи «немому телефону», последний делает легкий кивок головой спецу-выводителю. Кивок этот есть приказ вывести из камеры следующего заключенного. Сп[ец]-выводитель в ту же минуту спускается к камерам и выводит новую жертву опять под каким-нибудь благовидным предлогом, и процедура убийства повторяется точно так же.

Во время своей работы наверху чекисты сохраняют немое молчание и лишь внизу в глубоком подвале позволяют себе говорить сколько угодно. Красноармейцы стоят также молча, что они переживают и как они реагируют на это жестокое истребление людей, трудно сказать. Молчит также пулемет на втором этаже, над раздевальной, дуло которого направлено с окна второго этажа прямо к общему выходу из камер во двор. Зато работают во дворе во всю свою мощь мнимые «кузнецы» и мотор старого грузовика, создавая шум и грохот на весь квартал. Хотя едва ли найдется во всем городе такой наивный дурак, который бы поверил, что во дворе всесильного ГПУ работают кузнецы, да еще не днем, а поздно за полночь. Тем не менее это был факт — очевидно, наглость не имеет никаких границ.

Расстрел обычно кончался после полуночи, чекистам-убийцам давался короткий отдых, за это время они развлекались веселыми шутками и разговорами. Затем большие ворота открывались и во двор въезжал пароконный фургон или сразу два фургона, смотря по числу расстрелянных людей. Работа вновь возобновлялась чекистами, на этот раз чисто физическая и довольно тяжелая. Из глубокого подвала по длинным крутым лестницам вытаскивали трупы расстрелянных людей и окровавленный песок и быстро нагружали их на фургоны. После ухода фургонов с трупами во дворе начиналась чистка и уборка. Как ни подметали асфальт двора, как ни промывали его водой, все же на нем оставалось множество мелких кусков остывшей крови, выпавших из трупов и песка во время переноски и погрузки. Местами на асфальте были маленькие углубления, где в воде остывшая кровь растворилась, и ямочки оставались заполненными красной мутной жидкостью. Легко можно себе представить, каково было наше состояние утром, во время пятиминутной прогулки, ходить по этому двору, насколько тяжело было наступать ногами на пролитую кровь своих несчастных товарищей.

Тюремная жизнь известна, она тяжела, в ней нет ничего отрадного, но мрачные подвалы ГПУ несравнимы ни с какой тюрьмой. Это место для людей, постоянно находящихся под угрозой насильственной смерти, без суда и следствия, загнанных сюда злым роком и забытых всеми. Кроме постоянного страха расстрела, всякого рода телесных пыток и оскорблений, здесь имеется еще совершенно ненужная жестокость, беспримерное грубое обращение чекистов и отвратительная похабная ругань, а также умышленно созданная тяжелая обстановка.

Вон, например, на углу камеры стоит параша для естественных нужд тридцати трех человек, которая выносится для опорожнения один раз в двадцать четыре часа. Можно ли выдумать более грубое, более унизительное нарушение нравов и достоинства взрослого человека? Будь вы архипрофессор с громким именем в научном мире; будь вы глубокий старик с высоким духовным саном; будь вы почетный старик, отец и дедушка большой семьи с традиционно-патриархальными взглядами или молодой изящный современный интеллигент с изысканными манерами — все равно вы вынуждены иметь дело с парашей тут же, в тесной камере, на виду у всех заключенных. Мы выдумывали разные способы выходить из этого крайне неприятного положения. Двое или трое становились рядом спиной к параше и таким образом заслоняли собой своего товарища. Для набожного глубокого старика два молодых человека, всегда находящиеся при нем, устраивали целую ширму у параши. Один держал за конец одеяло, второй брал его с другого конца, высоко подняв руки, и в таком положении стояли спиной к параше, полностью заслоняя старика. Параша была одним из многих видов моральных пыток и оскорблений. Она являлась мерой не менее жестокой, чем другие виды телесных пыток, унижая наши нравственные чувства. Нормальному человеку, не испытавшему подобные грубости, трудно представить себе наши страдания и переживания, повторяющиеся каждый день.

Само собой разумеется, что все жестокости и дикие нравы введены в подвалах ГПУ неслучайно. По всему видно также, что чекисты, выполняющие позорную роль палачей в уничтожении своих же братьев, не являются создателями этих порядков. С очевидностью становится ясно, что в этих порядках существует закономерная система, строго и глубоко обдуманная, всесторонне взвешенная, исходящая из самого центра — Москвы. Ясно также, что эта система, применяемая с такой жестокостью ко всем, является средством для достижения намеченной цели. Весь секрет заключается именно в этой цели, она до смешного проста, ясна для нас и в то же время непонятна и служит загадкой для многих миллионов наивных, доверчивых людей во всем мире.

Арест

В Советской России власть арестовывает любого гражданина или целые группы граждан независимо от их служебного или общественного положения и расстреливает их, когда это ей выгодней, точно так же, как хозяин-скотовод выделяет из своего стада отдельную скотину или целый гурт животных на продажу или на убой. В этом случае соображения обоих хозяев в смысле выгодности или убыточности совпадают полностью. Ни тот, ни другой не принимают в расчет желание гражданина или скотины, готовы ли они умереть, или если погибать, то имеют ли право, по крайней мере, знать — за что? Здесь, в подвалах ГПУ, вопрос «за что?» стоит ребром в горле каждого заключенного, но задавать его чекистам бесполезно и опасно. Во-первых, чекисты такого вопроса никогда не поймут, так же как не понял бы хозяин-скотовод, если бы животное могло задать ему этот вопрос перед убоем. Во-вторых, вопрос «за что?» требует прямого ответа, он в какой-то мере задевает работу власти, становится как бы критикой ее системы. Следовательно, эти слова сами являются контрреволюционными и потому опасными.

Параллельно с пятилетними строительными планами в Советской России составляются пятилетние же планы арестов людей, т. е. набора рабочей силы для выполнения намеченных работ по этим планам на далеких окраинах страны. Эти работы требуют миллионы людей не только чернорабочих или специалистов, занимающихся физическим трудом, таких как плотники, каменщики, арматурщики и тому подобные, но там нужны также инженеры-строители, техники, химики, бухгалтеры, врачи и даже агрономы, зоологи, экономисты и так далее. ГПУ является исполнителем роли наборщика рабочей силы по плану путем арестов в многомиллионной необъятной стране по своему усмотрению. Правительство в данном случае является как бы заказчиком у ГПУ, оно требует точного выполнения плана, т. е. доставить к определенным местам строительства в срок намеченное планом число нужных людей требуемой квалификации. Кого арестовывает ГПУ, в какой республике или автономной области берет больше или меньше — это чисто его внутреннее дело, и правительство в эти дела не вмешивается. Чувствуя себя полным хозяином положения, каждый начальник отделения ГПУ со своими сотрудниками работает самостоятельно в своем районе. Пытки заключенных, тяжелые условия для людей во время нахождения их в подвалах, а также расстрелы являются общей системой правительства, и никакой начальник отделения ГПУ отменить или изменить их не может. Эти суровые меры применяются к заключенным не потому, что они провинились и заслуживают наказания, а для того, чтобы напугать до смерти оставшихся в живых заключенных, которые после четырех- или шестимесячного пребывания в подвалах ГПУ с радостью принимают заочные приговоры «тройки» с наказанием от пяти до десяти лет принудительных работ в концентрационных исправительно-трудовых лагерях. Аресту подлежит во всех слоях стасемидесятимиллионного населения элемент, не сочувствующий власти и настроенный не по-советски.

Для работы ГПУ в этой стране имеется неисчерпаемый человеческий материал на сотни лет, так как ярые сторонники советской власти сегодня становятся ее же ярым врагом завтра. Это наблюдается не только среди беспартийных граждан, но и среди партийных, больших и малых, и даже среди сотрудников самого ГПУ, которых власть беспощадно расстреливает. Подобно тому, как наш комендант составляет план перед каждым групповым расстрелом, выдумывает разные хитрые уловки и предлоги для вывода заключенных из камер, начальник ОГПУ с ближайшими сотрудниками составляет план арестов в городах и районах с помощью всевозможных хитро составленных авантюр, создает фиктивные предательские документы и прочее. Стоит только гражданину попасть под арест, очутиться в подвалах ГПУ, как посыплется на него с разных сторон обвинительный материал от сторонников советской власти. Здесь, в подвалах ГПУ, наивным простым людям, ставшим жертвой этих планов, нелегко понять причину своего ареста. Не так легко также понять общую систему вообще даже читающему наблюдателю на воле, ибо нигде и никогда не пишется о существовании ни ГПУ, ни концентрационных исправительно-трудовых лагерей, ни ИПД или домзаков. Как будто они не существуют. Каждый заключенный теряется в догадках, за что он арестован и какова степень его обвинения. Для арестов людей ГПУ вовсе не нуждается в юридически обоснованных материалах, достаточно знать ему, что вы не симпатизируете советской власти, а причину или предлог для ареста любого гражданина всегда легко найдет, например:

1. Ваша бабушка по отцу была дворянского происхождения, с хорошим образованием. Она оказала влияние на всю вашу семью в области воспитания, что отразилось и на нынешнем поколении, в том числе и на вас. Может ли в этом случае заключенный угадать причину своего ареста?

2. Вы арестованы за то, что скрыли от ОГПУ полученное вами письмо из заграницы, тогда как оно прошло через секретный отдел ОГПУ и там читали его гораздо раньше вас.

3. Вы арестованы за то, что где-то, сидя за столом, произнесли тост с пожеланием присутствующим дождаться лучших времен, хотя вы совершенно об этом забыли.

4. Вы арестованы за то, что ваши дедушка и отец были подрядчиками, коммерсантами, землевладельцами, чиновниками или кем-то другими, но не рабочими.

5. Вы арестованы за то, что, занимая более или менее видное положение по своей специальности на советской службе, никогда не выступали на собраниях месткома, совпрофа с восхвалением советской власти и ее «великих» вождей. Очевидно, исходя из девиза «кто не с нами, тот против нас».

6. Вы арестованы за то, что ваши родственники или друзья проживают за границей, хотя бы вы с ними не переписывались.

7. Вы арестованы за то, что вас вызывал уполномоченный ОГПУ несколько раз секретно и предлагал вам в самой вежливой, в самой невинной форме давать ему нужные сведения относительно поведения служащих учреждения или рабочих завода, где вы работаете, и, главное, их отношения к советской власти, т. е. просто взять на себя обязанности мелкого предателя-шпиона, а вы отказались под разными благовидными предлогами.

8. Вы арестованы за то, что, выступая на собрании, мимоходом, как-то невольно задели неудачно новую тему про только что появившиеся мероприятия правительства и вместо похвалы советской власти у вас вышло что-то другое, напоминающее критику.

9. Вы арестованы за то, что ваш отец или брат были офицерами старой армии или общественными деятелями, хотя они давно уже находятся на том свете.

10. Вы арестованы за то, что в веселом обществе за рюмкой водки рассказали смешной анекдот, немного задевающий мероприятия советской власти.

11. Вы арестованы за то, что видный чекист ухаживал за вашей женой, за вашей сестрой или за вашей дочерью с явно дурными намерениями, а вы были против, упорно не хотели согласиться с этим.

12. Вы арестованы за то, что вы, сельский многосемейный житель, имели дом на том углу улицы, где, по соображениям сельсовета, это место очень подходило для его целей, но вы добровольно не согласились его уступить ему.

13. Вы арестованы за то, что у себя дома делились с женой впечатлениями о службе, а также вели разговор про советскую власть, высказывая свое мнение, впоследствии оказавшееся контр­революционными разговорами, т. е. агитацией против власти. Во время вашего разговора в этой же комнате сидела за уроками ваша дочь-комсомолка, которая давно искала случая выдвинуться среди своих товарок перед учителем — агентом ОГПУ и сейчас же донесла ему об этом.

14. Вы арестованы за то, что вы, известный врач, серьезно относились к своему делу, особенное внимание уделяли неимущим, не щадили ни сил, ни средств, лечили их бесплатно и тем самым создали высокую популярность в обществе.

15. Вы арестованы за то, что вы один из тех писателей, за которым признан талант. До революции вы успели выпустить в свет несколько изданий своих трудов, но за советское время буквально ничего. Читатели ваши находились в ожидании, а власть усмотрела в этом преступление, взяла да и произвела обыск в вашей квартире. Обнаружено было много рукописей на исторические темы, народные сказания и другое, но ни единого слова о советской власти.

16. Вы арестованы за то, что, оставшись после смерти родителей мальчиком совершенно одиноким, были взяты к себе дальним родственником — гвардейским генералом, который воспитал вас, дал вам хорошее образование и научил хорошим манерам.

17. Вы духовное лицо и в силу своих религиозных убеждений не сняли свою рясу, не обращая внимание на антирелигиозные выступления власти в лице агитаторов — воинственных безбожников, что послужило причиной искреннего уважения со стороны окружающего вас народа.

Десятки тысяч отделений ГПУ во всех городах и суботделений в сельских местностях огромной страны с миллионами арестованных, таких же людей, как и мы, находящихся в мрачных подвалах с дикими нравами и зверскими средневековыми пытками; бесчисленное количество домзаков (домов заключенных), ИТД (исправительно-трудовых домов) и прочих мест заключения; десятки концентрационных исправительно-трудовых лагерей на далеких окраинах страны с миллионами заключенных, лучших, отборных людей из всех слоев населения, находящихся в тисках жестокой каторжной дисциплины и занимающихся непосильным принудительным трудом, будучи голодными, пребывая в нечеловеческих условиях; сотни тысяч стариков, старух, детей и нетрудоспособных больных людей, насильно вывезенных из родных мест на вечное поселение в холодную Сибирь и в необитаемые места северного края и Казахстана, — явление необычайное, прозванное в народе «Россия на колесах». Все эти разнообразные виды наказания мне представляются в виде отдельных бешеных потоков мутной воды, смешанной с человеческой кровью сказочно гигантской бушующей реки, направленной волей злого рока для ее гибели на огромную страну, где коммунистическая партия с ее вождями, «великими» и малыми, является лишь исполнителем этой воли. О чистых, святых чувствах вождей к народу в этой стране, о подлинном коммунизме или хотя бы относительной справедливости, а тем более о равенстве, братстве и свободе здесь и речи быть не может. Ибо святые чувства и чистые идеи могут исходить только от чистых людей, но не от убийц и садистов. Вожди ВКП(б) не могут дать народу того, чего не имеют сами, точно так же, как почва бесплодной пустыни не может дать здорового дерева, которое могло бы приносить хорошие плоды. Такая бедная и безвод­ная почва может дать только бесполезную, никому не нужную голую колючку, точно так же, как советская система управлять государством дает колючие смертоносные законы.

Быть арестованным по политическим подозрениям в Советской России — это значит вы свалились от неведомого рокового толчка с высокого крутого берега в эту гигантскую реку, в бешеном темпе несущую в своих мутных кровавых потоках миллионы таких же несчастных людей, как и вы, свалившихся с того же самого берега до вас. Даже в первый момент, находясь еще недалеко от берега, видя свою гибель, вы не кричите «караул», не зовите на помощь, ибо это совершенно бесполезно. Народ у берега, наблюдающий за вашей борьбой с водной стихией, сам бессилен и ничем не может вам помочь. Он закован на месте и не может подойти к вам близко, у него связаны руки, и он не в состоянии бросить вам конец веревки для вашего спасения. Язык его скован, он не может даже выразить вам свое сочувствие вслух, он также лишен возможности произнести протест и глубокое свое возмущение перед всесильными насильниками, против безжалостного и бессмысленного уничтожения ни в чем не повинных людей. Перед гибелью, когда водная стихия начнет всасывать вас в себя медленным движением вглубь реки к бешеным вонючим потокам, вы можете получить особую горечь в своей трагедии, увеличивающую ваши страдания во много раз, при виде выступивших из среды народа вперед к берегу отдельных людей-предателей в лице председателя местного комитета по месту вашей службы, председателя домового комитета по месту вашего жительства, тайных агентов ГПУ из числа близких ваших знакомых и даже друзей, доносивших каждое ваше неосторожное слово властям, а также разных подхалимов в лице активистов и сочувствующих соввласти. Эти люди будут кричать во все горло перед народом, называя вас «врагом народа», «бандитом», «контрреволюционером», «кулаком», «саботажником», «расхитителем государственного имущества» и тому подобными именами. Одновременно с этим они будут в вас кидать камнями и усиленно отталкивать вас баграми к быстрому потоку, чтобы вы никогда больше не пристали к родному берегу.

К такому сравнению я пришел тогда, когда испытал полностью всю чудовищную советскую систему уничтожения и закабаления народов России. Когда мне удалось побороть в себе глупую наив­ность простой доверчивой души, а глаза мои широко открылись и я видел всю низость существ[ующей] власти, я приобрел громадный опыт за долгие годы скитаний в заключении в разных лагерях в продолжение четырех лет. Когда во мне выковалось само по себе твердое и непоколебимое убеждение о сущности советской власти и ее «великих» вождей, несясь на гребнях бешеных потоков всепроницающей роковой гигантской реки, как ничтожная щепка, потеряв родной край, родной свой народ, друзей и знакомых, лишившись своего имущества и самых элементарных прав человека, я потерял свое имя и превратился во вьючное животное, носящее на своей шее номер.

У восточных народов есть поверие, будто когда-то Бог сказал своему пророку: «Я смеюсь только в двух случаях. Первый — когда я хочу возвысить человека, а люди пытаются сбросить его с вершины; второй — когда я хочу унизить человека, а люди пытаются поднять его наверх».

Я был арестован по установ[ленной] совет[ской] системе точно так же, как были арестованы до меня миллионы людей, стоящих на разных ступенях социальной лестницы, начиная от простого колхозника или рабочего до инженера, профессора или ученого. Накануне моего ареста никаких признаков я не замечал, ничто не предвещало надвигающейся катастрофы на мою несчастную голову. До ареста я был служащим. Осенний день был самый обыкновенный, в учреждении работы у меня было много, и я всегда оставался там долго по вечерам. В этот вечер я вернулся поздно, дома была обычная мирная картина семейной жизни: ребенок мой спал беззаботным сном в своей кроватке, а жена читала какой-то французский роман в переводе на русский язык в ожидании меня. После ужина я лег спать спокойно, не зная о том, что через несколько часов злая судьба перевернет всю мою жизнь вверх дном и что жизн[енный] путь мой с этого момента изменит свой курс, направив меня к страшному крутому высокому берегу роковой гигантской реки. Мой домик был расположен по Интернац[иональной] улице под № 83, в нем было всего четыре комнаты. Две из них занимали квартиранты, а в остальных мы жили сами. Около двух часов ночи меня разбудил сильный звонок с улицы. Я встал с постели в недоумении, так как мы никого не ожидали, да еще в такой поздний час, в одном белье я вышел и открыл дверь на улицу. При свете слабой электрической лампочки под дверями я увидел молодого чекиста и за ним двух красноармейцев с винтовками. Даже вид этих представителей грозного ГПУ не испугал меня, настолько была велика моя наивная, глупая уверенность в неприкосновенности своей личности без особой причины. Чекист оказался старшим агентом ГПУ, моим же знакомым. Не спрашивая разрешения, он бесцеремонно вошел в дом мимо меня, а за ним вошли и красноармейцы. Стоя в одном белье перед ним, я слушал, как чекист объявил мне официальным языком, что по приказу начальника местного отдела ГПУ он должен произвести обыск в моей квартире. Жена наскоро оделась и вышла к нам с испуганным лицом, а ребенок продолжал спать. Чекист сейчас же приступил к обыску, грубо переворачивая все в комнате. Нас с женой отвели в один угол и приказали не трогаться с места. Я был удивлен и несколько озадачен этим случаем, но в глубине души был спокоен, ибо не знал и не чувств[овал] за собою абсолютно никакого преступления. Я был уверен в том, что этот случай или простое недоразумение, ошибка, или ложный донос какого-либо недоброжелателя. Наблюдая за обыском безмолвно, я был совершенно спокоен за его исход, так как в квартире не было ничего, могущего служить материалом для обвинения или ареста. Я только обратил внимание, что чекисты интересовались бумагами, они рылись в книгах, в старых журналах, читали письма, случайно сохранившиеся. Из всего этого я заключил, что они ищут какую-то воображаемую мою переписку с кем-то. На этом основании я как наивный, неопытный человек обратился к чекисту честно и совершенно искренне: «Скажи мне, что ты ищешь, какая переписка тебя интересует? Если у меня она имеется, то я тебе ее дам сейчас же». Чекист мне не ответил, не обратив никакого внимания на мое наивное, но честное предложение.

Наконец обыск был закончен, чекист резко повернулся в мою сторону и таким же резким голосом предложил мне одеться. «Как! Мне одеваться? Значит, я арестован?» — удивленно спросил я. Жена испугалась, начала ломать руки и заплакала. Хитрый чекист сейчас же спохватился и начал нас уверять, что это вовсе не арест, но якобы я нужен в ГПУ в качестве свидетеля по какому-то делу всего на десять минут. Только теперь во мне где-то в глубине возникло сомнение, я начал видеть, что дело обстоит гораздо серьезнее, чем я предполагал, но страха не ощущал; как всякий наивный, недалекий человек, я верил тогда еще в какую-то справедливость. Не попрощавшись ни [с] женой, ни со своим единственным ребенком, я вышел на улицу вместе с чекистами в надежде вернуться домой через полчаса или через час. Шел мелкий дождь, была грязь, через несколько шагов от моего дома я остановился с намерением вернуться за своими галошами, но чекист резким повелительным голосом запретил мне и приказал идти вперед, в это время два красноармейца, медленно отходя назад, взяли винтовки наперевес. В ту же минуту к ним присоединились еще два красноармейца, также вооруженные винтовками. Очевидно, они были поставлены здесь, около дома, на время пребывания других чекистов внутри. На этот раз сомнение мое увеличилось и, шагая впереди конвоиров, призадумался, очень уж было похоже, что я арестован. Но где причина? За что? На каком основании? Эти вопросы были для меня загадками долгое время, пока не открылись мои глаза. С перепутанными мыслями я шел всю дорогу под конвоем двух во­оруженных красноармейцев по пустынным улицам сонного города. Старший агент ГПУ с двумя другими красноармейцами по дороге на одной боковой улице свернул направо — очевидно, за каким-нибудь несчастным, как я.

По мере приближения к зданию ГПУ увеличивался мой страх, на улицах мы не встретили ни одной живой души, точно город был необитаем. Комендантская комната, куда меня ввели, сильно была освещена, за большим письменным столом сидел чекист крупного телосложения, упитанный, с красным лицом и налитыми кровью большими глазами. Это был сам грозный всесильный комендант ГПУ, кроме того, в комнате было еще пять человек других чекистов. Очевидно, в эту ночь было пред[наз]начено много арестов, агенты арестовывали людей на квартирах во время сна, красноармейцы приводили их сюда, а комендант и прочие чекисты принимали арестованных здесь, на месте. Комендант поднял голову и строго в упор смотрел мне в лицо несколько секунд, дрожь пробежала по всему моему телу от его звериного взора, затем дал знак чекистам. Они в ту же секунду подошли ко мне, обыскали меня, забрали все содержимое моих карманов и грубо толкнули меня в сторону выходной двери во двор, потом повели дальше и спустились в подвал, в длинный плохо освещенный коридор. Дневальный встретил нас вопросом:

— В какую?

— В десятую, — ответил ему один из чекистов.

Он прошел вперед быстрыми шагами и второпях открыл камеру № 10, куда грубо толкнул меня в спину один из чекистов, проговорив: «Вот твое место». Перешагнув, он пошел через порог камеры в полумрак, я еле удержался на ногах от второго толчка сильно захлопнувшейся двери и чуть не упал на спящих голых людей у самого порога. На полу буквально не было свободного места, куда можно было встать ногами. Стоя на пороге, в первый момент я терял равновесие, балансировал руками, затем облокотился о косяк, и только тогда я имел возможность оглянуться. Уже в первую секунду я начал задыхаться от невыносимой удушливой вони, столбом стоящей в камере. Голова моя закружилась, меня бросило в жар, потом я сильно вспотел, вынужден был сбросить всю одежду, опять балансируя и качаясь в разные стороны. Я сразу ослаб, ноги меня не держали больше, странная тяжесть давила меня, и через минуту я опустился на колени, касаясь ими голого живота крайнего сонного арестанта. Через некоторое время мне стало легче, и я поднял свой взор.

Передо мною была удручающая картина: вся площадь камеры была занята густой массой голых грязных человеческих тел, набитых как селедки в бочке. Один ряд лежал на нарах вдоль камеры у противоположной стены, другой ряд был на полу в таком же порядке, с десяток лохматых голов выступало из-под нар третьего ряда, здесь же возле меня, у самого порога, и налево в сторону поганой параши лежало несколько человек вперемешку. Параша, издающая зловоние, стояла на расстоянии одного метра от меня; задыхаясь с непривычки, я возмущался этим грубым нарушением человеческих прав. Некоторые из арестантов проснулись, одни взглянули на меня нехотя, косо, другие лишь одним глазом, не двигаясь с места и не меняя позу. Я только слышал, как один из них спросил у другого тихим голосом:

— Кто это?

Тот ему ответил:

— Городской.

И опять продолжали спать, но никто не заговорил со мною. Холодное равнодушие моих будущих товарищей по несчастью сильно увеличило мое огорчение, и в этот момент я почувствовал себя одиноким и несчастным, будто в дремучем лесу среди дикарей. Оскорбленный и униженный до глубины души своим бесцеремонным арестом без причины, с величайшим возмущением от горькой обиды, я просидел на корточках у порога до самого утра, часто меняя положение своего туловища, то нагибаясь вперед, то упираясь спиной на дверь или на косяк. Голова кружилась, но мысли работали усиленно, я много раз перебирал в памяти по косточкам всю свою жизнь в прошлом, особенно за советское время, вспоминал отдельные отрывки, отдельные моменты в надежде найти причину моего ареста. Я искал то, чего не было в моей жизни, и никак не мог найти. Сотни раз возвращался к вопросу, где я мог совершить преступление, послужившее причиной моего заключения в этот ад бесцеремонно и грубо. Разочарование мое было тяжелое и потрясающее, я стал всматриваться мыслями в жизнь глубже и неожиданно нашел разницу между глупой, доброй доверчивостью и хитрым, злым эгоизмом настолько выпукло и ясно, что это послужило началом болезни, а потом через длинные годы смерти моей тогдашней простодушной ограниченной глупой наивности.

Сидя в таком положении, я провел много времени, прежде чем я очнулся, точно от кошмарного сна, свет раннего утра заглянул в подвал через небольшое окошко как раз напротив меня над нарами. Снаружи на нем была ржавая железная решетка, а внутри — старая деревянная рама без стекол. Арестанты понемногу зашевелились, начали просыпаться, и пошли разговоры. Темой их беседы было мое появление в камере как новичка, они равнодушно рассматривали меня, пришедшего к ним с другого света, затем стали расспрашивать, кто я, откуда, по какой причине попал к ним и какие новости вообще на белом свете. Через три-четыре дня, присмотревшись к ним ближе, я нашел среди них интересных и даже толковых людей. Учреждение, где я прослужил подряд семь лет до самого моего ареста, занимало угловое здание наискось от здания ГПУ на расстоянии около пятидесяти метров. Я знал еще тогда о существовании подвалов ГПУ, где сидят арестованные, знал также и о том, что там во дворе расстреливают людей, но кто именно сидит там, кого расстреливают, я не понимал, и никогда мне не пришлось сосредоточить внимание на этих вопросах. Как некомпетентный в этих делах, я придерживался общего мнения, что власть арестовывает людей, провинившихся перед ней в чем-либо более или менее реально — скажем, выступлением против власти словесно на каком-нибудь собрании, перед группой людей или с оружием в руках против отдельного представителя местной власти. Здесь же, в камере № 10, я столкнулся с людьми, главным образом сельчанами-кулаками с мозолистыми грубыми руками от постоянной работы, попавшими сюда за то, что имущество, приобретенное ими тяжелым трудом, считают своей собственностью, а не общим достоянием, но далеко не настроенными выступать против власти. Кроме них в камере оказалось несколько человек городских интеллигентных людей, также тружеников-служащих в советских учреждениях.

Продолжение следует.