ПАМЯТЬ О СЧАСТЬЕ
В девятом классе моя мечта приобрела конкретный архитектурный облик — так выглядело здание лабораторного корпуса Северо-Осетинского государственного университета.
Я попал туда после участия в нескольких школьных биологических олимпиадах. Гидролог Инна Ивановна Карнаухова обращалась к нам, школьникам, на «вы», что искренне потрясало меня.
Во мне до сих пор оживает благоговейный восторг от воспоминаний о столах с бинокулярными лупами, о блеске приборных и покровных стекол… и о том мгновении, когда в поле зрения с набором резкости возникало изображение личинки поденки, похожей на обитателя космоса.
Я вслушивался в каждую интонацию Инны Ивановны, и как-то раз на занятии в моей тетрадке появился рисунок поденки. Судя по тому, как его через мое плечо разглядывали студенты, он вполне удался. Помню, Инна Ивановна спросила, были ли мы в зоологическом музее. Что внутри университета может быть музей, мне не приходило в голову; из меня, как выдох, вырвался встречный вопрос:
— А где он находится?
Тогда мы вышли из кабинета и, пройдя несколько шагов дальше по коридору, остановились перед стеклянной перегородкой с дверью посередине. До сих пор помню, что ключ в замке сделал два оборота.
Музей занимал весь проход одной из четырех сторон здания. Коридор был ярко освещен солнечным светом, падающим из окон с южной стороны; на северную же уходили комнаты музея.
Карманные деньги, которые давала мне бабушка, я неизменно тратил на покупку билетов в филиалы краеведческого музея города. Мне представлялось, что тамошние экспозиции природы были потрясающим богатством. И вот, уже бродя по отделениям зоологического музея, я будто выходил из одной сокровищницы только для того, чтобы попасть в следующую, еще более удивительную. Музей природы казался просто моим школьным карманом, где лежали монетки «на мороженое». Так делаются мечты. Я почувствовал жгучую зависть к тем счастливцам, которые ходят по этим паркетным полам, открывают эти двери, смотрят в эти бинокулярные лупы. Ребята на этом этаже поразительно отличались от моих одноклассников — в поведении, в манере разговаривать, даже смех их звучал более… естественно, что ли.
И я твердо решил, что это то место, где можно быть окончательно счастливым. Это ощущение сохранялось во мне в течение всех месяцев подготовки. Вместе с папой я штудировал пункты вопросника по предметам вступительных экзаменов на отделение биологии. Сейчас вспоминается, что все это время я специально не смотрел телевизор, не ходил в кино, не читал книг. Так, полагал я, знания не сдвинутся в моем сознании и будут готовы ко дню экзамена. Это была своего рода аскеза; думаю, современники могут сравнить это с отказом от использования возможностей их айпадов.
В год поступления количество студентов на курсе было уменьшено в два раза. Это прибавило драматизма во время моего мозгового штурма.
Мне приходилось видеть людей, на протяжении всей жизни подверженных соблазнам подросткового возраста. Я уподоблял их насекомым с неполным превращением: всю жизнь одного облика, только размеры меняются… А ведь были люди, получающие с новым опытом и знаниями совсем другую судьбу. Таких я сравнивал с насекомыми с полным превращением: был гусеницей, теперь — летает. Я объяснял себе, что, ставши студентом, я открою для себя возможности превращения в кого-то с новыми для меня качествами. Но не мог понять — в кого.
Во время «колхоза» (так называлась организованная в стране помощь работникам сельского хозяйства) я перезнакомился со всеми ребятами, которые учились на четырех курсах, и даже с некоторыми пятикурсниками, заехавшими к нам на денек.
Вернувшись в университет, я обнаружил, что в зоологическом музее есть сотрудники. Человек, сделавший многие чучела в экспозиции «Животный мир ландшафтов республики» и даже написавший красками пейзажные панорамы как фон к экспонатам, работал хранителем музея. Это был Камболат Федорович Бекоев. Его сын Алик был пятикурсником на биологическом отделении.
Всякий раз, когда я заходил в музей, меня не покидало ощущение счастья. Таксидермические работы, которые выполнял Камболат Федорович, были для меня непостижимым мастерством. Я вписывал в записную книжку те фразы, которые он говорил, обсуждая работу с сыном. Я решил запомнить названия всех птиц в отделе орнитологии. Для этого лучше всего подходил большой перерыв после четырех часов лекций. Примите во внимание, что интернет еще не был введен в обиход, поэтому моему самообразованию помогали исключительно экспозиции городского музея природы. А здесь небольшие экспонаты можно было взять в руки. У входа в комнату отдела орнитологии привратником стояло чучело императорского пингвина. Но самым большим наслаждением было следить за таинством работы Бекоевых.
И вот как-то раз в угодьях заказника отстрелили ослепшего зубра. На кафедру зоологии привезли его голову, чучело которой было решено установить на медальоне. Таксидермические работы начались в тот же день, когда огромную голову внесли в музей. И тут оказалось, что вместе с головой нам достался язык. Прошло несколько часов, как убили зверя, и язык был свежайший. Перерыва между парами лекций хватило, чтобы добежать до магазина за лавровым листом и перцем-горошком. Там я встретил лаборанта музея, из портфеля которого слышалось позвякивание наполненной стеклянной тары.
Впервые мои мысли на лекции убегали из аудитории в музей, ведь там на электроплитке варился настоящий зубриный язык.
После условного стука в определенном месте двери мне открыл лаборант с непонятным для меня выражением на лице.
— Что, плитка накрылась? — спросил я.
— Все мы накрылись, — выдавил тот. — Кроме тебя, конечно.
— Что же произошло?
— Да завкафедрой обрадовала… Ей, оказывается, сообщили из СЭС, что зубр болел сибирской язвой.
— И?
— Что — и? Мы уже нажрались!
На ватных ногах я вошел в лабораторию. Там курили все студенты, специализирующиеся на кафедре зоологии. Вид у них был такой, словно через пять минут им надо было пересдать все предметы, которые они успели изучить. Их кислые мины вкупе с запахом вареного мяса создавали впечатление поминок.
— А Андрюшка будет всех нас навещать… — уныло пробормотал кто-то. — Потому что лежать в больнице будем все вместе…
Я потянул носом и сообщил:
— Парни, запах в комнате не музейный, окно б открыли, — повернулся и двинулся в отдел орнитологии: нужно было прийти в себя.
Сидел там какое-то время в одиночестве, и тут в тишине коридора раздался стук — стучали во входную дверь музея. Зашаркали по паркету неторопливые шаги, щелкнул замок, скрипнули петли, и чуть погодя я услышал голос заведующей кафедрой зоологии. Она говорила что-то, а ребята в лаборатории слушали ее; слов было не разобрать.
И вдруг стены музея сотрясло от радостного многоголосого ора.
Не веря ушам, я побежал обратно к ребятам. Там все обнимались и хлопали друг друга по плечам.
— Что? — вопрошал я, переводя взгляд с одного счастливого лица на другое. — Что?
— Эти козлы из санэпидстанции напутали! Зубр чистый! Чистый!
В стаканы полился портвейн «Кавказ», на стол вернулся наполовину съеденный язык. Жизнь продолжалась…
Все, что я вспомнил, происходило в прошлом веке, в другой стране. И только память извлекает прошедшее из каких-то непостижимых глубин и держит, будто мираж, перед глазами. Уже много лет, как в горах обустроен родник для удобства пополнения запаса воды в память о Камболате Федоровиче Бекоеве. Музей зоологии похож на тот, который я помню, точно так же, как скелет похож на живого человека. Но ощущение интереса к жизни, удивление от ее чудесного многообразия осталось. Осталось благодаря тем знаниям, которые я унес с собой вместе с дипломом моего университета, моего отделения. Теперь деревья, птицы и насекомые — это ноты той мелодии, которая звучит во мне и оставляет ощущение доброго давнего знакомства со всем миром.
Пусть эти строчки прочтут те, кто входил в аудитории СОГУ, волновался перед защитой дипломной работы и чувствовал себя счастливым, шагая по его коридорам.
НАИДРАГОЦЕННЕЙШИЙ
Прошло много лет со дня нашего знакомства. Всякий раз, когда мой взгляд наталкивается на изображение ювелирных изделий, всплывает в памяти слово на незнакомом языке.
Йогошо.
Наидрагоценнейший.
Человек, от которого я услышал это слово, жил в Анапе на улице Тургенева и был преподавателем на кафедре физической географии в местном университете. Судя по всему, самой дорогой вещью в его доме, что мне попалась на глаза, был костюм, в котором он преподавал. И тем не менее это слово было его вторым именем. Он получил его от властителя северной части Афганистана Ахмада Шаха Масуда. У того тоже было второе имя — Панджшерский лев.
Обстоятельства, которые привели к нашему знакомству, — заслуга моих сослуживцев. Каждый день работы в управлении по курорту, туризму и экологии в администрации Анапы приносил новое представление о работе и администрации. Тут очень кстати пришелся афоризм, который я услышал от знакомого анапчанина: «Попал в стаю — не гавкай, хвостиком шевели». Журналист Михал Михалыч выразился так, когда я беседовал с ним об экологической безопасности курорта. Я рассказал, как смотрел новый ролик о курорте. Там было снято, как в шторм морская пена уносится ветром с гребня волн на берег. Я не поверил в естественное происхождение такой обильной пены, так как знал, что новый подводный водовыпуск в море не закончен и сейчас все, что миновало очистные сооружения, смешивается с морской водой не так далеко в море, как это требовалось. Создать вторую Афродиту из этой пены не получится — выйдет только реклама стиральных порошков. Но наш замглавы по курорту отмахнулся: «Кто это помнит? А как снято!..» Признаться, я слегка ошалел от такого эстетического взгляда на курорт. Выражения лиц коллег были такие, словно я, оценивая живописное полотно, обратил внимание на текстуру древесины рамы картины. Управление взаимодействовало с более чем двумястами организациями курортного отдыха. Все они существовали на белом свете не первый год и ясно представляли, как им расти дальше, будучи стиснутыми требованиями медицины, пожарных, экологического контроля, инспекций по маломерным судам и так далее.
Система готовности здравницы к работе, созданная еще во времена СССР, следила за тем, чтобы отдать богу душу отдыхающий мог, только удаляясь от курортных радостей. Любой директор, желающий остаться в своей должности, помнил список согласований перед курортным сезоном лучше своей биографии. Но мое управление решило этим процессом руководить. Был создан паспорт готовности к курортному сезону. Там проставлялись даты полученных согласований о соответствии требований, гарантирующих безопасность отдыхающих. Я воспринимал всю работу по контролю за предоставлением паспортов готовности как запрет доярке идти на дойку без ведра. Тем не менее я возвращался в управление с текстом письма о необходимости в срок предоставить сведения о готовности. Все секретари директоров здравниц оставили себе его ксерокопию. А мне на прощание на обороте письма сделали оттиск печати с проставленной датой моего визита. На планерке мои коллеги печально сообщали, что неоповещенными остались директора, игнорирующие звонки из управления. Мне было понятно, что благодаря определителям номеров входящих звонков головная боль секретарей сведена к минимуму. Николай Сергеевич (начальник управления) кипел от возмущения: срывалось ответственнейшее дело. Он кивком велел, чтоб я отчитался о проделанной работе. Я протянул ему листок письма, сообщив:
— На обороте отметки о получении.
Оборот письма был как спина у больного, которому сняли банки. Пикалов протянул руку с моим листиком и торжественно произнес:
— Вот как надо работать!
Я понял, что погорел: как оказалось, коллеги не прощают такого новичкам.
В управлении было два специалиста по вопросам экологии курорта — я и Барсуков. Мое изобретение с обходом здравниц было последней каплей. Барсуков сообщил мне, что в течение дня нужно предоставить список объектов — кандидатов в памятники города-курорта. Я спросил:
— Деревья болотного кипариса в озере долины Сукко подойдут?
Валентинович замер. Он не понимал, блефую я или нет.
— Есть, черт их дери, эти болотные кипарисы?.. Маловато… Вот если б дерево в виде члена… ну что-то в этом роде… Понимаешь?
Валентинович был старше меня по должности. Тут я вспомнил про хвостик, которым надо шевелить, и сказал:
— Придется подключить специалистов.
— Кого? — немедленно спросил Валентинович.
— Ну знаю нескольких. Только времени нужно побольше.
Выйдя из здания администрации, я вспомнил лабораторный корпус своего университета. Географы, биологи и химики занимали три этажа из пяти. Эх, жизнь была малина. Учись — только рот открывай. А вроде же есть в Анапе какие-то университеты. Точно. Не то три, не то четыре. Чем переться в библиотеку, схожу туда. И идти нужно на кафедру физической географии, тогда охват объектов будет больше…
Я шел как Ломоносов.
— Скажите, как пройти к университету?.. Благодарю.
Вскоре был на месте. Двор, огороженный бетонным забором. Платаны на улице, охрана. Демонстрация удостоверения. Ага, кафедра географии.
— Здравствуйте, могу я увидеть преподавателя физгеографии?
— Да.
— А где его кабинет?
Мне объяснили.
— Ясно. А как к нему обращаться?
— Дмитриев Эдуард Алексеевич.
— Спасибо.
Я пошел в указанном направлении и довольно быстро отыскал нужный кабинет. Встал у закрытой двери, прислушался. С той стороны доносились голоса. Я решил подождать, когда дверь откроется сама. Вскоре действительно вышли студенты и оставили дверь открытой. Мужчина с белой копной волос, напоминающей серебряный нимб, взялся за ручку, и тут его взгляд остановился на вашем покорном слуге.
— Вы ко мне?
— Да, Эдуард Алексеевич.
— Что-то я вас не припомню. Входите. Что у вас?
— Эдуард Алексеевич, я не по поводу задолженности. Я по работе.
— Вот как? Садитесь. Рассказывайте.
На Эдуарде Алексеевиче был шикарный серый костюм. Острые края ворота рубашки были абсолютно гладки. Узел галстука ни на миллиметр не был ослаблен.
— Я ведущий специалист управления по курорту администрации города Ермолаев Андрей Константинович. Собираю информацию о состоянии объектов природных памятников для создания их списка и исключения из хозяйственной деятельности.
— А почему вы обратились сюда?
— В моем университете на кафедре географии работали очень приличные люди. Был такой Беляев Георгий Кириллович.
— А вы географ?
— Биолог. Специализировался на кафедре ботаники.
— Вот как?
Я уловил удивление в этом замечании. Ну, где эмоции, там и интерес…
?Крайне сжато я сообщил свое резюме, добавив, что к предложенной мною роще болотных кипарисов, бог весть кем посаженных в начале двадцатых годов прошлого века, и Анапской песчаной пересыпи других вариантов не примечаю. При упоминании полосы песчаных дюн Дмитриев слегка склонил голову набок, словно желал рассмотреть меня повнимательнее.
— Как долго вы живете в Анапе? — задал он вопрос.
Я смущенно признался, что меньше полугода.
— Но тем не менее вы знаете о роще в долине реки?
— Ах, Эдуард Алексеевич… Я месяц ждал приказ о решении принять меня на работу. Чтобы не дойти до нервного срыва, я перечитал в читальном зале библиотеки чуть ли не все сборники по курорту… Но полагаю, что живой специалист лучше читального зала.
Дмитриев засмеялся.
Уже к концу нашей беседы я планировал на выходные выбраться к каньону, образовавшемуся после землетрясения. Предполагал отбить на память из скалы в Малой бухте кусок камня, так как со скал южнее Анапы начинался Кавказский хребет. И подумывал своими глазами увидеть грязевой вулкан в соседнем районе. Почувствовав заинтересованного собеседника, я развил перед Эдуардом Алексеевичем свое понимание деятельности ведущего специалиста по вопросам экологии курорта.
К нам в кабинет заглянула техничка, спросив, когда можно начать убирать. Оказалось, мы проговорили час.
Выйдя из опустевшего здания, мы продолжили беседу и распрощались у дома, где жил Эдуард Алексеевич. На предложение зайти на чашку чая я ответил отказом, сославшись на необходимость познакомить начальство с результатами работы.
— Ну так заходите в эту субботу к часу, — сказал Эдуард Алексеевич. — Буду вас ждать.
Я уселся на скамейку в сквере, раскрыл записную книжку и быстро набросал список кандидатов в природные памятники. Затем вернулся в кабинет управления.
— И в каком университете вы консультировались? — задала вопрос моя коллега.
— Так, во всех, — ответил я расплывчато. — Все проявили интерес и взаимопонимание.
У коллеги не нашлось больше темы для разговора, и я двинулся дальше.
— Как?! Сразу пошли навстречу? — спрашивал Николай Сергеевич.
— Знаю я такой хитрый способ, — простодушно улыбаясь, сообщил я начальству.
…В ожидании встречи с Дмитриевым я перерыл все ящики с входящей корреспонденцией из Краснодара. Я искал логику в бумажном дожде, который месяцами сыпался в управление и оседал в ящиках, стоящих на платяных шкафах. Перечитывая архив управления, я обращал внимание, какие вопросы и задания поступали в Анапу из Краснодара, касалось ли это туристической деятельности или природных ресурсов курорта. Я хотел снова попасть в атмосферу беседы, когда меня спрашивали о развитии курорта. И мне очень хотелось быть готовым к ответу.
В субботу я накупил по одной горсти разных видов сухофруктов и орехов. Мой будильник тихо тикал в бумажном пакете со сладостями. Минута в минуту я нажал на кнопку звонка в калитке на улице Тургенева. Калитку открыла худая, слегка растрепанная анапчанка одного возраста с Дмитриевым.
— Эдуард Алексеевич, это к вам! — крикнула она в открытую дверь и ушла вглубь двора.
А, это общий двор, догадался я и тут услышал голос Дмитриева:
— Андрей, вы?
— Здравствуйте, Эдуард Алексеевич!
— Здравствуйте.
— Эдуард Алексеевич, предложение почаевничать в силе?
— Разумеется.
— Тогда вот сладости.
— Пройдемте в летнюю кухню.
Мы прошли к самодельному столу, стоявшему в части двора, закрытой сверху виноградом. Рядом была дверь в летнюю кухню. Из другой двери, напротив, вышла встрепанная женщина.
— Зинаида Павловна, это Андрей.
— Добрый день, Зинаида Павловна, — сказал я.
— Эдуард Алексеевич, если зайдет Вера, передайте, что я буду дома через час.
— Итак, Андрей, вы захватили чисто восточный набор к чаю. Это опыт?
— Ой, нет! В классе девятом я читал книгу краеведа о путешествии на мотоцикле вокруг Арала. Там описывалось восточное чаепитие, так что сегодня вспомнилось, и я захватил это с собой.
— А я сюда приехал из Душанбе и могу сказать, что это абсолютно восточный набор к чаю.
— Значит, вы знаток чаепития? Просветите меня, пожалуйста.
— Хорошо, присаживайтесь. Я поставлю чайник.
Я осмотрелся. Двор был так чист, что казалось, будто его пропылесосили. Я оставил хозяину стул и выдвинул себе из-под стола табурет.
— Эдуард Алексеевич, давайте я расставлю чашки, — предложил я и вошел в кухню.
— Вот, берите стаканы.
Я собрал стаканы, тарелку для сухофруктов и подстаканник хозяина.
— Эдуард Алексеевич, я по фильмам заметил, что только в России доливают заварку кипятком, и у меня создалось впечатление, что, сколько народов, столько и условий чаепития.
— Больше! — поправил Дмитриев. — На севере Таджикистана хорошим тоном будет наливать гостю чай понемногу, на самое донышко пиалы. А на юге это истолкуют как скупость — там наливают сразу доверху.
Я ожидал, что вместо стаканов будут пиалы. Но единственная красная пиала стояла на полке, наполненная солью.
Дмитриев поставил на стол объемный фаянсовый чайник, явно советского производства.
— А какие традиции вы знаете, Андрей?
— Не знаю, традиция ли это… Позвольте, я сделаю то, что у нас называлось поженить чай.
Я налил себе полстакана чая и перелил все обратно в чайник.
— Не всегда удобно перемешивать чаинки в горячем заварном чайнике ложкой, — пояснил я. — Да и в полевых условиях ее чаще всего нет. А скорость заваривания увеличивается.
— А какие у вас бывали полевые условия? — прозвучал вопрос.
Продолжая переливать заварку из стакана в чайник, я рассказал, как в конце восьмидесятых открыл для себя плиточный зеленый чай в экспедициях по селекции леса.
Проверяя, заварился ли чай, я слил на пробу себе. Из стакана поднялся аромат. Убедившись в насыщенности цвета, я наполнил стакан хозяину и долил в свой. Дмитриев удовлетворенно наблюдал за мной.
— Мама рассказывала, что всю войну ее семья продержалась на калмыцком чае. Не думаю, что это был классический вариант. То есть с перцем, с лавровым листом, с жиром. Похоже, что для детей это было заменителем супа — заварка, молоко. Наверно, еще мука.
— А нашу семью спас ильм.
— Эдуард Алексеевич, это ж сколько нужно семян собрать? Там же вес крылатки больше, чем сам орешек.
— Нет, мы варили кашу из луба.
— В смысле из камбия? Ну, из живого слоя клеток?
— Да, это я и хотел сказать.
— Бог мой! Это ж сколько нужно деревьев!
— После войны лес остался без ильма, все ободрали начисто.
— Ну, неисповедимы пути к спасению. Главное, не нарваться на лежачего полицейского.
Эдуард Алексеевич недоуменно поднял брови.
— Это у меня фигура речи, — пояснил я. — Бабушка рассказывала, как ее обманул солдат. Она меняла хлеб на сахар, а этот подлец подсунул комочки глины.
— Тогда понятно. Кстати, впервые лежачего полицейского я увидел в Афганистане. Это чисто афганская смекалка. ГАИ там нет, и заставить сбросить скорость можно только таким способом.
— Вот страна, которая вызывает у меня постоянный интерес.
— Это почему же?
— Да все пять лет учебы, с восьмидесятого по восемьдесят пятый, я учился с пониманием, что если я не сдам сессию, то родина отправит меня в… хм… турпоездку. У нас была военная кафедра. Специальность — артиллеристы. Переучили бы на минометчика. А что я с Кавказа и горы видел, пошло бы только на пользу делу. Сейчас воспоминания у людей утихли: чеченские войны перечеркнули. Эта страна и воспоминания о ней — как уголь из костра: близко рассмотреть не возьмешь.
— Это, Андрей, вы точно подметили. Ее в руках не удержать, — произнес Дмитриев, ставя подстаканник на стол.
Тема затихла сама собой.
Я стал рассказывать, как полгода назад в администрацию города поступил запрос из Краснодара. О том, какие природные объекты могут быть использованы в туристических маршрутах. Все это проходит как варианты развития курорта… Чай был великолепен. Из горстки сухофруктов мы выбирали по крохе и, пригубливая чай, обсуждали варианты использования кандидатов в природные памятники в туристической деятельности.
Таджикский способ чаевничать с тарелкой сухофруктов чрезвычайно располагает к беседе. Смена вкусов сопровождает смену тем. Я упомянул, как был удивлен, когда узнал, что одним из последствий популярности первых лечебниц в Анапе было сворачивание добычи нефти. Здешние капиталисты, поняв, что второго Баку из Анапы не получится, стали вкладывать деньги в курортное лечение. Умеющий закрывать двери откроет их снова.
Я решил не добивать весь чайник. Пора было закругляться, чтобы не пересидеть лишнего.
Когда споласкивали стаканы, вспомнил рассказы лесников: якобы здесь, на границе с Карачаево-Черкесией, в верховьях Лабы, государство до войны скупало у старателей намытый золотой песок. Дмитриев спокойно согласился, сказав, что такие образования, как Кавказские горы, сюрпризов в геологии уже не преподнесут.
Уже идя по двору, я спросил о том, где еще возможны крупные открытия в геологии. Эдуард Алексеевич ответил, что если по Кавказу геолог ходит иногда наклоняясь за образцом, то, к примеру, по Гиндукушу ему нужно будет передвигаться на коленях, чтобы ничего не упустить. Я потрясенно спросил:
— Как это?
— А заходите еще, — улыбнувшись, ответил Эдуард Алексеевич.
Внутренне ликуя, я позволил себе шутку:
— Тогда, если не возражаете, на том же месте в тот же час через неделю?
— Хорошо.
— Ну так хороших вам выходных, до свидания!
Невольно сравнивая Эдуарда Алексеевича с моими коллегами по управлению, я испытывал странное чувство: будто долгое время пребывал в комнате кривых зеркал, а потом раз — и оказался на природе, у озера, и заглянул в его ясную голубую гладь.
Шагая к себе в съемный угол, я вдруг почувствовал, что не хочу проходить через двор, застроенный гостевыми комнатами, и развлекать квартирохозяйку историями о жизни администрации. Мне хотелось продлить ощущение прикосновения к интересному, огромному.
И я вышел к скалам высокого берега, зайдя за границу старого кладбища. Прогулялся вдоль обрыва, который поднял над морем выпирающий Кавказский хребет, и спрятался от ветра у старого памятника.
Ни с того ни с сего стал читать вслух:
— Нынче ветрено и волны с перехлестом, скоро осень, все изменится в округе…
Чайка застыла в воздухе, планируя метрах в трех от меня. Похоже, ей понравились стихи.
Припоминая свой кусок жизни в Анапе, одновременно с Дмитриевым я вспомнил, с каким нетерпением ожидал выходных.
Всю неделю я скупал ассорти из затвердевших солнечных лучей, и к субботе кулек с сухофруктами соперничал с оттенками янтаря из Янтарной комнаты в Царском Селе.
Воскресенье мы оба посвящали хозяйственным делам. Со временем я узнал, что Дмитриев живет с ненормальным племянником. Потому у него на веревке для белья постоянно сушились синие мужские трусы. Юра, так звали это человеческое подобие, был сыном умершей сестры. Он был примерно моего возраста. У ненормальных людей черты старения почти не проступают. Он понимал опасность автомобилей и, похоже, на улице копировал поведение прохожих. Это уберегало его от неприятностей, когда удавалось улизнуть из дома. К счастью, он слушался Дмитриева и между ними установились отношения, которые я наблюдал у знакомого одинокого собаковода, держащего в доме огромного метиса немецкой овчарки.
Дом, в котором жил Эдуард Алексеевич, был домом умершей сестры.
— Долго вы решались на переезд в Анапу? — спросил я его однажды.
— Полгода хватило. Полгода мой товарищ, работающий на хлебозаводе, заносил мне буханку хлеба на день. Вот полгода и хватило. Багаж уместился в паре чемоданов.
— А до этого момента вы работали по специальности?
— Я был личным геологом Ахмада Шаха Масуда.
Время вокруг меня сгустилось вдруг настолько, что произнесенные слова как бы зависли в пространстве, не дойдя до сознания.
— Как я читал, он контролировал северную, таджикскую часть Афганистана?
— Да.
— А в каких услугах с вашей стороны он нуждался?
— Мной был разработан экспресс-метод, который позволял определить слои в горной породе — перспективные, для поисков кристаллов корунда. Метод очень экономил время.
— Это были шахты?
— Нет, они делали все проще. Долбились норы в горной породе и при выносе обломков выбирались минералы.
— Но это должны быть очень небольшие ходы.
— Так и было, в основном там работали мальчишки.
— Эдуард Алексеевич, Ахмад Шах говорил по-русски?
— Я знаю таджикский лучше. Меня он называл йогошо. На его языке это значит «наидрагоценнейший».
— Он ухватил самую суть… А ваша внешность, фамилия, национальность? Наверно, в глазах его окружения вы были неверный? Как вам удавалось с ними поладить?
— Тут вы правы, Андрей. Как говорят, жалует царь, да не жалует псарь. Это было непросто. Помог случай. Ахмад Шах в сопровождении навещал известного улема. У афганцев улем — это очень большой авторитет. И вот сидим мы все у него в гостях. Когда он закончил свои пояснения, я обратился к нему и, развив его мысль, спросил, правильно ли я его понял. Он это подтвердил. Потом я спросил, могу ли я считать себя его мюридом. И он при всех моих недругах сказал, что, мол, да, вы можете считать себя моим мюридом. И все мои враги после того случая умерили пыл. Еще бы! Мюрид такого уважаемого человека!..
Нужно ли говорить, что Эдуард Алексеевич в моем восприятии стал на один пьедестал с космонавтами, побывавшими на Луне.
Жгучее желание по-мальчишески расспрашивать и дальше тормозилось двумя доводами. К моим годам я уже прочувствовал высказывание «Не задавай вопросов — не услышишь лжи». А второй — когда зазвучал после боя курантов знакомый гимн.
— Помните, был пункт в анкете: находились ли вы на оккупированной территории?
Мы с ним были из одной страны, и Эдуард Алексеевич помнил о ней гораздо больше моего. При нашем первом чаепитии он не упомянул Афганистана, и ко мне вдруг пришло ясное понимание: все, о чем бы мне хотелось узнать, должно быть рассказано им без моих расспросов. И тогда встречи продолжатся.
Я спрашивал его исключительно о Таджикистане, и в конце концов это позволило воспоминаниям Дмитриева скользнуть в сторону Ахмада Шаха Масуда — Ахмада Шаха Счастливого.
Запомнился такой диалог:
— Эдуард Алексеевич, вот есть такое понятие — менталитет. Учитывая его трактовку, скажите, насколько мироощущение таджика может отличаться от психологии современного анапчанина?
— Знаете, Андрей, это поразительное умение довольствоваться очень немногим для жизни и большая настойчивость.
— А каким примером вы можете это подтвердить?
— Вот сразу после развала Союза я стал замечать под окнами здания, где работал, таджика. Таджик этот в течение дня на ишаке в канистрах возил воду. Я заинтересовался и вечером пошел посмотреть. Он на краю города строил из необожженных глиняных кирпичей жилье. Тут же копал глину, замешивал ее, формировал кирпичи. Строил небольшой, но домик. Почти игрушечный. Для перекрытий использовал стволики деревьев, всякие отходы. Я спросил его, что он будет здесь делать. Он объяснил, что в кишлаке работы мало, что он решил перебраться поближе к городу. Сказал, что найдет работу и заберет жену. Крыша есть, жить будут, вот так…
Я подумал, что Эдуард Алексеевич полностью состоит из перечисленных качеств. В его части двора были слеплены из бетонных блоков несколько изолированных друг от друга гостевых комнат. Последняя была не достроена. Перекрытием для потолка служили каркасы пружинных кроватей.
Отсутствие возможности сдавать отдыхающим хоть собачью будку урезало многие желания горожан. Уходя и возвращаясь с работы, я наблюдал, как семья закапывала в землю шланг, пытаясь обеспечить водой гараж. Из-за реплик, которые были слышны, я уяснил, что они планировали сдавать свою квартиру на лето.
Еженедельные беседы на летней кухне Дмитриева касались разнообразных вещей, от литературы до геологии. Правда, когда речь заходила о геологии, начинался по большей части монолог. Причем если собеседник развивал мою очевидную мысль, то для меня открывались невероятные сведения.
Упомянув книги геолога Олега Куваева, я заметил, что в них я столкнулся с описанием того, как сбор научных данных сопровождался напряжением всех физических и моральных сил исследователя. Помню, Дмитриев заинтересовался автором. А в качестве иллюстрации рассказал, как ему на высоте более 4000 метров пришлось одному долбить в скальной породе шурф. Он утверждал, что за время работы выпил приличную дозу валокордина.
— Правда, впоследствии мое сердце стало предметом изучения кардиологов, где бы я ни очутился. Последний раз мне объяснили, что одна из стенок желудочка моего сердца толщиной с лист картона и вроде будет истончаться и дальше.
До сих пор думаю, что, не заведи я разговора о творчестве Куваева, так и не узнал бы о состоянии здоровья Дмитриева.
Нестандартность в решении, которую я наблюдал в строительстве гостевых комнат, была ему присуща во всем. Как-то раз я спросил его о трактовке практиками-геологами теории дрейфа материков. Дмитриев тряхнул шевелюрой и с чувством сказал, что это прямо не теория, а руководство к игре в бильярд. Все их доводы можно использовать, если предположить, что Земля в процессе существования увеличивается в объеме.
— А как же месторождения углеводородов? — дилетантски ляпнул я.
Дмитриев опять тряхнул шевелюрой:
— Я себе объяснил, что планета во время ее формирования уже обладала в своем составе углеродом. Кимберлитовые трубки — это места, где чудовищно сжатый углерод в соответствии со свойством жидкости выдавливался под громадным давлением из недр. Почти все сгорало, и лишь долю процента находят в виде кристаллов алмаза.
Наши чаепития длились не более часа. Содержимое заварного чайника было нашими водяными часами. Пар над налитым стаканом, как джинн из лампы, рождал темы бесед. Иногда они касались жизненного опыта.
Так, беседуя о религии, я высказался, что она подобна инструменту в руках хирурга. Если он из-за отсутствия скальпеля выберет топор, результат операции будет непредсказуем. Обряд крещения проводился над взрослыми. Это не сказывалось на их здоровье, и все манипуляции с церковными терминами воспринимались людьми, уже имеющими свой жизненный опыт. Дмитриев попросил привести пример ко второй части моего высказывания, и я рассказал, как после развода моя супруга руководила общением детей со мной, раздавая на этот процесс свое благословение. К моему потрясению, это работало: наличие нравственного поведения оказалось важнее религиозного. Оно позволяет пользоваться логикой в поведении, а не готовым решением. Как пример я сообщил, что не помню своего отца пьяным и воспринимаю выпивку как специю — в определенном количестве, иначе это не приносит удовольствия.
На это Эдуард Алексеевич с горечью произнес слова, которые я уже слышал в своей семье:
— Пьянство есть добровольное сумасшествие… Сын может опротиветь до состояния чужого человека.
— Где он живет? — вырвалось у меня.
И тут я узнал, что рядом с Анапой живут сын и жена Дмитриева. Я был потрясен настолько, что напрочь забыл о скромности и спросил, как он ладит с женой. Эдуард Алексеевич улыбнулся одной стороной рта:
— Как вам понравится такое высказывание? «Муж мой, хочу — на порог не пущу, хочу — смолю и вынюхаю».
— Крута, — выдавил я.
Эдуард Алексеевич сменил тему:
— Андрей, попадалось ли вам такое явление — досуговый туризм.
Я признался, что не слышал этот термин даже от коллег в управлении — специалистов в этой части курорта.
— Вот, я хочу быть первопроходцем, — произнес Дмитриев.
Он рассказал, что ему принадлежит участок с домом в таком медвежьем углу, что не всю площадь населенного пункта покрывает мобильная связь. И он планирует использовать его как ядро досугово-познавательного и развлекательного центра.
Я вспомнил, что, живя в Санкт-Петербурге, слышал о ярмарке мастерства. Люди могли попробовать слепить горшок, обжечь его здесь же и забрать на память. Я стал перебирать, что еще можно демонстрировать из навыков и производств. Плетение из лозы, из соломы. В Штатах популярны стрельба из лука и метание копья копьеметалкой. Можно еще к этому добавить умение кидать лассо. Да просто запрячь пони в телегу — уже будет интересно. Умение вязать узлы и использовать их по назначению. Сделать правильно крышу на шалаше…
— Нужно увидеть это место, чтобы не вслепую перебирать варианты.
— Андрей, а как вы отнесетесь к предложению вместе со мной создать этот досуговый центр?
Я вдруг забыл, как дышать. Представил кабинет в управлении. Неужели можно будет развязаться с этой бодягой?
— С искренним интересом и желанием, — только и сказал я.
Увидеть место приложения сил мы решили в воскресенье. Участок, который имел Дмитриев, был на склоне холма. Причем склон был крутой настолько, что мяч мог скатиться вниз, не будь по пути кочек и пучков жесткой травы. Эдуард Алексеевич захватил с собой семена для посева. Вспомнив о его сердце, я сам устроил посадочные места. Я отметил, что мой спутник живет, несмотря на тревожные прогнозы врачей, как будто его сердце будет биться еще десятилетия.
Он с интересом обсудил предложение распределить мероприятия досугового туризма при прохождении экологической тропы. По памяти он описал окружающий его участок, перечислил места, через которые могла проходить тропа. Подробности, с которыми он их описывал, говорили сами за себя — он побывал там сам. Его наблюдательность вызывала у меня восторг и зависть.
Как-то Эдуард Алексеевич провел для студентов экскурсию. Он повел их по улицам, где в облицовке зданий использовались горные породы, и рассказывал об их строении, происхождении и отпечатках организмов, которые в них содержались.
В тот день мое начальство организовало городской субботник. Как по-разному люди распоряжаются чужим временем! До сих пор меня удивляет, что люди, так не похожие на Дмитриева, были причиной нашего знакомства. А общение с ним вдохновляло разобраться в логике использования природных ресурсов и увидеть подводные камни на этом пути. Когда смотришь сквозь запыленное стекло, желание вытереть пыль возникает первым. Ясность изображения позволяет понять мир — а потом даже радоваться ему.
Обсуждение множества тем с Дмитриевым приводили к тому, что и на работе я добивался ясности понимания возникающих ситуаций. Экологические безобразия, с которыми я сталкивался, существовали из-за того, что их присутствие было выгодно для моих начальников. Но наличие безобразий указывало на мое неумение их обнаружить.
Когда замглавы, курирующий мое направление, отсутствовал в городе, я подписал у другого зама подготовленное постановление и, ликуя, помчался вечером к Дмитриеву рассказать о своей победе.
— А Эдуарда Алексеевича увезли на скорой.
Я был потрясен этой новостью, не вяжущейся с прошедшим днем.
— Куда увезли? Что с ним?
— В реанимацию. Сердце.
Не закрывая своего удостоверения, я добрался до отделения реанимации.
— Понимаете, я его племянник. Ну скажите ему. Может, у него есть какие-то поручения.
Медсестра зашла в палату. В щель между дверью и косяком было видно, как изумился Эдуард Алексеевич, выслушав известия. Женщина вышла и тихо сказала:
— Только очень быстро.
Я шагнул внутрь.
— Видите, Эдуард Алексеевич, дети лейтенанта Шмидта уже не в ходу. Приходится представляться Юрой.
Сейчас думаю, что мое появление было поводом ему улыбнуться.
— Как вы?
— Переселяюсь.
— Вашего сына найти?
— Не нужно, — просто сказал Эдуард Алексеевич. — Надеюсь увидеться завтра.
— Эдуард Алексеевич, держитесь, завтра обязательно увидимся.
Я продиктовал медсестре номер телефона квартирохозяйки, прося обязательно позвонить и сообщить, как он.
…А без десяти шесть утра подбежал к трезвонящему телефону.
— Ваш дядя скончался сегодня утром, — сообщили в трубке.
— Сейчас буду, — только и смог выдавить я.
Переходя на бег, торопился быстрее добраться до больницы. К счастью, ворота были открыты.
— Он здесь?
— А с вами ничего не случится? — тревожно спросила медсестра.
— Буду держать себя в руках, — пообещал ей.
Она отвернула простыню. Глаза Дмитриева были закрыты. Он лежал на спине. Лицо серьезное, даже строгое… Присев на корточки, я прижался лбом к его лбу, словно это помогло бы услышать последнюю мысль мертвого.
Меня потрогали за плечо. Я обернулся.
— Скажите, а паспорт с ним был?
— Нет, паспорта нет.
Мы вышли в коридор. К нам подошел врач, недоумевая, откуда я взялся.
— Где мне взять справку о его смерти? Это понадобится на работе.
Мне сделали записи на листке бумаги и поставили печать.
Я шел к университету, где работал Эдуард Алексеевич. Солнце светило по-прежнему, но на улице Тургенева он больше не жил. Я понял его иронию в нашем с ним разговоре.
«Переселяюсь».
Паспорт нашли в сейфе его кабинета.
Странно, я был на похоронах, но это стерлось из памяти напрочь. Словно я не желал признавать реальность. Я думал, мысль о воскресении могла возникнуть у людей в похожем с моим состоянии.
Помню, что до сорока дней я привез полтора десятка окатанных глыб камня к могиле и долго их пристраивал друг к другу вокруг холмика земли. Последний приют окружили куски Кавказского хребта.
Ректор университета сказала мне, что это символично — могила геолога окружена кромлехом из дикого камня.
Я ей крайне благодарен за заботу — и ей, и коллективу. Забота их выразилась в устройстве похорон и поминальной трапезы.
А через год мы собрались еще раз. Был поминальный обед, и ректор подарила мне напечатанный сборник его разработок. Знания Дмитриева продолжают жить отдельно от него, и в этом, пожалуй, можно отыскать смысл воскресения наидрагоценнейшего Эдуарда Алексеевича.
Время, не заполненное важными событиями, летит. Сейчас я живу чуть ли не посередине Кавказского хребта. О жизни в Анапе напоминает камень, отбитый от скалы в Малой бухте, экземпляр посмертной методички Дмитриева и пиала красного цвета с облупившимся золотистым узором, где я тоже держу соль.
