СЛУЧАЙ НА ДЕЖУРСТВЕ
Небольшие города, такие, как Подольск, в котором я прожил большую часть жизни, отличаются от мегаполисов и тем, что на улицах и в общественном транспорте нередко встречаются знакомые лица. Так было в один из моих приездов в Подольск. Я ехал в автобусе, как вдруг на остановке влетел в салон молодой человек в синем плаще и радостно воскликнул: «Амаяк!». Я узнал его, это был хирург Фанштейн.
Одно время мы работали параллельно в Подольской центральной районной больнице: Игорь был хирургом, а я в отделении анестезиологии и реанимации, он был лет на пять меня старше. В каждом небольшом городе есть свои знаменитости, звезды: лучший хирург города, лучший гинеколог, лучший портной, лучший репетитор английского или физики, лучший парикмахер и прочее. В то время Фанштейн был еще хоть и не звездой (в звездах ходили хирурги старшего, лет под пятьдесят, поколения), но его уважали даже в нашем отделении анестезиологии реанимации, где публика была непростая, считающая себя высшей кастой, в медицине несправедливо обделенной. Мне было немногим за двадцать, и в отделении анестезиологии, где работали мужики лет сорока, обремененные семьями, в жизни разочарованные, я чувствовал себя чужаком. Понять их было можно: работали на полторы на две ставки, не вылезая из отделения, а зарабатывали чуть ли не в два раза меньше, чем обычный водитель городского автобуса, и из нужды так и не вылезали.
Иногда Игоря называли за глаза фантиком, но беззлобно, и не привилась, не прилепилась шуточка. Он ни перед кем не заискивал, но и надменности в нем не было (достоинство было в нем, несомненно). Был спокоен, сдержан, ходил ровно, мягкой поступью, знал свое дело, попусту не болтал никогда и явно был той звездочкой, которая при переходе в более старшую возрастную группу превратится в звезду. Мне с ним, к сожалению, особенно близко контактировать не приходилось, кроме того незабываемого для меня случая, о котором скажу далее, а тут в автобусе он улыбался, как будто мы были старыми друзьями, и, не скрою, мне это было лестно.
В ту душную брежневскую пору литература оставалась единственной форточкой через которую поступал в общество свежий воздух. Была невероятная жажда правды, пищи для ума.
Как настоящий интеллигент, кроме своей профессии, Игорь держал в поле своих интересов и литературные новинки. В те времена в журнале «Новый мир» публиковали Катаевский «Алмазный мой венец», в котором Катаев вспомнил поэтов русского Серебряного века, в том числе запрещенных и полузабытых под придуманными им псевдонимами, очевидно, чтобы не раздражать цензуру. А для читателя получилось нечто вроде кроссворда – угадать, где Есенин, где Нарбут, где Мандельштам, где Хлебников, где Пастернак и так далее. Ходили даже шпаргалки, в которых расшифровывалось кто есть ху. И Игорь был в курсе, я слышал, как он обсуждал это произведение с кем-то из хирургов. Странное было время, окостеневшая идеология всех достала, в коммунизм никто не верил, но ритуалы власти соблюдались исправно: первомайские и октябрьские демонстрации, от которых кто как мог отлынивал, странные безальтернативные выборы с одним кандидатом, после которых было ощущение бездарной клоунады. Тогда общество по своему сознанию, развитию, потребности знать, вышло далеко за границы прокрустова ложа одряхлевшего марксизма-ленинизма, в ходу был самиздат с запрещенными или полузапрещенными поэтами, такими как Гумилев, Ахматова, открывалась история России. Начали публиковать Карамзина, Соловьева, хотя никто не видел реальных сил, способных на какие-либо изменения системы. Зато были тревожные симптомы: фотокарточки Сталина то и дело появлялись за стеклом автобусной и троллейбусной шоферни, и интеллигенция страшилась, не без оснований, возвращения эпохи жестоких репрессий, и я слышал, как Игорь печально сказал кому-то, в разговоре о положении в стране: «Говорят, после смерти Брежнева мы еще его вспомним». Впрочем, глубже в обсуждение он не влезал, он был целиком погружен в свое дело, в хирургию. Так вот о том случае.
В ту ночь я дежурил в отделении реанимации. Случай этот во всем необыкновенный, начиная с фамилии больной, женщины лет сорока-пятидесяти – Советская (!). Такая фамилия была, скорее всего, детдомовским наследием, когда истинная фамилия младенца неизвестна – во времена репрессий,коллективизации, войны… бывают, увы, случаи, когда некоторые матери подбрасывают младенцев к ступенькам роддома.
Я подрабатывал на скорой, сам диагностировал у этой женщины кишечную непроходимость и привез в больницу. Советская была немедленно прооперирована и отправлена в отделение реанимации, куда всегда отправляли послеоперационных больных. Операция была проведена правильно, но почему-то больной не становилось лучше, и на второй день ее пребывания у нас она внезапно дала остановку сердца. Сердце, однако, тут же запустили вогнав в него огромной толстой иглой
раствор хлористого кальция и адреналина. Сердце заработало, и все подуспокоились относительно ее состояния (ну всякое бывает).
В ту ночь я оставался дежурить по реанимации и, как обычно, волновался. В отделении не было особенно тяжких, вечером я сделал обход, проверил назначения и капельницы и уже залег было на жестком диване в комнатенке для дежурного врача. Не успел я задремать, как вбежала Леночка, молоденькая медсестра: «Амаяк Павлович, подойдите!» По голосу сразу стало ясно, что случилось нечто серьезное. Я подбежал к кровати Советской. Мерно работал аппарат искусственной вентиляции легких. Я приложил к груди фонендоскоп и не услышал сердцебиения: снова остановка! Срочно необходим непрямой массаж сердца! Непрямой массаж проводят ритмическими сдавлениями грудной клетки. Минут пять я сжимал и отпускал грудину, пока не вспотел. Потом остановил работу и снова приложил фонендоскоп к груди: пара глухих ударов и – тишина… Снова пришлось делать хлористый с адреналином, и это запустило сердце. Немного понаблюдав за больной, я отошел по другим делам. После двенадцати ночи я задремал, и сон мой был продолжением работы: будто мчит меня скорая на вызов и белые халаты врачей мелькают, обрывки разговоров врачей и диспетчеров… Однако долго спать не пришлось: снова разбудила Леночка: снова остановка сердца у Советской и снова помог лишь адреналин с хлористым внутрисердечно. Пришлось повторить эту процедуру и под утро. У бедной женщины все сердце было исколото, но вновь «завелось»…
Взошло солнце, в помещениях стало светло. Около восьми утра стали появляться врачи: заведующий реанимацией и хирурги приходили взглянуть на своих послеоперационных. Вот-вот я должен был сдать дежурство, как опять крик Леночки: очередная остановка!
Игорь в это время шел мимо палаты. «Вот, четвертый раз за сутки остановка!» – посетовал я. Другой хирург покачал бы головой сочувственно и отошел по своим делам, а Игорь спокойненько так говорит: «А давай прямой массаж попробуем!» Терять нечего, я согласился, не очень веруя в действенность этого метода, ведь и непрямой массаж обеспечивал сдавление сердца, а здесь разница лишь в том, что открытое сердце придется сжимать руками, только для этого надо еще разрезать грудную клетку… Какой смысл? Но Леночка уже подносила к Игорю набор со стерильным скальпелем и другими причиндалами. Лицо Фанштейна при этом сохраняло спокойствие, как у Будды. Он взял скальпель и широким полукружным движением, плавным как движение смычка искусного виолончелиста провел разрез вдоль ребер ниже грудной железы женщины… Показалась зернистая желтая подкожная клетчатка. Открылась серая пленка перикарда, но как только Игорь прикоснулся к ней острием скальпеля, внезапно брызнул на полметра фонтан светло-серой жидкости! Вытекло ее с пол-литра, и освобожденное от сдавления сердце заработало! Так вот в чем было дело! Экссудативный перикардит! Никому и в голову это не пришло, настолько редко это осложнение встречалось всем нам на практике. Серозная жидкость, накапливаясь, сжимала сердце, и наступали его остановки, а мы лишь подхлестывали и подхлестывали его внутрисердечными инъекциями, заставляли пахать и пахать из последних сил! И как Игорю пришло в голову вмешаться, будто по наитию какому-то!
А Игорь зашил ткани и скромно улыбаясь, удалился.
Зашел к нам в отделение один из старых опытных, уважаемых в городе гинекологов. И узнав, что произошло, только покачал седой головой и молвил: «Какой же молодец!»
А через несколько дней выписали с улучшением гражданку Советскую, а еще через месяц она принесла нашему отделению бутылку армянского коньяка, хотя, думаю, в том случае правильнее было бы подарить ее Игорю. Извини, Игорь, но до тебя она так и не дошла!
Недавно набрал его имя и фамилию в поисковой строке яндекса и узнал, что он уже доктор наук, работает в Москве в онкологическом центре им. Блохина, и отзывы от благодарных пациентов: Игорь Александрович брался за те случаи, которые все хирурги считали уже безнадежными, и спасал!
Достойная жизнь! Достойный человек!..
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Иван Ильич очнулся от резкой боли в левой руке: открыл глаза и увидел красноглазую белую псину, впивающую зубы в левую кисть. Увидев, что человек пытается чем-то в него запустить, пес с рычанием отскочил. Но Иван Ильич лишь махнул правой рукой, не найдя ничего подходящего, чем бы можно было запустить в собаку. Он лежал на кровати с парализованными год назад инсультом ногами, а через разбитое стекло в то, что когда-то было комнатой, начинал проникать вялый белый свет.
Раздались грубые мужские голоса, и Иван Ильич увидел, как к нему идет через двор группа солдат. Увидел их, потому что стена дачного дома, выходящая во двор, была снесена взрывом два дня назад, тем взрывом, который уничтожил находящихся во дворе жену, тридцатилетнюю дочь и кошку Мусю. Солдаты, топая, вошли в комнату: все в камуфляже, в касках, в берцах, с автоматами.
– Кто вы? – пошевелил пересохшими губами Иван Ильич.
– Свои! Свои! – расхохотался, видимо, их главный с шипящей рацией в руках.
– А ты как тут оказался, отец?
– Во двор прилетело! – кивнул Иван Ильич в окно. – Взрыв!
– От кого прилетело-то? – полюбопытствовал юный симпатичный солдатик.
– А я знаю?.. Взрыв, и все!
– Вот суки, – вяло возмутился молодой.
– А тебе, получается, повезло! – хохотнул главный.
– Еще как! – прохрипел Иван Ильич. – Жену и дочку угробило, а я вот, живой… Слышь, солдаты, а у вас лишней пули для меня не найдется, скушно будет мне здесь помирать.
– Да ты чо, отец! Мы не убийцы, мы солдаты, сообщим куда надо, санитары явются… Может, счас что надо?
– Пить, – пошевелил губами Иван Ильич.
– Вова! – кивнул старший молодому, и тот, сняв фляжку с пояса и отвинтив головку, поднес ее к губам старика.
Иван Ильич пил крупными глотками, поперхиваясь, а командир отряда с еще одним бойцом подошли к окну.
– Не, – сказал боец, – здесь не подойдет – сектор обстрела малый и угол фабрики не видать!
Старший кому-то что-то набубнил по рации.
– Слушаюсь! – ответил в рацию и приказал: – В центр выдвигаемся, выдвигаемся!
Уходя, взглянул на Иван Ильича.
– А ты держись, отец, мы сообщим…
И только тогда старик увидел на его рукаве синюю повязку.
Солдаты ушли. В тишине наступившего дня деловито, будто швейная машинка, простучала автоматная очередь, где-то что-то бухнуло и снова все затихло.
А в полдень пришли другие солдаты – тоже в камуфляже.
– Кто вы? – спросил Иван Ильич.
– Свои, батяня, свои! – весело ответил черноглазый командир, осмотрелся: – Ух ты! Повезло тебе, батя!
– Еще как, – подтвердил Иван Ильич, – вот только жену и дочку убило… Солдатики, видите, парализованный я, пули на меня не найдется?
– Та ты шо, батя… мы так не могем, мы, это, сообщим в красный крест.
Потом командир и боец, как и прошлые, подошли к разбитому окну, что-то высматривали, вымеряли через прицел.
– Сектор узкий, – вздохнул командир и кивнул бойцу. – Дай деду водяры для тонуса.
Иван Ильич глотал ершистую водку и чувствовал, как тепло разливается по телу.
– Ты глянь! Ты глянь! – воскликнул боец у окна: над крышами в дальнем квартале взвился коричнево-черный столб и стал завиваться в небе грибной шляпкой.
– Нефтеналивную цистерну рванули, суки!
Командир подскочил к нему и тут же развернулся: «Быстро! Быстро выдвигаемся!» – и все бросились вон, топча берцами мелкие куски стены, штукатурки, перемешанные с книгами (этажерка стояла у разрушенной стены). Любимое место его было, как на пенсию вышел: сидел в кресле и читал, и взгляд на корешки мудрых книг вызывал ощущение блаженства: Гомер, Еврипид, Золя, Лев Толстой, Бунин, Домбровский…
А когда командир поворачивался, на рукаве у него Иван Ильич увидел зеленую повязку.
«Совсем как в детстве!» – подумал, вспомнив школьную игру «Зарница»: там тоже были синие и зеленые…
Еще две недели назад Иван Ильич сидел в кресле у этажерки и не верил в войну.
– Чего воевать сейчас? – объяснял он встревоженной жене. – У всех людей Европы крыша над головой есть и кусок хлеба с маслом! Это раньше все войны шли от нищеты, голода, а теперь так: попугают-попугают и отступятся!
Но чего-то не учел Иван Ильич в своем прогнозе: видать, где-то в недосягаемых высотах властителей чего-то кому-то показалось мало, кто-то кого-то попробовал подвинуть, оттеснить локотком и пошло-поехало сыпаться, как домино, достигая самых невинных, самых непричастных.
Иван Ильич вспомнил деда, прошедшего всю Ленинградскую блокаду и его слова: «Моя война – самая последняя, такого человечество не забудет!» Свято верил в то, что сказал, ибо без этой веры невозможным было возвращение в обычную человеческую жизнь.
Иван Ильич задремал и приснились ему солдаты, рассевшиеся на ветвях древа, щебечущие по-птичьи. Потом те же солдаты плясали канкан, только ниже пояса у них были короткие юбочки и голые ноги.
На грани сна и бодрствования он почувствовал, как черный вал безнадеги и ужаса приближается к горлу, грозя срывом в безумие: какая-то черная дыра затягивала и не за что было зацепиться, но он вовремя сдержал этот вал. «Только не жалеть себя! – подумал. – Только не жалеть!» – и ощутил приближение другого, чего-то сверкающего, счастливого, сулящего забвение: и чем меньше он жалел себя, тем больше чувствовал себя свободным и счастливым в беспредельности бытия.
А по улице неслась с лаем пестрая стая собак с белым красноглазым псом впереди. Уже три дня эта улица принадлежала только им.
В городе шел бой.
«ПЛАТФОРМА ИЛЬИЧА»
Утро было холодным и хмурым с коротеньким осенним дождичком. Леонидовна спешила на работу, забыла взять зонтик, и ее немного промочило. Ничего, подумала, в электричке просохну. Успела вовремя и втиснулась в забитый людьми тамбур последнего вагона, где ее мягко сдавило со всех сторон, и она не просохла, но согрелась, дыша теплым паром чужих дыханий, чувствуя запах въевшегося навечно в стенки тамбура сигаретного дыма и чего-то серого и немытого. До ее остановки пассажиры постепенно выходили, и в тамбуре стало свободнее – люди уже могли не касаться друг друга. «Следующая станция «Платформа Ильича» – прохрипел репродуктор. – Осторожно! Двери закрываются!» Сразу в тамбур, к дверям справа набежали те, которым не терпелось поскорее выскочить из электрички.
Леонидовна не стала мешать им протискиваться: у нее была своя тактика: встать в сторонке у дверей слева, где посвободнее, и дождавшись пока схлынет основной поток фабричных рабочих, выходить спокойно. И вполне успевала в поликлинику к началу рабочего дня, к восьми часам.
Так и сейчас: народ схлынул и она спокойно вышла из последнего вагона на платформу с распластанными на гудроне мелкими лужицами. На этот раз она, однако, была не последней: за ней вышли четверо юнцов, всю дорогу громко матерившихся и гоготавших. Она сначала хотела сделать замечание, но воздержалась, зная по опыту, что это приведет к еще большей агрессивности компании. Никто из находящихся в тамбуре мужиков также не приструнил юнцов, так чего ей было лезть? Мужики же молчали, кашляли, зевали: для большинства это было дело привычное, они по-другому и говорить-то не умели, а вот Леонидовна, несмотря на свои тридцать пять лет никак не могла привыкнуть, и приходилось, как всегда, сдерживать порыв, терпеть и скучать. К тому же надо было сохранить спокойствие до поликлиники, где она работала процедурной сестрой. Таких, как она, попадающих в любую вену, в поликлинике больше не было. Были врачи, с дипломами, а такого умения у них не было: Леонидовна колола, даже не видя вены, будто чутье какое у нее было на кровь. Ни разу за время работы она еще не промахивалась и этим гордилась: пусть они умные, а так, как она, ставить капельницы никто не умеет! Каждому свое.
Сойдя на платформу, она двинулась к железнодорожному мосту, куда устремилась основная масса людей.
Но как только сделала несколько шагов, из-за правого плеча вынырнул паренек – невысокий, коренастый, с наглыми светлыми глазами под выступающими надбровными дугами:
– Эй, тетка! Дай на бутылку взаймы!
Рядом с коренастым возник длинный с прыщавым лицом и еще двое.
– Мальчики, надо работать, а не попрошайничать!
– Слышали, как она к нам? Не уважает! А мы и не просим, мы и так взять можем! – и все четверо заржали.
– Нет у меня денег, ребятки, – удивленно сказала Леонидовна, – зарплату и ту задержали!
– А если проверить? – набычился коренастый. – Да ты не оглядывайся, нет твоих ментов нигде и не будет! А у меня самого брат в ментуре работает…
И в самом деле, кроме них на платформе никого не было – лишь какой-то мужик вдали маячил на соседней платформе напротив стенда с изображением фанерного Ленина, указующего куда-то рукой. Тут она слегка испугалась.
– Ребята, да ведь у меня последние остались на продукты, ребенка кормить… Ладно шутить!
– Колян, а мы шутим? – спросил прыщавый и длинный коренастого.
– Тетка, давай по-хорошему, а то трубы горят!
– Ну все, все, дайте пройти, опаздываю…
Они стояли вчетвером перед ней и не думали двигаться: коренастый, прыщавый, кудрявый блондин и остроносый брюнет.
– Да нет ничего, сынки, вот вам крест!
– А ты покажь! – в руке коренастого вдруг тускло блеснуло стальное лезвие.
Леонидовна дрожащими пальцами вынула из сумки красный кошелек, раскрыла неловко и на платформу выпали ключи на кольце от процедурной и дома и проездной в целлофановом кармашке с фоткой сына. Кармашек упал проездным вниз и круглой физиономией двухлетнего Димки кверху, улыбающегося из своего счастливого мгновения полгода назад. В кошельке было пару банкнот по 500 рублей.
– О, на два пузыря хватит! – выхватил деньги прыщавый. – А крестом клялась, что нет! Нехорошо, тетка!
А Леонидовна присела, собирая ключи и проездной. Краем глаза отмечала фирменную адидасовскую обувь и джинсы коренастого, до блеска начищенные ботинки прыщавого и аккуратные стрелки на его брюках (явно материнская рука!). Она встала: и курточки на всех недешевые, брючки отглаженные, джинсы. Лезвие куда-то исчезло.
Внезапно ее разобрало зло.
– Да берите, берите хоть все! Тут еще мелочь осталась, доскребавайте!
– Не, – ухмыльнулся коренастый, мы все не берем, мы благородные! – и подростки загоготали как гуси.
Отправив кошелек в сумку, Леонидовна торопливо засеменила к мосту.
«Опоздаю! – в страхе подумала, задыхаясь и поднимаясь на мост. – От старшей влетит, а сегодня четыре капельницы ставить!»
– Во как побежала! – хохотнул кучерявый.
– А ножки то-оненькие! Как тараканчик, – добавил остроносый брюнет, и все снова загыгыкали.
– Надо было б кошель взять!
– Чтоб вычислили? – возразил остроносый.
– Слышь, Колян, а ты и правда смог бы? – спросил прыщавый коренастого.
– Ха! – ответил Колян.
– Не, ты тока попугать или как хотел?
– Ха! – ответил Колян.
– Не, ну скажи!
– А ты чо, может, думаешь, крови боюсь?
– Да не, я так…
– Вот и такуй!
Все снова загоготали.
– Мне через месяц в армию, в спецназ, и крови бояться западло! За родину, блять, всех урою!
– Парни, так чо, на работу? – спросил остроносый.
– Да мы чо, дураки работать, когда бабло есть? У меня сеструха в гастрономе работает, вынесет. Валим, мужики! – возгласил курчавый и хлопнув коренастого меж лопаток крикнул: – Спа-ар-так чемпион!
– Спар-так чемпион! Спар-так чемпион! – подхватили другие.
Промчалась, плаща не снимая, сквозь приемную, когда круглые часы вверху показывали ровно восемь. Вбежала в сестринскую, скидывая плащ и натягивая халат под недоброжелательным взглядом Бабарихи, как за глаза прозвали старшую.
– Капельницы уже в палатах! – будто осуждая, бросила Бабариха. Она всегда была чем-то недовольная.
И чего она всегда такая? – удивлялась Леонидовна. И муж, и сын взрослый, работает, и машина, чего еще желать? А от меня гад Сашка ушел к стюардессе, как только родила, и мама с больным сердцем с внуком мается… А потом еще эти, на платформе… Но не промажу, надо только реже и глубже дышать!
Она вышла из процедурной, выпрямившись стрункой, толкая перед собой столик со шприцами и спиртом. Ровнее, ровнее дыши! Улыбайся!
Вошла в палату, где полная женщина засучила рукав халата:
– Ой, а у меня с первого раза никто не попадал! – Будто оправдывалась заранее.
Леонидовна завязала на руке жгут, взяла иголку и воткнула тонкое жало, открыла крантик: раствор во флаконе закапал.
– Не щиплет?
– Ой, я даже не почувствовала! – удивилась женщина.
– Ну вот и хорошо! – улыбнулась Леонидовна. – Когда будет заканчиваться, кнопочку нажмете!..
В мужской палате черный волосатый кавказец встретил ее весело:
– Спасительница наша! Царевна Лебедь! – торжественно провозгласил. Тут проблем не было – вены толстые, как жгуты.
…Закончив ставить четвертую капельницу, вытерла со лба пот и выкатила процедурный столик в коридор, где встретила дежурного врача анестезиолога Игнатова Сергея Сергеевича.
– Привет, Леонидовна!
– Здрасьте, Семен Сергеич!
– Уже поработала?
– Уже!
Сергеич зашел к ней в процедурную.
– А я тут ночью обмишурился: тетку привезли совсем без вен! Пришлось венесекцию делать. И как это у тебя всегда получается?
– Не знаю, – улыбнулась Леонидова, пожав плечами. – Сергей Сергеич, – неожиданно для себя выпалила Леонидовна, – не дадите тысчонки две до зарплаты?
– Какие проблемы? – удивился Сергей Сергеич, и деньги оказались в руках Леонидовны.
– Представляете, шпана на платформе встретилась! – и, будто веселую историю, все рассказала.
– Ах, щенки позорные! Меня там не было! – погрозил внушительным кулаком Сергеич.
– Ты их запомнила хоть?
– Да уж узнала бы! У меня память фотографическая: коренастенький с наглыми глазами, прыщавый, кудрявый и длинноносый…
– Может, заявление написать в милицию? – неуверенно предложил врач.
– А толку-то? – отмахнулась. – Они и на убийство-то не всегда едут, а тут и свидетелей не было…
– Недоноски! – буркнул Сергеич. – А ведь вычислить элементарно: «Платформа Ильича» – конечная, значит, фабричные, и едут этой электричкой всегда. Пару рейдов сделать, и ты их верняк узнаешь! Притащить в отделение, нахлопать по ушам и родителям сообщить, чем их чада занимаются. Даже дела заводить не надо!
– А милиции какой толк с того? Вот была бы я дочкой мэра или кралей из управы, завтра бы нашли. А так кто я? – ноль без палочки, даже муж сбежал… Да и как мне, с утра отпрашиваться, что ли? У меня с утра дела поважнее: самая пахота, больные на процедуры ждут, очередь на анализы… Некогда мне свою жизнь с ихней путать, сами знаете: и малого надо разбудить, умыть, накормить, одеть продукты после работы купить, матери лекарства – как белка в колесе! На работе только и отдыхаю. А этих я видеть больше не хочу. Они сами себе плохую дорожку выбрали, знаю, жизнь их без меня накажет: казенный дом или наркодиспансер. И забуду о них быстро – вроде как шла – споткнулась о камень, выпрямилась и дальше иду. И про камень тот забыла…
– Это да, ты у нас незаменимая! – согласился врач. – Жаль что не доктор.
– Да поступала я в медицинский, баллы не добрала, ну и ладно – у каждого своя дорожка. А как узнала – там блат такой!..
– Спирту могу дать, Сергей Сергеич, только пятьдесят граммов, а то Бабариха заметит.
– Ладно, давай! – усмехнулся врач.
Леонидовна аккуратно отлила в мерную мензурку.
Сергеич махнул в один глоток, крякнул и продышался, занюхав рукавом.
– Вы не тревожьтесь, Сергей Сергеич, я долг в получку сразу отдам…
Сергей Сергеич посмотрел на процедурную сестру долгим взглядом.
– Когда сможешь, тогда и отдашь!..
– И все-таки, как у тебя всегда получается? Говоришь – не знаю, но что-то ты при этом чувствуешь?
– Знаете, Сергей Сергеич, только вам скажу – ведь не поверите, а я вижу: и сосуды, и кровь текущую, и мышцы, только не так, как мы все вокруг видим, а как-то по-другому, а как сказать – не знаю!
– Значит, от Бога! Дар! – задумчиво сказал Сергеич.
Леонидовна отвернулась к широкому окну:
– А про тех я вот что думаю: губят ведь себя! Я в храм схожу и свечку за них поставлю Николаю Угоднику. Жалко мне их, а еще жальче родителей ихних.
