ГОРЕЧЬ ЛИМОНОВ
Получается, что бывшая навела на меня эту немку, хотя никогда в жизни не встречала ее и совершенно не подозревала о ее существовании. Дело в книге. И в Кипре. Точнее – в Турецкой республике Северного Кипра. Республику организовала турецкая армия, оккупировав северную часть острова, населенную турками, греками и подданными британской короны. Оккупация происходила в 1974 году. Турецкая армия спасала этнических турок на Кипре после того, как власть на острове захватили греческие националисты и решили освободить «исконно греческие земли» от лишних народов. Получилось новое государство. Правда, никто, кроме Турции, его не признал.
В декабре 2018 года я пытался спасти отношения с бывшей, поэтому предложил вместе отправиться на Кипр. «Полторы недели, может, что-то у нас получится». Она согласилась и взялась за литературу по Кипру. За годы жизни со мной она научилась предварительно интересоваться теми местами, куда планирует отправиться: историей, культурой, языком. До того она путешествовала, словно ходила за покупками по магазинам известных торговых марок. Очень гордилась количеством штампов разных стран на страницах паспорта. Впрочем, со временем, прошли годы, ее потащило обратно к прошлому, вредные потребительские привычки и комплексы стали проявляться с новой силой. Отношения разваливались, скандалы, ее истерики, невыносимая атмосфера в квартире. Поэтому появилась идея путешествия на Кипр.
«Лоренс Даррелл, “Горькие лимоны” – лучшее, что я прочитала про жизнь на острове, пока его не разорвали на части турки и греки», – сказала мне бывшая, когда мы летели из России в сторону кипрского аэропорта Ларнака. И она кратко пересказала содержание текста. Походило на балканские сюжеты: жулики, леность, алкоголь, вооруженные разборки между местными, борьба коренных жителей против британских колониальных властей и отставной британский дипломат, Даррелл, приехавший на Кипр, чтобы писать книгу. Даррелл с помощью одного местного мошенника купил дом в селе Беллапаис. Начало 1950-х. После 1974-го Беллапаис попал в состав Турецкой республики Северного Кипра. Но дом Даррелла, умершего в 1990-м, остался в собственности его родственников. «Надеюсь, что этот дом удастся посетить. Не знаю точно, стал ли он музеем или по-прежнему просто жилой. Не нашла точной информации. Сама история, как Даррелл покупал дом, описанная в “Горьких лимонах”, восхитительна».
В первые наши дни на Кипре лили нескончаемые дожди. Сильнейшие за последние 40 лет. Размыло некоторые дороги. Несколько человек пропали без вести – их смыло вместе с машиной на одном из горных шоссе. Местный турок через хлещущие ливневые потоки довез нас до города Гирне, где мы договорились остановиться на три дня у студентов из Йемена. Турку было не по пути, но он беспокоился за нашу судьбу среди стихии. Выскочив из машины и пробежав до дома йеменцев всего 20 метров, мы полностью промокли. Через два дня дожди закончились. Яркое средиземноморское солнце, духота, лужи, капли воды в бутонах цветов. Мы отправились в село Беллапаис. Оно находилось на горе, над Гирне. Домики в Беллапаисе расположены под углом, прилеплены к крутому склону. Вверх-вниз, вверх-вниз – петляли мы по улицам.
Сначала решили посетить аббатство, которое здесь устроили почти тысячу лет назад крестоносцы. Надломанные арки, перебитые кресты на стенах, обвалившиеся купола. Несколько банановых пальм шуршали листьями-веерами под порывами ветра, словно пергаментными страницами. Мы гуляли среди старинных резных камней раздельно. Я вспомнил наши ранние отношения среди других древних камней, в Сирии: не отлепиться, рука об руку, чувствовали животное тепло друг друга. За ровной серой плитой Средиземного моря виднелись темные берега Сирии. Мы вновь встретились на выходе из аббатства. «Идем к дому Даррелла?» Зашагали вверх по одной из улиц. Бывшая открыла свой блокнот: «Вот я выписала из “Горьких лимонов”. Слушай. “Я был готов увидеть нечто прекрасное и уже знал, что руины монастыря в Беллапаис — один из красивейших памятников готической эпохи во всем Леванте, но я никак не ожидал увидеть такую поразительно законченную картину: маленькая деревушка охватывала притулившийся к прохладному боку горы монастырь со всех сторон, осторожно его баюкая. Перед последним подъемом дорога шла зигзагами, прорезая ландшафт с густой примесью апельсиновых и лимонных садов, наполненный шумом бегущей воды. Дорога была сплошь усыпана миндалевым и персиковым цветом: роскошь неправдоподобная, как декорация в японской пьесе. Последние сто с небольшим ярдов дорога шла по окраине деревни, мимо спускающихся по склону серых, построенных на старый манер домов со сводчатыми дверными проемами и резными дверями на старомодных петлях”».
На нашей карте дом британца был указан под названием «Горькие лимоны». И никаких других примечаний. Если не знаешь про его книгу, то не поймешь, в чем смысл, – просто чудное название одного их домов. Мы вышли на небольшую площадь. «Этот, кажется. Уточним у местных на всякий случай». Мимо проходил старичок в пиджаке и кепке, руки заложены за спину. Я обратился на ломаном турецком. Фамилию «Даррелл» он быстро понял и показал пальцем на жилье британца. Правильный серо-желтый куб в два этажа, обрезанный снизу по диагонали, – потому что встроен в склон. Окна закрыты ставнями. Позади дома каменная глухая стена, закрывающая внутренний двор. Над стеной нависли лимонные деревья: мелкие недоспевшие желтые плоды в зеленой листве. Мы постучали в единственную дверь. Прислушались. «Вроде никакого движения. Надо громче». Я ударил ногой в дверь. По-прежнему внутри тишина. Из соседнего дома вышел мужик с сигаретой в зубах. «Ноу, ноу. Йок. Британия. Фэмели ту Британия», – сказал мужик. «Музей?» Мужик сложил пальцы в щепоть, ближневосточный многозначительный знак, в данном случае он означал «подождите». Позвонил. Разговаривал с кем-то по телефону по-турецки. Передал трубку мне: «Хэлло». Мужской голос в трубке владел английским. «Мы пытаемся попасть в дом Лоренса Даррелла. Мы туристы». Родственники писателя, объяснял голос, постоянно живут в Британии, в Беллапаис приезжают исключительно летом; они разрешают туристам входить внутрь, но только когда сами в доме. «Сорри, гайз», – закончились объяснения. Я отдал телефон турку: «Ташакюр эдерым». Бывшая подошла к стене, закрывающей внутренний двор. Ухватилась за края, подтянулась и налегла животом на стену. Сорвала несколько лимончиков и, оттолкнувшись руками, спрыгнула – молодая грациозная кошка. «Когда с йеменцами будем пить чай, добавим. Лимоны из писательского дома. По-моему, круто».
В доме йеменцев я разрезал лимон и попробовал. Очень горький, именно горький, а не кислый, как положено быть спелому лимону. Но йеменцы, соблюдая аравийский этикет, до конца выпили стаканы с чаем, в который мы им подкинули лимонные дольки, и поблагодарили: «Очень вкусно».
После поездки на Кипр отношения развалились окончательно. Она в полной мере стала бывшей. Словно издохшая лошадь, отношения с ней остались позади меня на дороге. Я шагал дальше, стараясь не оглядываться. За следующим поворотом я оказался в эфиопской столице – Аддис-Абебе.
Немка Катарина прилетела в Аддис, чтобы заниматься научной работой. Университет выделил ей финансирование на изучение нескольких видов растительности в национальном парке на юге Эфиопии, вокруг озера Хауаса. В Аддисе ей полагалось, как исследовательнице, общаться с местными преподавателями и читать их научные труды по теме. Двадцатиоднолетняя дочь профессора древнегреческой литературы из Берлина. «И как долго ты путешествовал по Кипру?» – спросила она меня. Мы в компании других белых иностранцев сидели вечером в кабаке Black Rose – главное место сбора экспатов в эфиопской столице. Двумя неделями ранее моя алжирская подружка улетела домой во Францию и возвращаться в Аддис не собиралась, поэтому я настроился на новые отношения. «Полторы недели суммарно – в греческой и в турецкой частях Кипра. Недолго». Выяснилось, что отец Катарины преподавал в греческом университете на острове. Она с ним прожила на Кипре около года. «Лоренса Даррелла ты читала? “Горькие лимоны”? Хорошая книга». Катарина хлопнула себя по коленям: «Офигеть! Ты же говоришь, что путешествовал по Кипру всего полторы недели. Откуда знаешь про “Горькие лимоны”?! Да мало кто об этой книжке знает даже в кипрских университетах. Я про преподавателей. Студенты всюду ленивые и ничего не знают». В общем, мы откололись от компании и дальше общались вдвоем, не обращая внимания на остальных. Катарина считала «Горькие лимоны» лучшей из прочитанных книг.
Молоденькая немка хотела нравиться многим мужчинам, а желательно – всем симпатичным. Умная и бойкая, высокая и смазливая, у нее получалось. Но мужиков вокруг сбивали с толку ее энергия и напор. Они теряли инициативу в общении и превращались в овощи. Поэтому нужно было перекрыть ее напористость своей, чтобы затем уйти вместе из Black Rose… куда? Можно и ко мне. Я принялся задавать ей вопросы – Кипр, турки, греки, литература, папа-профессор, Берлин и т. д., – прикасаясь как бы ненароком к ней то тут, то там, то ниже, то выше. Ей нравилось. Сомнения? Никаких сомнений. Однако следовало соблюдать условности общества: нельзя просто взять и уйти, покинуть компанию, потому что компания была достаточно трезвой пока. Я посмотрел на часы: начало десятого. Обычно в Black Rose засиживаются до закрытия – до часу ночи. Если не перемещаются в клубы. Вариант с клубом неплох. В многолюдье можно затеряться и подыскать укромный уголок. Или совсем исчезнуть. Можно ко мне.
Мы пили пиво «Хабеша» и курили сигареты-самокрутки. Суданец Мухаммед работал на заводе, где производится «Хабеша», консультант-технолог. «У них отличное немецкое оборудование. Поверь мне», – говорил Мухаммед. И я верил. Суданцам я верил почти каждому. Есть ли честнее народ в Африке? Возможно, кабилы, живущие на севере Алжира? – впрочем, то другая история. Суданцы, греки, итальянцы, французы, немцы, испанцы, китайцы и, конечно же, эфиопы заполняли кабак. На эту орду – я один-единственный русский. «Чем ты занимаешься в Аддисе?» – спросила Катарина. Двигаюсь дальше по жизни, избавляюсь от ненужного груза прошлого, – было бы самым честным ответом. Я ответил: «Никогда раньше не жил в Африке. Друзья посоветовали Эфиопию. Пробую». Тоже правдивый ответ. Катарина жестом предложила выпить: «За Аддис?» Я с ней выпил на брудершафт, хлебнули из темных бутылок с изображением кучерявого эфиопа и потянулись друг к другу губами. Наши губы слиплись. Она хотела страсти, ее язык тянулся к моему, гулял по деснам. «Ну вы даете, ребята», – врезался один из греков. Я расцепился с Катариной и чокнулся бутылкой в стаканы греков. «Мне кажется, нам пора вежливо уйти», – шепнул немке на ухо. Она кивнула. «Ребят, мы в “ЭскоБАР”. Будем ждать вас там», – сказал я и взял немку за руку. Вытащил из кармана брюк купюру в сотню быр и положил на стол. Катарина прижала купюру недопитой бутылкой пива.
Мы вышли на улицу, проспект Боле – главная автомобильная артерия эфиопской столицы. Проспект соединяет международный аэропорт с районом города, где расположены правительственные здания, самые дорогие гостиницы и бизнес-центры. В те дни в Аддисе происходила встреча глав государств Африканского Союза. Через каждые метров тридцать-пятьдесят на тротуарах дежурили вооруженные патрули: обязательно половина – мужчины, половина – женщины. Обычно на тротуарах Боле ночевали нищие и бездомные, завернувшись в грязные тряпки, – худые мозолистые ступни торчали наружу. Если погода безветренная, то сильно воняло мочой и экскрементами – нищие справляли нужду там же, где спали. Но из-за приезда африканских президентов тротуары зачистили. По проспекту до моего «дома», гостевого дома, где я обитал уже длительное время, минут двадцать пять пешком, на кольце Воло Сафар поворот налево и еще минут пять пешком. С Катариной мы не спешили. Целовались, присаживались на скамейки, чтобы покурить и снова целоваться, у нее оказалась в кармане крошечная бутылочка немецкого пойла Fräulein Brösels. Мимо время от времени проезжали кортежи африканских президентов. Запомнился кортеж главного в Ливии – кто это вообще был, у них же с 2011 года до сих пор нет внятного главы государства?! – впереди американский песочного цвета бронеавтомобиль «Хамви», пулеметчик в башне водил стволом по сторонам, трепыхался красно-черно-зеленый флаг Ливии, далее два джипа «Мерседес», за ними машина спецсвязи, наконец черный лимузин с флажками над фарами, в котором обычно и ездят «первые лица», снова два черных джипа, и замыкал процессию еще один «Хамви» с пулеметчиком. Катарина, быстро опьяневшая от немецкого пойла, предложила – мы на скамейке, в пальцах самокрутки – кинуть в ливийский кортеж камень. «Не уверен, что умная затея», – сказал я. Немка стала неудержима, соскользнула во тьму за скамейку. Я слышал, как она ругается, топая ногами: «Scheiße». Она нашла-таки камень. На нашу удачу ливийский кортеж удалился настолько, что Катарина не добросила даже до замыкающего «Хамви».
Когда мы оказались в моей комнате и стали стаскивать одежду друг с друга, оба неожиданно протрезвели. Конечно же, между нами произошло соитие; немка несколько раз спрашивала «тебе нравится?», пока оно длилось. Утихомирились и заснули мы, когда на улице начинал редеть мрак. В открытом окне на фоне черно-синего неба проступали силуэты пальм и эвкалиптов.
Впутавшись в отношения со мной, Катарина подуспокоилась. Меньше стала лезть к мужикам. Она просто хотела нежности, маленькая девочка. Прижаться к плечу, обняться, чтобы поцеловал ее вдруг. Чтобы, засыпая, повернуться ко мне спиной, а я прижался к ней всем телом сзади. Она хотела, чтобы наши дни в Аддисе не заканчивались. Однако у меня появились дела в сербском Белграде. Когда мне понадобилось погрузить свои рюкзаки, два тяжелых рюкзака, в такси и ехать в аэропорт, она побежала в мою (нашу) комнату, чтобы принести эти рюкзаки. Трогательная забота влюбленной девушки.
Я поступил жестоко. Почти не писал ей. Через полгода после расставания в Аддисе мы увиделись в Европе на пару дней. Гуляли, целовались, обнимались, через два дня расслоились каждый в своем направлении – и я снова ей не писал. Города, страны, сумасшествие всемирной эпидемии, которое заперло меня на многомесячный карантин в Турции…
…Но это не конец истории. Новый фон событий – Саудовская Аравия, южная, дышащая на границу с Йеменом провинция Наджран. Я оказался на саудовском юге, чтобы написать репортаж о том, как нелегалы из Африки незаконно переходят через границу и нанимаются работниками на близлежащих фермах и стройках. Разговорчивые наджранцы рассказали об итало-французской археологической экспедиции, которая работала в провинции. Из любопытства решил наведаться к европейским исследователям. Они работали в местечке под названием Бир Хима. Один из наджранцев, знакомый с археологами, предложил подвезти.
Рыжая песчано-каменная пустыня и черная полоса шоссе. Мы гнали одни. Хотя это важное шоссе, здесь полагалось бы активно перемещаться автомобилям в оба направления. «Почему трасса пустая?» – спросил знакомого наджранца. «Бандиты. Раньше многие здесь ездили. В Йемен саудовская армия влезла, йеменцы стали заходить сюда, из засад нападали на автомобили, похищали саудовцев, грабили. Если ловили военных или полицейских – казнили, просто расстреливали. Почему я не боюсь этой дороги? Я из племени Бану-Ям. Половина наших в Наджране, половина – в пограничной области Йемена. Это мои родственники иногда орудовали здесь». Пока он рассказывал, его лицо оставалось спокойным, без неровностей эмоций, словно поверхность стекла. «Асфальт проложили по древнему пути. По нему караваны возили ладан из Дофара на север, в Сирию и Византию. Дорогу контролировали наши предки, взимали налог за проход. Наши йеменские родственники занялись старинным родовым промыслом», – по-прежнему серьезен.
Мы свернули с шоссе в расщелину между горами. Через несколько километров остановились перед аккуратным домиком из красного кирпича европейской архитектуры. Мой приятель вытащил телефон и набрал чей-то номер, оставаясь в автомобиле. Я вылез, чтобы размяться. Отошел посмотреть на окрестные скалы. «Пока не отвечают. Если хочешь, прогуляйся недалеко, Искандер. Здесь подожду, когда они ответят и откроют. Вон там метрах в пятидесяти на скале знаменитая надпись про разрушение Наджрана и убийство христиан иудейской армией». Я направился рассматривать надпись про разрушения и убийства.
Скала с одной стороны обнесена хлипким решетчатым забором, дверца открывается нажатием на ручку. На отполированной серой каменной стене выбиты ровные ряды знаков. У меня сразу появилось сравнение – очень похожи на современную письменность эфиопов: будто контурные примитивные изображения людей, животных, растений и предметов. Примерился – каждая буква больше моей ладони. Слева от надписи на стене два символа значительно больших размеров. Оба похожи на детский рисунок «человечков»: один «человечек» как будто в замысловатом облачении, другой – вроде как с секирой, охраняет первого. Я потрогал символы, шероховатые канавки, из которых они состояли. Прикосновение к прошлому, попытка почувствовать их древность, тяжесть веков, которые они пережили. Ничего. Просто шероховатости теплых камней. Я повернул обратно.
Мой наджранец стоял с тремя девушками. Все четверо громко и радостно гомонили. Наджранец оперся спиной на машину, одна из девушек активно жестикулировала и разговаривала громче остальных… Да ладно! Не может быть! Откуда и почему она здесь?! «Катя?» – «Алекс?» – «Ты вроде специализируешься на тропических растениях». – «Я не только ботаникой увлекаюсь. Литературой тоже. Забыл? Здесь полно древней каменной литературы». Мы обнялись. «Вы знакомы?» – решилась спросить одна из девушек. «Знакомее не придумаешь», – ответила Катарина.
Близкая подруга, француженка-археолог, пригласила ее поработать за небольшую плату в экспедиции. «Я бы и сама приплатила, чтобы поучаствовать в их экспедиции». Немка почти месяц провела в Наджране. «Идем я покажу и расскажу, что мы здесь изучаем. Ты рассматривал запись Зу Нуваса о казни христиан в Наджране?» Понятия не имею, что я рассматривал. Сказал, что буквы похожи на эфиопские. «Точно. И мне показалось, когда первый раз их увидела. Это южноаравийская письменность. Одна из древнейших в мире. На ее основе эфиопы создали свой алфавит. Пиво “Хабеша”, помнишь?» Вместо ответа спросил ее: «Мы типа на свидании?» Она обхватила меня длинными руками и прижалась губами к моему плечу, к футболке цвета маренго.
Пока рассказывала про надпись на стене, она держала меня за руку. Поглаживая то большим, то средним, то указательным пальцем внутреннюю сторону моей ладони. Черные глаза и ало-губый большой рот. Та самая немецкая Катарина, с которой я гулял по Аддису и обсуждал книжки, позже – по европейским геометрически правильным улицам и опять говорили о литературе. «Жители Наджрана исповедовали православие, которое, кстати, им принесли проповедники из Эфиопии. По соседству в шестом веке располагалось царство, где главенствовал иудаизм. По меркам наших дней – иудаизм террористической направленности. Правитель Зу Нувас совершал походы против соседей, исповедующих иные верования. Захватил Наджран, предложил местным: либо принимаете иудаизм, либо смерть. Наджранцы сказали, что останутся православными даже под угрозой убийства. Солдаты Зу Нуваса выкопали котлован: в нем заживо сожгли всех наджранцев вне зависимости от пола и возраста – от 4 до 20 тысяч. Здесь по приказу Зу Нуваса выбили запись о его покорении Наджрана. Узкая долина идет дальше на северо-запад. Это часть древнего Пути благовоний. По нему везли ладан из Омана на север. То есть Зу Нувас как бы сообщал всем проходящим мимо о своей победе и жестокости. Массовое сожжение наджранцев шокировало Аравию. Оно даже упоминается в Коране». Катарина сияла от восторга, завершив рассказ. Если ей хотелось блеснуть передо мной, у нее получилось – не понадобились обычные женские штучки: наряды, макияж, духи с афродизиаками и особая грация. Надпись на скале, тысячелетней давности история и мы вдвоем. Немка ждала поощрения за лекцию о массовом убийстве. Прижал ее к себе и поцеловал: долго и обшаривая руками ее тело.
«Поехали в Вади-Ладжаб, когда у тебя будет свободное время. В Вади-Ладжаб можно купаться голышом. Обожаю. Мы с девчонками несколько раз ездили». Купаться голышом в Саудовской Аравии?! «Катарина, да ты с ума сошла!» Через пару дней автостопом мы доехали до Вади-Ладжаб – русло реки, просачивающейся слабым ручьем между громадами валунов, по бокам отвесные каменные стены высотой в сотни метров. Извилистый коридор сквозь горы на несколько километров. Первые полтора километра тянулась автомобильная дорога – расчищенная от валунов, отсыпанная гравием. Дальше ехать невозможно – надо скакать по камням, забираться на валуны, спускаться с них. Саудовцы, привыкшие к расслабленному и очень комфортному образу жизни, напрягаться не желали. Они разворачивали ковры и расставляли кальяны перед валунами и отдыхали в тени каменных стен под журчание воды.
С Катариной мы углубились в каменный хаос где-то на километр. Вышли к природному бассейну. Один край бассейна плоский и удобный, чтобы нырять с него. Суровая немка быстро разделась и с гиканьем шлепнулась в воду. Эхо, отталкиваясь от стен, расходилось в стороны.
Накупавшись, мы забрались на один из валунов и легли обсыхать. «Ты знал, что Анаис Нин была любовницей Даррелла?» – она будто бы продолжила разговор, который мы прервали несколько минут назад. «Не знал». Она спросила, читал ли я эротическую прозу Нин. «Один сборник. Не помню названия. Очень плоские тексты. Секс описан скучно. Будто неопытный в словах или соитиях человек описывал свои несложные фантазии. Правда, один рассказ мне действительно понравился. “Марьяна” или “Марианна” он называется, не помню». Она этого рассказа не читала. Потребовала, чтобы пересказал. Мы лежали, закрыв глаза, кончиками пальцев касались друг друга. «Думаю, именно этот рассказ Нин не выдумала. Некоторые детали нафантазировала, а в целом – история действительно случилась. Речь о девушке-художнице, которая подрабатывала тем, что набирала на печатной машинке рукописи эротических рассказов Нин и ее приятелей. Параллельно к ней приходит позировать молодой человек. Необычность молодого человека в том, что он возбуждается, пока девушка его рисует…» Катарина положила руку на мою; понимаю, что должен прерваться: «У него стоит?» Мне совсем не хотелось открывать глаза, чтобы убедиться, но я чувствовал, что она пристально смотрит на меня: «Да, стоит. Художнице нравится молодой человек, его идеальное, как у статуи античного героя, тело, в голове у нее крутятся сюжеты эротических рассказов, которые она недавно набивала на печатной машинке. Она не выдерживает и падает перед ним на колени, чтобы юноша ее взял. Сцену с падением на колени, преклонением перед детородным органом юноши, думаю, Нин выдумала – в реальности произошло несколько прозаичнее: девушка прижалась к парню, прихватила его, предложила акт. С коленями – слишком драматично. Затем художница-машинистка селит парня у себя. Выясняется следующая история. Паренек, когда был помладше, возбуждался, когда разгуливал по своей комнате голышом, а за ним подсматривала красивая соседка, старше его, сочная, в формах, мучительная мечта подростка. Соседка не скрывалась. Она сидела под солнцем на балконе и смотрела на юношу. Ему нравилось удовольствие, которое его накрывает, от осознания, что за ним наблюдает красивая женщина. Теперь, чтобы испытывать сильное возбуждение, ему требуется, чтобы женщина рассматривала его голого. Он открыл для себя, что можно позировать художницам. И вот однажды он уходит от девушки, чтобы позировать целому классу художниц. Девушка в ярости, требует, чтобы он не смел. Он уходит. Девушка вдребезги – то, что он позирует голышом для собственного удовольствия перед другими художницами, для нее страшнейшая измена». Катарине понравилось. В ответ она рассказала, что в Париже Нин, Даррелл и американец Генри Миллер жили вместе. «Они друг другу изменяли, и никто не переживал». Над нами в высоте вскрикнула хищная птица: звонкий протяжный звук. «Знаешь, наверное, у Нин получился тот рассказ про художницу и странную измену ее молодого человека, потому что обычные измены на нее впечатления не производили. Попытки описать обычные измены у нее не получались, она не понимала их», – подвел я итог.
Некоторое время спустя мы плутали по валунам, выбираясь из Вади-Ладжаб. «Подожди, – сказала Катарина. – В прошлый раз я видела где-то тут лимонное дерево. Плоды неспелые и горькие, но мне нравятся. Горькие лимоны, понимаешь». Лимонного дерева не нашлось, его и не было, зато нашлась укромная пещера, ее-то Катарина и приметила, на самом деле, в прошлый раз.
…Эта история пока не закончилась. Мы по-прежнему вместе. Получаем иракскую визу. «Чтобы побывать в местах, где создавались первые литературные тексты человечества». Басра, Багдад, Мосул, Вавилон, Ур – глубже в века и дольше вместе, такой у нас план.
РЕМБО В ЭФИОПИИ
Мы договорились встретиться в Хараре. Потому что там жил Артюр Рембо, переставший быть французским поэтом и занявшийся промыслом торговца оружием. «Хочу, чтобы мы вместе сходили в дом, где он жил, погуляли по улицам, по которым гулял он. Мы будем друг другу читать стихи Рембо: ты – на русском, я – на французском», – сказала Лара, когда мы ждали такси, которое отвезет ее на железнодорожный вокзал. Лара решила ехать из Аддис-Абебы в Харар по железной дороге, построенной сто лет назад французами. До станции Дыре-Дауа, оттуда на маршрутке в Харар. Она уже забронировала комнату в хостеле. «Мы будем жить в одной комнате в Хараре или в отдельных?» – спросила она. Мы занимались любовью, но она не была уверена, должны ли окружающие знать об этих отношениях. «Даже если у нас будут разные комнаты, мы все равно будем спать в одной постели», – сказал я. «Действительно, какая разница, что думают окружающие», – сказала Лара.
Она сидела в сгустившихся сумерках на пластмассовом стуле. Курила. Темный силуэт, нога на ногу, с двигающимся оранжевым огоньком. С силуэтом разговаривал Энди – эфиоп, воспитывавшийся в семье приемных родителей в США и вернувшийся в Эфиопию, чтобы открыть свою скромную гостиницу для путешественников. Энди представил мне силуэт: «Лара, из Франции». Я сказал, что прямо сейчас иду на концерт джаз-банды из Гвинеи-Бисау и предложил пойти вместе со мной. «Ладно. Я готова», – и Лара потушила сигарету о землю. Когда она наклонилась, чернющие длинные волосы, словно завеса, закрыли ее лицо.
Не помню точно: я переспал с ней прежде, чем показал ей книгу с письмами оружейного барона Рембо из Эфиопии, или все же сначала показал книгу, а потом мы оказались в постели. Но совершенно точно: Рембо стоял возле кровати, на которой мы совершали соитие в первый раз. Он молчал, уставший поэт и дерзкий перевозчик бывших в употреблении европейских ружей. Он внимательно слушал, как из Лары исходило: «Oui-oui». Он наверняка заметил белые полоски-растяжки на ее грудях – последствия от раздувавшего некогда груди материнского молока. Мой православный серебряный крестик, который я всегда ношу на шее (не снимал его даже во время поездок в Афганистан, Ирак и Саудовскую Аравию) с пятнадцати лет, впутался в чернющие волосы Лары. Мы, смеясь, выпутывали его (она помогала моим пальцам губами) – к этому моменту Рембо покинул комнату. Мы решили, что должны вместе съездить в Харар – возможно, там встретим этого французика снова.
Двое разведенных родителей, остывая, лежали во тьме эфиопской ночи.
Два представителя далеких от этих мест народов.
Я – сибирско-европейский русский, Лара – родившаяся во Франции представительница алжирского племени кабилов.
У нее необычная красота. Сложившиеся причудливым образом в гармонию черты далеких от Африки этнических типов. Красота кабилов похожа на красоту сибирских татар – народа, появившегося на стыке двух рас: европеоидной и монголоидной. У них нетипично светлая кожа для африканского народа, хотя кабилы – древний, именно африканский народ. Их корни теряются во тьме веков Северной Африки. Народ гордый и упорный. Они, несмотря на завоевание арабами, а потом французами, сохранили свою особую письменность, которую, как утверждают, получили напрямую от финикийцев – праотцов всех алфавитов в мире. «Тифинаг – название кабильской письменности. И главные ее хранители во все времена были женщины. Матриархальная письменность», – рассказывала Лара, скрестив на колене, нога закинута на ногу, тонкие длинные пальцы. Тонкие длинные пальцы мне нравились всегда. Запястье правой руки французской кабилки украшал серебряный браслет с несколькими буквами на тифинаг. «Защита от злых духов».
Самый известный из современных французских кабилов – футболист Зинеддин Зидан.
«Когда я был подростком, то занимался боксом и играл в футбольной команде. У нас жили бедно. Поэтому я сам купил белую футболку и нашил на нее номер 10. Потому что Зидан играл под десятым номером. Я его считал лучшим футболистом в мире». Лара была в восторге от моей истории.
Черная ночь Аддис-Абебы. Мы в гостинице Энди. Окно открыто, занавеска сдвинута в сторону. Россыпи звезд видны из этого чрезвычайно скудного на уличное освещение города. На столе горела свеча. Короткое пламя подергивалось от сквозняков. «И откуда же ты взял эту книгу Рембо?» После развода я улетал в Эфиопию, не зная, на сколько тут застряну. Может, на месяц, а может, на год? Планов не было, было направление. Перед отлетом я обошел несколько книжных в Москве. Набрал с десяток книг, связанных с Эфиопией. Например: записки португальского миссионера XVI века, пытавшегося сманить эфиопского правителя, негуса, в католичество. И свежий русский перевод сборника писем Рембо из Эфиопии, которые в конце 1880-х печатала газета «Египетский Босфор». Половина сборника – репринт французского оригинального издания, вторая половина – русский перевод.
«По-моему, эта книжка выпущена специально для наших с тобой отношений в Аддисе». Мы читали эту книгу вслух по очереди – по странице. Она – на французском, я – по-русски. Она не знала русского, я – французского. Мы понимали друг друга каждый на своем родном языке. «Ты знаешь, что папаша Артюра служил в Алжире? Представляю, как он и его солдаты гонялись за моими предками по сухим жарким горам на севере Алжира. Артюру очень повезло, что мои предки не грохнули его папашу. Думаю, папашины подвиги не давали ему покоя, поэтому он бросил промысел поэта и занялся опасной торговлей оружием в Африке».
До ее отъезда в Харар мы успели облазить самые глухие для белых европейцев («фаранджи» называют нас эфиопы) уголки Аддиса. В одну из ночей, когда мы пешком возвращались в гостиницу Энди мимо международного аэропорта «Боле», с нами был британец Джеймс, мы напоролись на компанию местных гопников, нажевавшихся ката. Кат – растительный наркотик, от которого у человека повышается болевой порог и притупляется чувство страха. Гопников было шестеро. Мы встретились с ними под автомобильным мостом напротив аэропорта, под которым обычно ночевали разномастные бродяги. В темное время суток здравомыслящие «фаранджи» появлялись там исключительно проездом на такси. За полтора месяца жизни в эфиопской столице я достаточно освоился с манерами местных гопников (да и сам вырос в суровой среде русских гопников), поэтому разгуливал по городу в любое время суток в любом районе. Один из гопников схватил британца за рукав и на ломаном английском потребовал, чтобы тот выпил какую-то мутную жидкость из пластиковой полуторалитровой бутылки. Я сказал Ларе, чтобы она держалась за моей спиной. Британец лишь глупо улыбался и отрицательно мотал головой в ответ на уговоры гопника. С нажевавшимися ката не стоит церемониться. Я толкнул гопника, но тот крепко держался за британца. Другие гопники стали приближаться ко мне с боков. «Чыгыр але [проблемы есть]?» – крикнул им на амхарском. «Чыгыр йеллем [проблем нет]», – сказал один из них и попытался утянуть двоих своих, взяв под руки. Они заспорили. В этот момент я еще раз, сильнее, пихнул гопника, державшего британца. Тот отцепился. Я махнул рукой, чтобы британец шел дальше. Гопник что-то закричал своим и с размаху ударил меня по голове бутылкой. Я сделал шаг назад и ударил его ногой в лицо – твердость подошвы моих тактических ботинок не оставляла сомнений, что боль почувствует даже нажевавшийся ката. Гопник, отступив, заверещал еще громче, но продолжать драку не захотел. «Лара, идите дальше», – скомандовал я. Сам же отходил лицом к гопникам, следя боковым зрением за теми, которые находились в стороне от меня. Они попытались зайти мне за спину, я резко повернулся к ним и еще раз громко выкрикнул: «Чыгыр але?» Они ответили, что проблем нет. Еще пару десятков метров шли за нами и, когда мы вышли в свет фонарей, повернули в сторону моста.
«Ты вообще когда-нибудь чувствуешь страх?» – спросила меня Лара, когда мы шагали по проспекту мимо работающих ресторанов и клубов (басы давили на затемненные окна).
Джеймс больше не ходил гулять вместе с нами.
«Покажу тебе Аддис, в который приехал Рембо, предлагавший купить местному правителю партию ружей и патронов», – сказал я Ларе очередным утром. Мы завтракали на кухне в гостинице Энди. Блины, мед и кофе. «Нам нужно будет сменить три автобуса и потом подняться немного в гору». Лара пожала плечами: «Отлично. Мне нравится твой план. Что мне надеть?» Она завтракала замотанная в белое махровое полотенце после душа. «Можно как обычно». Лара надела свободное белое платье с ярко-красными вышитыми крестами, которое купила на местном рынке Меркато. Ее чернющие волосы, кабильское лицо и белое платье – я вышел из гостиницы с самой неотразимой девушкой города в тот день.
Первая маршрутка от нашего района Воло Сафар до центральной площади города – Мескель. Пассажиров битком. Мы сели вместе с одним пожилым эфиопом в проходе на фанерные ящики. Пацан, собиравший плату за проезд, уселся в открытое окно; его зад, обтянутый драными джинсами, торчал наружу.
Мескель на амхарском значит «крест». Однако площадь имеет форму полукруга. По бордюрам, словно куры на насесте, расселись нищие – жевали кат. Оборванные подозрительные персонажи. Иногда они окружали зазевавшихся «фаранджи», чтобы стащить что-нибудь из их карманов. Эфиопские карманники – лучшие в Африке. «Тренируются они так. В кастрюле с кипящей водой лежит монета, ее нужно выхватить голой рукой. Для начинающих уровень кипятка очень низкий. Постепенно уровень кипятка поднимают. Профи вытащит монету из полной пятилитровой кастрюли и не получит ожог», – рассказывал я Ларе то, что мне месяцем ранее рассказал ее соотечественник, снимавший документальный фильм о трущобах Аддиса (за время съемок у него один раз украли телефон).
Мы пересекли Мескель и вышли на проспект Менелика Второго. Менелик Второй основал Аддис-Абебу. Как раз ему предлагал купить партию европейского оружия приехавший из Харара французик Артюр. «Наверняка Рембо тоже поднимался к дворцу Менелика по дороге, по которой мы сейчас поедем», – сказал я Ларе, пока мы ждали автобус. «Значит, мы едем во дворец? Я читала о нем. Самое первое здание Аддиса. Только я не знала, что этот дворец посещал Рембо».
Мы сели в автобус, который направлялся в район Арат Кило. Арат Кило с амхарского переводится «Четвертый километр», то есть это четвертый километр по дороге от дворца Менелика Второго. «Вдоль этой дороги разрастался первоначально Аддис», – сказал я, прикрыв собой Лару от остальных пассажиров, чтобы у нее ничего не стащили. Кроме нас, в автобусе не было ни одного «фаранджи». Большой автобус, муниципальный транспорт. Плату взимал кондуктор, сидевший в застекленной будке в середине салона. Плату ему передавали через крошечное окошечко. Он протягивал – черная худая рука – в отверстие билеты, на которых была пропечатана их стоимость. Со мной заговаривали эфиопы в чистой и отглаженной одежде. Кто-то спросил: «Не страшно в автобусе? Лучше ехали бы в такси». Я улыбнулся: «Чем фаранджи хуже хабеши (эфиопов)?» Весь салон засмеялся, женщины и мужчины стали одобрительно хлопать меня по плечу. Я следил, чтобы никто не хлопнул по карманам. Крепкие липучки моих военных брюк не были гарантией, что ловкие карманники ничего не смогут из них вытащить. Когда мы вышли на Арат Кило, я проверил карманы – ничего не украли.
«Остался один автобус?» – спросила Лара. «Да, одна маршрутка». Подъехал микроавтобус, мы втолкались в салон, успели разместиться на креслах. Пацан-кондуктор вытягивал длинные ручищи через весь салон, чтобы собрать плату.
От последней остановки поднимались по горному серпантину через рощи эвкалиптов километра полтора. Навстречу спускались женщины, сгибавшиеся под охапками хвороста – вязанки тонких сухих эвкалиптовых веток. На вершине – пивная, за ней новая церковь Марьям Энтото, построенная в 1980-х годах, а рядом круглый побеленный домик с соломенной крышей и очень простым железным крестом – первая православная церковь Аддиса, построенная по указанию Менелика Второго.
Мы зашли в круглую церковь. «Это русская икона, подаренная Россией Менелику. Эфиопы мне рассказывали о ней. Очень ее почитают», – я указал на внушительных размеров икону с изображением Богородицы с Христом на руках. Над нимбом стояла подпись на греческом «ΜΡ ΘΥ».
Дальше по дорожке мимо квадратной колокольни – и вот два овальных, похожих формой на листья ката, просторных здания с соломенными крышами. В одном, второй этаж которого опоясывал балкон из плохо подогнанных досок, Менелик Второй, всеэфиопский император, жил с женой-императрицей, прислугой и охраной. Монаршья пара занимала весь второй этаж. Отдельная просторная комната для него, отдельная – для нее. Шикарно по африканским меркам той поры. Охрана и слуги спали вповалку в общей комнате на первом этаже. Только для оружия отводилось отдельное помещение. Второе здание предназначалось для государственного совета; он собирался и заседал, когда требовалось правителю. Во втором здании также располагался магазин: на вмурованных в стену коровьих рогах развешивались сумки с товарами.
Имелся отдельный домик для иноземных гостей. «Когда я его увидел в первый раз, подумал, что это сарай для хозяйственной утвари», – мы с Ларой обходили тесное прямоугольное помещение без окон. «Вроде бы именно в этом сарае-гостинице проживал Рембо, когда приехал в Аддис, чтобы договориться с Менеликом о поставках европейского оружия», – рассказывал я.
Из Аддиса Рембо вернулся в Харар, где устроил штаб-квартиру своего оружейного бизнеса. Оттуда он рассылал письма с указаниями и просьбами, а также очерки в газету «Египетский Босфор». Мы с Ларой договорились, что она поедет в Харар в пятницу, а я догоню ее в субботу, завершив свои срочные дела. «Даже если у нас будут разные комнаты, мы все равно будем спать в одной постели».
Дорога от Аддиса до Харара занимала целый день. Лара написала мне вечером в пятницу, что вселилась в хостел и он забит французскими туристами, приехавшими специально для посещения дома-музея Рембо. Я читал ее сообщение, когда выпивал с греками в кабаке Black Rose. «Почему один? Где Лара?» – спросили греки. Она лишь однажды побывала со мной на сборище местных «фаранджи».
Пришел итальянец Паоло: «А где Лара?» – я отлично запомнил, как он пытался ухлестывать за ней. Затем к нам присоединилась испанка Ольга: «Лара придет?» Эфиопка Биза, предводительница местной музыкальной группы: «Где Лара?» Французская кабилка произвела впечатление на всех моих знакомых, с кем успела пообщаться. Я превратился в ее пресс-секретаря.
«Они все спрашивают, где ты», – написал я ей.
«Пусть завтра приезжают вместе с тобой в Харар )))», – ответила Лара.
Через пару часов мы сместились в клуб. Греки съездили домой и вернулись с домашним узо. Они пустили пластиковую бутылку по кругу. В круг вклинилась порядком пьяная норвежка – девчина нордической внешности и силы. Она повисла на мне: «Я знаю тебя, малыш. Помнишь, как бросил меня в прошлый раз на танцполе Face of Addis?» Пришлось позвать испанку Ольгу: «Вот моя девушка, она не одобряет, когда ко мне пристают другие девушки. Она из Барселоны, каталонка, очень вспыльчивая». Ольга выглядела весьма недовольной – руки сложены, подпирают обильные груди. «О, извини, детка. Я ошиблась. Больно он похож на моего бывшего. А я пьяна, понимаешь?» Ольга кивнула, норвежка отцепилась от меня.
Спустя пару часов мы оказались в клубе «ЭскоБАР». Меня наши перемещения вполне устраивали – от «ЭскоБАРа» до гостиницы Энди полчаса ходьбы. В шесть утра я должен был прибыть на площадь Мескель и выехать на автобусе в Харар. Собранный рюкзак лежал на кресле в моем номере. Я вернулся в гостиницу около 4:30. Переставил рюкзак под дверь, подпер им дверь, чтобы точно не забыть. И решил, что имею полное право вздремнуть полчаса. Включил будильник на 5:10. Не раздеваясь, в ботинках лег на постель.
Конечно же, я проспал. Проснулся около девяти часов утра. Алкоголь и клубная музыка продолжали шуметь в голове. Следующий автобус в Харар отправлялся в понедельник. В понедельник мне нужно было работать – писать статью для русского издания. Лара сказала, что вернется в Аддис в понедельник вечером. Ясно, что она была расстроена. Получалось, я поступил очень по-французски, а французская кабилка оказалась по-русски ответственной. Так она мне объяснила.
В понедельник вечером я вместе с украинцем Мишей и греком Василисом встречал Лару на площади Мескель. Работающий в Аддисе врачом суданец подвез ее от железнодорожного вокзала до площади. «Ça va?» – и мы обнялись. «Куда мы пойдем?» – защебетала счастливо улыбающаяся Лара. «В ресторан “Фендыка”. Недалеко отсюда, за штаб-квартирой Африканского Союза. В “Фендыке” сегодня народные эфиопские песни и пляски», – ответил я. «Обожаю тебя. И все народное эфиопское».
Я и Лара шагали впереди, а Миша и Василис, что-то активно обсуждая, отставали. Кабилка рассказывала о Хараре. «Своеобразный город. В нем живут в основном мусульмане. Множество старых чудных мечетей. Алкоголя в магазинах нет, зато на каждом углу продают кат. Хорошо сохранился старый город, который не особо изменился со времен Рембо. Я встретила толпы французских туристов в его музее. На самом деле оригинальный дом, в котором он жил, не сохранился. Нынешний дом в индийском стиле был построен на месте дома, где жил Рембо, поэтому там разместили его музей. По стенам комнат развешано множество фотографий Харара конца XIX века. Я потом отыскала в старом городе некоторые мечети и постройки, которые увидела на этих фотографиях. А ты как? Что делал? Скучал по мне или уже нашел себе новую девчонку?»
Через пару дней ей нужно было улетать в Марсель: заканчивался отпуск, во Франции ждала дочь. Дочь-подросток участвовала в рок-группе и очень нуждалась в поддержке матери – переживала свой первый творческий кризис.
За пределами Эфиопии мои отношения с Ларой закончились. Короткий роман. Зато никаких ссор, скандалов, сопливо-крикливых расставаний, которыми неизбежно обрастают любые длительные отношения между мужчиной и женщиной. Двое родителей в разводе. Нам обоим не хотелось погружений в продолжительные отношения. Мы жили яркими вспышками коротких романов, романчиков, случайных связей. Каждого из нас больше занимало воспитание собственных детей, чем новая попытка воспитать под себя взрослого человека.
Я снова встретился с Ларой лишь однажды – в сербской столице Белграде. Я переселился туда из Аддиса, а она прилетела на пару дней, потому что давно мечтала увидеть этот балканский город. Мы гуляли по вечерним улицам просто как давние приятели, зашли в кафану, где шумно выпивали сербы. Никаких прикосновений, никаких упоминаний про отношения в Аддисе (хотя я вспоминал ее «oui-oui», разглядывая кабильское лицо). Впрочем, ведь Рембо никогда не посещал Белград.
