АССАМБЛАЖ
(хроника)
Жил в некие, не очень-то давние времена, надменный и нравный правитель. Подданных жесткой рукой держал он в узде, и перечить ему не смел ни холоп, ни вассал.
1
Cамый первый ассамблаж однажды поутру в саду возле высочайшей канцелярии появился. Нормальное такое себе гипсовое изваяние досточтимейшего влаcтителя. Очень даже приличное – и по форме, и по содержанию. Симпатичное даже. Властитель стоял в натуральный свой рост – безо всякого постамента, ну, прямо так, на мощеной дорожке, на трость опирался, в небо глядел и шляпу, чтоб не свалилась, на затылке свободной рукой придерживал. Как на грех, правитель росточком малость не вышел, так что и копия его гипсовая, без надлежащего пьедестала, смотрелась не властно как-то. Не внушительно как-то смотрелась!
Но рост – это дело пятое, может, сошло бы как-то… Вот только скульптор безвестный вдобавок зачем-то у ног владыки лужок натуральный высадил, а на лужке баранчика беленького пасстись поставил. Славный такой баранчик (невзаправдашний, разумеется), повернувшись к владыке курдючным местом, мирно настоящую зеленую травку щипал. Баранчик-то этот почему-то тогда правителя особенно зацепил…
2
Кто изваял, зачем, каким манером поставил – никому из чиновной перепуганной братии не ведомо оказалось, и выяснить не удалось. Одним словом – самовольство сплошное. Натуральное, следовательно, хамство.
Властитель, надо ж такому случиться, как раз в канцелярии в этот час находился, и из окна изваяние дерзкое в саду в момент углядел.
Оскорбился властитель. Не то чтобы как-то особенно, но достаточно – гордец-то потомственный был, исконный! А главное, что взыскательного правителя тогда в презлую досаду ввело, что какой-то наглый холоп поставил его августейшее изваяние рядом с каким-то тупым бараном, да еще этаким местом к нему развернутым.
Схватил он в негодовании крайнем со стены свой кавалерийский топор, сбежал со всех ног во двор, да как со всей мочи ахнет по изваянию мерзкому, а следом и по барашку безмозглому – только белая груда осколков, да каркасы от фигур и пооставались.
После, как гнев владычий на спад пошел, приказано было скурпулезнейшее дознание учинить – кто, да зачем! С того все между охальником неизвестным и властителем и началось.
3
Долго ли, коротко ли искали – теперь уж запамятовалось. Ерундовым дело тогда посчитали, пустой блажью властительской. Через короткое время и искали-то для проформы больше – спустя рукава. Когда, глядь, однажды, месяца так через три, а ассамблаж дурацкий снова, но уже (позорище то какое!) возле тайной канцелярии ночью, будто из-под земли, вынырнул. Да к тому же на этот раз на лужке уже пара барашков кормилась, а властитель, шляпу придерживая, не в небеса глядел, а на животинку паскудную, теперь уже дважды к нему этим самым местом завернутую.
Это была уже не холопья наглая выходка, а настоящая смута. Потому разозлился властитель на этот раз куда как страшнее. Начальника канцелярии тайной поставил во фрунт и так всыпал, что его домой чуть живого под руки увели. А начальник, как оклемался, следом всех нижних чинов, кто был к сыску причастен, приказал прилюдно на площади выпороть. А высших чинов – в отставку немедля отправил. Словом, навели шороху: сменили враз, почитай, всю тайную канцелярию.
Тут уж забегали все, будто им фитиль в это самое место вставили. Ни единый разгильдяй после раздачи такой от дел не отлынивал. День и ночь вдоль и поперек округу шерстили – аж пыль столбом! Только напрасно все маялись. Даже намека малейшего на нахальника дерзкого не отыскалось. А чтоб не случился уже всем известный афронт, ежедневно правителя в деталях о поисках информировали.
Хоть и орал иступленно властитель всякий раз после доклада и кулаками дубасил, да неизменно на поверку оказывалось, что придраться-то всерьез не к чему.
4
Долго после того разноса все было тихо и мирно. Чуть не год в полном покое прошел. И хоть дерзкий наглец так и не отыскался, понемногу курьез с изваянием подзабываться стал. И правитель высокородный тоже поуспокоился.
Как раз день рожденья властителя намечалось отпразновать. Все по этому поводу в округе вылизывалось – до нестерпимого блеска. Украшалось пышно и тщательно. Коренным образом,
разумеется, ничего не меняли, но на фасады лоск навели – я те дам. А большего, честно сказать, никто и не требовал. Испокон веку так повелось.
Уже почти полный ажур во всем был. Всего ничего-то до крайнего срока и оставалось… Когда за день до праздника, на центральной – центральной! – площади вновь скульптура хамская образовалась, да впридачу при ней баранчиков мелких – целое стадо. А правитель ваятельный сидел перед мелким стадом на корточках, разведя руки в стороны, и вид имел пораженный – просто донельзя – аж рот разинул.
Что тут было – никакими словесами не описать. Не замедлила себя ждать и расправа: кому каторга вечная, кому ссылка, а кому и голова с плеч. В краткий срок навели таким образом в государстве доскональный порядок, и новую комиссию по дознанию в тот же час учинили. А про праздник и не вспоминал уж никто. При таких-то делах – какой к бесам праздник!
5
Только нахальник-то не дурак совсем оказался. Никаких скульптур властительских нигде больше так ни разу и не появилось. Но время от времени – то там, то здесь – появлялись чудесным образом барашки гипсовые, всегда эти самым местом, будто по компасу, к дворцовым покоям повернутые.
А ушлый народ, дело ясное, над барашками теми потешаться стал. Как увидят барашка белого – потом уже даже живого – так и прыскают. А над стадом – и вовсе чуть со меху не помирают.
Секли поначалу холопов смешливых. Даже кары специальные за «барашковую провину» понавыдумывали… Но прекратить это прысканье вовсе – не выходило никак! Прыскали, сукины дети, и прыскали. Ну что ты с этим поделаешь! Не казнишь же, в самом-то деле, весь распроклятый народ.
А уж когда детвора малая над барашками насмешничать стала, да при виде любого барана властителя передразнивать – начала потихонечку аристократия ушлая по другим владетелям расползаться – потому как бунтом запахло.
6
А правитель – не иначе как бес вселился в бездольного – метался со свитой и агентами тайными вдоль и поперек по владеньям своим, да насмешника наглого беспременно сыскать вознамеривался. Награду чуть не в полцарства за поимку назначил. Все даром! Не было ничего такого, чтоб хотя бы намек какой…
Долго так он разобиженный по своим землям кружил, только всему на свете конец какой-то бывает. И у поисков этих, хоть и бесславный, но тоже конец наступил – приказал властитель, отчаявшись, во дворец ворочаться.
Приехали. Входит разбитый, мрачнее тучи властитель к себе в покои дворцовые, а там – в самой первой комнате – огромный белый баран посредине стоит и печальным бараньим взглядом на властителя бедолажного смотрит… Тут правителя нравного враз кондратий-то и хватил.
На этом все и завершается, потому как после последнего вздоха – нет ничего.
МОНУМЕНТ
(хроника)
Его самому первому – основателю, от кого династия «быть пошла», – ещё при жизни прислужники рьяные соорудили. В самом ценре дворцовой площади! Ну, был бы этот Первый какой-то такой-разэтакий! А то просто родился раньше других – всех и заслуг.
Второго и Третьего незаслуженность, несправедливость такая, ясное дело, раздражала до крайности, но они как-то век своей власти раздраженностью этой и перемогались. С тем и в мир иной отошли. А вот Четвертого такие злые завидки взяли, что он ну никак с собой совладать был не в состоянии – аж душа обмирала, когда на Первого с парадного балкона глядел, аж с катушек слетал. Все старались к нему в такие часы даже не приближаться. Даже двери балконные до времени заколотили и – от греха подальше – плотной занавесью завесили. Вот Четвертый-то, от зависти этой неимоверной, всю катавасию-то последующую и затеял.
1
Перво-наперво намеревались монумент возмутительный разрушить дотла. Только просто так, понятное дело, уничтожить никак нельзя было. Никто своевольство такое не понял бы и не принял. Ещё осерчал бы плебс неблагодарный да взбунтовался. Усмиряй потом!
Идею, чтоб еще один – рядышком – установить и назвать, ну скажем, Первый Четвертый – тоже не приняли. Несолидно как-то смотрелось бы, несерьезно. Остряки местные удачу такую вряд ли бы упустили. Так и до анекдотов рукой подать. Проходили уже!
Поэтому стали способ хитрый искать; так как-то убрать, чтоб как бы не так нарочито все выглядело. Только что-либо
по-настоящему путное даже самым хитроумным клевретам не по силам оказалось измыслить.
Когда уже полный тупик в этом деле образовался и по всему видно было, что вот-вот Четвертого ярость окончательно из терпения выведет, и он бог знает что творить тогда станет, струхнула изрядно всех рангов челядь дворцовая. Собрали срочный совет и решились на крайний шаг: на свой страх и риск опального, позабытого всеми ваятеля из опалы на свет божий вытащить, и пред светлые очи властодержца поставить – может он толковое чего выдумает, или, по крайней мере, от деспотической ярости их собою прикроет.
Сказано – сделано! Снарядили эскорт-экспедицию, отыскали опального мастера в глубине заповедного леса, объявили бедолаге непреложный приказ и, не медля, в столицу под конвоем усиленным препроводили.
И измыслил-таки, что бы вы думали, мастер опальный такую штукенцию – всем штукенциям штука.
2
Дело с того началось, что закрылись Четвертый с ваятелем в дальних дворцовых покоях, куда вход только нескольким личным слугам и был разрешен, и сидели безвылазно запершись аж больше недели. После, как вышли, трех резчиков каменных, наилучших из всех, затребовали и, незнамо куда, в экспедицию отрядили. Те уехали, да как сгинули – через месяц только назад воротилися.
После их возвращения площадь дворцовую высоченным забором огородили, выгнали всех до единого дворца обитателей, да впридачу на время турнули и тех, кто в домах вблизи площади жил. Ненадолго, сказали. Ненадолго то, как водится, почти на два месяца растянулось.
Время шло. Стук да грохот с утра до ночи на площади раздавался, но что, да почем – никаким любознатцам понять не удавалось никак – позакрыто же все. Роптать народ уже стал! Но до реальных каких-либо действий дороптаться все ж таки не успел – воротили назад страдальцев, из домов своих изгнанных, да заодно и с людом дворцовым.
Только, значит, всех воротили, как приказано было забор вокруг площади снять. Когда сняли, оказалось, что в центре площади, как и раньше, монумент возвышается, только серой холстиной от брусчатки до шишака на рыцарском шлеме закрытый.
В тот же день глашатай на рыночной площади указ зачитал, что назавтра загадочный монумент, наконец, открывают. И по этому случаю чтобы в полдень собирался народ на дворцовую площадь.
3
Набежало на площадь народу в тот полдень – тьма-тьмущая. Так любопытство общество одолевало, что даже детей грудных матеря с собой попритаскивали.
После того, как барабанщики да трубачи тишину навели, вышел бывший опальный мастер, сорвал покрывало холщовое… И молчит народ, потому как – не понять ничего. Вроде, как было все – так все и осталося.
Озирается люд честной. Тишина стоит!.. И вдруг в тишине этой кто-то как заорет: «А башка-то! Башка, люди добрые!» Тогда во все глаза стал народ на башку глядеть, а она, мать честная! – не Первого, а Четвертого. Площадь аж ахнула!
Тут гвардия конная из ворот дворца выехала, пораженный, гудящий люд с площади вытеснила, и толпу ропщущую по улицам понемногу рассеяла. А к монументу с тех пор, во избежание своевольных действий каких, вооруженную стражу приставили.
Народ пороптал маленько, да и успокоился – других дел насущных полно. Да и особенного чего-то вроде как не произошло. Так голова Четвертого на плечах Первого понемногу и прижилась-укрепилась.
4
Укрепиться-то новая голова укрепилась, да не навечно. А ровно до тех самых пор, пока измыслитель верховный в одночасье не помер.
Но с тех самых пор и повелось: только правитель очередной земной мир покинет, тут же старую голову с плеч долой сбрасывают (мастер секреты этого дела успел-таки передать) и новую голову на монумент устанавливают.
Старые головы, с Первого начиная, поначалу в отдельную комнату складывали. А как до Седьмого дошло, приказал он ниши в колоннаде дворцовой вырубить, головы снятые из каморы достать и в строгом порядке на колонны белого мрамора установить. Потому как смириться не мог, что его голова (хоть и каменная) в грязном и темном чулане когда-то станет валяться. Дальше таким же порядком всё и продолжалось. Аж до Тринадцатого.
А на Тринадцатом история эта странная окончательно завершилась. Потому как в пору его правленья случился большой мятеж. Повязали инсургенты властителя, законом предписанного, поначалу в крепостной каземат заточили, а затем на дворцовой площади настоящую его голову тюремный палач с телом и разъединил. Новый род к власти пришел.
5
Вновьиспеченному Первому и дворец-то династии сверженной был ненавистен, а чудной монумент с головами сменными – и подавно. Приказал он в кратчайший срок на новом месте дворец себе возвести, и дворцовую площадь тоже перенести. Там же, на новой дворцовой площади, и монумент ему в срочном порядке как Первому, установили. А бумаги, где записаны были секреты про смену голов – при нем уничтожили.
А ещё приказал новоявленный Первый все головы с колонн мраморных в сей же час в чулан снова поубирать, а вместе с ними и последнюю, сменную голову, – с плеч долой, да так монумент без головы и оставить – навечно, чтоб народ честной мимо ходил, пальцами тыкал, да ухохатывался.
Как приказали – так сделали. С тех пор злополучный идол без головы и стоит, и народ к нему – обезглавленному – попривык понемногу; равнодушно толпа всякий день по делам своим мимо снует, пальцами не тычет никто и не насмехается.
А что с монументом нового властителя будет, когда он в мир иной отойдет, – про то пока никому из живых не ведомо. И властителю – в том числе.
