Алан ДИАМБЕКОВ. ПОДЗАТЫЛЬНИК. Рассказ

– А если он встанет не на две точки, а только лезвием воткнется, то тогда суешь под рукоятку пальцы. Каждый палец дает тебе десять очков. Вкурил?

Так просто и доступно друг моего старшего брата Албег объяснял мне премудрости игры в «ножички». И хотя я, в отличие от большинства пацанов нашего двора, не курил вовсе, но нюансы «ножичков»» усвоил четко и к своим одиннадцати годам считался вторым по силе игроком среди относительных ровесников.

Первым был Заур, тринадцатилетний подросток из соседнего дома, побеждавший всех за явным преимуществом. Пару раз в очном противостоянии я его обыгрывал, но было это ровно до того момента, пока взросляки не ввели это идиотское правило, метко и обидно названное кем-то «правилом дистрофиков». Отныне замеры расстояния от рукоятки ножа до поверхности стола должны были производиться одной и той же рукой для всех участников в течение всей игры. Таким образом, я лишился преимущества тонких пальцев, а вместе с тем и хоть каких-то шансов на победу над Зауром.

Однако на мое счастье таланты соседа не ограничивались одним только этим нехитрым занятием: он посещал всевозможные кружки, которые только могли быть придуманы ответственными организаторами досуга советской пионерии. Вследствие чего во двор выходил не часто. А я – часто. На этой игре времени и пространства строилось моя стратегия: я отвлекался от футбола на «ножики» только тогда, когда Заур уже уходил. И вот тогда же наступал наш с Форева Грином звездный час, ну или полчаса, как минимум.

Форева Грином я назвал свой карманный нож. Его изумрудно-зеленый цвет и мои скудные познания в английском языке предопределили прозвище. О персональном ноже я, как и любой осетинский мальчишка тех времен, мечтал уже давно. Почему-то нам он представлялся необходимым атрибутом взрослости. Мало того, что такие ножи обитали в карманах всех без исключения парней нашего двора, так их еще в обязательном порядке носили при себе и отцы, и деды. Для моего деда перочинный нож был универсальным орудием и оружием одновременно. Толстенький бочонок с благородными деревянными накладками таил в себе обширный функционал уже по задумке производителя: там было все, вообще все, что только можно себе сначала представить, а потом впихнуть в изделие, которое по идее должно умещаться в человеческой руке. В общем, если у современного швейцарского армейского ножа и существовал биологический отец, то это точно был нож моего деда.

Стоит заметить, что массивные металлические торцы этой, крайне полезной в быту вещи, вкупе с необычайной физической силой дедушки, позволяли использовать перочинку для такого малохарактерного для ножей занятия, как забивание гвоздей. О других уникальных способностях своего старого карманного друга Паца (так называли моего деда родственники) мне ничего не сообщал, но интуитивно я догадывался, что в случае острой необходимости функционал ножа мог быть существенно расширен. К моему удивлению за долгие годы дед так и не придумал никакого прозвища для своего бессменного спутника. Более того, как выяснилось позже и удивило меня еще сильнее, он никогда и не собирался этого делать, предпочитая называть свой нож осетинским словом «хæрынкъа», как у нас называют любые карманные ножи маленьких размеров. Словом, в смысле брэндинга и паблисити дедовскому хæрынкъа было далеко до моего Форева Грина. По нашей с главой семьи устной договоренности я должен был унаследовать дедовский нож, «когда придет время». Несмотря на то, что я уже был смышленым малышом, истинный смысл фразы «когда придет время» оставался для меня не до конца понятен. Во всяком случае, мне казалось, что речь идет о моем взрослении, а не о гипотетической возможности ухода любимого дедушки из жизни. Поэтому первые вопросы из серии – «Деду, а время еще не пришло?» – я начал задавать уже минут через 15 после достижения столь важной договоренности.

Время, понятное дело, не приходило, а мечта о персональном ноже не уходила, и таким образом совпали все из необходимых двух условий для того, чтобы вопросом поиска ножа я занялся самостоятельно. Процесс этот оказался недолгим и более легким, чем я мог ожидать. Форева Грин был сначала обнаружен, а потом выменян у одноклассника на плакат с изображением сборной Франции по футболу, предварительно аккуратно вырезанный мной из чехословацкого журнала «Стадион». И хотя я был страстным любителем футбола, журнал – большой редкостью, а сборная Франция – действующим чемпионом Европы, сделку эту мы с Грином посчитали серьезной удачей. Отчасти видимо потому, что с 1982 года я болел за сборную Испании, а именно испанцев Платини, Тигана, Жиресс и компания обыграли в финале Евро-84. Так что месть моя французам была изящной и экономически обоснованной.

По-летнему солнечный, но все еще весенний день незадолго до осетинского национального праздника «Хетæджы бон» я проводил во дворе на длинной деревянной скамейке, тренируя технику подсекания рукоятки Форева Грина. Этот элемент был определяющим в игре: согнутый под 90 градусов нож, лезвием вонзенный в скамейку, а другим концом опирающийся на мой палец, под воздействием последнего должен был совершить сальто вперед и воткнуться таким образом, чтобы ручка при этом разогнулась в тупой угол относительно лезвия, а сам нож не упал. Такая комбинация могла принести игроку до 80 очков с одного броска. В общем занимался я крайне важным и серьезным делом, пребывая, правда, в гордом одиночестве: отмененные в моем классе последние два спаренных урока позволили оказаться на улице раньше остальных соседских пацанов.

Наш уютный двор был типичным для того времени двором четырех «хрущевских» пятиэтажек. Его длинная сторона соответствовала протяженности четырехподъездной хрущевки, а короткая – трехподъездной. Словом, это была довольно большая травяная поляна, на которой часто проводились многолюдные футбольные баталии. Венчали эту поляну с обоих концов два одинаковых хадзара – общественные кирпичные постройки, напоминающие огромные и добротно сделанные сараи с длинными столами и скамейками, своей кухней, кладовой, а в нашем случае еще и с бильярдным столом, шахматами и другими, менее интеллектуальными настольными играми. Возведенные вскладчину самими соседями, эти сооружения служили местом досуга для мужчин нашего двора в обычные дни, а в дни свадеб, похорон, кувдов и больших национальных праздников – местом проведения соответствующих народных обрядов, четко регламентированных осетинским обществом традиционной культуры.

За стеной одного из этих хадзаров находился в тот момент дедушка, а вот перед стеной, со стороны двора неожиданно для меня обнаружились трое малознакомых мне пацанов. Неожиданно, потому что заметил я их только после того как Форева Грин предательски соскочил со скамейки на землю и мне пришлось нагнуться, чтобы его достать. А малознакомых, потому что внешне я идентифицировал эту троицу, как ребят из какого-то в меру соседнего двора, но из какого именно – не вспомнил. Равно как не знал их имен, прозвищ и текущих намерений – последние, впрочем, стали прорисовываться все четче, когда самый длинный и самый несуразный из них начал отмерять от стены некоторое расстояние шагами.

Пацан был крайне худым, лопоухим, с непропорционально длинными руками и в своих больших круглых оптических очках с толстенными стеклами походил на филина – подростка, месяц назад объявившего голодовку. Тем не менее, шаги очкарик отмерял относительно уверенно, лишь слегка подрагивая коленом передней ноги на каждом шаге, словно футбольный арбитр, только что осмелившийся назначить спорный штрафной в ворота хозяев поля на домашнем стадионе стамбульского «Галатасарая» и отодвигающий стенку под неистовый гул трибун. Когда необходимое расстояние было отмерено, человек-циркуль победоносно вскинул вверх правую руку. Сползший с локтя рукав футболки обнажил бицепс невиданных размеров, в том смысле, что размеры эти невозможно было увидеть абсолютно никаким образом. И это было бы совсем неважно, если бы поведение двух других сподвижников очкарика не раскрывало бы их планов на ближайшие минуты: пацаны собирались устроить локальные соревнования в метании ядра.

Роль ядра отводилась средних размеров камню на редкость правильной круглой формы. Его нес постриженный налысо крепыш, в согнутой руке у правого уха, как это обычно делают профессиональные спортсмены, представляющие этот вид легкой атлетики.

(Кстати, никогда не понимал, почему состязания, в которых большие и толстые, как правило, люди швыряют тяжелые и железные, как правило, предметы, относятся при этом к легкой атлетике. Ну что же в этом легкого? И если уже нельзя причислить этих спортсменов к тяжелоатлетам, дабы не обидеть последних и ненароком не вызвать гнев олимпийских богов, то можно было бы придумать отдельную категорию. Например, «полутяжелая атлетика». Или еще лучше – «атлетика средней тяжести» по аналогии с Уголовным кодексом Российской Федерации.)

Находившиеся в течение нескольких секунд в непосредственной близости друг от друга ядро и голова попеременно переливались на солнце и создавали тем самым ощущение удивительной гармонии, спокойствия, умиротворенности.

Ворвавшийся в кадр третий персонаж испортил эту идиллию. Не по годам толстый мальчик в майке-алкоголичке цвета хаки забрал камень у Лысого и торжественно вручил его Очкарику, которому предстояло открывать соревнования. У первого атлета обнаружились проблемы не только с мышечной массой, но и с координацией. Он категорически отказался перед броском раскручивать корпус на месте, как показал ему Лысый. Надо признать, на то были веские основания: Очкарик честно попробовал сделать вращение, но удержался на ногах благодаря Толстому, который просто не успел вовремя уйти с траектории дрейфующего атлета. Ядро, разумеется, выпало и остановилось буквально в метре от точки, с которой должен был начаться его славный путь. Дебютант, а теперь уже не было никаких сомнений, что это именно дебютант, получил право на повторную попытку. Его новый хитрый план состоял в том, чтобы просто разогнаться по прямой, в нужной точке резко выпрямить руку и отпустить снаряд. Разогнаться, выпрямить, отпустить – эта последовательность глаголов оказалась слишком сложной для Очкарика. Разогнаться не могло получиться даже теоретически, выпрямить руку получилось больше вверх, чем вперед, но самое главное, подвела кисть: она разжалась намного позже, чем того требовала ситуация. В результате Толстый зафиксировал первый рекорд дня – примерно пара метров. Столь скромное достижение, тем не менее, нисколько не разочаровало Очкарика. Базовые знания арифметики, помноженные на природную проницательность, вселили в него уверенность в том, что третье призовое место сегодня уж точно никуда не денется.

А тем временем к броску готовился Лысый. Делал он это куда основательнее предшественника и со стороны казалось, что даже как-то мастеровитее, со знанием дела. Впрочем сам я мало что понимал в технике метания ядра, поэтому вполне мог быть введен в заблуждение теми причудливыми позами, которые принимал Лысый перед броском.

Должен признать, что, во-первых, это было красиво. А во-вторых, оказалось эффективно: булыжник совсем немного не долетел до стены, но почти докатился до нее, остановившись в нескольких сантиметрах. Толстый, примеривший на себя роль главного судьи соревнований, отметил место первого соприкосновения ядра с землей валявшейся неподалеку деревяшкой. Очевидно, это была претензия на победу.

Настал черед «главного судьи соревнований», и по его настроению было понятно, что в собственный триумф он сейчас не особо верит. Поэтому все остальное Толстый делал как бы нехотя. Нехотя подобрал камень, нехотя побрел на точку, нехотя, слегка развернув корпус, подсел на правое колено. Ну и метнул тоже нехотя. Сколько раз потом в течение всей жизни я убеждался, что самые неожиданные серьезные результаты приходят к нам в минуты максимального эмоционального расслабления, когда нет особых ожиданий, нет гиперконцентрации, нет стресса. Тот бросок был первым из череды подобных откровений.

Пока летело это импровизированное ядро, я несколько раз успел поменять свои прогнозы. Вот, думаю, оно точно перелетит метку Лысого, возможно, даже коснется стены, не исключено, что прилетит в ее середину, или даже выше… а может, прямо под самую крышу, или…

Крыша нашего хадзара, равно как и большинства других строений того времени была сделана из шифера. Этот демократичный по цене и, как выяснилось позже, довольно вредный для экологии кровельный материал, представлял собой волнистый лист из асбесто-цементной смеси. Помимо своего основного предназначения в нашем дворе фрагменты шифера использовались более старшими подростками для отработки ударов руками, а именно той частью кулака, которую принято было называть «кентусами». В зависимости от квалификации бьющего, качества шифера и удачи, либо шифер ломался под воздействием кентусов, либо наоборот. И если к встрече со случайным кулаком шифер нашего хадзара еще как-то был морально подготовлен, то против тяжелого булыжника у него не было ни единого шанса. Очень часто триумф от фиаско отличают только последствия. Зинедин Зидан, боднувший головой в грудь Марко Матерацци за оскорбление сестры и сразу же удаленный с поля, поступил по-мужски. Но и в чисто спортивном смысле он мог оказаться триумфатором момента, если бы сборная Франции в итоге победила в том финале. Буржуазная революция в России привела Керенского к триумфу, однако последствия, именно последствия превратили этот триумф в знаменитое теперь фиаско. И если бы к моменту описываемых мной событий человечество активно использовало бы металлочерепицу или какой-либо иной вариант современной прочной кровли, то последствия уникального броска Толстого были бы другими. Однако сослагательного наклонения не терпит не только история, но и физика, например. А потому всей троице предстояло переквалифицироваться из метателей в спринтеров в одно мгновенье.

Лысый и Толстый сориентировались быстро и бросились врассыпную, пока еще треск проломленного шифера не сошел на нет окончательно. Хуже обстояло дело с Очкариком. Потеряв интерес к соревнованиям метателей почти сразу же после личного в них выступления, он сел на скамейку неподалеку от меня, снял очки и пытался через линзу спроецировать на стол солнечный луч в очень маленькую точку. Подобная концентрация солнечной энергии приводила обычно к тому, что деревянная столешница начинала дымиться и на ней получалось выжечь какой-нибудь рисунок или слово. Иногда это было чье-то имя, чаще – что-либо непотребное. Что именно пытался выжечь Очкарик в этот раз, я не знаю, но очевидно, что шум застал его врасплох. Он рванул, насколько мог рвануть человек с его конструкцией скелета и особенностями координации. Медленно рванул, в общем. Усложнял маневр тот факт, что бежать атлет решил вдоль стены строения. В чем был глубинный смысл этой затеи, я понять не успел, а средних лет плотный мужчина, поймавший Очкарика в трех метрах от стены хадзара, даже и не пытался. Это была ярчайшая иллюстрация идиомы о добыче, которая сама идет в руки.

Первый есть, подумал я про себя.

– Второго поймал! – крикнул уже про меня другой сосед, имя которого за все свое детство мне так и не удалось запомнить.

– Здравствуйте, – вырвалось у меня само собой. Бабушка учила быть вежливым со старшими в любой ситуации. Даже когда тебя аккуратно придерживают за шиворот.

Я совершенно не нервничал по поводу процедуры собственного задержания. Скорее она казалась мне комичной, ведь довольно странно слышать слово «поймал» в отношении того, кто и не собирался никуда бежать. Волнение мое было связано совсем с другим опасением. Я видел, как камень размером с большой гранат пробил крышу хадзара насквозь и упал внутрь. Там находились люди, и, что пугало больше всего, среди них совершенного точно был мой дед. Я вскочил со скамейки и издал необычный гортанный звук совсем не потому, что намеревался скрыться с места преступления и предварял это намерение воинственным кличем. Я испугался. Сильно испугался. Поэтому, когда мой конвоир вел меня в хадзар, больше всего на свете я хотел увидеть среди вывалившихся на улицу людей своего родного человека, воспитавшего меня и заменившего мне отца.

И когда мы столкнулись с ним взглядами, я был очень рад. А он, разумеется, не очень. Объяснить ему на ходу, что я еще никогда в жизни не был настолько ни в чем не виноват, как в этот раз, сейчас не представлялось возможным. Сиюминутное счастье от осознания того, что злополучный камень никак не навредил моему дедушке затмило собой все остальные возможные негативные эмоции от происходящего. К тому же по поведению людей стало очевидно, что физически не пострадал никто.

Сердце замедлилось, ком в горле растворился – я успокоился. Конвоир довел меня до «темницы», роль которой в хадзаре выполняла отдельная комната без окон, совмещавшая в себе небольшую кухню и кладовую. Такое подсобное помещение называется у нас словом «кабиц» и не без оснований считается «сердцем» или как минимум «желудком» всего хадзара.

Дверь за мной закрылась, свет исчез. Здесь же расположился растерянный Очкарик. Быстро прояснилось, что никакой он ни разу не филин, потому как не только плохо видел при дневном свете, но и совершенно ничего не видел в темноте, несмотря на то, что уже успел вновь водрузить на себя очки. Почти на ощупь я добрался до какой-то табуретки и присел. Очкарик попытался было что-то сказать, но тут дверь снова открылась, и к нам добавились два главных героя сегодняшнего дня. Выяснилось, что на их поимку ушло тоже не слишком много времени: среди соседских молодых мужчин нашлось несколько резвых и выносливых.

Молчаливая пауза затянулась, и я, на правах «хозяина заведения», решил начать с вопроса, который мучил меня с той первой минуты, когда я увидел эту забавную троицу. В переводе с привычного подросткового на русский литературный, смысл вопроса можно передать следующей последовательностью слов:

– Люди низких интеллектуальных способностей, в связи с какой острой необходимостью вы пришли именно в наш двор, чтобы сыграть в эту в значительной степени странную игру?

Да, пожалуй, именно такая формулировка будет наиболее близка к оригиналу.

Вопрос мой звучал не очень корректно по содержанию и «с надрывом» по форме, однако все трое понимали, что в данной ситуации на такой «спрос» я имею полное право, а я понимал, что они это понимают.

– А нас взросляки погнали с нашего двора, – ответил Лысый. – А у вас никого не было и места больше.

На этом дискуссия закончилась, и следующие несколько минут мы провели в полной тишине. По условию, которое озвучил нам человек, закрывавший дверь в кабиц последним, выйти отсюда мы могли только в случае, если выдадим человека, бросившего камень в крышу. Стукачом из нас никто быть не хотел и не собирался, поэтому сидеть предстояло долго. Со временем глаза привыкают к темноте и становятся различимы отдельные силуэты.

Надо сказать, что даже в обычные дни в осетинском кабице сложно умереть от голода или жажды, ибо определенные базовые запасы продовольствия есть почти всегда. Что уж говорить о днях, предшествующих большим общедворовым мероприятиям: в этот период здесь могла бы пережить ядерную зиму небольшая группа партизан. Поэтому силуэтов в темноте проявилось немало: в дальнем углу подсобки были аккуратно сложены полные мешки, сетки, большие баллоны, видимо с соленьями, а также довольно много каких-то ящиков. В таких деревянных ящиках, еще в эпоху до активного использования полиэтилена в качестве упаковки, хранились и продавались оптом полулитровые бутылки, причем не только с водкой, но и с минеральной водой и лимонадом. Количество ящиков и одиннадцатилетний жизненный опыт убеждали меня в том, что столько водки для нашего двора точно не нужно: подавляющее большинство соседей отдавало предпочтение араке – национальному алкогольному напитку на основе кукурузы. А араку никогда не разливали в полулитровые бутылки: ее, как правило, привозили из сел в трехлитровых баллонах, а на само мероприятие переливали в графины или специальные чайники. В таких чайниках напиток можно было подогреть, что делали почти всегда, когда большое застолье выпадало на прохладный осенне-зимний период. Так что не оставалось никаких сомнений – в части этих ящиков хранятся бутылки с лимонадом.

Вы никогда не замечали, как в момент осознания какой-то приятной информации на лице непроизвольно проявляется странная улыбка? Если бы в эти секунды я играл в покер, то по моему лицу можно было бы прочитать расклад карт на пять раздач вперед. Сделав несколько шагов, я дошел до ящиков и ладонями стал проверять собственную гипотезу. Ребристая крышка да и сама форма бутылки сняли вопрос по водке – это точно не она. Оставалось отличить минералку от сладкой воды. Я вытащил одну бутылку. Почти кромешная тьма не позволяла разглядеть этикетку, но этого и не потребовалось. Воистину, осязание – одно из самых важных чувств человека. Если ты знаешь, какую именно минералку покупают на праздники в твоем дворе и хотя бы раз помогал раскладывать ее на столы, то видеть этикетку тебе не нужно, достаточно ее пощупать.

«Кармадон» – самая популярная тогда минеральная вода Осетии – имела довольно скромную, без изысков, этикетку с изображением горного тура, выполненную на обычной неглянцевой бумаге. Характерная шероховатость отличала эту этикетку от тех, которые красовались на бутылках большинства лимонадов. Но мои пальцы не ощущали никакой шероховатости, и странная улыбка посетила мое лицо во второй раз в течение минуты.

– Золотистый? – с надеждой в голосе и чуть ли не сглатывая слюну произнес подкравшийся ко мне Лысый.

– Похоже на «Колокольчик», – с интонацией эксперта ответил я.

Как подельники, задумавшие аферу вместе, далее мы понимали друг друга с полуслова, не договаривая порой целые предложения.

– А куда заныкаем пустые? – Лысый уже продумывал пути к отступлению. – Выводить будут при лампочке, сразу засекут.

– Не-а, не засекут. Мы все вернем на место. Просто вернем на место.

– С крышками? – было ясно, что Лысому понравилась идея.

– С крышками. Только надо будет аккуратно вскрыть, – сказал я и опустил руку в карман, где Форева Грин ждал своего часа.

Существует много способов открыть бутылку советского лимонада. Например, мой ближайший ныне друг, человек в высшей степени интеллигентный, в такой ситуации легко обходился своими собственными зубами.

Но познакомимся мы с ним много лет спустя, а потому в описываемый момент его рядом не было. Не было рядом и обычной открывалки, но такой, самый банальный способ имел свой недостаток – он сильно гнул крышку, а нам для красивого выхода из ситуации крайне важно было сохранить ее первоначальный вид, насколько это было возможно. К таким же последствиям могло привести срывание крышки зацепом обо что-то металлическое. Ну а открывать одну бутылку о другую я к тому времени еще не научился. Поэтому вскрытие тупой стороной лезвия ножа с рычагом на собственную кисть представлялось мне идеальным техническим решением стоявшей перед нами задачи.

Я уже было взялся за первую бутылку, когда услышал шаги. Силуэт Толстого медленно брел в сторону двери, а сопровождал этот маневр отчетливыми всхлипываниями.

– Я иду сдаваться, – произнес Толстый сквозь слезы.

Столь благородный поступок, случись он минутами раньше, вне всяких сомнений был бы горячо поддержан присутствующими. Однако в связи со вновь открывшимися обстоятельствами подобный каминг-аут рушил наши планы. Поэтому сначала Лысый подлетел к товарищу и отпустил ему могучего пенделя с правой ноги, а следом подоспел и я с подзатыльником с левой руки.

Толстый понял, что допустил тактическую ошибку.

– Сначала лимонад – потом сдаваться, – процедил почти шепотом Лысый, пользовавшийся у своих друзей безусловным авторитетом.

Плакса кивнул, а я вернулся к ящикам.

Первую крышку Форева Грин снял идеально: с еле слышным звуком и практически не согнув.

– Мне одиннадцать недавно исполнилось. Есть кто младше? – поинтересовался я у троицы.

– Мне десять! – оживился Очкарик и уверенно протянул ко мне руку, которая в темноте казалась еще длиннее и худее, чем была на самом деле.

– Охренеть, – резюмировал я свое удивление. В осетинской традиции воду всегда сначала предлагают младшему из присутствующих. Им оказался самый высокий из нас, и первая бутылка торжественно была вручена ему.

– «Колокольчик»… – Очкарик глотал и говорил одновременно и одинаково громко, поэтому мы не сразу расслышали.

Лимонад «Колокольчик» можно считать аналогом американского «Спрайта», тогда еще никому неизвестного, по крайней мере в Советском Союзе. Это был один из трех любимейших моих лимонадов, наряду с «Золотистым», напоминавшим уже продававшуюся в Москве «Фанту» и, конечно же, традиционным «Тархуном», не имевшим и, насколько мне известно, не имеющим аналогов по сей день. Безусловным плюсом «Колокольчика» конкретно в нашей ситуации являлась его прозрачность. Эта характеристика существенно упрощала задачу маскировки пустых бутылок под полные в момент предполагаемого отхода с текущей диспозиции.

Когда содержимое всех четырех последовательно открытых бутылок так же последовательно перекочевало в наши желудки, мы надели крышки на пустые бутылки, а их вернули в ящик. Не было никаких сомнений, что до дня большого застолья подмену никто не обнаружит, ну а в сам праздничный день будет уже не до поисков пропавшего лимонада. Тем более что часть напитков и без того традиционно выпивалась в ходе сервировки столов самими сервирующими.

– Ну, теперь можно и сдаваться, – произнес Лысый, икнув неожиданно для самого себя. – Только надо снова заплакать.

– А сейчас у меня не получится, ответил Толстый, чье настроение заметно улучшилось.

За план отхода с позиции в нашей случайно образовавшейся шайке отвечал Лысый, поэтому он взял в свои руки сначала инициативу, а затем одну из наших бутылок с остатками недопитого лимонада. Вылив содержимое на ладонь, Лысый передал бутылку мне, чтобы я снова закрыл ее и аккуратно вернул в ящик, а сам принялся изображать лимонадом следы слез на лице Толстого. Для большей убедительности было принято решение натереть Толстому глаза и снабдить их очками Очкарика, благо последнего видела в них всего пара-тройка взрослых. Темнота не позволяла нам по достоинству оценить гримерские способности Лысого, но когда, вслед за жалостливой просьбой Толстого, дверь отворилась, я смог сполна насладиться боковым ракурсом на сдающегося. Видок у него был печально-придурковатый, идеально подходящий для взятой на себя миссии.

– Это я сломал крышу. Я нечаянно, – для придания особой драматичности моменту Толстый громко шмыгнул носом и протер ладонью щеку.

Пацана тотчас повели на профилактическую беседу к старшим.

В кабице зажегся свет, нам сообщили, что мы можем уходить. Очкарик шел, придерживая Лысого за плечо. Это выглядело довольно странно, но иначе без очков наш младший товарищ чувствовал бы себя крайне неуверенно. Собственно он и с очками так себя чувствовал, однако сейчас стояла задача выйти из хадзара без происшествий, не сломав по дороге чего-либо еще, поэтому важно было исключить любые случайности.

Благополучно покинув помещение и прилегающий дворик хадзара, ребята остановились у дерева метрах в двадцати, ожидая, видимо, своего третьего подельника. Сам я пока не спешил выходить на улицу – мне было интересно дождаться, чем в итоге закончится воспитательная работа с Толстым.

– Иди уже. С ним ничего не сделают, просто поругают и отпустят, – похлопывал меня дядя Астан по плечу. Это был наш сосед того характерного для большинства кавказских мужчин возраста, когда относиться к младшим двора ты давно перестал, а до уровня старших еще пока не дорос, не состарился в нужной мере.

Я медленно побрел к выходу и вскоре очень удивился, когда уже во дворе хадзара, почти сразу за дверью, уперся в невысокую, но довольно грузную фигуру. Принадлежала эта фигура на правах единоличного владения другому соседу – дяде Махарбеку, которого уменьшительно и отчасти ласкательно называли Махар. Он был значительно старше Астана, но значительно младше моего деда, помимо забавной фигуры, напоминавшей афишную тумбу, обладая большого размера и неизменно ярко розового цвета головой, за что периодически становился объектом добрых шуток со стороны своих друзей-ровесников.

– Они чужие, но ты же наш парень, с нашего двора, здесь вырос. Ты-то почему сразу не сказал, кто бросил камень? – в интонациях дяди Махара не было ни намека на шутку.

Сам вопрос поставил меня в тупик. Я на самом деле не понимал, как объяснить очень взрослому уже человеку смысл понятия «поступить не по-пацански». Тем более в ситуации, когда никто кроме шифера не пострадал. Поэтому я просто стоял, опустив голову и уставившись на махаровские туфли, в ожидании того, что проблема решится как-нибудь сама собой. В какой-то момент туфли начали нарушать закон гравитации. Ноги дяди Махара медленно оторвались от земли и переместились вправо от меня. Я поднял голову и увидел как мой дед, словно манипулятор, переставляющий неправильно припаркованный автомобиль, взяв Махарбека за подмышки, убрал с моей дороги. (Манипулятора я тогда, конечно же, еще не видел, но сейчас, много лет спустя, понимаю, насколько все это было похоже, потому и позволил себе подобное сравнение.)

– Ацу, амæ да уаты бад¹, – строго сказал мне дед.

Когда он сердился, то всегда общался со мной исключительно на осетинском.

Ни произнеся в ответ ни слова, я побрел домой, готовясь провести остаток дня в своей комнате, одной из трех в небольшой квартире, на втором этаже пятиэтажной «хрущевки».

Дома я обнял бабушку, сказал, что не голоден, а поем уже вместе с дедом, и сел за уроки. Минут через 30 вернулся Паца и сразу позвал меня. По интонации, с которой дедушка произносил мое имя, когда звал, я давно научился распознавать его настроение и формат нашего предстоящего разговора. На этот раз «Алан» прозвучало мягко и по-доброму. Я прибежал к деду, предварительно захватив его тапочки, помог снять обувь. Паца показал рукой на диван: я забрался на него прямо в носках, он сел рядом.

– Молодец, что не предал товарища, – дед всегда использовал в этом контексте слово «предал» вместо казавшегося мне более логичным и на тот момент актуальным слова «сдал». Мне это представлялось странным и как-то я его даже поправил, на что он возразил, что сдают макулатуру, а друзей именно предают. И хотя Толстый не был мне ни другом, ни даже товарищем, я охотно согласился с утверждением, что в целом я, конечно же, молодец.

– Но так можно было и покалечить человека, – продолжил дед. – Иногда надо думать не только за себя, но и за других, ты же это понимаешь?

Я кивнул.

– Мы таких в детстве тоже не предавали, но всегда сами наказывали, – дедушка перешел к прозрачным намекам.

– Я его уже наказал, деду, – это была моя первая фраза, произнесенная вслух в данном диалоге. Но по выражению лица своего старшего я понял, что зашел сразу с козырей. Упускать инициативу было нельзя, поэтому я придвинулся к родному человеку, приподнял его массивную руку, залез под нее и обнял деда.

– И как же ты его наказал? – спросил он, нежно прижимая меня к себе.

– Я дал ему подзатыльник, – сказал я с такой обыденностью в голосе, будто бы всю свою жизнь до этого налево и направо отпускал подзатыльники упитанным уличным хулиганам.

Дед одобрительно похлопал меня по плечу. А я решил немного подремать у него на груди, хотя уже чувствовал, что бабушка разливает по тарелкам наш с дедушкой любимый фасолевый суп «къадур».