Привычка к чтению сформировалась у меня благодаря родителям, которые очень любили читать и читали все то лучшее, что можно было найти в Советском Союзе. А тогда, как известно, был культ американских писателей (разрешенных в СССР). Все эти Хэмингуэи и Фицджеральды, я их очень любил в подростковом возрасте. Но еще раньше меня свел с ума Герберт Уэллс, а до него обычные детские сказки, как осетинские, так и сказки далеких стран. Но все же родительская преданность чтению сыграла решающую роль.
Помню, что у отца был маленький блокнот, куда он выписывал огрызком карандаша цитаты из книг, а потом в компании любил козырнуть этими цитатами, даже невпопад. А благодаря маме я полюбил читать журнал «Иностранная литература», причем читал там все подряд, даже порой не понимая ничего. Мне очень нравилось это «журнальное» ощущение в руках, не «книжное». Наверно, я себе казался серьезней, что ли, взрослее. Хотя у нас еще были кипы «Роман-газеты», и я ее терпеть не мог. Пробовал читать, но мне не нравилось там совершенно ничего. Когда на рубеже 90-х осетины вдруг стали в Грузии вторым сортом и нашей семье пришлось спешно уехать оттуда в Осетию, то последнее, что я помню в нашей голой уже квартире, это две раскладушки (в Тбилиси их почему-то называли «лежанки»), на которых спали родители, и небоскребы литературных журналов вокруг. Обстановка была просто ужасной, а они, несмотря ни на что, все читали и читали…
Школьную программу я просто ненавидел, и это не преувеличение. По «литре» у меня всегда была тройка, и то натянутая. Я не мог себя заставить читать ни Чехова, ни Паустовского, ни Достоевского, ни Толстого — вообще никого… Но придя домой, я доставал с полки какого-нибудь Луи Буссенара, пододвигал кресло к теплой батарее, закидывал на нее ноги и уходил в другой мир. Помню, как был шокирован рассказом «Маттео Фальконе» Мериме, просто до слез. Кажется, мне дал его отец, но я, хоть убей, не понимаю, зачем такое давать читать детям. После этого рассказа возникает такое сильное ощущение дикой несправедливости и сочувствия к мальчику, которого убивает собственный отец, что это просто ломает детскую психику навсегда. То же самое было, когда мы смотрели с родителями фильм «Амадей» Милоша Формана. Сцена, где тело Моцарта бросают в общую могилу, до того меня поразила, что я долго не мог уснуть в тот день. Мне кажется, детей нельзя подпускать к такому, ни к чему хорошему это не приведет.
Еще помню собрание мировой литературы у бабушки в квартире, уже во Владикавказе. Мне очень нравилось смотреть на эти разноцветные корешки. Доставал что-то совершенно наугад, каких-нибудь там поэтов Африки, и если не нравилось — откладывал. Именно в этой серии я прочитал «Моби Дика» Мелвилла и был совершенно раздавлен масштабностью замысла в финале книги. Правда, в этом случае выбор был неслучайным. В то время я уже сильно увлекался рок-музыкой, а на втором альбоме Led Zeppelin я услышал инструментальную вещь Moby Dick, она мне очень нравилась, и так у меня возник интерес к книге. Я настолько увлекся этим длинным романом, что во время чтения ставил кассету Led Zeppelin и читал под музыку. Сейчас я уже так не умею. Бабушка рассказывала, что это собрание им предлагали обменять на новую «Волгу». Это типа как на «мерседес» сегодня. Я тогда не верил ей, но недавно я разговорился с одним владикавказским коллекционером советских времен и спросил его, могло ли это быть правдой. Он подтвердил это на все сто процентов. И сегодня мне просто не верится, что такие времена в действительности были.
Когда я поступил во Владикавказе в горно-металлургический институт, я сразу записался в библиотеку и притащил оттуда домой культовый философский сборник «Сумерки богов». Кажется, мама тогда покрутила пальцем у виска. Она была права, частично это было домашним эпатажем, хотел «за умного прокатить». Но с другой стороны, меня действительно всегда тянуло к непонятному. В сборнике было пять авторов, и легче всего из них мне дался Альбер Камю с «Мифом о Сизифе». Позже Камю стал одним из моих самых любимых писателей, хоть и не могу сказать, что с тех пор я сильно продвинулся в понимании его книг. На первой же сессии меня отчислили из института за неуспеваемость, но «Сумерки богов» я так и не сдал в библиотеку…
В следующем вузе я попал в компанию «западников», если этих раздолбаев так можно было назвать. Мои сверстники были сильно увлечены современной американской и европейской литературой, в частности битниками, которых тогда только начинали публиковать, и это сильно изменило мой вкус. Я наконец начал понимать, чем отличается русская литературная традиция (где имеется в виду именно то, что написано) от современной западной (где надо искать смысл между строк). Хотя и там и там есть исключения, конечно.
Когда я с отличием окончил иняз, мама предложила мне выбрать самому подарок. А незадолго до этого в книжный вдруг поступило полное собрание сочинений Камю, и я не смог удержаться. Кстати, помню, как одолжил «Постороннего» из этого собрания своему близкому другу, который не был особым любителем чтения, но я его убедил. На следующий день он пришел на факультет совершенно счастливый. «Я же говорил, я же говорил тебе!» — кричал он мне и громко смеялся, держась за живот. «Что ты мне говорил?» — не понял я его… «Ну что смысла нет, я же говорил!» — наконец сквозь хохот объяснил он и вернул мне книгу. Тот пятитомник Камю до сих пор у меня и дорог именно тем, что это подарок от мамы.
Часть моей небольшой библиотеки это книги, доставшиеся по наследству. Из них я больше всего люблю три: старый и потрепанный сборник спортивных рассказов «Расплата за победу», книгу «Танго Испания» грузинского писателя Теймураза Мамаладзе (таким высоким стилем о футболе больше не пишут) и альбом фотографий Дмитрия Бальтерманца. Его подарил мне дед на 10-летие, о чем есть запись внутри очень витиеватым почерком, только мое имя он написал неверно, с двумя «л». Черт знает сколько времени я проводил в детстве, рассматривая эти черно-белые фото, похожие на картины.
Из забавного я бы вспомнил книгу Гайто Газданова «Вечер у Клэр» с автографом Боно, солиста группы U2. Это вышло случайно. Мой друг гулял по Питеру с этой книжкой в руках, как вдруг увидел Боно, выходящим из гостиницы. Друг не растерялся и сунул ему в руки эту книгу на подпись, а потом подарил эту книгу мне. Газданов и Боно никак не пересекаются, но я люблю творчество обоих, и мне приятно иметь их в такой странной комбинации.
Еще у меня лежит первое советское издание «Эдички» Лимонова. Я взял его почитать когда-то давно в кабинете у Руслана Тотрова. Книга мне очень понравилась, но одна страница там почему-то была вырвана. Потом я понял, что за сцена была на этой странице. Ну та самая, с черным парнем… Но я не думаю, что это сделал Тотров, Руслан Хазбатрович не был ханжой.
Если брать книги, которые сформировали мой вкус, то я бы выделил три, прочитанные с разницей в пять лет. Когда мне было десять, я прочитал «Старика и море», и это был, наверно, первый опыт по-настоящему взрослого чтения. В пятнадцать старший брат принес откуда-то «Над пропастью во ржи», и я впервые испытал это ощущение, когда кажется, что автор пишет тебе и о тебе. С тех пор Джером Сэлинджер мой любимый писатель, с которым я не могу сравнить никого совершенно. И в двадцать лет я прочитал «Постороннего» Камю, который с удивительной ясностью передал то, что я испытывал в тот момент по отношению к окружающему меня миру, миру абсурда и отсутствия смысла. С тех пор это ощущение только усиливается.
«А потом погода испортилась». Чтение пропало из моей жизни, не могу сказать даже почему, но все переменилось в один день и стало каким-то чужим. Скучающими глазами я смотрел на людей в питерском метро, у которых в руках были книжки с какими-то новыми для меня именами: Пелевин, Мураками, Коэльо… Я не доверял этим именам. Может быть, потому, что не было авторитета, который бы мне их посоветовал. Не было рядом ни мамы, ни папы, ни тех раздолбаев с иняза, никого… Не было даже того мужика, который по воскресеньям в Тбилиси приезжал к нам на улицу на микроавтобусе, и, завидев его, я тащил ему кипы газет, чтобы поменять их на книжные талоны. Я часто не знал названий книг, на этих талонах написанных, и подолгу стоял у машины, а он мне говорил с грузинским акцентом: «Бери “Монте-Кристо”, не пожалеешь…» Никого из этих людей не было со мной в тот момент, и я растерялся в этом океане новой словесности. Проводника в новый мир не оказалось рядом.
Конечно, потом я нагнал, и всех перечисленных (кроме Коэльо) тоже одолел, да и многих других, но это было именно «одолел». Они так и не стали частью меня. Может быть, потому, что это была литература, реагирующая на сегодняшний день, которая становится по прошествии времени менее понятной читателю? Ну кому сегодня будет понятна известная шутка из «Generation “П”» про сигареты «Парламент»? Объяснить логически ее, конечно, можно, но рассмеяться она уже никого не заставит. Потому что тот, кто не помнит вкус сигарет «Парламент» из 90-х и что значило курить их, тот этого не прочувствует. Книги таких писателей, как Пелевин, нужно читать в момент выхода, потому что они очень сильно завязаны на реалиях своего времени. А мне тогда не хотелось быть современным…
Шло время, раз в неделю, чтобы не терять форму, я почитывал приложение «Независимой газеты» Exlibris и раз в год писал какой-нибудь рассказ, но эти рассказы мне самому нравились все меньше. А потом вдруг меня позвали возглавить «Дарьял», и это было как вернуться туда, где я когда-то начинал. Туда, где когда-то было «светло и чисто».
А вскоре случился еще один поворот. Моя жена в то время была подписана в одной из ныне запрещенных социальных сетей на страницу американской актрисы Риз Уизерспун, которая, как оказалось, ведет свой книжный клуб. И только я подумал о том, чтобы позаимствовать опыт Риз, как раздался звонок от моей знакомой, которая приглашала меня с такой же задумкой в новое городское арт-пространство. Так благодаря женщине (трем!) родилась идея нашего книжного клуба.
На первом заседании я жутко нервничал и перебрал с вином, но когда уже на втором заседании подрались на кулаках не сошедшиеся во мнениях участники, я понял, что это оно. Что есть абсолютно все условия, чтобы действовать и жить в окружении читающих людей. Я установил два правила: 1. Мы обсуждаем только кавказскую литературу; 2. Никакой видеосъемки. И это сработало. Люди начали приходить за живым интеллектуальным общением, лишенным менторства и лекционного пафоса. Да и никто не думал, что в Осетии есть столько литературы, особенно современной, которая рассказывала бы нам о нас самих.
Так я понял, что сам невольно превратился в проводника, которого мне когда-то не хватало. И стал снова читать и покупать книжки.
