БРАТ И ЖЕНА
Когда-нибудь в вашей жизни вы непременно бывали свидетелями ссор ваших лучших друзей и, так как у вас как назло билет в первом ряду, не могли не вмешиваться.
Когда ваша жена не находит общий язык с братом, вы буквально загнаны в угол. В этом неравнобедренном треугольнике, коему я служил основанием, было, на первый взгляд больше углов, чем должно бы, и все острые до невозможности.
Я сам виновен во многом, согласен. Иногда бездействие намного вредоноснее поступков. Так вот, я тупил и, поверьте, тупил по-страшному. Наверно, у всякого уравнения должно быть решение – и я видел его в своем бездействии. Молчание, к сожалению, несет за собой последствия.
Перед нами три экземпляра весов, идентичных во всем. На каждых, допустим в виде лимонов, лежат прошлое, настоящее и будущее. Соответственно, по одному лимону на весы. Что находится в каждом лимоне, невозможно определить, не разрезав его. Каждый весит ровно столько, сколько остальные, а знаете почему? Да потому, что мы не знаем ни об одном из лимонов ровным счетом ничего. Ну как ничего… В общем и целом, если быть точнее.
Давайте разберемся.
Например, прошлое кажется нам самым интересным, так как там все и началось. Или нет? Забудем, скорее всего там. Этот лимон, по мне, самый реальный и нереальный одновременно. Как же его взвесить? Вроде бы и было, и нет вариантов, что его не было, а информации кот наплакал, много плаксивых котов. И часть этой информации до забавного взаимоисключает другую.
Лимон с настоящим лежит на центральных весах. И хоть это не имеет никакого практического значения, пусть там и лежит. Он очень спелый и пахнет прекрасно.
На крайних весах лежит лимон будущего. Деления на всех весах, как было сказано выше, одинаковые, и вес все три лимона показывают один – Х.
Задачу нам облегчило бы определение веса любого из этих трех неизвестных. Думаю, легче всего видится вариант с настоящим, и вот мы начинаем пробовать его на вкус. Но каждому из нас вкус кажется различным. Одним нравится, а другим – наоборот, противно. И поэтому определить точно, что перед нами, сложно. На кону наш авторитет, как-никак мы отвечаем за свое мнение и вкус. Дегустации не дали никакого эффекта, и мы поворачиваемся к третьему лимону.
Лимон будущего многолик, но схож с лимоном настоящего тем, что его каждый видит по-своему, в зависимости от интересов.
Не имея привычки всецело кому-то доверять, мы в какой-то мере становимся виновниками своей слепоты, от которой страдаем испокон веков. Каждый тащит за собой свои собственные весы, чтобы взвесить то, что не может увидеть – и тем самым еще больше запутывается сам и путает других. Все три лимона стали для нас непостижимой тайной бытия, гордо застывших на весах.
Если все смешалось в вашей жизни на это можно смотреть и с оптимизмом – теперь это можно и не взбалтывать. Но бензин в баке, оказавшийся некачественным, придется как минимум смешать с проверенным, так как сливать его неохота. Вопрос в том, хватит ли качества хорошего бензина для того, чтобы авто перестало захлебываться, а я – нервничать из-за этого?
Под ногами на заправке допотопная тротуарная плитка, настолько растрескавшаяся, что в одном месте сошел весь верхний слой с краской, так что не различить не только ее цвет, но даже и формы. Теперь это не значит ничего, а раньше было иначе. Плиты словно люди сбросившие маски, и страшно то, что под ними люди оказались одинаково безобразны. Срывать маски – это обрекать себя и других на еще больший ужас, потому что правда – это самое страшное, что мы можем узнать. Она страшнее лжи и заблуждений, фобий и недомолвок. Правда гола, да что там – она имеет скелет и только; прозрачная и ужасная суть, глядя в глаза которой не поспоришь и не отвернешься.
Истину не смешаешь с ложью, это будет слишком уж бросаться в глаза. Как их ни взбалтывай, они в настолько разных весовых категориях, что правда все равно гордо осядет на дно – она в принципе всегда там и была. Слепые и трусливые, а иногда и гордые, мы боимся ее и пытаемся убежать, хотя на самом деле топчемся на месте.
Наверное потому, что правда так страшна, познавший ее уже ничего не боится, а отсутствие страха похоже на безумие. Даже желание познать правду приближает человека к безумию, которое мы с радостью приписываем ее обладателям.
Те же плиты, знай хозяин заправки, насколько безразличны форма и цвет материала, навряд ли остановил бы свой выбор на нем. А психологи, стремящиеся найти для каждого из нас соответствующую полочку, проникнув в сознание людей, опустили бы наверняка руки, поняв, что полка лишь одна для всех. Мы все настолько одинаково разнообразны, что это даже забавно. Попытка выделиться – самая нелепая форма индивидуальности, попытка слиться с толпой – самая бессмысленная. Мир поставлен на реверс, и все, что мы можем – это изжевать пленку жизни, негромко чавкая.
Страх перед правдой – это страх к Богу. Только божественная правда может и является самой абсолютной. В страхе к Господу есть все ответы и все вопросы, когда-либо стоявшие перед нами. И чтобы это понять, нужно встать на колени.
Это то, что нужно возжелать всем своим нутром, в котором все люди схожи как копии. Внутри мы одинаково красивы и уродливы перед Господом, важна лишь искренность и полнота нашего благоговейного страха. Боящийся этого страха – презренный трус, не ведающий о нем – жалкий невежда.
Знаете, по мне, гордыня потому великий грех, что является эгоистичным проявлением лжи. В хаосе бесконечного реверса мы идентичны друг другу, и то, что у каждого из нас есть свое место, только объединяет нас. Все идут вперед, и точка. Вернуться к началу нельзя – его можно только повторить. Уже это дает нескончаемую пищу для размышлений. Согнанному с вершины это должно придавать надежду, взобравшемуся на нее – не позволять сойти с ума и не зазнаться.
Бесконечность повторяется в каждом из нас – может, поэтому она и нескончаема. Мы и есть бесконечность. У нее нет размера, потому что он невозможен и ненужен. Круг не нуждается в начале – может, его и не было в нашем понимании этого слова. Никто не может быть впереди кого-то, это иллюзия.
Любое событие нашей жизни может как обнадежить нас, так и разочаровать.
Порядок вещей – это таинственное чередование бытия – при трезвом взгляде дает нам уйму возможностей. Никто не мешает нам выбирать точку для отсчета нашего личного реверса. Божественный конвейер, на котором нам выпала честь находиться, безотказен. Так вооружимся же оптимизмом и двинемся вперед, хотя раз мы не в силах остановить свое движение, вернее будет так – веселее друзья!
Наблюдая за кем-то, мы становимся зрителями его жизни. Когда никто не знает чего ждать, в следующее мгновение это действительно интересно. Любое неправильное движение или поступок перемешивают столько карт, что становится смешно. Действительно хорошо, что сценарий не виден, давайте возьмем условием, что его нет. Раз мы его не видим, то пока пусть будет так. Играть нашу роль нам помогают коллеги по цеху, так как наличие режиссера означало бы, что кто-то все же видел сценарий. Многие мечтали бы хоть краем глаза глянуть на этот общий для всех сценарий, но мы договорились пока считать, что его нет.
Например, у немых его нет в принципе. Их сценарий – это молчание и поступки. Очень достойно, не правда ли?
Глухие не слышат ничьих реплик. Как следствие, их слух не режут очевидные ошибки окружающих.
Слепые не видят даже чужих поступков, их восприятие жизни совершенно на другом уровне – наверное, они самые объективные в этом ряду зрителей.
Людские кладбища – это кладбища актеров, успешных и не очень, комиков и трагиков, романтиков и прочих импровизаторов. Надгробные плиты сообщают лишь скудную информацию об их сценическом пути.
Любые ошибки людей можно было бы простить, сославшись на то, что у них не было возможности отрепетировать свою роль. То есть жизнь. Но есть одно «но» – к их услугам огромный выбор людских судеб, пронесшихся перед их глазами, не говоря уже о тех, кто жил ранее. Если порыться в этой «летописи» можно нарыть уникальные примеры для подражания – беспрерывное кино жизни в огромном театре мира. Но нет же, мы переделываем наш сценарий, каждый шаг и слово меняют сюжет, и потому от первоначального текста может остаться всего лишь обложка.
Если бы мне сказали об этом заранее, я б ужаснулся…
Представьте, что вы должны отыскать в палате с погорельцами вашего лучшего друга и не можете его отыскать… а он там, это точно. Прямо у двери, на первой койке. Рядом небольшая толпа пришедших проведать – лица в толпе узнаваемы невооруженным глазом, а больной? Нет, этого не может быть! Это не может быть он, ты собирался только что пройти глубже, мельком бросив взгляд на «этого» и ища глазами среди других, но тебе не дают ошибиться. Боже, дай мне ошибиться…
…Неужели он понял, что я его не узнал? Только не это, не выдавай себя, здесь градус не снижался с момента вчерашнего взрыва этого долбаного бытового газа и, судя по лицу, если это можно уже называть лицом… Прости меня, о Аллах. Извини парень, но я тебя не знаю и времени с тобой знакомиться у меня нет. Ну и пусть, что ты меня знаешь, меня многие знают. Тебе что, делать больше нечего? Ты под препаратами? Почему здесь так светло, что колет глаза? Где кнопка, нажав на которую все исчезает? У кого я это спрашиваю? Он весь в чем-то оранжевом, видно, что это не жалели, в некоторых местах «это» даже на одеяле и подушке. Пахнет не самым лучшим образом. Руки в бинтах и такие, к сожалению, не жмут – себе дороже. Мне тесно в палате, и даже не потому, что здесь столько посетителей, просто я не знаю, что говорить и делать. Мир включил режим нонстоп, ровно в тот момент, когда я просыпался после неспокойной ночи.
– Ты как? – мямлю я незнакомцу, и кажется, удается не смотреть ему в глаза. Хотя как туда смотреть, когда они настолько заплыли, что создается ощущение, что он был грушей для молодого Тайсона, а Майк об этом не знал.
– Чего же ты натерпелся-то, друг? – спрашиваю наконец, а сам сверлю глазами пол.
– Я нормально, – сообщает он, и мне становится не по себе.
Я вижу как тебе нормально, брат… И тут меня осенило: он еще не видел себя в зеркало. Срочно придумайте зеркало с фильтром, вон их сколько, этих фильтров, в инете и приложениях, додумались бы зеркала с ними изобрести… Всего-то неделю ему соврать и надо-то, а там глядишь – и отек пройдет. Главное – чтобы с ним и ожог со лба зажил, ладно растительность у нас с ним будь здоров, гущи что надо, вмиг все восстановится, лишь чуток, кажется, опалило.
Нужно составить список с вещами, которые меня забавляют в людях, – конкретными вещами в конкретных людях, если быть точнее. Мои глаза и уши словно губки впитывают внешнюю информацию, а занимательные моменты не просачиваются сквозь нее, цепляют, так сказать, или цепляются, если быть точнее. Я давно не менял губки, тяжеленные фильтры для моего огромного мира оптимизма. К тому же я сентиментален как не знаю кто. Мне стыдно.
Но разве мы об этом хотим поговорить, я точно нет. Мы начнем выжимать эти самые губки на ваш и мой скромный суд. Все отфильтровано и прелестно в своем хронологическом великолепии. Потому что губки не врут.
Дядя, соседи, дед, сын… отфильтрованная жизнь, в которой было много чего. Многое повторялось и умудрялось не потерять прелести, иногда даже наоборот. Слово, смех, да кому известно что еще – без разницы, губка сама не знает что ей ждать – она просто выловит то, чему было суждено попасться. Склеить бы все эти «фрагменты» в один слайд и поставить на реверс.
«Че ти?» дяди, выдаваемое им раз в год. Но даже в этом случае ставшее его визитной карточкой вместе с его усами, ставшими с годами помельче. Надеюсь увидеть к ним хоть раз бородку, будем ждать.
Фразы на родном языке, которые безвозвратно потеряют свою прелесть при переводе, оседают на губку с особым шармом. Такие «родные» шутки для никак не ставшего своим меня.
А дед молчал, тяжело, так, что губки вмиг наполнялись до краев, и, боясь чего-то (может, деда), я убегал. И хоть никогда не узнаю, о чем он молчал, все же я был соучастником его тайны. Губки не дадут соврать.
Губки не врут. Тем более те, что в ушах. Те, что в глазах могут чего-то и не разглядеть, но врать они не умеют.
«Я, ПАПА и Я» – ездили вчера в лес. Ну как, скажите, это могло не осесть на губке?! Да, ты крут, ты только что осел на верхний слой губки, причем надолго. Или даже не ты, а твое раздвоение личности. Даже хохот множества свидетелей только укоренил на губке сей незамысловатый штришок.
Губка сына практически безразмерна, ей не дано залеживаться без дела, и, чуя что-то неладное, он пытается не пополнять инфу на своей губке. Это только все усугубляет.
Незнакомцы, прохожие, персонажи снов – никто не застрахован от этого. Губки молниеносны и беспристрастны. Они одновременно отвечают за любовь и неприязнь.
И хоть губки и кажутся мне безразмерными, им никогда не вместить всей жизни, потому как в таком случае они станут ненужными. Свойства и функции губок в какой-то мере почтенны – они незаменимы и непогрешимы; око не упускающее ни одной заслуживающей внимания детали.
АЛФАВИТ
Глава 1
На сегодняшний день в моем распоряжении все тридцать три буквы алфавита и тридцать три года жизни за плечами. Первая буква А – это тот звук, который я издал при рождении в первую очередь, наверное, как и большинство новорожденных в этом мире, но услышал ли мир этот звук? Главное, что его услышала мама, а я услышал ее, хотя я и до этого слышал ее голос, но он был отдаленным и непонятным.
Не то чтобы мне хотелось присвоить каждому году свою конкретную букву, но все же, сколько еще раз мне придется пройтись по этому алфавиту? В следующий раз каждый год будет значить что-то новое, если, конечно, я не умру. Если я все же умру, а это неизбежно, то на какой же букве это произойдет? Вдруг это будет знак? Одно знаю точно – я прожил свою жизнь, буква за буквой, пытаясь не допускать ошибок.
Где-то в районе Й умерла мама. На этом, как оказалось, закончилось детство. Встретив свою будущую жену в интервале между Н и О я возмечтал стать взрослым и как можно скорее. И вскоре на букве С повзрослел – мы поженились; С, как оказалось, означала свадьбу.
Как я понял, что повзрослел? Что такого во мне поменялось? Не знаю, может я понял это по тому, как изменилось отношение ко мне окружающих, даже мой отец «оставил» меня в покое. Так вот, в Т-году родилась дочь, а сын в год Х.
Из всего этого алфавита просто и непринужденно складывается моя довольно непростая жизнь. Я считаю год кончины мамы годом конца детства, в любом другом случае я считал бы, что оно закончилось в год рождения дочери. В каждой букве моей жизни я могу найти частичку счастья, я благодарен им и люблю их, а оглядываясь назад, повторяю – слава Богу!
И пусть первые буквы своей жизни я произнес нетвердым голосом, я надеюсь с каждым разом, если, конечно, он будет мне отпущен, произносить их более отчетливее.
На данный момент я остановился на букве Я. Может, это означает то, что нужно сконцентрироваться на себе, посмотреть на свое место в жизни и по возможности со стороны? У меня было тридцать три буквы и, соответственно, тридцать три шанса, что весьма немало, я вам скажу. Все ли я сказал, что хотел, а главное – услышали ли меня те, к кому я взывал? Почему-то создается ощущение, что последние буквы я сказал скороговоркой, настолько быстро они отзвучали, некоторые я даже словно проглотил.
Жизнь дает мне паузу, чтобы я обратил на это внимание. У меня почти год подумать перед тем, как заново начать этот алфавит. Оговорюсь еще раз, если на то будет воля Божья.
Теперь, зная в какой-то мере как это работает, я уж постараюсь не сбиваться, не прозевать ни одного мгновения и не глотать ни одну букву. Я готов услышать свой собственный голос и хочу, чтобы его услышали все. Дамы и господа, настала моя пора говорить!
Глава 2
Сегодня, благодаря Ф.Ф., я посмотрел на себя через буквы, а не наоборот. Постараюсь вкратце объяснить, что я имею в виду.
Раньше, в пору моего первого алфавита, я не пытался разглядывать себя, а чаще смотрел на других. Окружающие были намного интереснее для меня, нежели я сам, и сегодня я понял наконец природу этого «заблуждения», оказывается все просто – до сих пор мне казалось, что я и так прекрасно себя знаю. Абсурд, да и только; если вдуматься, изучить самого себя невозможно.
Часто слыша фразу, что кому-то что-то пришло в голову, я пришел к выводу, что это звучит смешно. Не может что-то прийти кому-то в голову, постучавшись в дверь, или куда там, в череп. Правильнее будет, что это нечто выходит у нас из головы, вытекает так сказать. Это нечто кажется настолько новым для нас, что мы боимся признаться, насколько слепы были до этого. Каждое слово, поступок или чувство – это наше внутреннее богатство или же недостаток, это и есть мы, и поменять это немыслимо. Мы можем менять то, что нам известно, да и то не всегда, но поменять неизвестность не дано ни одному человеку. От нас не зависят сюрпризы, которые выкидывает наше сознание, если же вы не выкидываете сюрпризы, что ж, признайте – вы скучный человек и вам с этим жить.
Эта внутренняя неизвестность давно бросает мне вызов, и честно вам признаюсь, его трудно не принять, главное не струсить перед ней, то есть перед самим собой.
Однажды, отложив на потом «разборки» с самим собой, можно горько пожалеть в дальнейшем. Так же как поход к стоматологу – его лучше не откладывать в долгий ящик.
Если невозможно изменить неизвестность, то что же делать, спросите вы? Я бы посоветовал позволить неизвестности изменить вас самих. Поверьте, ей можно и нужно доверять, в первую очередь потому, что у вас нет повода ей не доверять, к тому же она говорит на том же языке, что и вы, да что там, вы поймете ее (себя) без слов. И не забывайте, вы настолько же хорошо ей известны, насколько она неизвестна вам. Доверьтесь ей хотя бы из любопытства, как поступил я.
Как было сказано выше, я пытался рассматривать других людей. Я общался с ними, пытался оказывать впечатление, знакомил их с собой, хотя сам не был с собой знаком. Учитывая тот факт, что среди них несомненно были люди много мудрее меня, то это наверняка выглядело забавно и неловко. Может, их мудрость в том и заключалась, чтобы не обращать на это внимание.
Я продолжал их знакомить с собой, наивно полагая, что уже сложился как личность, рисуя им свой портрет, но не красками, а поступками и словами, тем самым несправедливо ограничивая себя. Не мне судить, нравился ли окружающим мой автопортрет. Да, кстати, я его еще не закончил.
Теперь я дам возможность сделать это неизвестности, художнику, которому я до сих пор не развязывал руки. Попытаемся же вместе с вами восполнить то драгоценное время, когда я себя так глупо игнорировал.
Что же нужно, чтобы понять, правильно я жил раньше или нет? Нужно обернуться и посмотреть назад. Неправда, что мы помним все, что с нами происходит. Если всегда смотреть вперед видишь лишь то, что перед тобой, случившееся же с нами всегда остается позади.
Буквы помогут нам вспомнить то, что осталось позади. Оставшееся в прошлом неизменно и потому истинно, в отличие от того, к чему мы стремимся, смотря вперед. Будущее нереально, оно словно сладкий самообман. Как бы уверенно мы ни смотрели вперед, это ничего не значит. Стоя между прошлым и будущим, мы выбираем куда смотреть – назад или вперед; тот же, кто смотрит назад, видит больше. Ему видны факты, а не гипотезы, которым он может давать оценки. Максимум, что может глядящий в будущее, – это делать предположения.
Прошлого не бывает без оттенка грусти. Либо оно горькое, либо горьки воспоминания о нем, если вы были в нем счастливы.
А что же будущее, какими буквами написано оно? И вообще – написано ли? Несомненно написано, и чернила уже высохли.
Как мы поняли для себя, прошлое неизменно. Так вот, будущее так же невозможно изменить, единственное отличие видится мне лишь в том, что будущее нам неизвестно. Человек по сути своей слаб, куда там изменить прошлое или будущее – он не может толком влиять на настоящее.
Чтобы изменить будущее нужно до него добраться, а это невозможно. Наверное, поэтому мы и говорим, что оно на горизонте, а как к горизонту ни приближайся, он отдаляется от вас.
Быть может, человек недостоин знать будущее? Не заслужил такого счастья или наказания? Если иногда мы бываем не готовы к тому, что было в нас самих, то готовы ли мы к будущему? По мне, каждая буква настоящего и даже прошлого весомее тысяч алфавитов будущего.
Глава 3
Весь год А я только и делал, что ел и плакал. Другими инструментами общения с миром я еще не владел, а потому нагло пользовался ими. Еще я смотрел сны. Ну, это когда закрывал глаза, конечно. Сначала это были продолжения снов, которые я видел в чреве матери – их можно назвать неземными, если вам так угодно. И, родившись на свет, я продолжал видеть их отрывки. Потому, пробуждаясь ото сна, я непременно плакал – скорее от досады, чем по какой-либо другой причине.
Я долго привыкал к солнечному свету, но чувствовал, как он мне необходим. Голоса людей я начал слышать более четко, за что был очень благодарен, пусть даже и не понимал их. Они отвлекали меня в моменты, когда я плакал, проголодавшись или почему-то еще. Так что со временем я понял, что не стоит им всецело доверять. Но сначала я был более наивным и даже забывал на время про голод. Одним из самых сильных чувств были запахи, особенно запах мамы. Я чувствовал, когда она отдалялась от меня, даже засыпая.
Примерно через год я привык к солнечному свету и начал смотреть вперед. Так как это был год Б, согласимся, что я неосознанно смотрел в будущее. А куда еще смотреть человеку без прошлого? Быть может, поэтому детство и кажется самой счастливой порой жизни – его не отягчает прошлое со своими воспоминаниями. Должен вам сказать, тогда я еще не пробовал далеко заглядывать в будущее. Я инстинктивно чувствовал, когда приходило время покушать, и с ожиданием смотрел в сторону двери, откуда появлялась мама с бутылочкой.
В этот же год, в самом его начале, я научился ходить. Было забавно наблюдать то, как приближаются предметы, на которые я до сих пор любил смотреть. К концу года Б я мог уже даже бегать, хоть и всегда больно падал, но поверьте, это того стоило.
Все чаще в моей жизни появлялся папа, я чувствовал его и раньше, но редко, на несколько минут, теперь же я подбегал к нему сам, хоть и понимал, что он опять будет колоться чем-то жестким, оказалось, это была щетина, но я честно платил эту цену за его внимание.
В начале года В я впервые реально почувствовал весну. Меня водили гулять во двор менее укутанным, что позволяло видеть немного дальше обычного. Под почти совсем растаявшим снегом виднелась прошлогодняя трава. Попытки побегать по ней оказались неуспешными, я сразу упал, перепачкав свой комбинезон – так началась эра оплеух, которые я получал за то, что пачкал одежду. За меня доставалось и брату, иногда даже сестре, но я ничего не мог с собой поделать. Оплеухи же, достававшиеся им, были частью их алфавитов, которым было суждено переплестись с моим, так уж вышло.
Не намочить ноги было невозможно, так как мы любили прыгать по различным канавам. Брат уже не носил колготки, и его промокшие носки еще получалось более менее высушить. Вместе с соседскими мальчишками мы весело отжимали их и раскладывали на солнце, и весенние его лучи сушили их в надежде избавить нас от маминой ругани. Все боялись маму.
Все больше времени я проводил на улице. Лето было в самом разгаре, и промокшие колготки сменились короткими шортами.
Потом началась война. Ну, как началась… Она начиналась каждый день и заканчивалась с наступлением темноты. Войнушка, так мы называли эту игру, в которую играли, разбившись на отряды по три солдата в каждом.
В соседнем подъезде жили Золотовы; приезжавшие на выходные к своей бабушке братья Егоровы тоже жили неподалеку. Вооружившись палками, мы захватывали на время все сараи за домом и начинали. Лучше всего звуки выстрелов удавалось издавать брату. Мое «трр-трр-трр» всех только смешило, но я не сдавался. Вообще мы не брали пленных. Только когда нас звали домой, объявлялось перемирие до утра.
Так прошел третий по счету год моей жизни. Потом был достроен наш новый дом, и мы переехали в город. Год Г встретил нас сурово. Новый дом, бывший самым большим в округе, не был еще до конца достроен, когда мы переезжали. Он был из деревянного сруба, который вскоре после заезда облицевали белым силикатным кирпичом. Наверху был предусмотрен мансардный этаж, который так и не суждено было отремонтировать. Большущий подвал во весь дом постоянно подтапливало, из-за чего воду всегда приходилось откачивать насосом, а при его поломке ее выносили вручную.
Нельзя сказать, что мне не нравилось в новом доме, но здесь не было Золотовых, к которым я так привык, не было излюбленных сараев, но была речка, которая протекала рядом с нашим огородом.
Город был настолько маленький, что это сейчас кажется немного забавным. Конечно, по сравнению с нашей деревней он был огромным, но все же это было так, он скорее напоминал поселок городского типа. Зато здесь была своя больница, а не маленький медпункт, как в деревне. На окраине даже была исправительная колония, которую называли зоной, но я никогда ее не видел.
Рядом с магазином, где работала мама, располагался другой, в котором продавались вещи, сделанные зэками. Это были очень красивые ножи, кухонные наборы разделочных досок и скалок и много чего еще. Этот магазин был исполнен в виде узорчатого терема, изготовленного все теми же зэками. Должно быть, он до сих пор украшает серые пейзажи тех мест.
По сути, зона была единственным местом работы местных жителей, многие собирали в лесу грибы и сдавали их в пункты приема. Особенно популярны были лисички, из них делали какие-то лекарства, но я смутно помню подробности.
Собирать грибы нам с братом было еще рано, поэтому мы промышляли тем, что собирали стеклотару и сдавали ее в свой же магазин. Мама, жалея нас, давала немного больше денег, чем полагалось, что вызывало зависть наших новых друзей.
– Вы не должны собирать бутылки, – говорила она, и давала нам сверх денег любую шоколадку на выбор.
Даже если она забывала давать шоколадку, это было не страшно. Дело в том, что склад магазина находился дома, и мы с успехом таскали оттуда все, что хотели. Главное было не спалиться. Теперь, вспоминая об этом, я понимаю, что это ни для кого не было тайной.
Сестра постоянно шантажировала нас, так как была старше и к ней прислушивались. Поэтому мы брали ее в долю, иначе она могла наябедничать.
Приближалась осень, мы все реже купались в речке, но к тому времени уже неплохо освоились на новом месте. Пришла пора собирать картошку.
В подвале было оборудовано два отсека для картошки – один для посевной и второй для той, что покрупнее.
Все эти воспоминания, которые я мог бы опустить и которые, на первый взгляд, кажутся довольно нехронологичными, настолько крепко осели в моей памяти, что я не смею их не озвучить. Я могу напрячься и припомнить много чего еще, но лучше позволим этому потоку изливаться, не вмешиваясь в его течение.
Приближался первый новый год, который я могу вспомнить. Меня взяли на елку с братом и сестрой, которые на тот момент уже ходили в первый класс. В тот день мне исполнилось четыре года. С тех пор новогодние елки часто попадали именно на мой день рождения, и мама неизменно пекла торты, которыми мы всех угощали. Странно, но всем хватало кусочков, словно это был какой-то огромный торт, может быть, детей было так мало, не знаю.
Пятый год моей жизни приходится на букву Д. Помню той зимой папа пришел однажды необычно веселым и о чем-то долго говорил с мамой на кухне. Именно тогда я первый раз услышал слово «дача».
Нас позвали на кухню, и мама, не скрывая своей радости, сообщила прекрасную новость.
– Дети, папа решил построить нам дачу!
Брат с сестрой тут же подпрыгнули от счастья, и я тоже подпрыгнул, даже не понимая, чему они так радуются. Мне объяснили, что такое дача, но радость наша только увеличилась, когда отец сообщил, что она будет там же, где мы жили до переезда, то есть мы сможем ездить на выходные к Золотовым и отдыхать с ними.
Я чуть не заплакал от радости, мама же не скрывала своих слез. Она очень привыкла к тамошним соседям и сильно по ним скучала. С этого момента мы начали строить нашу дачу.
– Представляешь, как обрадуются Саша с Антоном? – не унимался брат.
Я отлично это представлял, а еще представлял как опять встречусь с Юрой, моим первым другом. Только теперь я понял, что значит друг, и именно в год Д.
Те места всегда славилась своими озерами, и в Мельницах, где мы жили до того, как переехать, тоже было свое озеро. Часто с папой мы бывали там и раньше, но я боялся воды, а так как папа постоянно пытался научить меня плавать, то я всегда искал повод не ехать со всеми на озеро. Теперь же, когда местом для дачи был выбран участок совсем недалеко от озера, мне было уже не отмазаться.
Зимой озеро покрывалось льдом и многие катались на нем на коньках, у нас их не было, и потому, надев скользкие галоши, мы представляли себя хоккеистами и, взяв вместо клюшек палки, гоняли по льду камешки.
В один из таких дней случилось необычное, и мы вспомним это более подробно.
Глава 4
– Ты не такой, как мы. Совсем не похож.
Брат сидел на камне, хотя мама пугала геморроем, если сидеть на холодных камнях.
– Как это не как мы? – спросил я.
Он любит меня задевать. Злит даже то, как он, сопя, дышит, когда я пытаюсь заснуть. А как противно кушает – не передать словами. Но он старше, легко может меня отдубасить. Сашка пошел отлить к елкам. Однажды, не нарочно, я видел, как он, справив нужду, заправлял штаны, фу! Хорошо, что он не заметил. Пока его нет, брат дразнится, как обычно.
– Ты не похож ни на сестру, ни на папу. Подбросили в роддоме, наверное.
Когда ты и в правду немного отличаешься от остальных детей, бред, который он несет, перестает казаться абсолютным.
– Мне только пять. Я скоро стану на вас похож.
– Уши как у слона.
– Не, просто волосы слишком короткие.
Он смеется, еще больше меня раздражая.
Сашка пришел, вопросительно смотрит, щеки от мороза красные, на руках перчатки на липучках.
– Играем?
– Да. Где Антоха?
– Антон… Эй, Анто-о-он! ***** твою мать!
Приезжая с города, Сашка всякий раз что-нибудь новое привозит. Вон перчатки какие. Может, попросить – вдруг даст поносить…
– Саш, а что такое «*****» ? – спрашиваю.
Он смотрит на меня, потом переводит взгляд на брата. Лыбится.
– Тебе сколько лет – пять?
Да, пять, думаю. Ты же прекрасно знаешь сколько.
– Скажи, что это означает? – допытываюсь.
Смеются с братом, лукаво переглядываясь.
И тут Антон выбежал из-за кустов.
Год Е, так вот как ты начался. С *****, получается, начался.
– Ты откуда, твою мать? – спрашивает Антоху.
– А сам как думаешь?
– Опять твою мать? – спрашиваю я.
Брат уже хохочет. Саша шепчет Тохе:
– Он не знает, что такое «*****».
Я уже почти плачу. Иду в сторону дома.
– Подожди, а в хоккей?
Продолжаю идти, но немного медленнее.
– Ребят, больше не будем смеяться.
Поворачиваюсь, смотрю в глаза Саше:
– Точно?
– Клянусь сердцем матери, и это не бабушкины сказки.
Этого достаточно.
Бежим вместе на лед, ***** его мать!
Играем там, где вода мельче, а то провалиться смерти подобно – мама убьет. Вместо ворот камни, шайба – плоская лепешка, еще с прошлой зимы, гладкая, словно не камень, а стекло. Перчатки только у Сашки, поэтому он на воротах, не повезло ему. Лед довольно крепкий, лишь местами видно дно – илистое, мутное. Иногда разбиваем лед камнями, о чем позже жалеем, приходится обегать, когда играешь.
Он кидает мне перчатки. Я не могу поверить.
– Встань на время, я погоняю.
С тревогой впервые надеваю перчатки. Такие впервые, это точно. Жаль, велики. Натягивает липучки, теперь в самый раз. Многому у него научился, не то что брат. Благодаря ему дальше всех плевать умею, кроме Сашки, конечно. И в ножички он поднатаскал.
Так холодно, что руки даже в перчатках коченеют. Вдруг на льду что-то происходит, слышу испуганный крик Сашки и бегу к ним, к куче у ворот Юры. Тревожно, так как глаза никак не цепляют брата – ни на льду, ни на берегу его не видно. Не подо льдом же он?
Подбегаю и понимаю – да, именно там! Мысленно представляю, сколько ему мокрым переть до дома и совсем забываю, что здесь может быть глубоко. Но брат не из пугливых, он не плакса. Выныривает и хватается за кромку, но она податлива как бумага, и он каждый раз проваливается обратно. Боимся подойти к краю и тащим сук, которым играл Тоха. Помогаем выбраться. Даже не обмолвившись словом, все бежим в сторону дома.
На бегу кричу, чтобы сорвал куртку и подаю свою, но упрямо не берет. Ближе всех Цыбины, бежим к ним, стучим в четыре кулака. Их в семье восемь, точно кто-то должен быть дома. Леша в удивлении открывает дверь и отходит в сторону, пропуская нашу запыхавшуюся компанию. Интересно, почему он не пошел с нами играть?
В углу круглая, обитая жестью печь. Топят они будь здоров, но воняет в доме противно. Детей много, вот и воняет. На окне Катя. Стоит целый день и раскачивается, как маятник. Волосы короткие и курчавые, прям как негритянка, только кожа белая. У нее подозрение на малокровие и еще на то, что она слаборазвитая. Хотя у них все такие.
Брат в одних трусах сидит у печки и в любой другой ситуации он бы стеснялся, но не сейчас. Послали за мамой и тетей Ларисой, медсестрой и по совместительству мамой Юры. Те будто того и ждали тут же появляются как из-под земли, мама успела даже захватить шерстяное одеяло. Брату с ходу прилетает в ухо, по взгляду, брошенному мне, понимаю – я на очереди.
Брату еще холодно, а его уху уже нет, настолько, что оно спешит об этом сообщить, быстро краснея. Это довольно смешно, но никто не осмеливается смеяться при маме. Это железное правило мы не нарушаем.
От мокрой одежды в комнате, и без того вонючей, невозможно дышать. Катя, что-то там напевая, еще энергичнее раскачивается на подоконнике. Ни на одном окне нет ни штор, ни даже тюля. Окна – территория Кати, а шторы она ненавидит. Она любит природу за окном, сладкий чай и тепло. По-моему, она немногого требует.
Потихоньку дети разбредаются по домам. Скинув всю одежду брата в старый пакет, и мы в спешке идем домой. Брату восемь лет, но он на руках у мамы, укутанный в одеяло и в папиной шапке. Ввиду случившегося ему нисколько не стыдно быть на руках, а то бы ломался как мог.
Почему мне не всыпали на людях? Теперь дома получу, несомненно, больше. Кручусь под ногами у мамы, но она меня будто не замечает. Поднимаясь по лестнице, все же осмеливаюсь спросить:
– Мам, ну что ты? Не огорчайся.
Когда она молчит, бывает до жути страшно, а еще больше жалко ее.
Я предложил развесить промокшую одежду, но получил отказ. Сначала ее нужно постирать.
Помню летнее утро, когда проснувшись и выбежав во двор, увидел развешанные папины брюки и рубашку. Стирка не намечалась, и вскоре я узнал от мамы, что папа спас маленького мальчика, тонувшего в котловане неподалеку от Мельниц, деревни, где мы жили. Папа был горд этим фактом и не уставая рассказывал об этом всем, кто не слышал, ну, или был не прочь услышать еще раз.
То был, как оказалось, хоть и малолетний, но довольно крупный ребенок. Папа с Ромой, о котором мы еще упомянем в дальнейшем, сидели неподалеку и отдыхали, как вдруг услышали крики детей, звавших на помощь.
Подбежав они поняли, что кто-то тонул, причем сколько уже прошло времени, сказать никто не мог. Дети только и могли, что показать направление, в котором предположительно стоило искать. Не раздумывая ни секунды, папа нырнул в воду, но так как котлован был вырыт с целью получения чистой глины, то вода в нем была мутная, цвета молочного какао. Пару раз вынырнув и вдохнув побольше воздуха, он решил в последний раз попытаться найти мальчика. Теперь он искал уже немного подальше от берега, решив, что того утянуло вглубь. И правда, вскоре его рука наткнулась на ногу мальчика и, ухватившись за нее, он стал тянуть наверх, но тот оказался тяжелым для ребенка, а легкие уже непременно требовали воздуха. Переборов себя, отец оторвал бездвижное тело от дна и поплыл одновременно вверх и к берегу. На берегу уже собралась небольшая толпа, отцу сразу же помогли выбраться.
Мальчик совсем не подавал признаков жизни. Он был толстый, от чего трудно было понять, наглотался он воды или у него всегда был такой живот. Пару раз надавив на грудь и положив немного набок его голову отец попытался сделать искусственное дыхание. Мальчик стал отрыгивать воду, раз за разом все больше и больше.
Вокруг творилось что-то невероятное. Для нашей маленькой деревни это было настоящей сенсацией, все как прям из сценария голливудского фильма.
Да что там, иногда вот задумаешься – а вдруг наша жизнь и вправду один большой фильм? И этот мальчик, например, играл тонущего, а папа – его спасителя. Я, повествующий вам о своей жизни, сидя урывками за ноутбуком, пытаюсь играть писателя, потому что должен еще сыграть отца, мужа, соседа… и потихоньку закрадывается в голову мысль: может, лучше сойти с ума?
Точно, другого выхода, наверное, нет. И играть больше не придется, во всяком случае только одну роль, зато какую разнообразную, не обремененную навязанными сценариями. Одна загвоздка – притворяться сумасшедшим у меня не получится, актерские навыки слабоваты. Раньше прокатывала отмазка, что я еще молод, но, вуаля, мне уже практически тридцать три.
Я в клубе тех, кому за тридцать,
Был далеко до тридцати…
В клубе анонимных двадцатипятилетних, готовящихся к взрослости и сумасшествию. Как нигде к реальному сумасшествию людей готовят на Кавказе. Но я, родившись во Пскове и лишь в десятилетнем возрасте переехавший в Ингушетию, только должен был это понять.
Десятый год жизни, другими словами год И, соответствует Ингушетии. Важно заранее отметить, что я не смог влиться в этот поток спешащих сойти с ума, чем, честно говоря, совсем не горжусь. Еще ребенком мне пришлось созерцать первые искорки безумия в глазах моих сверстников, но мне это не передавалось. Считалось, что это следствие нашего менталитета, причины же давно затерялись во времени. Мы – горцы, и хоть это и звучит немного пафосно, но это так. Это не попытка оправдать безумие, такое необходимое для жизни на Кавказе, а простая констатация факта.
Почему я заглянул на несколько лет вперед спросите вы? Наверное, у этого нет объяснения. Почему люди сходят с ума в какой-то определенный момент времени, а не любой другой? Просто потому что по сценарию так нужно.
Все сопутствующие условия, необходимые для того, чтобы хотя бы немного свихнуться, жизнь преподнесла мне в первый же день моего приезда на мою малую родину – в этот день умерла мама.
Глава 5 (самая черная)
Вступив во двор в тот ноябрьский день, я впервые оказался на ингушских похоронах. Понять это сходу было немудрено – распахнутые ворота, двор, заполненный какими-то людьми. Но я не понял этого сразу. Откуда мне было знать, что происходит? Вернее сказать – что уже произошло.
Уже почти стемнело, огромный двор дедовского дома похож на муравейник, но это только с виду. На самом деле это контролируемый хаос. Дед, повидавший много похорон, зорко наблюдает, чтобы этикет (немного неприятное слово применительно к похоронам) неукоснительно соблюдался.
Нас ждут с обеда. Прощание с умершим у нас проходит в ненавязчивой спешке, хоронят, как правило, в тот же день, но, по понятным причинам, могут и на второй день.
Как было сказано, я не сразу понял суть дела, но первые тревожные мысли (жаль, не безумие) уже лезли мне в голову. Нас проводили в главный дом, где мы с братом сразу же оказались в руках многочисленных тетушек, которые при виде нас стали плакать еще сильнее.
«Наверное, маме совсем худо», – подумал я. Но ничего, все будет и должно быть хорошо.
Человек, не знавший горя, – самый счастливый человек. Знакомство с горем – самое ужасное из возможных знакомств в жизни. Я не мог поверить в худшее, потому что не знал в своей жизни ничего плохого… пока еще не знал. В детстве мы с братом любили с пацанами рвать яблоки в садах, коих было просто множество. Огромные, или казавшиеся нам такими в ту пору, они так и манили нас. Естественно, самые сочные росли на абсолютно недосягаемой высоте. Тут то и начинался обстрел бедного дерева! В ход шли палки, камни, даже кроссовки. Бывало, подбросишь что-то и ждешь, что это упадет, непременно на голову, прям затылком чувствуешь опасность. Шелест, заблаговременно предупреждавший об опасности, был до странного схож с гулом, стоявшим во дворе, – он как бы предупреждал о скором ударе, который был, как оказалось, неизбежен.
Потихоньку в горле у меня вставал ком. Я умел сдерживать слезы, еще с тех пор, как бывал свидетелем ссор папы с мамой – в отличие от брата, который сразу начинал плакать. В этом была его смелость, он всегда был смелее меня, не боялся плакать перед папой, который не признавал никаких нежностей. Но мне кажется, в этот раз он не заплакал. Может, он тоже не верил в худшее? Странно, я ни разу его об этом не спрашивал.
Забежав вперед, скажу, что у нас в семье заводить разговор о маме сложно, это своеобразная дань уважения ее памяти, хотя, на первый взгляд, кажется наоборот. Наверное потому, что говорить о ней без слез так и не научились.
Так вот, брат тоже держался и, наверное, именно в этот миг умерло детство в наших сердцах. Нас провели в комнаты находящиеся в правом крыле, а там, уже укутанная в саван, на полу, лежала мама.
Слезы, осознав, что получить волю через глаза не получается, полились где-то внутри – они просто не могли не литься. Время на миг остановилось, как и те, кто смотрел на нас с братом – десяти и двенадцати лет от роду, ошарашенные этой худшей из возможных новостей. Мы просто молча стояли у ее ног.
– Пусть побудут здесь, – заявила тетя Хасрат, двоюродная сестра нашего дедушки. Эта крепкая женщина, поднявшая десять сыновей, многое видела в жизни, но мне не кажется, что к такому можно привыкнуть.
Сказать, что я был в замешательстве, значит ничего не сказать. Мамы я не видел уже пару месяцев, и у меня столько накопилось ей сказать: и этот первый полет на самолете, на который мы не пожалели денег, в надежде застать ее, и все-все остальное… Про то, с какой жалостью я простился с нашим Псковским домом, понимая, что быть может, уже никогда не увижу его.
А она уже меня не услышит. Брат немного поплакал, но я честно могу ручаться, что не пролил ни одной слезы в тот момент. Слезы лились где-то в душе.
Неожиданно время, остановившееся на мгновение, вдруг продолжило свой бег. И нарушил эту тишину крик сестры.
Следует описать двор, чтобы читателю было понятно, как принято жить у нас. Помимо основного дома, во дворе непременно предусматривают навесы, в некоторых случаях просто огромные. В случаях мероприятий, таких как похороны или свадьбы, под ними сидят старейшины. Помимо этого, так как семьи обычно многодетные, бывают несколько пристроек из пары комнат. В данном конкретном случае пристроек было две, и каждая из них имела свой отдельный навес.
Из-под одного из них как раз-таки и доносился крик сестры, требующий пустить ее к маме.
И нет, это были уже не слезные причитания, то были гневные, истеричные требования. По ее лицу было ясно видно, что слез она не стеснялась. Впрочем, от женщин это и не требовалось, в отличие от мужчин, которым не пристало на людях показывать эмоции.
Может, поэтому и сходят с ума в хорошем и не очень смысле этого слова дети гор? Сумасшедшему наверняка легче это все переносить, хотя не факт.
Реальное время принято называть настоящим, с таким же успехом мы могли бы называть прошлое и будущее ненастоящим, не так ли? Тот день… был ли он настоящим или нет? Разделил ли мою жизнь на до и после?.. После него все стало ненастоящим.
Все, во что трудно поверить теперь кажется мне ненастоящим. Одно знаю точно – прошлое и будущее живут гораздо дольше настоящего, и крики сестры, рвущейся к маме, будут жить в моей памяти всегда.
Глава 6
Если жизнь – это фильм, то у каждого фильма есть свой сценарий. Конечно же, если это не немое кино. Так же и с алфавитами: они есть в жизни каждого. Тягучие, легкие, горькие и сладкие буквы нашей жизни слетают с наших уст и исчезают у нас за спиной. Сегодня, на рубеже своего первого алфавита, я задаюсь вопросом – мог ли я знать, что любовь утомит меня к тридцати годам? Нет, ведь тогда я все еще верил в любовь – в любовь между мужчиной и женщиной.
Чувства выше, чем любовь, не существует, это бесспорно. Я понял это в день своего возвращения из неудачной командировки в Волгоград. Дочери не было еще и года, и, взглянув на нее, я понял, что был практически месяц – как дерево без воды, без корней, без почвы. Затем я посмотрел на жену и понял, что хочу побыть с ней наедине.
В телесном плане я бешено соскучился по ней, в духовном – по дочери.
Страсть ничтожна перед любовью, влюбленность ничтожна перед ней, и даже сострадание меркнет перед любовью родительской, любовью, которая не рождалась, но рождала.
В жену я влюбился сразу же, как увидел, и это было банально – в нее влюблялись все, кто хоть как-то был с ней связан. Я с радостью сходил с ума от ревности, которая была проявлением моей жадности. Я бы мог допустить, что ей будет с кем-то хорошо. Но чтобы кому-то было хорошо с ней – этого я б уже не выдержал. Это была сумасшедшая влюбленность, против которой было все.
Ее гиперактивность контрастировала с моей обособленностью, кстати, я всеми силами пытался нивелировать это своеобразным чувством юмора. Забавные юные муж и жена получились из нас. Еще до женитьбы мы пытались распределить семейные роли, что было похоже на слепую стрельбу по несуществующим мишеням.
Начав зарабатывать в юном возрасте, я лишил наш союз того глотка свежести, в котором нуждается все живое. После изнурительного рабочего дня я был все тот же я, а она была все той же, только не утомленной и жаждавшей утомления. Никакой синхронности.
Если бы я начал свой рассказ с конца, то я бы начал с того, что любви между мужчиной и женщиной не существует, существует любовь между человеком и человеком. Я слишком долго спорил с самим собой, чтобы спорить об этом с кем-то еще.
Велик соблазн назвать эти отношения между влюбленными любовью, настолько это все бывает порой красиво, но есть одно «но» – любовь не обязана быть красивой. Она вообще не обязана быть. Например, мать не обязана любить ребенка, а ребенок – мать. Но они любили друг друга еще до того, как впервые увиделись. Это не то что любовь с первого взгляда, это любовь без взгляда.
Чтобы продолжать любить маму, мне не нужно видеть ее или слышать. Мне хватает иногда ходить на кладбище и оставлять там немного своих слез. И пусть где-то глубоко в моем сознании заложено столько семян оптизма, что их хватило бы многим, я не могу о ней не плакать.
Сны о моем детстве нагоняют на меня тоску. Любые воспоминания вызывают в нас тоску, это неизбежно. В детстве, мечтая о счастье, мы представляли, каким оно будет. Сегодня мне хочется послать это счастье куда подальше. Сначала мы мечтаем о нем в будущем, а потом сидим и чешем репу, вспоминая о прошлом. Мы сожалеем о времени, в котором мечтали быть счастливы. Счастье – это сожаление?
Понимаете, я не хочу ни о чем сожалеть. Больше не хочу! Хватит с меня! Если счастье сопряжено с сожалениями, то что же тогда несчастье?
Несчастен должно быть тот, кому не о чем или не о ком сожалеть, тот, кто боится себе в этом признаться. Самые счастливые те, кто сожалеют о достойных и достойном, грустят по этому.
Хороший художник радует глаз на каждой картине. Так и хорошие люди даже в сожалениях о них украшают наши воспоминания.
Кто-нибудь стеснялся сказать вам, что вы сутулый?
Подбирать слова – это так по-человечески, как бы разучиться подбирать их? Мы не подбираем слова в бреду, по крайней мере осознанно. Может быть, их не подбирает сумасшедший, ребенок, попугай, наученный словам?
Так вот, кто-то идет рядышком, выпятив грудь колесом, и подбирает слова, чтобы не обидеть. Спасибо, конечно, это намного лучше, чем подбирать их, чтобы обидеть. Но все же – почему сутулый?
Не потому ли я на следующий день увижусь во сне с Ромой, пытавшимся с детства заставить меня комплексовать по тому же поводу.
Если вы понимаете, что с вами разговаривают подбирая слова, значит, у них это не получилось.
Когда вас просят сказать что-то бессвязное, даже в этом случае вы подбираете чертовы слова. Так удосужьтесь не подбирать их, когда вас не просят. Когда вас о чем-то спрашивают – это значит, просят подобрать ответ.
Я не могу не знать про свои лопатки то, что видно невооруженным глазом, просто потому, что часто, вооружив его, рассматривал их в зеркале, в силуэте тени на стене, на фотках.
Я даже показывал их костоправу, который почему-то им позавидовал. Тьфу-тьфу, лопатки кажись не так плохи, как кажется на первый взгляд.
Если, конечно, костоправ прав. И правильно подбирал слова. Но к чему ему врать, я мог бы быть его благодарным клиентом, и мы бы дружелюбно подбирали слова во время сеанса массажа и процедур, кто знает.
Сколько нужно слов, чтобы сказать правду? Как долго ее можно молчать?
Как-то раз мы шли с ней по тротуару. Она стеснялась и подбирала слова, маскирующие это стеснение. А я, молчащий правду, считал про себя, скольких слов ей хватит – может, двух?.. И тут мы увидели телефонную будку.
Я никогда не разговаривал из таких будок. Да что там – я в них даже не забирался ни разу… И вот я внутри. Без стекол, красная и необъяснимо уютная. В ней столько раз подбирали слова, что мне и не снилось.
Она (не будка) просит меня подобрать выражение лица – для фото. Я подбираю, потом она снимает видео, и я уже подбираю фразы, продолжая сутулиться.
Выпячивать плоскую грудь – это не лучше сутулости. Но я молчу про это. До поры.
Где-то на второй минуте видео мне надоедает, и я выхожу из будки.
– Дай глянуть.
Из телефона смотрит недоактер, еще раз доказывающий очевидное. Обидное.
Пошли. Мои лопатки, чуя, что их обсуждают, недовольно выпрямляются и еще больше нас (меня) смущают. Они тоже иногда подбирают положение, на данный момент осознанно. Чтобы, наконец, их расслабить, я сажусь на первую попавшуюся скамейку.
Лопатки сменяют положение, привычно, но неохотно.
Вы когда-нибудь задумывались, с кем бы хотели быть заточены в тюремной камере, если бы это было неизбежно? Или предпочли бы сидеть в одиночке?
От величия человека зависит его отношение ко времени и скорости его течения. Любое живое существо по-разному воспринимает время и соответственно реагирует тоже по-разному. Как если бы вас посадили на неопределенный срок и дали выбор, я бы посоветовал вам сесть в одиночку. Сидя с сокамерником, велик шанс того, что в скором времени вы устанете подбирать слова или же исчерпаете словарный запас. И начнется, уверяю вас, анализ лопаток, а то и чего еще.
Исчерпать же себя в одиночку невозможно. Какая прекрасная бы была возможность узнать себя по максимуму, без преград в виде назойливых друзей и врагов.
Враждебность словно основной материал построения нашего Я так и сочится, стоит лишь немного вооружить свой взгляд и – нате, пожалуйста, она тут как тут. Иногда я себя накручиваю, согласен, но виноваты в моей скорби, как ни странно, скорее друзья, а не враги.
Названные друзья, если быть точнее. Не зря говорят, что за одного битого двух небитых дают. Послушай я себя пару лет назад, то поразился бы.
После того случая с нырянием под лед у брата начались проблемы с ухом, из-за чего он никогда больше не купался без ватных затычек во избежание рецидива. На фоне нашей фанатичной любви нырять с обрывов это создавало некоторые неудобства.
