Аслан-Бек ДЗГОЕВ. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД

Воспоминания основателя осетинской школы вольной борьбы

Аслан-Бека Захаровича Дзгоева

КОМСОМОЛ

Чтобы завоевать авторитет на улице и в школе, мне не понадобилось много времени. Учился я на отлично, но в седьмом (выпускном) классе в первый раз столкнулся с тогдашней действительностью — поступлением в комсомол.

Меня вызвали в горком комсомола, и один неприятный тип начал ко мне придираться. Сначала задавал разные вопросы, потом говорит:

— А теперь расскажи, как до революции твой дед держал батраков.

Я, естественно, стал все отрицать, а он:

— А вот бдительные товарищи сообщили, что были у вас батраки. И как отнесутся к этому в школьной комсомольской организации?

В общем, в школу я так и не пошел. Вместо этого каждый день бегал в кинотеатр «Гигант» (ныне «Родина»).

Только через месяц рассказал все матери. Она посоветовалась с отцом, взяла деньги и ушла куда-то. Так у меня появился диплом об окончании семилетки и комсомольский билет.

ПОСТУПЛЕНИЕ НА РАБФАК

Рабфак ОИЦМ (Орджоникидзевский институт цветных металлов) размещался на улице Кирова (ныне музей Кирова¹). Перед самыми экзаменами мне нестерпимо захотелось повидать бабушку Мама-Нана. Встал утром, позавтракал и пешком пошел в Ольгинское. Все было хорошо, как вдруг я почувствовал себя так плохо, что идти дальше не смог, а до села оставалось километров шесть. Сойдя с дороги, я прилег на траву и тут же уснул. Сколько спал, не знаю. Разбудил меня незнакомый мужчина:

— Ты что лежишь, мальчик? — Он потрогал мой лоб. — Так ты весь горишь!

Мужчина посадил меня на арбу и отвез обратно в город.

Болел я очень сильно, никак не могли сбить температуру. В постели я все время беспокоился за вступительные экзамены, а мама меня успокаивала, что до них еще далеко. Я не знал, что родители из-за болезни решили отложить мое поступление до следующего года. Но соседская девочка, пришедшая меня проведать, сказала, что экзамены на следующий день. Утром я подождал, когда мама ушла, выпил парного молока и пошел на экзамены.

Первый экзамен — математика. Варианты располагались двумя колонками, то есть левые и правые варианты. За столом поступающие сидели по двое, каждый решал свой вариант. Мой оказался на удивление легким; я его быстро решил, а черновик отдал позади сидящему. Затем решил правый вариант и поделился с соседкой. После этого сдал свою работу и пошел домой. Когда вернулся, дома еще никого не было, так что моего отсутствия никто не заметил.

Через два дня утром я стал собираться на очередной экзамен. Увидев это, мама спросила:

— Ты куда?

Я ответил:

— На экзамены.

— Какие еще экзамены? На экзамены ты опоздал.

Как же она удивилась, когда узнала, что я сдал первый экзамен! Так обрадовалась, что даже накрыла стол.

По всем трем дисциплинам я получил пятерки и стал носить почетное по тем временам прозвище — студент.

БОРЬБА

Бороться я начал, как и все городские мальчишки, на берегу Терека, где по воскресеньям в хорошую погоду проходили настоящие баталии, организованные старшими ребятами. Сложность состояла в том, что общих правил не было — боролись до касания земли коленом или бедром, реже до лопаток. В общем, получалась вольная борьба, только без партера. Особенно ценились броски с помощью ног — отхваты, зашагивания, подсечки. Город у нас был многонациональный, смешение народных борцовских традиций осетин, грузин, армян, персов, азербайджанцев вылилось в своеобразный борцовский винегрет. Я выступал по разным правилам с переменным успехом, но в борьбе крест-накрест был непобедим.

ДЯДЯ МИША ОГЛАДЗЕ И КРОСС

В 1934 году отец привел меня в клуб «Строитель», который размещался в нынешней госфилармонии, где одним из инструкторов по спорту был Михаил Леонтьевич Огладзе. Об этом замечательном человеке я расскажу подробней. Трудно сложилась жизнь Михаила Леонтьевича. Когда ему было 10 лет, умерла его мать. Не успел он прийти в себя, как однажды вечером в дом принесли убитого в драке отца. Так Миша стал сиротой, а через некоторое время — беспризорником. Что только он ни делал, чтобы не умереть с голода — колол дрова, разносил газеты, грузил кирпичи. В 1919 году даже был в партизанском отряде Сандро Гакунидзе. С детства он, как и все грузинские ребята, занимался борьбой чидаоба, но в 1916 году, когда в город приехали профессиональные борцы и цирк «Гамриалидзе», Миша заболел французской борьбой. Вскоре он сколотил группу из молодых ребят, и они стали самостоятельно изучать хитрости этой науки.

Стоит заметить, в те годы спорт рассматривался только в рамках подготовки молодежи к службе в армии. Не было никаких детских спортивных школ, а спортом начинали заниматься только в клубах при различных предприятиях и организациях. Члены этих клубов выступали по всем дисциплинам, включая футбол, волейбол, легкую атлетику, штангу и т. д. Когда Огладзе стал работать инструктором в клубе, он был молодым и очень бедным двадцатишестилетним парнем. И неудивительно, что мой отец Захар взял над ним шефство.

Расскажу, как Огладзе стал «дядей Мишей». Как-то раз мы по обыкновению сидели дома за обедом, и отцу не понравилось, что я обращался к Огладзе просто по имени. Захотелось пошутить, и я сказал:

— Папа, если Миша называет тебя дядя Захар, значит, он мой двоюродный брат.

На что отец ответил:

— Он меня так называет, потому что я на тридцать лет старше. Ты же на десять лет младше его, так что называй его по имени-отчеству.

С тех пор я обращался к нему «Михаил Леонтьевич» и лишь иногда в шутку «дядя Миша». Самое удивительное, так стали называть его и все остальные.

Через полгода клуб выставил меня на городской кросс. Руководил командой Валентин Дмитриевич Яковлев, помогал ему дядя Миша. За неделю до старта мы с Валентином Дмитриевичем выходили на проспект, и я бегал по аллее на время. Таких тренировок я сделал пять или шесть. А потом, за день до пробега, случилось непредвиденное: мой отец, узнав, что я побегу по проспекту в спортивных трусах, категорически запретил мне выступать æнæ хæлафæй². Еле удалось уговорить его, он согласился при условии, что я надену спортивные брюки.

Старт был возле памятника Ленину, далее поворот возле Армянской церкви и финиш около училища МВД. Перед стартом Яковлев дал мне такую установку:

— Сразу вперед не вырывайся, но далеко лидеров не отпускай. Когда дядя Миша крикнет «Давай!» — беги изо всех сил… И еще запомни: мертвую точку можно преодолеть только волей.

— А что такое мертвая точка? — спросил я.

— Будет момент, когда ты уже не сможешь бежать, но потом откроется второе дыхание, и станет легко.

Со старта многие вырвались вперед. Я же остался где-то в двадцатке, вспомнил слова Валентина Дмитриевича и стал обходить одного за другим. Возле теперешнего кинотеатра «Октябрь» почувствовал себя очень плохо. Вот это, видимо, и есть мертвая точка… — подумал я и побежал через не могу. На повороте на площадь Свободы дядя Миша стал бежать вместе со мной. И вдруг я почувствовал себя хорошо и, когда Огладзе крикнул «Давай!», понесся так, что в ушах засвистело. Впереди было только четыре человека, за десять метров до финиша я легко их обогнал и грудью разорвал финишную ленту — при этом почему-то захохотал.

Все начали меня поздравлять, но больше всех радовался дядя Миша — он аж затанцевал и запел: «Москва, Москва!..» Как позже я узнал, в случае моей победы в кроссе его обещали отправить в Москву на учебу.

Начальство не обмануло, и уже через месяц мы провожали его. Мой отец купил ему костюм, и дядя Миша уехал завоевывать столицу. Но учеба для него закончилась на первой же сессии: преподаватель анатомии зарубил его по причине того, что Огладзе с трудом мог писать и читать.

Вернувшись во Владикавказ, он продолжил тренировать меня по борьбе, которую я стал совмещать с боксом. Часто он говорил моему отцу:

— Дядя Захар, да Лесик уже сейчас может выиграть любого борца в стране!

Но ко всяким соревнованиям отец относился негативно:

— Как можно без штанов на люди выходить? И вообще, все эти борцы — циркачи, жулики и дармоеды. А ему надо заниматься серьезным делом — учиться.

Как только Огладзе не пытался вовлечь меня в борцовский мир! Кого только не приводил для спарринга! Никто не мог выстоять со мной и минуты, включая чемпиона Северо-Кавказского края Виктора Павлова.

По прошествии времени я, конечно, понимаю, что многого дядя Миша нам как тренер дать не мог. Зато он обладал огромной харизмой и добротой, и поэтому к нему точно магнитом тянуло молодежь.

ТАМАРА ДЗУЦЕВА

О ней мне даже по истечении стольких лет трудно писать. Жила она рядом с нами на Красноармейской, 5. Мать, отец, брат Дзыбын, сестра Зара. Родом они были из Ольгинского. Одним словом, земляки. Мы очень друг другу симпатизировали, но в то же время стеснялись своих чувств. Мои и ее родители были в курсе наших отношений и ничего против не имели. Она считалась моей невестой и при других обстоятельствах я наверняка женился бы на ней. Училась она в мединституте… и умерла в 1944 году от туберкулеза. Об этом я узнал уже после войны. Как же я горевал…

АНЕТТА ДЗУГУТОВА

В 1936 году, когда я был на втором курсе рабфака, в город из США приехал Коста Дзугутов с дочерью Анеттой и сыновьями Джорджем и Дэби. Из всех средних учебных заведений английский преподавали только у нас на рабфаке. Преподавал учитель Колесников, и его, естественно, наняли для приобщения «американцев» к русскому языку.

Высокая красивая блондинка с голубыми глазами попала в наш класс и была посажена на единственное свободное место — рядом со мной. Можно с уверенностью сказать, что не было в городе молодого человека, который, увидев Анетту, не влюбился в нее. Пышные ее волосы были рассыпаны по спине до пояса, а на голове были охвачены золотым обручем. Ох, как это было красиво!

Учился я хорошо, но не воспользоваться случаем и не подтянуться по английскому я, естественно, не мог. Все думали, что мы с Анеттой встречаемся, но и Джордж и Дэби знали, что мы просто хорошие друзья. Я защищал ее от поклонников, а она занималась со мной английским языком. Анетта была очень боевой девушкой, но бывали случаи, когда она замыкалась в себе и постоянно плакала.

Как-то мы пошли в кинотеатр «Гигант» на премьеру кинокомедии «Цирк» с участием Любови Орловой. В середине фильма она вдруг заплакала и выбежала из зала. Я — за ней. Долго ее успокаивал. Потом Анетта рассказала, что она очень скучает по маме, что они с отцом приехали проведать его родственников, а обратно их не отпускают.

После окончания рабфака она поступила в Москву в Институт иностранных языков, а я — в Черноморское высшее военно-морское училище в городе Севастополе. До начала войны она присылала мне поздравительные открытки, но и после не потеряла меня — изредка мы созванивались. Она рассказала, что ее братья Джордж и Дэби пропали без вести, что она вышла замуж и что так же сильно скучает по своей маме, которую не видела и не слышала более 10 лет.

Удивительно, но я запомнил ее телефон — К3-06-56.

ВИКТОР НЕУВАРУЕВ

Это было еще на рабфаке. На Ростовской улице трое шалдонских босяков отняли у парня велосипед и не отдавали. Завязалась драка, и женщина звала на помощь. Я как раз шел по улице Кирова, услышал крики и бросился на помощь. Отобрал велосипед легко, и, когда отдал хозяину, эта троица поманила меня пальцем в сторонку. Один из них замахнулся на меня штакетником, это их и погубило. Я бил в полсилы, но и этого хватило. Кто-то вызвал милицию, она быстро разобралась, хулиганов увезли, а я остался и познакомился с удивительной семьей Неуваруевых.

Парня звали Виктор, раз в год он с мамой приезжал из Ленинграда к бабушке во Владикавказ. Почти каждый день я приходил к ним в гости, и там первый раз в жизни стал передвигать фигуры по шахматной доске, познакомился с произведениями Шекспира, Марка Твена, Жюля Верна, Дюма, с греческой мифологией и много-много чем еще.

Где же ты теперь, мой друг, и как сложилась твоя судьба? После войны пробовал тебя найти, но так и не смог. Буду надеяться на лучшее.

ПОСТУПЛЕНИЕ В ЧВВМУ

Для ребят моего поколения высшей мечтой было стать офицером. Отец и его друг, легендарный летчик Артур Кациан, уговаривали меня поступать в летное училище. Я для этого даже посещал аэроклуб. Ослушаться отца я не мог, но сделал по-своему. Когда в военкомате на комиссии меня закрутили на стуле и указали, куда идти, я специально пошел в другую сторону. Заключение комиссии: в летчики не пойдет, пойдет кандидатом в Морской флот.

Но случилась накладка — отборочные конкурсные экзамены в военкомате по математике совпали с выпускными на рабфаке. Что делать? Пришлось идти в военкомат и объяснять майору ситуацию. Он разрешил немного опоздать, но не более чем на час. Ох как я торопился! Через полчаса прибежал со своими соображениями к Егору Ефимовичу Тасую. Он вздернул брови:

— Неужели решил?!

Я кивнул. Он улыбнулся и отпустил.

Впервые на меня обиделись ребята, что я не помог им, но у меня была веская причина. В военкомате меня запустили в класс со словами, что, мол, все равно не успею. Как же они удивились, когда я первый сдал свои листы! Результат — отлично.

По отбору в ЧВВМУ пошли трое: Леня Мартынов, Сергей Гагиев и я.

ЛЕНЯ МАРТЫНОВ

Это был мой настоящий друг. Жил по соседству на улице Гоголя. Во время войны был командиром взвода в 8-й бригаде морской пехоты и погиб в Керчи в ноябре 1941 года. Погиб как герой, не отступив: заменил убитого пулеметчика и сумел взять кровь с фашистов — и за себя, и за весь свой погибший взвод. Слава тебе и царствие небесное!

ТОЛИК МИРОШНИЧЕНКО

У меня никогда не было друга ближе. Ни один великий скульп­тор не смог бы изваять фигуры красивей, чем у него. Он, как и я, в рамках физподготовки совмещал бокс и борьбу — и остался единственным борцом, которого я не смог перевернуть в партере на лопатки с помощью косого захвата.

До сих пор никто не знает его судьбу. Официальная версия — пропал без вести. А я все это время не хотел лишать надежды его мать. Во время десанта в Керчи сторожевой катер, на котором находилась рота Толи, был атакован самолетами. Катер ушел на дно мгновенно, так что спастись никто не мог. Это я видел собственными глазами. Тогда до Керчи из трех катеров дошел лишь катер с моей ротой, но об этом я расскажу позже³.

Я уже заканчиваю свою земную жизнь, но забыть друга не могу.

ЧВВМУ

Черноморское высшее военно-морское училище было образовано в 1937 году между Стрелецкой и Песочной бухтами в семи километрах от Севастополя.

Когда мы с Леней Мартыновым приехали в Севастополь, нас разместили в палатках. Одновременно со сдачей экзаменов начались дисциплинарные занятия и был внедрен распорядок дня. Все экзамены я сдал на отлично, прошел собеседование с руководством училища. Уже будучи курсантами, прошли мы трехмесячную строевую подготовку.

Об учебе писать много не буду. Изучали 42 науки: высшую математику, теоретическую механику, астрономию, химию, сопромат, теорию девиации, артиллерию, навигацию, гидрометеорологию, мировую историю, историю ВМФ, лоцию, психологию и т. д.

После первого полугодия меня назначили знаменосцем училища, присвоили звание главного старшины и освободили от строя. Моими ассистентами назначили Володю Аксенова и Толика Мирошниченко. Строевой подготовкой мы занимались отдельно от всех.

Особенно хочется отметить кафедру физического воспитания, которая на тот момент была одной из лучших в СССР. Во флоте я был чемпионом в среднем весе — и по борьбе, и по боксу. Уже с опытом моих лет хочется сказать, как трудно совмещать эти виды спорта. Думаю, что стать мастером в обеих дисциплинах сложней, чем стать чемпионом мира в одной.

Если спортом мы занимались в рамках физической подготовки, то основными прикладными дисциплинами были: штыковой бой, холодное оружие и стрельба из всех видов огнестрельного оружия, включая крупнокалиберное.

ПРИВЕТ ИЗ ВЛАДИКАВКАЗА

В год нашего поступления был арестован и расстрелян начальник училища контр-адмирал Озолин. Мы знали, что в стране идут репрессии, но о масштабах, конечно, не догадывались.

В конце первого курса меня срочно вызвал к себе начштаба Владимир Петрович Гаврилов. Я зашел в кабинет и увидел, что помимо Гаврилова там сидит незнакомый мне капитан. Прямо в дверях капитан озадачил вопросом:

— Курсант Дзгоев, вы почему скрыли от нас, что ваш дед служил у Деникина и до революции имел батраков? Хорошо, что в Орджоникидзе есть бдительные граждане.

Я стоял и не знал, что ответить. Потом капитан стал рассказывать такие вещи, о которых знали только самые близкие нашей семье люди. Но я стоял и молчал, хотя в голове у меня все ходило ходуном.

Монолог остановил Гаврилов:

— Курсант Дзгоев, вы свободны.

Этим же вечером Гаврилов вызвал меня на улицу и сказал:

— Знаешь, чем моряки отличаются от других? А я тебе скажу. Моряк и сука вещи несовместимые. Мы своих не сдаем. Иди и служи.

После этого, уже в немецком концлагере, я не раз убеждался в правоте его слов.

МАРШ-БРОСОК

В Черноморском флоте была традиция — раз в год устраивать ночной марш-бросок по пересеченной местности.

Готовились к нему поротно (4 класса — рота). Отбор по росту. Я был в первой роте. У нас впереди по четыре стояли ребята под два метра ростом. Я стоял в семнадцатом ряду, то есть по росту 68-й из 100.

Ночью была объявлена боевая тревога. Мы вскочили, быстро оделись, схватили оружие и с полным обмундированием — в строй. Нам объяснили, что рота совершает марш-бросок на 35 километров. Нужно проверить обувь и следить, чтобы никто в пути не отстал. Рекорд флота — 6 часов.

Ох и тяжело же это было! Лишь тогда я понял, что в походах нужно идти обязательно впереди. Если окажешься в хвосте, то всегда будешь догонять головных и скоро выдохнешься. Уже через час строй был нарушен. Я был в первой четверке, мы шли быстро, но не бежали, а вот задние почти все бежали.

Вернулись мы первыми со временем 5 часов 35 минут. Это был новый рекорд флота, и продержался он до начала войны.

Интересно, проводится ли этот марш-бросок сейчас?

ЧУДО СОЦИАЛИЗМА

В Крыму 1938–1939 годов были еще голодные. В училище нас кормили относительно неплохо, но ребята всегда были голодные. Хлеб выдавали пайками, его не хватало, и все собирали сухари в своих рундуках на случай голода.

Весной 1939 года мы с удивлением узнали, что социализм в нашей стране, оказывается, уже построен. Это нам было озвучено перед обедом. И в доказательство этих слов хлеб стали класть не пайками, а в общих тарелках. Лейтенант Тесленко объявил, что хлеб не нормируется, можно есть сколько захочешь. И случилось чудо: если раньше, до социализма, нам не хватало и 1000 граммов, то при социализме мы стали наедаться и 700 граммами.

НЕСБЫВШАЯСЯ МЕЧТА

Все курсанты учились бальным танцам. Еще во Владикавказе я небезуспешно посещал платные танцевальные курсы, которые находились в спортивном зале школы № 5. Правда, мечтал о другом — научиться выбивать чечетку. Как же я старался! Но бог не дал мне этого: для чечетки нужен хороший слух, коим я, к своему сожалению, не обладал. Лучшими чечеточниками были мои друзья — Саша Аникин и Леша Курбатов. Уже на втором курсе они в паре выступали на всех вечерах училища. А я до сих пор, хотя мне 75 лет, пробую выбить ритмическую трель ногами, но увы.

ЛЯСКОРОНСКИЙ И АРХИМАНДРИТ

Во всем Черноморском флоте не было человека умней Михаила Филипповича Ляскоронского. Небольшого роста, у него было два горба, спереди и сзади. Доктор наук, профессор, он пользовался большим уважением как командования училища, так и всего курсантского состава.

После первого же семестра первого курса, когда я на отлично сдал все экзамены и навесил лычки главного старшины, на меня стали обращать внимание. Возвращаясь как-то с обеда, я услышал голос:

— Курсант Дзгоев!

Оглянулся и, увидев Ляскоронского, бросился к нему:

— Товарищ профессор, главстаршина Дзгоев по вашему приказанию явился!

— Курсант Дзгоев, — продолжил он, — нужна твоя помощь. Архимандрит вызвал меня на диспут о боге. Не желаешь поучаст­вовать?

— Есть поучаствовать! — ответил я, но тихо добавил: — А что я знаю?

Позже он дал мне работы Максима Горького. Затем я прочитал все четыре Евангелия. Проштудировал 32 журнала «Христианин», которые издавались до 1929 года. Одним словом, я готовился около года и на десерт раздобыл книгу одного из главных атеистов XIX века Эрнеста Ренана «Иисус», где карандашом сделал пометки.

Диспут состоялся в севастопольском Доме офицеров, и проходил он в одни ворота. На все слова Ляскоронского архимандрит сначала точно указывал, откуда тот их вычитал, а затем громил его своими доводами. Это продолжалось полчаса. Когда настала моя очередь и я принялся цитировать заученные наизусть выдержки из книг, архимандрит меня остановил:

— Бедный молодой человек, тебе не стоило читать этого беса Горького, лучше прочитай Библию сам.

— А я и прочитал, — ответил я и стал цитировать выдержки из книги Ренана, которая была прикреплена на спине Толика Мирошниченко, сидящего впереди.

Тут случилось то, что повергло меня в шок. Архимандрит улыбнулся и говорит:

— Молодой человек, если книга Ренана при вас, пролистайте в заглавие.

Я быстро пролистал, а архимандрит стал по памяти слово в слово цитировать:

— Светлой душе (на слове «душа» он сделал ударение) моей сестры Генриетте, умершей в 1861 году. Вспоминаешь ли ты, покоясь на лоне Божьем (на слове «Божьем» он указал перстом вверх), о тех длинных днях в Газире, когда наедине с тобой я писал эти страницы, вдохновленные местами, которые мы посетили…

После его слов наступила тишина, и все, включая Ляскоронского, с открытыми ртами уставились на меня, ожидая моего вердикта. Я же, ошеломленный его эрудицией, тихо сел на место.

Никто не ожидал такого напора и смелости от священника, если учесть то, что за год до этого Крымская епархия подверглась репрессиям и были расстреляны многие священники, включая епископа Порфирия.

Результаты диспута не устроили организаторов, и они его быстро завершили. Когда я выходил из клуба, архимандрит стоял и разговаривал с курсантами. Я хотел тихо проскочить, но он, увидев меня, подозвал:

— Вы откуда, с какого города?

Я намеренно сказал не «Орджоникидзе», а «Владикавказ». Он понял, улыбнулся и продолжил:

— Владикавказ раньше был красен своими церквями… Скажите мне, молодой человек, хотели бы вы жить в доме, где фундамент сделан из могильных плит?

Я, конечно, ответил отрицательно. И тут вспомнил, как в городе ходили разговоры, будто в новых домах (сталинках) для фундамента используют могильные плиты с кладбищ.

Уже вечером, сидя в кубрике, я думал: «Откуда он знает про могильные плиты? А может, все это было сказано в переносном смысле и он имел в виду не дом, а страну?..»

МЕДИНСТИТУТ

Я уже говорил, что в училище из нас готовили высокообразованных, культурных, с хорошими манерами морских офицеров. Со второго курса нас начали учить европейским бальным танцам, но за отсутствием девушек к нам прикрепили Симферопольский мединститут. В 1939 году лучшие спортсмены училища получили сухой паек и поехали в Симферополь на товарищеские встречи по борьбе, футболу и волейболу с подшефным нам мединститутом. По приезде все ребята начали вытаскивать и переносить из машин спортивный инвентарь. Я же взял все рюкзаки с продуктами и направился к главному зданию. У входа нас ждала целая толпа молодых и очень привлекательных девушек. Как же они радовались нашему приезду! Они буквально облепили всех ребят, но самое большое внимание уделяли мне. Они окружили меня, и я с трудом пробирался через эту толпу. Если вокруг всех наших ребят вертелось 5–6 девушек, то моя группа поддержки насчитывала около 20 красавиц. Если честно, я не был сильно удивлен — парень я был видный, но что-то подсказывало не задаваться особо.

Однако я уже, что называется, поплыл. Моим соперником на ковре оказался худой тщедушный студент. Перед выходом на ковер он подошел ко мне и стал просить сильно его не мять, жаловался, что никогда не занимался борьбой, что его заставили. В общем, я надел трико, борцовки и вышел. Судья представил нас:

— Слева — чемпион Военно-морского флота курсант Дзгоев! Справа — студент такой-то!⁴

Напротив меня стоял худой парень в семейных трусах и дырявых носках. Но выбора у меня не было — вокруг ковра с замиранием сердца ждала моей победы целая толпа поклонниц. Парень бороться совсем не умел, и я мог положить его на лопатки буквально за пять секунд. Я осторожно, чтобы не травмировать, стал показывать на публику все существующие приемы классической борьбы. Зал ликовал. Девушки кричали:

— Аслан! Аслан!

И тогда случилось то, о чем я со стыдом вспоминаю всю жизнь. Во время очередного броска под названием «вертушка» захват у меня соскользнул, и я на долю секунды коснулся лопатками ковра. Арбитр моментально зафиксировал туше. Я был в ужасе. Я никогда до этого не проигрывал никому, тем более на туше. Обхватив голову руками, я выбежал из зала и влетел в раздевалку. Тут же в раздевалку ворвалась толпа студенток, все начали меня поздравлять. Я лежал среди вещмешков с продуктами и не мог понять, с чем они меня поздравляют, а потом догадался. Они ведь даже не поняли, кто победил.

Стояли передо мной, но смотрели почему-то на вещмешки. Потом самая бойкая вдруг призналась:

— Знаете, как мы вас ждали! Нам обещали, что вы нас покормите. Мы так хотим кушать — у нас же здесь голод!

Мы с ребятами моментально расстелили брезент и выложили все продукты. Минут через десять от продуктов остались одни воспоминания.

Воспоминания об успехе среди девчат остались и у меня. Правда, этому успеху я был обязан исключительно сухпайку, который я вынес из машины.

БРЕДНИ БАБЫ ВАРИ

Эта история началась в далеком 1939 году. Моя мама часто присылала по моей просьбе в училище посылки с чуреками. А как есть чурек без молока? Жора Гайдай узнал, что в поселке Строителей можно купить молоко. Но как его свежим доставлять в училище? И тогда Леша Курбатов нашел курьера — бабу Варю.

Где она жила, мы не знали, но она уже с утра, проделав длинный путь, стояла у ворот с бидончиком молока. Интерес ее был в том, что она просила за это давать ей немного, как она говорила, хлебушка. Особенно с ней сдружился Толик Мирошниченко и часто пересказывал разные истории, которые слышал от нее. Мы очень удивились, когда узнали, что этой пожилой женщине нет еще и сорока. Вся ее семья и семья мужа не успели эвакуироваться с армией Врангеля из захваченного красными Крыма в 1920 году. Их всех расстреляли, а мужа и брата, которые были белыми офицерами, повесили на Приморском бульваре. Толик рассказывал, что тысячи людей висели на деревьях по всему Севастополю. Мы к ее историям относились как к страшным сказкам, которые рассказывают дети у костра. Но однажды Толик поведал нам, что несколько лет назад властями была осквернена усыпальница адмиралов Лазарева и Нахимова, что их останки выкинули на свалку, а черепами играли в футбол. Я не поверил этому. Как это может быть, если мы в училище изучаем историю, где М. П. Лазарев и П. С. Нахимов внесены золотыми буквами в летопись российского флота? Стали интересоваться у наших «историков» и получили ответ:

— Вы что, с ума сошли? Что за глупости вы слушаете? Это происки врагов. Кто вам такое рассказал?

Конечно, мы молчали как рыбы.

Толику я велел прекратить слушать бредни бабы Вари. У нас могли быть большие неприятности, и поэтому при последней нашей встрече с бабой Варей я все ей высказал — в деликатной, конечно же, форме. Но она все-таки обиделась — повернулась и молча ушла. После этого я ее больше не видел.

Минуло уже 54 года, и я не вспомнил бы этого. Но год назад прочитал, что в Севастополе состоялось перезахоронение мощей адмиралов Лазарева, Нахимова, Корнилова и Истомина. Правильней было бы сказать — того, что от них осталось. Пока власть с сатанинским цинизмом эксплуатировала имена этих легендарных полководцев, перемешанные остатки от их мощей пылились до 1991 года в картонном ящике у кого-то в кладовке.

Прошло столько лет! Если ты, баба Варя, слышишь меня — прости…

ЧЕМПИОНАТ СССР

В ноябре 1938 года в Севастополе проходил чемпионат СССР по классической борьбе. Я был тогда на первом курсе и не участвовал в соревнованиях. Сборную ВМФ комплектовали по итогам прошлых лет, и в среднем весе команду представлял Луспарон (Лева) Хантимерян. В те годы Лева уже был сильнейшим средневесом страны по классике и самбо, а после войны — и по вольной борьбе. Лучшего спарринг-партнера нельзя было и придумать. У нас с ним проходили целые борцовские тренировочные баталии. Благодаря ему я сразу вышел на другой уровень, а через полгода стал его уже обыгрывать. На чемпионате СССР Лева в первом же круге встретился с моим земляком Виктором Павловым, и передо мной встал вопрос: за кого болеть — за друга или за земляка. Я, естественно, болел за друга, и продолжалось это недолго. Секунд через тридцать Павлов оказался на лопатках. В финале Лева в равной схватке уступил многократному чемпиону СССР Григорию Пыльнову.

В том чемпионате впервые принимал участие и дядя Миша. Выступил он неудачно, сразу проиграл и занял последнее место.

Тогда же я познакомился и тренировался с людьми, которые в послевоенное время стояли у истоков школы вольной борьбы в СССР. Это Арам Ялтырян, Арташес Карапетян, Георгий Термолаев и многие другие.

ЧЕБУРЕКИ, МОРОЖЕНОЕ

Кто до войны не ел в Крыму татарские чебуреки, тот меня не поймет. Очень тонкое тесто, и в нем — мясной фарш. По форме они круглые и очень тонкие, поэтому мы их покупали десятками. Курсанты нечасто бывали в увольнении, но если попадали, то обязательно покупали десять чебуреков и мороженое.

В апреле 1941 года мы с Толей Мирошниченко в воскресенье ушли в увольнение. В городе повстречали Аксенова и Курбатова, и у нас завязался спор, кто будет угощать. Я получал повышенную стипендию, и поэтому настаивал на своем. Но они уперлись и ни в какую не хотели уступать. Тогда порешили так: кто больше съест, тот и платит.

Чебуреков каждый съел по десять штук, но на мороженом мы с Толиком оторвались от других, съев по 1600 граммов. Затем заказали еще по 100 — правда, Толик больше не смог. Так я в честном поединке завоевал право заплатить за своих друзей. После этого мы искупались в Песочной бухте и отправились в училище.

Ночью дежурный офицер вызвал скорую помощь, и меня увезли в госпиталь. Диагноз — экссудативный плеврит, очень высокая температура, лечение без воды. Ночью я бредил, видел во сне реки и краны с водой. Провалялся ровно месяц.

ВОЙНА

Когда я выписался из госпиталя, все училище уходило на практику и участвовало в больших флотских учениях Черноморского флота. Я попал на вспомогательный крейсер «Нева».

Плавание сначала шло нормально, но потом я несколько раз потерял сознание, чувствовал себя очень слабо. Начальник практики капитан первого ранга Гаврилов узнал это и вызвал меня на комиссию. Результат — месячный отпуск домой для продолжения лечения. Сборы были недолгие. В 22 часа 21 июня 1941 года я сел в поезд Севастополь — Москва. 22 июня сделал пересадку в Лозовой на поезд Москва — Орджоникидзе и 23 июня вышел на железнодорожном вокзале Орджоникидзе.

От радости я ничего не замечал, а вокруг происходило что-то непонятное.

На улице Кирова я встретил Юру Дигурова.

— Здравствуй, Лесик, — сказал он. — Ты как?

Я ответил:

— Прибыл по болезни, отпуск — месяц.

А он:

— Вот тебе не повезло, да?

— Почему не повезло? — спросил я недоуменно.

— Ну как же — война с Германией! Ты что, не слышал?

Я прямо опешил и вместо дома пошел в комендатуру. Доложил дежурному, предъявил документы. Дежурный исчез и через минуту пригласил меня к коменданту.

— С приездом, Аслан Дзгоев, — сказал мне тот. — Ты сын Чабахан?

Я сначала вытаращил глаза от удивления, но потом стал просить, чтобы отметили мои документы и отправили в Севастополь.

— Э, братец… — отозвался комендант. — Ты сейчас пойдешь домой, а мы запросим училище, и если ты нужен, отправим обратно.

Я пошел домой.

Встречу описывать не буду, каждый может себе это представить. Одно нужно объяснить — комендант города снимал одну из комнат в нашем доме, поэтому заочно меня знал и сразу сообщил моим родителям. Когда я подходил к дому, половина улицы уже ждала у ворот. Радовались все, переживал только я. Переживал за наших ребят, которые остались в Севастополе. Тем более я узнал, что в первый же день войны фашистские самолеты уже бомбили Севастополь.

Через несколько дней меня пригласили в НКВД, агитировали, чтобы я остался здесь. Я так и взорвался от злости:

— Сколько мама вам заплатила, чтобы меня спасти?!

На что их начальник ответил:

— Ты, курсант, говорят, получаешь сталинскую стипендию? Видимо, в вашем училище ее и дуракам дают?.. Свободен!

До сих пор жалею, что не врезал этому майору по морде.

Прибежав домой, я принялся собирать вещи. Когда уходил, попросил близких не провожать меня. По дороге на вокзал прошел под окнами Тамары Дзуцевой, надеясь ее увидеть, но увы. Уже в дороге послал ей письмо с рисунком: сложенный якорь с сердцем и цепью. Больше я ее не видел⁵.

ТРИ БРИГАДЫ

В первые дни войны немцы уже бомбили Севастополь. В августе училище эвакуировали в Ростов-на-Дону и провели досрочный выпуск. Костяк лучших выпускников направили во вновь созданные 7, 8 и 9-ю бригады морской пехоты. Их всех объединяет одна трагическая судьба — эти бригады родились в Севастополе и погибли в Севастополе. 9-я бригада была сформирована
20 сентября 1941 года численностью 4 500 человек. Укомплектованность: вооружением — 30 %, средствами телефонной связи — 20 %, при полном отсутствии радиосвязи.

Отцу и его другу Толику Мирошниченко присваивают офицерские звания и назначают командирами рот в 9-ю бригаду, а другого друга и земляка Леню Мартынова — командиром взвода в 8-ю бригаду. После прорыва немцев в Крым 29 октября бригада была переброшена на Ак-Монайский перешеек, отделявший Керченский полуостров от остального Крыма, где она и вступила в бой с немецко-румынскими войсками.

Командующий 51-й армией генерал-лейтенант П. И. Батов:

«В боях за Керченский полуостров и Керчь 9-я бригада оказалась самой боеспособной частью армии. Но героизм личного состава бригады не привел к удержанию Керченского полуос­трова и Керчи, сама бригада в боях 9–15 ноября понесла настолько тяжелые потери, что от ее личного состава осталось 30 %».

Остатки 9-й бригады пешим ходом отправили в Севастополь, и какую-то ее часть направили в 7-ю и 8-ю бригады. В конце декабря 1941 года вновь собранная 9-я бригада в виде штурмовых отрядов первой высадилась в Феодосийском порту, расчистив дорогу для главных сил во время Керченско-Феодосийской операции, и вновь потеряла 70 % личного состава.

В ходе боев за Севастополь во время третьего штурма 1 июля 1942 года 7, 8 и 9-я бригады морской пехоты практически прекратили свое существование.

«У КАЖДОЙ АВАРИИ ЕСТЬ ИМЯ, ФАМИЛИЯ

И ДОЛЖНОСТЬ» — ЛАЗАРЬ КАГАНОВИЧ

Так и у крымской катастрофы есть имя, фамилия и должность — маршал Г. И. Кулик и генерал армии Л. З. Мехлис. «Благодаря» их полководческому «таланту» случилась одна из страшнейших катастроф 1941–1942 годов. Но они отделались очень легко — были разжалованы до чина генерал-майора.

Писатель Константин Симонов:

«Генерал армии Мехлис запретил рыть окопы, так как они негативно влияют на наступательный дух Красной армии. Никто не укреплялся, никто не рыл окопов. Плотность войск, подогнанных Мехлисом к переднему краю, была чудовищная. Каждый немецкий снаряд, каждая мина, каждая бомба наносили огромные потери. В километре — двух — трех от передовой все было в трупах».

В ночь с 30 июня на 1 июля 1942 года адмирал Ф. С. Октябрьский собрал командный состав армии и НКВД и на самолетах «Дуглас» улетел в Новороссийск, бросив на произвол судьбы около 80 000 защитников Севастополя, половина из которых были ранены. Тем временем подводные лодки вместо людей вывозили архивы партии и НКВД. Без боеприпасов, еды и, что самое страшное, без воды солдаты дольше недели защищали Севастополь.

Фельдмаршал Э. фон Манштайн:

«Противник предпринимал неоднократные попытки прорваться в ночное время на восток, в надежде соединиться с партизанами в горах Яйлы. Плотной массой ведя отдельных солдат под руки (раненых), бросались они на наши укрепленные позиции. Нередко впереди находились женщины (медсес­тры) с оружием в руках. Само собой разумеется, что потери у них были огромны. Да, русский солдат поистине сражался храбро!»

Запись краснофлотца Климовича о событиях июля 1942 года (из книги Оксаны Дворниенко «Клеймо судьбы советских военнопленных»):

«Никто не хотел верить, что кораблей больше не будет. Так и стояли всю ночь, не двигаясь и вглядываясь в лунную рябь на горизонте… И началось, с утра — бомбежки и атаки. То танки, то “мессера”, да еще артиллерия… Весь день отбивались как могли, а отбиваться было уже нечем… Ходили в рукопашную… А вечером снова приказ — отбросить фашистов и ждать кораблей. И ведь отбросили, но большая часть к обрыву уже не вернулась… Утром — катера! Катера!.. Началось то же сумасшествие, что и вчера… Поверхность моря от берега до катеров была усеяна плывшими к катерам людьми. Но всех взять они не могли и — уплыли. Голодному и обессиленному в воде долго не продержаться… Когда взошло солнце, в воде, как в аквариуме, стали видны тысячи утонувших. Они в разных позах покачивались на волнах, а под ними еще два-три слоя трупов… Вернулся в окопы, а там начинался наш последний бой. С утра фрицы забросали нас листовками с призывом сдаться… А потом расстреливали, как в тире, давили танками. Сама земля горела и все тонуло во мраке — не поймешь, это день или ночь. Третий день без еды и, главное, без воды. Истощенные, но дрались как черти и к вечеру отогнали немцев… Все поняли, что нас бросили, и такая обида и отчаяние охватили всех — тут же на скалах стрелялись сами, друг в друга и падали в воду, где и так уже плавали тысячи… Некоторые прыгали вниз головой прямо на скалы. Спас меня военврач (даже имени его не знаю): “Посмотри, тяжелораненые и те надеются на спасение. А ты здоровый, молодой”. Пили свою мочу через день, как простую воду. И вот 4 июля обрушили на плацдарм огонь небывалой силы, через десять минут в живых осталось человек пятнадцать, а я оглохший и контуженный… И взяли в плен. Тех, кто не смог идти, тут же перестреляли. И вот с этой самой минуты и начался мой многолетний плен, который искалечил всю мою жизнь…»

4 июля 1942 года Совинформбюро сообщило, что советские войска оставили город Севастополь. И в Орджоникидзе полетело уже второе извещение (первое было в декабре 1941 года): «Лейтенант Дзгоев Аслан-Бек Захарович, уроженец г. Орджоникидзе, пропал без вести 3 июля 1942 года в г. Севастополь».

Но отец остался жив. Как и десятки тысяч защитников Севастополя и Керчи, его пешком в колонне отправили в Херсон. Это была дорога смерти, немногие ее прошли. Попал он в концлагерь, размещенный в бывшей обувной фабрике.

Из акта Херсонской городской чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний, совершенных немецко-фашистскими оккупантами в период за 1941–1944 годы, замучившими более 40 000 советских военнопленных (Херсонский облгосархив. Ф. р-1479. Оп. 1. Д. 7. Л. 8–11, 14):

«Концлагерь на обувной фабрике представлял из себя площадь, изрытую рвами. Они набивались людьми так, что можно было лишь стоять, в лучшем случае — сесть… Военнопленных кормили один раз в день заваренными, а иногда размешанными в холодной воде отрубями. Изредка попадалась гнилая сырая картофелина… Возле лагеря было обнаружено 90 общих могил».

Свидетельство очевидцев:

«Колонна военнопленных входила в Херсон. На тротуарах стояли жители и внимательно всматривались в лица. Они перебрасывали в колонну хлеб, картошку. Делились всем, чем могли, отдавали последнее. Вскоре колонна подошла к обувной фабрике, где размещался концлагерь… Их раздевали зимой догола и водили на расстрел со связанными руками… От холода, голода, инфекций (тиф, дизентерия) погибало более ста человек в день… Военнопленные были очень худыми — как скелеты. Падали на ходу, разбивали себе лица, однако кровь из ран не сочилась… Были случаи, немцы хоронили полуживых людей… Они их практически вообще не кормили — продукты доставляли жители Херсона и окрестных деревень… Многих удавалось выкупить у полицаев… Замерзших военнопленных складывали в штабеля под забором, а ночью перебрасывали через забор в котлован… Вход в лагерь и внутреннюю охрану осуществляли немцы, убежать было невозможно… Особенно мне запомнился случай, когда по ул. Рабочей немцы гнали на расстрел пять совершенно раздетых, босых моряков, привязанных друг к другу колючей проволокой… В один день немцы вывезли из лагеря трупы на 50 подводах. Многие еще дышали, протягивали руки в воздух и в бессознательном состоянии что-то шептали. Всех выбросили в ямы, которые находятся в Валах.

14 сентября 1944 года».

Отец и это прошел.

Ему повезло — он попал в число тех, кого под видом местных жителей удалось вызволить из концлагеря. После всех «счастливчиков» использовали на разгрузке угля и других тяжелых работах.

Минул 20-й месяц плена. 11 марта 1944 года советские войска подошли к Херсону. Немцы отходили. Оставшиеся в живых заключенные начали перебираться через линию фронта — и попадать теперь уже в советский лагерь.

СОВЕТСКИЙ ЛАГЕРЬ

Проверочно-фильтрационный лагерь № 0308 НКВД СССР находился в городе Туле и обслуживал комбинат «Тулауголь». Лагерь был создан в 1944 году. Основной вид деятельности — работа в шахтах по добыче угля. Работа велась по 8 часов в три смены. Жилье — кишащие вшами бараки и землянки без окон, отопления и воды. Спецконтингент без теплой одежды водили на работы под конвоем. По официальным данным, в месяц умирало до 50 человек. Свирепствовали эпидемии брюшного тифа и поголовная дистрофия.

Начальник САНО ПФЛ Токарева, докладная:

«…Одновременно я имею сигналы о том, что количество дистрофиков и ослабленных непрерывно растет… Начальник лаготделений игнорирует Ваши указания, выводят дистрофиков на работы… При таком положении это может дать в ближайшие дни катастрофическую смертность…»

Из докладных НКВД:

«…На замечание Рождественского о необходимости бывшим военнослужащим приветствовать офицерский состав Янников Иван, 1911 г. р., заявил: “Почему вы от нас требуете дисциплину по уставу, ведь мы тюремщики, преступники? Без формы и выправки, какие мы товарищи, разве товарищей водят под штыком?”»

«…Латышев Александр, 1919 г. р.: “…Скоро мы пойдем в мясорубку, переоденут, винтовку в зубы и — на фронт, на передовую, а там известно, как с нашим братом поступят — заставят штурмовать, идти прямо в огонь, а сзади будут контролировать, попробуешь отстать — пулю в лоб”».

Внутри, между собой, заключенные называли лагерь № 0308 гиблым местом.

Аслан-Бек Дзгоев про Крым и Кенигсберг:

«После пленения нас повели колоннами в Херсон. Тех, кто не мог идти, расстреливали прямо на обочине. Когда проходили какие-нибудь населенные пункты, люди бросали продукты — кто что мог — прямо в толпу. Но немцы выстрелами в воздух всех разгоняли. Уже не помню где, на привале метрах в трех справа от меня упала недоваренная картошка. Я не мог до нее дотянуться: правая рука после ранения висела как плеть. И тогда ко мне приблизился совсем молодой немец с голубыми-голубыми глазами. Он огляделся по сторонам и ногой пнул картошку в мою сторону. Но я ее не взял. Мы долго смотрели друг другу в глаза, и тогда он подошел, поднял картошку и положил мне в левую руку. Эта картошка меня и спасла, и я это не забыл.

В 1945 году под Кенигсбергом мои ребята взяли в лесу группу немцев, и когда я проходил около них, то увидел двух совсем молодых пацанов лет по пятнадцать-шестнадцать. Они были так удивительно похожи на того белокурого немца в Крыму, что у меня прям екнуло в груди. В общем, я дал им хлеба и отпустил».

После шести месяцев пребывания в лагере отцу возвращают офицерское звание и направляют на фронт — на два месяца в штрафбат. Затем в составе 2-й гвардейской стрелковой Таманской дивизии 3-го Белорусского фронта он прошел пешком с боями всю Восточную Пруссию и закончил войну командиром отдельного батальона на побережье Балтийского моря, северней Фишхаузена.

Прежде чем поведать о трагических событиях марта 1944 года во Владикавказе, я расскажу о моем дяде, младшем брате моего отца Георгии (Георе) Захаровиче Дзгоеве. Если формулировать коротко, это был настоящий герой войны. Прилагательное «настоящий» — вынужденная и, надеюсь, всем давно понятная причина.

В 2011 году во Владикавказе мы отмечали 85-летие фронтового разведчика, полного кавалера ордена Славы Виктора Михайловича Коняева. Я проводил юбилейный футбольный турнир, и после турнира был банкет. Я сидел рядом с Виктором Михайловичем и во время беседы сказал, что мой дядя тоже служил во фронтовой разведке.

— Кто? — спросил он и, когда я сказал, что Геор Дзгоев, прямо привстал.

Целый час он рассказывал о моем отце и Георе, которых знал с детства, так как жил на Курской слободке. Вспомнил много историй, но особенно смеялся с одной из них — как Геор вернулся с войны.

Я ее слышал давно, в ней нет ничего смешного, но почему-то все, знавшие Геора, просто умирали со смеху.

Чтобы было понятно, надо рассказать в первую очередь о жителях улицы Красноармейской. Раньше эта улица называлась Офицерская, и ее название говорит само за себя. Она очень маленькая, образовалась в середине XIX века. Когда мой дед переехал с Фельдмаршальской (Штыба) на эту улицу в 1929 году, там жили представители более 15 национальностей. Жили очень дружно — и свадьбы отмечали вместе, и в последний путь провожали всегда всей улицей. Надо сказать, что перед войной, да и после, в городе среди молодежи существовала полухулиганская-полукриминальная романтика. Как рассказывал Виктор Михайлович, мальчишками они часто захаживали на другую «сторонку», и если их останавливали местные с вопросом «Вы с какой сторонки?», они отвечали, что с Курской. Второй вопрос был: «А кого вы там знаете?» Ответ: «Лесика и Геора Дзгоевых». И это оказывалось стопроцентным билетом на проход. Если Лесика просто уважали, то Геора откровенно побаивались.

Но все поменялось с началом войны. Мужчины ушли на фронт, на улице остались только старики, женщины и дети. Участились кражи, разбои с отъемом продуктовых карточек. На улицу Красноармейскую стали приходить похоронки и извещения, и это еще сильней всех сплотило. Женщины собирались вместе и читали письма с фронта, оплакивали погибших и ждали своих мужчин.

Первым вернулся Геор — и очень своеобразно. Ночью на углу Красноармейской и Льва Толстого два рецидивиста поджидали очередную жертву, и тут на их голову появляется возвращающийся с войны Геор. Надо заметить, что он всю жизнь был франтом: всегда чисто выбрит, напомажен, отглажен, о блеске и качестве его сапог ходили легенды. Вот на эти сапоги и клюнули рецидивисты. Когда Геор поворачивал к дому, то сзади получил удар кирпичом по голове. Он упал и на какое-то время потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что бандиты снимают с него второй сапог. Вот тогда-то все жители Красноармейской проснулись от нечеловеческих криков, переходящих в хрип и плач. Первые выбежавшие на улицу соседи увидели посередине дороги Геора, залитого с ног до головы кровью и раздевающего двух лежащих мужчин. Он забрал их вещи и зашел домой.

Как рассказывала моя тетя Валя, Геор вошел весь в крови, в руках какие-то ботинки и вещи. Встал на пороге и говорит:

— Вот, принес последние трофеи!

На улице тем временем собиралась толпа. То и дело звучал вопрос:

— Что случилось?

— Геор с войны вернулся! — отвечали.

Так и ушло в народ: «Что за шум и крики?» — «Геор с войны вернулся!»

Жить с таким взрывным характером, обладая при этом неординарными физическими данными, нелегко, отчего Геор частенько попадал во всякие передряги.

В 1951 году он возвращался с женой домой. Проходя мимо ресторана, услышал женский крик и, конечно же, бросился на помощь. Два негодяя тащили девушку в кусты… Как выяснилось, одним из потерпевших оказался сын милицейского начальника. Естественно, девушку не нашли, и Геор получил год колонии. Вот так он первый раз попал в тюрьму.

Настоящие ветераны были немногословны. Только несколько лет назад мы достали наградные документы Геора, и они впечатляют.

Георгий прошел всю войну во фронтовой разведке с июня 1941 года по май 1945-го. Был многократно ранен. Участвовал во многих сражениях, в том числе в Сталинградской битве, а также в самой последней стратегической операции Великой Оте­чественной войны — Пражской наступательной операции 6–11 мая 1945 года.

Расскажу о двух эпизодах из наградного листа.

«Тов. Дзгоев во время боевых действий по прорыву обороны немцев в р-не д. Слобода Витебской обл. 23–25.06.1944 г. первым поднялся в атаку, увлекая за собой остальных бойцов своего взвода».

«29.06.1944 г. во время наступательных действий полка в районе д. Б-ораво Витебской обл. тов. Дзгоев с группой бойцов в числе 10 человек участвовал в ликвидации группы немцев, засевших в лесу. В неравном бою против 63 человек группа оказалась победителем. Из этой группы отделились двое и стали скрываться. Тов. Дзгоев это заметил и стал их преследовать, убегающие стали отстреливаться. Тов. Дзгоев меткой очередью из автомата обоих убил. Один из убитых оказался генерал-лейтенант».

Переведу эту историю (рассказанную военкомом на похоронах Геора в 1984 году) с сухого штабного языка.

Разведвзвод Геора двигался в лесном массиве вдоль дороги. Когда Геор вышел один на дорогу разведать обстановку, в 300 метрах впереди выехала целая кавалькада мотоциклистов, легковых и грузовых автомобилей. Как впоследствии выяснилось, это был штаб 256-й пехотной дивизии Вермахта с охраной и командующим генерал-лейтенантом Альбрехтом Вюстенхагеном. Геор, спрятав за спиной автомат, один пошел им навстречу и, когда до первых мотоциклистов оставалось метров 150, открыл по ним огонь. Одновременно с фланга открыл огонь и его взвод. Сыграл фактор неожиданности. В наградном листе написано, что два уходящих в лес человека были убиты, но военком говорил, что генерал был тяжело ранен. Георгий его перевязал, и умер тот у него на руках по дороге.

«Во время боев в деревне Ворнаны 03.02.45 г. личным примером мужества и стойкости увлек своих бойцов в бой. Лично с ручного пулемета отразил 8 контратак противника, уничтожив до 60 гитлеровцев. В бою у дер. Петраки 6 и 7 февраля 1945 года, действуя отважно, участвовал в отражении 12 контр­атак противника, с ручным пулеметом уничтожил 40 гитлеровцев в бою, был контужен, но поле боя не покинул, продолжая управлять боем и биться сам с наседающим противником».

Многим может показаться, что после такого должен был начаться «звездопад» из наград. Но его не случилось. Почему? Ответ прост — анкетой не вышел. И если раньше в анкетных данных отца и Геора красовалось «раскулачивание», «служба деда у Деникина», «владение батраками», то в марте 1944 года прибавилась более серьезная графа — «дети врага народа».

Долгое время эта история, собранная по кусочкам, как-то не клеилась, и я понял почему. Просто мой дед Захар, бабушка Чабахан (Надежда) и тетя Валя скрывали от отца и Геора — ради их же безопасности — всю правду. Много позже тетя Валя рассказала обо всем своей старшей дочери. Только спустя 76 лет наша самая старшая двоюродная сестра Аллочка Дзобелова поделилась недостающими деталями той истории.

Мой дед, умудренный жизненным опытом, понимал, что главным правилом в те годы было не выделяться. Все понимали, что творится в стране (достаточно вспомнить, что из девяти первых секретарей республиканского обкома партии восемь были расстреляны). В декабре 1941 года приходит первое извещение с фронта о пропаже без вести Аслан-Бека. Затем два извещения о пропаже без вести Батра и Гена (младшие братья Чабахан). С того момента Чабахан, и так далеко не ангельского характера женщина, стала просто неуправляемой. Мой дед старался ее как-то присмирить, но тщетно. Первой ошибкой было то, что она стала ходить по всем инстанциям и ругаться, предлагать непонятно за что деньги. Вторая ошибка: она разрешила дочери Вале отнести свои серьги и кольца на сборный пункт (для покупки танка), и приемщики, увидев эти изделия, мягко говоря, сильно удивились, после чего, видимо, сообщили куда следовало. И третье: узнав, что Аслан-Бек жив, Чабахан устроила на улице настоящий пир с фотосессией. Тем временем в НКВД быстро состряпали какое-то дело, и 9 марта 1944 года Чабахан была арестована. Когда проводили обыск, чекисты не скрывали цель своего прихода — они искали золото. Ничего не найдя, перешли к угрозам. Когда и это не помогло, они решили взять измором.

Дед всегда умел договариваться. В юности он договаривался с контрабандистами, людоедами, бандитами — он мог договориться с любым! Однако он не учел того, что столкнулся с отлаженной криминальной системой. За семь месяцев пребывания Чабахан в тюрьме изуверы планомерно вытягивали деньги, кормя его обещаниями. Но им было мало, и тогда они арестовали пятнадцатилетнюю дочь Валю. Деду дали три дня, и вот тогда он отдал все. Вдобавок за копейки продал часть дома, а другую часть заложил. Единственное, что они выполнили, — это через три дня отпустили тетю Валю. В остальном обманули.