На подоконнике лиловой мглой цветут фиалки, в глубине кабинета, на сцене, прикрытой нарядным занавесом, гримасничают театральные маски: одна горько плачет, кривя губы, другая же весело хохочет, перекрикивая и заглушая другую. Занавес открывается – перед зрителями появляются литературные герои. Маленький принц, белокурый и голубоглазый, машет рукой и радостно улыбается. За ним, играя алыми юбками, появляется Кармен. Она возникает так стремительно, что чуть не сбивает с ног Мцыри, грустного и отрешенного. Следом входит Татьяна, она робко и неуверенно ступает по сцене и мнет в руке письмо к Онегину. Вот Ассоль в своем скромном аккуратном платьице смотрит мечтательно и задумчиво.
Внезапно открывается дверь, и на пороге класса появляется дежурный с повязкой на руке. Литературные герои превращаются в школьников, дети с досадой смотрят на вошедшего, им не терпится продолжить представление. Они наслаждались каждой секундой своего триумфа, наслаждались тем, что любимая учительница смотрит на них с одобрением. Этот вандал из чужого мира все разрушил.
«Светлана Ивановна, на перемене зайдите, пожалуйста, к директору».
Остаток урока Светлана думала о том, что от визита к директрисе ничего хорошего ждать не приходится. Скорее всего, речь пойдет о заполнении каких-нибудь бумажек, которым место в канцелярии, бухгалтерии, но не в ее жизни, ведь они не имеют ничего общего ни с литературой, ни с ее детьми. Свои классы Светлана мысленно называла «мои дети», ведь почти все они действительно вели себя как ее: рассказывали о жизни и проблемах, спрашивали совета, хотели узнать как можно больше о самой Светлане. Любой повод – отношения Кити и Левина, Карениной и Вронского, историю о Кармен – они использовали как возможность узнать о том, что думает по тому или иному поводу их учительница. На праздники, когда ученики писали традиционные в школе письма учителям, стол Светланы покрывался розовыми, зелеными, голубыми листочками цветной бумаги, исписанными крупными и мелкими, круглыми и острыми – самыми разными буквами. В этих буквах было предзнаменование разных судеб, и объединяло их только одно – искренняя, как луч теплого солнца, любовь к Светлане, любовь, которая останется с ними на всю жизнь и для многих будет единственным счастьем невнятной и часто безрадостной школьной жизни.
Секретарша директрисы кивнула в сторону кабинета и тихо сказала:
– Иди, Света. Горгона у себя. С утра меня жует. Сил больше нет. Уволюсь, надоело, – она с силой опустила какие-то папки на стол и, сделав голос сладко-покорным, приоткрыв дверь, произнесла:
– Татьяна Георгиевна, к вам можно?
– Пусть заходит! – послышалось из кабинета.
Если бы Татьяна Георгиевна знала что-нибудь об императрицах, она наверняка старалась бы им подражать, заказала бы скипетр, а ее любимым словом стало бы «самодержавие». Если бы она что-нибудь знала об императрицах…
– Светлана Ивановна, садитесь, – директриса сделала повелительный жест рукой, от которого Светлана поморщилась. Директор избегала смотреть на учительницу – от одного взгляда на нее уверенность соскальзывала с директрисы, словно неуклюжий пингвин со льдины.
– Вот по какому поводу я вас вызвала, – светловолосая женщина поудобнее устроилась в кресле, стараясь при этом не сутулиться, – этот ваш новенький…как его зовут?
– Егор.
– Да, Егор, он закончил четверть с тройками, а это недопустимо. У вас самый сильный класс, в нем не могут учиться такие дети. Мы не имеем права перевести его в 11-й, он должен уйти из школы. Мы же гимназия, а не какое-нибудь общеобразовательное заведение.
На минуту Светлане показалось, что она ослышалась. Директриса встала из-за стола и прохаживалась по кабинету, серебристый костюм отчаянно блестел.
– Татьяна Георгиевна, – Светлана не слышала свой голос, не замечала перед собой директрису, – вы же понимаете, что мы не можем выгнать Егора. Он пришел к нам в начале года, вы видели его табель из интерната, он был даже хуже, чем сейчас, и, тем не менее, взяли его.
– Светлана Ивановна, – голос директрисы стал таким, будто она разговаривала с неразумным ребенком, – вы же знаете, почему мы взяли его тогда. Нам не хватало детей, чтобы открыть еще один 10-й класс. Мы даже двоечников брали! Нам нужны были дети, и неважно какие. Главное – количество. Теперь ситуация изменилась. Егор слабый, ему не место в вашем 10-А, не место в нашей гимназии.
«Гимназия» было любимым словом директрисы, она смаковала каждый его слог. Произносила «моя гимназия», но совсем не так, как Светлана, говорившая «мои дети».
Учительница хотела уйти. Встать и уйти, не говоря ни слова. Отчертить, отодвинуть от себя этот кабинет, не иметь с ним ничего общего. Однако уйти она не могла: тогда судьба Егора осталась бы нерешенной.
– Татьяна Георгиевна, – Светлана смотрела прямо в глаза директрисе. – Я работаю учителем с 17 лет. Уже больше, чем два с половиной десятилетия, но такое слышу впервые. Этот мальчик…вы же знаете его судьбу.
– В данном конкретном случае, – директриса поправила высокую прическу, – его судьба не имеет никакого значения. Троечники и двоечники портят имидж нашей гимназии.
– Егор никуда не уйдет.
Светлана направилась к двери. Мысленно она уже шла по дороге, рассматривая каждый камешек и золотисто-фиолетовую тень от него. Там дышится и думается легче, чем здесь. Там все говорит с ней и говорит о самом главном.
Директриса от неожиданности опустилась в кресло.
«Почему я не курю? – подумала она, – я бы сейчас закурила, и эта ужасная пауза была бы незаметна. Я же просто не знаю, что ответить».
Вслух она сказала громко, сделав свой голос насмешливым:
– Конечно, я же забыла с кем говорю. Это же вы тогда забрали в свой класс Сомову и Архипенко. Вы неуправляемая.
Дверь за Светланой шумно закрылась. Закрылась так, что директрисе показалось: кто-то ткнул пальцем в ее слабые места. Она посмотрела в окно на деревья, которые пытались ей что-то сказать, но ничего не услышала. Произнесла отчетливо и громко: «Я – директор»!
История с ученицами Светланиного класса Машей Сомовой и Леной Архипенко запомнилась всей школе. Девочки закончили четверть с тройками, и директриса решила перевести их из класса, в котором они учились много лет, в другой, называемый более слабым. Светлана и одноклассники защищали девочек.
«Как же можно забрать у нас Машу? Ребята называют ее совестью класса, – говорила учительница. – А Лена? Она же самая веселая, смешливая, точно солнышко. Без нее в классе станет неуютно».
Потом учительница заболела, две недели ее не было в школе. На первом после болезни уроке литературы в своем классе Светлана не увидела серьезное бледное лицо и всегда улыбающееся румяное.
– Ребята, где Лена и Маша? – спросила она, уже зная ответ.
– В 10-В, Светлана Ивановна.
Светлана сама не поняла, как она вышла из класса, нашла в учительской расписание, и уже через минуту была на уроке математики у 10-В. Она тихо приоткрыла дверь, извинившись перед учительницей, зашла. Светлана сказала всего несколько слов, сказала четко и просто, словно ничего в мире не могло быть естественнее их.
– Встаньте, мои дети.
Взволнованные Маша и Лена поднялись с мест. Они смотрели на свою учительницу с мольбой, не осмеливаясь поверить в счастье.
– Берите свои вещи, пошли домой!
Девочки подбежали к Светлане, они хотели обнять учительницу, но вместо этого продолжали смотреть на нее. Так смотрит человек с корабля, когда приближается к родному берегу. Они глядели так, будто Светлана спасла их. Может, так оно и было?
Горгона не решилась вернуть детей в 10-В. С тех пор она любила повторять: «Степанова никому не подчиняется».
Когда Егор думал о себе, почему-то представлял большой каменный блок, по цвету похожий на плитку, которой ему два года приходилось мостить самые разные дороги. Он представлял себя таким каменным блоком – грубым, суровым, но для чего-то нужным, пригодным для чего-то важного. Казалось, мечта стать военным объясняет это чувство. Впервые в жизни Егор приблизился к своей дороге, она может вывести его туда, к жизни, в которой он должен быть. Учительница Светлана и новые друзья стали для него тем, чего он никогда раньше не имел. «Я обойдусь без людей, могу все сам», – говорил он в самые трудные минуты, когда даже воздух вокруг казался жестким. Теперь Егор узнал: его мир может быть добрым, и принимать это добро – естественно. Кроме того, от мечты его отделяет всего лишь год – он закончит школу и обязательно поступит в военное училище.
Нет, Егор совсем не хочет, чтобы этот спокойный мужчина в военной форме, каким он видит себя в будущем, забыл неуверенного мальчишку из интерната. Да и как это возможно, разве забудешь? Разговаривать этот мальчик начал только в 7 лет, никто уже не верил, что он когда-нибудь скажет хоть слово. Учителя в интернате говорили одно и то же: «Это понятно, что Егор молчит. Мама – инвалид, не ходит, отец бросил семью. Типичный случай – сильнейший стресс».
«Неужели моя жизнь, – думал Егор, – не это горячее, что я чувствую, глядя на мамину улыбку, не холод коридоров, выкрашенных синей краской, не вечное чувство неудобной, мешающей пустоты в желудке, а просто – типичный случай и ничего больше?»
Однажды Егор украл булочку. Просто взял ее через окно хлебного киоска. Продавщицы в этот момент не было на месте, а он, идя мимо лотка, протянул руку и достал через окошко мягкий круг с белой глазурью. Тогда мальчику только исполнилось 12. Он помнил все краски утра: стаявший снег и робкий запах весны…или это пахла булочка, политая белой глазурью? Егор знал, что поступает неправильно, но знание это жило отдельного от того утра. Он не мог ответить на вопрос: думал ли о чем-нибудь? Егор никогда не стал бы говорить о своем поступке пресными словами «сам не заметил, как это произошло». Он не просто «заметил», он ощущал все, что было с ним тогда. После интернатовского завтрака Егор чувствовал пустоту во всех внутренностях, и пустота эта была какой-то грустной, словно его собственное тело отказывалось с ним говорить – молчало. Егор отрывал кусочки от мягкого круга, нюхал их, жевал медленно, и ему казалось, что именно такой вкус был у сахарной ваты, которую он пробовал когда-то давно. Спустя много лет он рассказал о булочке маме и учительнице Светлане.
После 9 класса интерната Егор решил не продолжать учебу, он начал работать укладчиком тротуарной плитки – нужно было думать о матери и сестре. Эти два года он не только помогал родным, но и отложил немного денег, снял отдельную квартиру. Егор всегда помнил, что ему нужно доучиться, нужно вернуться в ту точку, откуда он смог бы дотянуться до своей другой жизни. Наверное, смог бы. Когда он увидел объявление о наборе учеников, наклеенное на стену рядом с незнакомой школой, не раздумывал и не сомневался. Он не ожидал, что его классным руководителем будет такая учительница, он даже не представлял, что учителя бывают такими. Через несколько дней после начала учебы он просто сел за парту напротив ее учительского стола, и, глядя на Светлану так, как, наверное, никогда ни на кого не смотрел, рассказал все, что помнил о его, Егора, жизни. Он чувствовал, что, кроме Светланы и первых, летящих за окном листьев, ярких, словно солнечные зайчики, никто не узнает его историю.
Рядом со своими новыми друзьями Егор казался не одноклассником, а дядькой-воспитателем, приставленным к детям. Мало того, что он был старше ребят на два года, к тому же всегда отличался высоким ростом и крепким телосложением. Глаза…они тоже говорили о том, что он старше. Старше на много-много лет. Серьезный, темноволосый, он выглядел заметнее и внушительнее всех старшеклассников. Несмотря на его прямоту и нежелание под кого-то подстраиваться, ребята любили Егора. Он разнимал их во время драк, успокаивал одним хлестким словом. Когда кто-нибудь начинал заноситься, воображать, Егор смотрел на одноклассника внимательно и насмешливо, словно говоря: «Ну-ка, ну-ка, послушаем, что ты видел, что знаешь». Он никому не давал шуметь на уроках, произносил своим громким, звучным голосом: «В конце концов, имейте совесть!». Он знал, что каждые 45 минут стоят учителю долгих часов труда, сил и нервов, знал, что возможность учиться ценна, как сверкающий ключ к свободе. Ребята шли к Егору за советами и знали, что он скажет лишь то, в чем уверен.
Когда Светлана рассказала ему о решении директора, а потом добавила тепло и твердо: «Не волнуйся, ты закончишь 11-й класс в нашей школе. Мы тебя в обиду не дадим», он не удивился. Понимал, что «мы» значит «я». Светлана заменила это местоимение, чтобы ее слова не звучали слишком пафосно. Еще он знал, что его учительница борется за него и не может поступить по-другому. Ее зеленые с желтыми лучиками глаза, похожие на поле одуванчиков, смотрели улыбаясь. Ему нравились ее длинные аристократичные пальцы, коротко подстриженные волосы цвета темного гречишного меда.
– Егор, – говорила Светлана, – если ты уйдешь из школы, возможно, больше никогда не доучишься.
Он и сам понимал это, чувствовал: если ему придется уйти отсюда, он больше не станет учиться. Найдет работу каменщика или охранника – вот кем он станет.
– Директор будет беседовать с тобой, уговаривать, убеждать. Твердо стой на своем, говори, что тебе нужно доучиться.
– У вас же будут неприятности с директором.
Егору хотелось крикнуть: «Зачем вы так делаете? Никто так не делает! Все учителя этой и других школ безропотно отдают своих учеников на съедение директорам, другим ученикам, этой жизни. Почему вы не такая? Вы хотите страдать? Зачем? Не можете не знать, какая мстительная и жестокая директриса – об этом говорит вся школа. Не нужно этого, ни я, никто другой этого не заслуживают».
– У меня неприятности с ней давным-давно, но с тобой, моим учеником, я не имею права это обсуждать.
– Светлана Ивановна, – голос Егора стал сильным, он, словно окреп, – вы думаете, мы ничего не понимаем, не слышим, не видим? Вы не заставляете нас есть помои, которые готовят в столовой, не пишете на каждой странице в дневнике, что нужно сдать деньги в фонд школы. У вас на уроках так интересно, что забываешь обо всем на свете. Разве у кого-нибудь еще так бывает на уроках?
– Спасибо, Егор, – Светлана улыбнулась, и одуванчики в ее глазах засияли, – пожалуйста, не забудь, что я тебе сказала.
– Вы пригласили меня, 10-А, значит хотели поговорить. Что ж, давайте поговорим, – директриса стояла перед классом с недовольным лицом, плохо скрывая раздражение.
– Ваш одноклассник Егор учится плохо. Это факт. И этот факт имеет значение не только для него. Он имеет значение для всех нас. Вам посчастливилось получать знания в одной из лучших гимназий города, – директриса устало прошлась по кабинету, глядя на всех и ни на кого. Ребята молчали, – это, – директриса невозмутимо продолжала, – налагает на вас некоторые обязательства. К вам всегда будут предъявлять повышенные требования, – она хотела что-то добавить, но так и не уточнила, кто же будет предъявлять к нынешним гимназистам эти самые требования – учителя, преподаватели в институте или сама жизнь, – примерно через месяц районо даст нашей школе задание написать контрольную, – остановилась посреди класса и подняла вверх указательный палец, подчеркивая значимость сказанного, – Егор не напишет эту контрольную и подведет нас всех. Я уже не говорю про то, как чувствуют себя рядом с таким учеником дети одаренные, которые стремятся к знаниям. Ради Егора учителям приходится повторять один и тот же материал, они тратят драгоценное время – твердят старое, вместо того, чтобы объяснять новое.
– Что за чепуха? – прошептал кто-то.
– Кроме того, они могли бы посвятить это время одаренным детям. Это просто нечестно, несправедливо – отбирать у сильных учеников…
– Татьяна Георгиевна, разрешите я скажу!
С места поднялся Андрей – самый умный парень не только в классе, но, как говорили, и во всей школе. Еще в шестом классе за победы во всевозможных олимпиадах его прозвали Знайкой, а в старшей школе он поменял детское прозвище на более звучное и почетное – «Нобелевский лауреат» или сокращенно «Нобель».
Не дожидаясь, пока директриса позволит ему говорить, Андрей начал:
– Я скажу вам, как себя чувствуют рядом с Егором одаренные ученики, если позволите мне назвать себя таким.
Класс одобрительно зашумел. Все пригласили директрису именно для этого – чтобы защитить Егора, но никто не ожидал, что Андрей ринется в атаку. Все слушали его, затаив дыхание. Светлана смотрела на Андрея, ожидая, что же он скажет.
– Егор – мой лучший друг, и я заявляю от имени всего класса: мы хотим, чтобы он учился с нами. В 10-А он стал своим, он – наш. Что касается контрольной и экзаменов, я даю вам честное слово, что буду заниматься с Егором и помогу ему подготовиться по всем предметам.
– Это похвально, конечно, – желание помочь другу, – директриса оставалась невозмутимой. Слова Андрея не могли переменить взятый ею курс, – однако факты остаются фактами. Пока что все успехи Егора в будущем, а раз так, он не может претендовать на место ученика гимназии. Думаю, на сегодня все. Директриса вышла из класса и затворила за собой дверь.
– Зачем она приходила, если даже нас не выслушала? – громко сказал кто-то.
– Светлана Ивановна, зайдите, пожалуйста, к директору, – голос дежурного был таким, словно он сам этот человек – часть того, кто послал его.
– Хорошо, на перемене зайду, – Светлана на минуту оторвала взгляд от ученицы, которая отвечала, – синие глаза, симпатичные ямочки у рта.
– Директор просила, чтобы вы зашли сейчас, – дежурный не уходил.
– Вообще-то у меня урок, – в голосе Светланы зазвучало возмущение.
– Она так сказала, – дежурный скрылся.
Светлана посмотрела в окно. Вот клен – он стал для нее чем-то неотделимым от этого кабинета, сцены в его конце, фиалок на подоконниках, классной доски. Вот угол знакомого дома, он как будто вобрал в себя все краски и оттенки дня самых ярких времен года – утреннюю прозрачность, розовость, нежную голубизну, золотистость полдня и янтарность вечера. Неужели от несчастных десяти минут, проведенных у директора, все это изменится? Никогда! Она пойдет к ней в кабинет, вернется. Все останется таким, как было.
Директриса положила перед Светланой какую-то бумагу.
– Это приказ о вашем отстранении от классного руководства.
– Как? – Светлана посмотрела на бумагу, но та ей ничего не сказала. – Почему? За что?
Директор ничего не стала отвечать. Она думала о том, чтобы держать спину как можно прямее.
– Вы забираете у меня 10-А? – Светлана слышала, что говорит какие-то слова, но совершенно не понимала какие.
– Здесь все написано, – директриса указала глазами на бумагу, не меняя позы.
– Я даже не собираюсь это читать, – учительница встала и, не спеша, вышла из кабинета.
В коридоре она услышала, что к ней обращается завуч Наташа.
– Света, что-то случилось?
– Она меня отстранила от классного руководства. На столе приказ лежит.
– Кого отстранила? Тебя? – Наташа походила на человека, которому неожиданно отключили слуховой аппарат. – Тебя отстранили? – она смотрела на учительницу в полном отупении.
– Ну да, а кого же? – Светлана взглянула на оторопевшую Наташу и пошла в класс.
«Татьяна Георгиевна, что происходит?» – донеслось из кабинета директора. Светлана поняла, что еще никогда не слышала у тихой, робкой Наташи, привыкшей ни во что не вмешиваться, такого голоса.
Синие встревоженные глаза что-то говорят: «Светлана Ивановна, что случилось?»
Прошли выходные, из которых Светлане не запомнилась ни одна минута. Она видела перед собой приказ, повторяла эти слова: «отстранение от классного руководства». Отстранение… отделение, уход в сторону…от детей? После 25 лет работы она заслужила это?
В понедельник Наташа шепнула Светлане, что приказ выброшен в корзину, и Горгона о нем больше не вспомнит.
Через две недели, когда Светлана сидела в учительской, секретарь принесла ей какую-то бумагу и остановилась возле ее стола, ожидая, когда учительница подпишет. Светлана, не спеша, взяла в руки лист. Нет, это не сон. Этого просто не может быть. Под жирным заголовком «Приказ» говорилось что-то о том, чтобы лишить ее звания «учитель-методист» и высшей категории. Ниже, словно ручейки грязи, разбегались строки какой-то нелепицы.
– У всех учеников тетради по литературе в клеточку. Это недопустимо – должны быть в линию.
– Не вовремя сданы деньги в фонд школы.
– Малое количество учеников питается в столовой.
– Не сдала завучу на проверку классный журнал и тетради учеников.
– Что за чепуха? – сказала Светлана громко, – это же, это… – она не находила слов, ничего не понимала. – Она лишает меня званий потому, что малое количество моих учеников питается в столовой? Потому, что я попросила детей завести тетради в клеточку, чтобы в них было удобно рисовать схемы? Завуч ничего не брала у меня на проверку. Она лишает меня званий, которые не она мне присваивала?
«Может, все это только кажется, – думала Светлана, – может, только кажется?» Она не могла еще раз прочесть бумагу, не могла дотронуться до нее. Светлана просто не верила в ее существование. Тем временем вокруг Светланы собрались учителя. Одни читали приказ и, не находя слов, смотрели на учительницу, недоуменно переглядывались. Другие реагировали бурно – изумлялись, что-то восклицали. Никто не мог понять, что за несусветицу они прочитали, что стало этому причиной.
– Только не подписывай! Не вздумай эту гнусность подписывать, – заговорила Наташа над самым ухом Светланы. Она смела приказ со стола и быстро отксерокопировала его в соседнем кабинете.
Светлана смотрела прямо в глаза директора и говорила тихо и спокойно. Знала ли Татьяна Георгиевна, что происходило в ее душе? Понимала ли, что сделала?
– Татьяна Георгиевна, я пришла предупредить вас. Если прочитаете этот приказ на педсовете, если не уничтожите его, я буду защищаться.
В глазах директрисы блеснуло удивление. Светлана вышла из кабинета, она изо всех сил старалась держать себя в руках.
Через несколько дней состоялся педсовет. Директриса прочитала приказ. Учителя сидели, согнувшись, опустив головы, все они молчали. Светлана обратилась к ним со словами: «Вы разрешите мне сказать?» Все молчали. Она повторила вновь: «Можно мне сказать?», но никто не решился ответить. «Я могу сказать?» – повторила она, и чей-то слабый голос неуверенно ответил ей: «Говори!» И Светлана, безуспешно пытаясь сдержать слезы, говорила о том, что знал и боялся произнести каждый учитель в этом кабинете. Говорила об абсурдности приказа, существование которого признавал чудовищным каждый разумный человек. Она говорила, а все они слушали ее и молчали. Подавленные постоянными нападками директрисы, желающие только одного – чтобы их не трогали.
Светлана сидела напротив заместителя мэра по вопросам образования Алены Витальевны. На столе перед ней внушительной стопкой, похожей на многоступенчатую лестницу, высились многочисленные грамоты и благодарности, тетради учеников, заглянув в которые, любой захотел бы побывать на уроке Светланы, ее небольшие книжечки в стихах, рассказывающие доступно и увлекательно о том, как нужно писать сочинение. Заместитель на удивление внимательно рассматривала все ступени этой разноцветной лестницы, заглянула даже в распухшую от благодарностей трудовую книжку Светланы. Сама Алена Витальевна, женщина с миндалевидными серыми глазами и пышной прической, не была похожа на тех, кого, говоря устаревшим языком, называют «власть предержащие». Читая приказ, она возмущалась до того искренне, что не поверить в ее возмущение было нельзя. Она сняла телефонную трубку, и через несколько минут Светлана поняла, что заместитель мэра разговаривает с завгороно. Она включила громкую связь, и учительница услышала:
– Конечно, я знаю Светлану Ивановну. Я вручал ей премию «Учитель года», какое-то время работал с ней в одной школе. То, что вы говорите, – просто невероятно, я ничего не могу понять. Она – замечательный учитель, вы уж мне поверьте.
Немного помолчав, женщина с миндалевидными глазами произнесла:
– Должна сказать вам: мне стыдно. Стыдно, что у меня в городе есть директора школ, которые пишут на своих лучших учителей такие гнусные, такие глупые приказы. И что еще касается вашего дела: директор не имеет права за неуспеваемость выгонять ученика из школы или переводить в другой класс. К сожалению, мало кто знает о своих правах: также директор не имеет права заставлять детей питаться в школьной столовой. И, конечно, это полный абсурд – ограничивать творчество учителя и учеников, указывая, какие тетради они должны заводить: в клеточку или в линию, – женщина улыбнулась, едва приподняв уголки губ.
– Говорят, бумага не краснеет, но, если бы эти страницы, – она приподняла указательным пальцем так называемый приказ, – знали, что на них написано, превратились бы в горсточку пепла. В общем, через несколько дней в вашу школу приедут с проверкой мои сотрудники, чтобы как можно лучше разобраться в ситуации. Не беспокойтесь, проверка не коснется ваших коллег – разбираться будут только с директором.
Утро субботы началось с неожиданного звонка Наташи.
– Она звонила мне домой весь вчерашний вечер, – быстро-быстро говорила завуч, – возмущалась: «Это надо же до самого заместителя мэра дошла! Такую бучу подняла!» – Наташа хотела и дальше быстроходным катером нестись по волнам справедливой радости, но Светлана остановила ее.
– Подожди, Наташа. О чем ты говоришь? Кто поднял бучу?
– Как кто? Ты! Неужели ничего не знаешь?
– О чем речь? – Светлана вслушивалась в Наташин голос, но ничего не могла понять.
– Включи скорее наш городской телеканал.
Светлана поспешно подошла к телевизору. Главный городской канал. Бегущая строка на синем фоне: «Директор школы №… обижает учителя». Только сейчас Светлана вспомнила, что в большом кабинете заместителя мэра, похожем на конференц-зал, было несколько журналистов. Заммэра попросила не обращать на них внимания, а Светлана так волновалась, что факт их присутствия тут же забылся.
Через несколько дней школу посетила комиссия. Результатом проверки стал звонок директора. Она позвонила Светлане домой – извинилась. «Унижала перед всем коллективом, а извинилась по телефону», – подумала Светлана, но не это было для нее главным. Она поверила, что ее и Егора наконец оставят в покое.
Следующие несколько дней были полны удовольствия от работы, половина каждого из них очерчивалась границами кабинета. Их сердцевину составляли лица учеников, любимый клен за окном, шелестящие под пальцами страницы книг.
В четверг Светлану вновь прямо на уроке вызвал к директору дежурный.
– Вот что мы сделаем, – говорила директриса, глядя на Светлану так, будто та могла устроить скандал или выкинуть что-то неожиданное, – мы переведем вашего Егора в 10-В. Я думаю, это справедливо. Мы же не выгоняем его из гимназии.
– Заместитель мэра сказала, что вы не имеете права это сделать, – Светлана почувствовала усталость. Она так волновалась все эти недели, так переживала каждую минуту прошедших дней, что теперь вновь ощутила их груз и поняла, что после стольких мучений просто не может сдаться.
– Вы не скажете ей, – директриса встала со своего места, – если она позвонит и спросит про Егора, ответите, что его никуда не перевели.
– Это уже слишком. Я не буду врать.
Возвращаясь в класс, учительница чувствовала себя так, будто весь ужас, который она считала растворившимся, растаявшим, по-настоящему начался только сейчас. За окном светило солнце. Тепло дня почему-то напоминало о море, о его запахе. Странно, среди зимы… Светлане казалось, что мир вокруг нее нарисован и только она четко очерчена, а все вокруг расплывается, тает, стоит поднести к предметам руку.
Теперь Светлана уже не могла наслаждаться работой. Директриса постоянно вызывала к себе прямо посреди урока и то просила, то требовала перевести Егора в другой класс. Светлана уставала от этих поединков. Она хотела делать то, что любила, о чем мечтала еще в детстве: учить детей, разговаривать с ними. Такие разные, каждый был для нее по-своему интересен, кого-то хотелось пожалеть, кого-то – защитить. Светлана хотела, чтобы ее и Егора оставили в покое.
Татьяна Георгиевна чувствовала себя побежденной, не могла отделаться от мыслей о своем проигрыше. Мысль эта вырастала из уверенности Светланы, уверенности в том, что она делает. «Как она смеет так себя вести со мной?» – думала директриса.
Для того, чтобы хоть как-то воздействовать на Светлану, она собирала вокруг себя свиту учителей-подхалимов, представителей каких-то комитетов. Часто они не знали, что говорить, понимая, чья правда, просто сидели и молчали, но Татьяне Георгиевне было достаточно и этого – в их присутствии она чувствовала себя увереннее. У нее была, хоть не очень большая, хоть и не сильная, но армия – верное средство психологической атаки. Чувствительная, тонкая Светлана не могла не ощущать давление, но она никогда, ни за что на свете не показала бы этого Татьяне Георгиевне. Она делала лицо строгим, суровым и, лишь выйдя из кабинета, замечала, что руки ее дрожат, что она не может ни с кем говорить, не может вести урок – и это печалило ее больше всего. Целыми днями она думала только о школе, даже дома и во сне была там, и ей казалось, что она живет в кошмаре.
Конечно, дети не могли не замечать состояния своей учительницы. Однажды на перемене Светлану окружили ребята из ее любимого 9А и протянули большую коробку конфет. Ничего подобного Светлана не ожидала, она очень удивилась.
– Дети, что это? Зачем? – Светлана глядела в серьезные лица. – Не нужно этого.
– Светлана Ивановна, – сказала девочка с милым круглым лицом в веснушках, – мы знаем обо всем, что происходит в школе и хотим вас поддержать. Хотим, чтобы знали: мы – ваши друзья.
Их было много этих искренних глаз. Их было так много, освещенных каким-то удивительным светом. Светлана знает каждого из них, но в этот миг они не такие, как всегда. Своими улыбками они словно стирают все, чему она не дает просочиться в свою жизнь, войти в нее.
– Спасибо, ребята! – говорит она и благодарит взглядом каждого.
– Долго вы собираетесь меня к себе вызывать?
– Пока вы со мной не согласитесь, – с губ директрисы чуть не слетело «пока вы мне не покоритесь», но она вовремя опомнилась.
В разговор вмешалась одна из свиты. Она походила на лису, которая навострила уши, почуяла, что должна выступить вперед.
– Как тебе не стыдно? Директор завтра в Карловы Вары уезжает – ей некогда, а ты так себя ведешь!
Однажды после уроков Светлана услышала, что в дверь кабинета кто-то стучится. Она открыла и на несколько секунд замерла от удивления, не в силах поверить увиденному.
В коридоре стояла Татьяна Георгиевна с отцом Романом – молодым священником, которого Светлана знала – он приходил в школу, проводил уроки, беседовал с учителями и детьми. Листопад мыслей зашуршал в голове Светланы: «Неужели она дошла до того, что впутывает в эту историю отца Романа? Она пригласила его «вразумить» меня, внушить почтение к власти, мысль, что власти нужно подчиняться».
Отец Роман рассеял ее смятение своей теплой улыбкой, которая, казалось, обещает все разрешить, все сделать таким, каким оно быть должно.
Поздоровавшись, он сел за парту напротив учительницы и тихо сказал:
– Расскажите мне, Светлана Ивановна, что у вас происходит, я ничего не понимаю.
Светлана рассказывала, глядя в это молодое доброе лицо – круглое со свежим розовым румянцем, в синие глаза. Казалось, что от него исходит тепло, словно от свежеиспеченного каравая. Во всем его облике, в светлых вьющихся волосах, в крупных белых руках было что-то успокаивающее. Отец Роман напоминал тех батюшек, что изображены на открытках позапрошлого века: они жили сами и жить давали прихожанам. Говоря с ним, никто не боялся встретить укор, порицание, услышать про свою вину и грех.
Светлана говорила, временами не могла сдержать слез, и тогда отец Роман смотрел на нее сочувствующе, от его взгляда становилось как-то легче. К тому времени, когда учительница перестала рассказывать, лицо священника очень изменилось: оно выражало удивление и растерянность. Отец Роман, которого просили «вразумить», молчал, он не мог выполнить то, о чем ему говорила Татьяна Георгиевна. Священник не прятал растерянность, она была четко видна на его открытом лице, в его глазах, но в то же время что-то в них светило ярко, выдавая его, говоря вместо него то, что отец Роман в силу своей деликатности не должен был говорить. Светлана видела это, именно это было ей нужно.
– Я даже не знаю, что сказать, – произнес отец Роман искренне. Цвет его глаз напоминал живой, переливчатый голубой, который обнимал прихожан в стенах храма, – понимаете, Светлана Ивановна, каждому человеку Бог хотя бы раз в жизни посылает испытание.
Светлана слушала, не отводя от священника глаз.
– Человек поступает так, как велит ему сердце. Проявляет свою сущность. Выбирает путь, которым ему идти – легкий и темный или трудный и светлый. В этом выборе – он весь, и нет его другого. Наверное, Светлана Ивановна, это и есть ваше испытание.
За окном пронесся легкий серебристый промельк. Светлана медленно повернула голову, и так же серебристо и светло зазвенело мгновение, запечатляя себя, – в ветвях безлистого дерева сидел белый голубь.
В конце недели учительницу отправили на курсы повышения квалификации. Вернувшись через месяц, она, еще не видя 10-А, почему-то сразу же поняла, что Егора нет в ее классе.
– Его нет не только в классе, его нет в школе, – ответила ей одна из девочек, – Егора перевели в 10-В, и новая классная руководительница сразу же согласилась исключить его.
Светлана глядела в окно на любимый клен. Ей казалось, что у нее совсем не осталось сил. Зима была уже на исходе. Обычно перед началом весны чувствовалось, будто каждая веточка клена, словно флейта, наполнялась едва уловимыми звуками. Сейчас они оставались немыми. Светлана вспоминала слова отца Романа.
