Продолжение. Начало см. «Дарьял» 1,2,3,5’2021.
Как вскоре выяснилось, это был последний год моего обучения в школе № 27, в «клубе» произошли изменения, он стал взрослее, а еще появилась новая фигура, безусловно заслуживающая внимания, это был Пышта (в миру Даурбек Казбекович), человек неординарный во всем. В тюрьму он впервые попал в 14 лет за убийство барыги (наркодилера), мента в отставке, как сказали бы сейчас, «оборотня», который, раздраженный визитом жаждущей кайфа молодежи, открыл по ним огонь из ружья. В ответ Пышта, обладавший верной рукой и силой броска, метнул кинжал, который пригвоздил барыгу к собственной двери так, что клинок с трудом вытащили из дверной доски. На свободу он вышел через 4 года, благодаря малолетству и ста тысячам рублей, внесенным братьями (у нас и тогда Фемида «работала» с открытыми глазами). Сумма по тем временам огромная, но и братья были непростые, на свободе, кроме Пышты, я видел периодически только одного, по кличке Дед. В тюрьме Даур времени не терял и к моменту освобождения окончил семилетку. Этот человек отличался сумасшедшей жаждой жизни и был талантлив во всем, хорошо пел, танцевал, был силен физически, обладал острым умом, а удача сопутствовала ему не только в любви, но и в картах, однако криминальный рок, взявший в клещи эту семью, сводил на нет все его попытки жить по законам общества. Очередной его попыткой переломить судьбу стало поступление в горно-металлургический техникум.
Теплая погода позволяла легко, с соблюдением правил безопасности организовать карточный межрайонный турнир, и Пышта стал ведущим игроком в нашей «команде», хотя проживал на левом берегу Терека. На деньги играли только район на район, кто же станет играть на деньги в кругу семьи. Принимающая сторона должна была обеспечить честное соблюдение правил и личную безопасность гостей. Играли в основном в 21 («очко») по три-четыре человека с каждой стороны. Мы принимали гостей в маленьком скверике у больницы на Титова, куда милиция заглядывала редко, да и подъехать незаметно не могла, а на случай облавы у нас всегда был с собой футбольный мяч. Сейчас на месте нашего «казино» тоже играют в футбол за деньги (арендуют площадку), но по-настоящему. Игра была чаще всего скудная, больше шума, чем пыли, наличных в игре было мало, большую часть ставок составлял всякий хлам в виде золотых, неработающих часов, цепочек и прочего мусора. Я сам лично по необходимости как-то изготовил для игры два пакетика по одному грамму золотого песка при помощи рашпиля и латунной гайки, из которых цыганские ювелиры до сих пор производят «золотые» изделия для народа. Прокатанный между двумя сковородками мой песок приобретал приятную обтекаемую форму и был практически неотличим от настоящего. Далее надо было упаковать его в бумагу, как аптечный порошок, и все. Один из моих пакетов долго крутился в игре, а другой какой-то «счастливый» обладатель, видимо, потерял, удирая от облавы. Однако самым важным моментом была подготовка карт для игры. Делалось это так: мы шли в магазин на углу Кирова и Советов (ныне там магазин «Этуаль»), который был учебной базой техникума советской торговли и покупали шесть колод карт у девчонок-практиканток. Упаковка аккуратно вскрывалась, Гугас с Генчиком Лобжанидзе ковали их (крапили), после чего восстанавливали упаковку. «Готовые» колоды несли обратно в магазин и отдавали в руки знакомых девушек, которые жили в общежитии недалеко от 27-й школы, и дружба с нами значительно облегчала им жизнь. Таким образом, когда перед игрой двое гонцов, по одному от каждой стороны, приходили в магазин, им продавали кованые колоды, обеспечивая нам «честный», практически стопроцентный выигрыш. По правилам игры, если недовольному проигрышем участнику природа невезения показалась искусственной, допустим, он предположил, что во время игры колоду покоцали (нанесли на карты ногтями невидимые для постороннего глаза повреждения), ему разрешалось потребовать новую колоду. Его законное желание тут же исполнялось, он получал «новую» колоду, сам нарушал ее первозданную целостность, после чего неудачнику оставалось лишь клясть свою судьбу.
Матч заканчивался с наступлением сумерек, и поэтому после того, как из игры были выбраны деньги и стоящие вещи, надо было успеть проиграть мусор, типа «золотого» песка моего изготовления, чтобы не вызвать у недовольного противника излишних подозрений. Необходимо было также не дать сопернику унести наши кованые колоды домой для экспертизы, этим занимался я, игранные карты сразу рвал и прятал в карман. Мне в карты не везло никогда, зато везло Косому Жоре, к ставке которого я примазывал свою и довольно часто выигрывал, учитывая «абсолютную честность состязания». Чулин же, веря в невероятные возможности математики, решил создать свою теорию карточной игры, несмотря на печальный опыт его великих предшественников. Помимо карт он, начитавшись литературы о знаменитых бегунах, среди которых избрал кумиром чеха Эмиля Затопека, решил оставить свой след в истории спорта как бегун на средние дистанции, хотя сам имел однозначное физическое строение спринтера. Утяжелив обувь свинцом и изготовив свинцовый пояс, он приступил к изнуряющим тренировкам. Занятия проходили на стадионе «Динамо», куда я, на свое счастье, и зашел однажды в поисках Чулина. Занятия легкоатлетической секции воочию я увидел впервые и сразу понял, что это мое, а увидев среди снарядов ядро, взял и попробовал бросить, толкать я еще не умел. Мне показалось, что я оконфузился, это было особо неприятно в присутствии девушек, которым летняя динамовская форма была очень к лицу. Однако тренеру – это был Олег Артемьев, флибустьер в мире осетинского спорта – так не показалось, и с этого дня я стал завсегдатаем стадиона, получил в личное распоряжение ядро весом 7,257 кг и не расставался с ним даже в школе. Ради прикола Шуруп (Геннадий Васильевич Лобжанидзе), в доме которого шел ремонт, покрасил одну половину ядра в красный, а другую в синий цвет. Раскрашенное ядро, ставшее похожим на знаменитый мяч, по которому горько плакала Таня, когда уронила его в речку, осталось у Шурупа до полного высыхания. На следующий день Шуруп был свободен, школу он бросил годом ранее и на тот момент находился в поиске своего жизненного пути, который искал на ощупь, где попало. К концу уроков с ядром в руках он занял позицию на школьной площадке. Первой его жертвой стал нерадивый и к тому же картавый ученик-прогульщик по кличке Блус (Эльбрус). Увидев Шурупа с «мячом» в руке, он стал канючить еще издалека:
– Генчик, накати.
Шуруп смотрел в другую сторону и делал вид, что не слышит. Когда же Блус, продолжая ныть, подошел на расстояние, куда ядро могло докатиться, не вызывая подозрений, он накатил. Блус с разбегу ударил по ядру, но, на свое счастье, слегка промазал, и хотя он некоторое время, завывая от боли, катался по земле, обошлось без переломов. Блус притих на скамейке, баюкая ногу двумя руками, когда черт принес Габошку, который появился на мгновение раньше меня, и пока я понял, в чем дело, ядро уже катилось ему навстречу. Мой окрик «Не бей!» только подстегнул иудея. Притихший на скамейке мерзавец Блус, внимательно наблюдая за Шурупом и Габо, не издал ни звука! Спасло Гавриила только то, что он был обут в прекрасные закрытые китайские босоножки на крепкой кожаной подошве. В отличие от моего отца, Яков, даже сидя в тюрьме, на детях не экономил, а где купить и кто доставит, для него был не вопрос. Так Габо, благодаря китайской обувной промышленности, отделался лишь легким испугом и прохромал всего пару дней. В итоге за то время, пока я не отобрал у Шурупа снаряд, жертвами стали всего лишь два человека, а могло пострадать намного больше. Привычка бить на футбольный манер все, что ни попадалось под ноги, в те времена, когда в футбол играли, а не смотрели его по телевизору, была у всех, и каждый хотя бы раз в жизни, ударил по обувной коробке с кирпичом внутри или комку бумаги с бережно завернутым в него булыжником.
А в школе все было совсем ни к черту. Учителя как с цепи сорвались, да и мне это «противостояние» надоедало все больше и понуждало к необдуманным ответным действиям. Однажды во дворе школы я встретил одного из тех несчастных типов, в отношении которых прорицания педагогов сбылись, он выпал из поля зрения членов «клуба», по слабоволию попал в дурную компанию, затем в колонию, по выходу из которой в первый день свободы его потянуло к людям. Зачуханный и жалкий, он появился в школьном дворе. Я слабаков не любил, а на его предложение потолковать и не ходить ответил с издевкой:
– Ну да, я брошу школу, ты научишь меня жить, и я стану таким же крутым, как ты?
Он сник, а на лице его отразилась такая тоска, что я на минуту даже пожалел его. В следующий момент я уже улыбался, ибо в башке моей родилась забавная идея, для осуществления которой Мороз подходил как нельзя лучше. Тот смотрел на меня с надеждой. Объектом волею случая стал Сидор. Надо сказать, что Сидор был не только хорошим организатором, но и прекрасным рассказчиком, особенно когда речь шла о его любимых Средних веках. Он преображался, становился моложе, и я запросто мог представить его на коне в доспехах, в гуще беспощадной сечи среди пораженных его праведным мечом сарацинов. Его рассказы, особенно если до занятий он успевал принять для бодрости, могли дать фору монологу хорошего актера в историческом фильме. Особую прелесть изложению придавали отдельные вкрапления ненормативной лексики, искусно вплетавшиеся им в контекст.
– Крестоносцы, они, бля, грабили, убивали, насиловали, купались в крови… – с горящим взором декламировал он.
Жаль, что преподавал он не часто, а лишь по замене. И это был именно такой день. Класс располагался в левом крыле первого этажа. Я быстро объяснил Морозу нехитрый план действий и, проведя агента мимо дяди Миши, спрятал его за дверью, ведущей на второй этаж. Войдя в класс и спокойно заняв свое место на последней парте, я стал ждать. Вскоре вошел Сидор. После небольшой шумихи, связанной с обменом приветствиями, Сидор, с любовью поглядев на карту, висящую на доске, занял место за кафедрой, и только он собрался открыть рот, как приоткрылась дверь, в щель просунулась гнусная рожа Мороза и четко произнесла:
– Сидор-пидар, красный нос! – после чего мгновенно исчезла.
Несколько человек в классе прыснули и заткнулись. Наступила гробовая тишина. Обалдев от неожиданности, Сидор стоял молча, видимо обдумывая дальнейший план действий. Не успел он прийти в себя, как дверь приоткрылась снова и Мороз, из-за отсутствия реакции зала решивший, что публика его не поняла, еще громче произнес:
– Сидор-придар, красный нос!
Класс покатился со смеху, кроме меня, сохранявшего спокойствие. Сидор рванул к двери, но Мороз был шустрее и смылся, захлопнув дверь перед самым носом директора. Многоопытный Сидор не стал выходить в коридор, а занял выжидательную позицию у двери. Я уже начал гадать, сколько он сможет простоять в таком двусмысленном положении и каким образом будет выкручиваться дальше, как дверь приоткрылась снова и Мороз, впервые в жизни оказавшийся в центре внимания стольких людей, купаясь в лучах славы, повторно нарушил данную ему инструкцию смыться после первой реплики и влип. Не успел он открыть рот, как железная лапа Сидора схватила его за шиворот и потащила по коридору. Класс хохотал, а мне, как ни странно, было жаль не дебила Мороза, а Сидора в его беспомощности. С Морозом он ничего сделать не мог. Бить его ни в школе, ни за её пределами было нельзя, а погрозить пальчиком – ну-ну-ну – сидельцу после колонии смешно. В класс директор не вернулся.
Вечером Бибо, с которым Сидор поделился своими обидами, не глядя мне в глаза, спросил:
– За что ты его так? Он ведь мне как отец.
– Ну и отца ты себе выбрал, – отвечал я. – И с чего ты взял, что это сделал я, да и вообще, что ты с ним носишься, он даже на работу тебя не взял вместо беременной Музы, не говоря о вёдрах крови, которые он выпил только из меня одного.
Я бил его по больному сознательно, чтобы вернуть его, засидевшегося в детстве, к реальной жизни, в которой кто не с нами, тот против нас. Учителей физкультуры в школе было двое: плоская женщина Муза Викторовна, именовавшаяся «Муза без пуза», и бравый татарин, отставной служака Рашет Харитонович, выполнявший также обязанности военрука и частично альфа-самца в педагогическом прайде. Так вот, Муза, вопреки своему прозвищу, завела себе пузо и ушла в декрет на зависть остальным коллегам, которые продолжали досаждать мне не меньше Сидора. Они подговорили Рашета поговорить со мной по-мужски, и бедный физрук, к которому не только я, но и вся наша братия относилась хорошо, вдруг зазвал меня в помещение, где на время строительства зала хранились маты и прочее спортивное барахло. Я прикрыл за собой дверь и остановился в позе дружелюбного внимания, Рашет же, надев маску решительной серьезности, произнес:
– Ты что, думаешь: самый крутой, а ну, давай поборемся! – и сделал шаг навстречу.
Запахло спиртным.
– Может не надо? – пытался я, как мог, урезонить его.
– А… испугался! – натянуто улыбаясь, резюмировал он, подходя еще ближе.
Чтобы избежать каких-либо случайных травм, я, ухватив бедолагу за ворот и брюки на седалище, забросил его на маты. Он сидел на матах целехонький и непонимающе хлопал ресницами. Я вышел, прикрыв за собой дверь, костеря про себя чертовых баб, подставивших Рашета и поставивших меня в глупое положение, заставив так обойтись с хорошим человеком. Идея, как воздать им за вероломство, созрела случайно. В одном классе с Чулиным учились еще два моих приятеля: Алан Адырхаев и Алик Михайлов. Первый жил на Л. Толстого, напротив клуба глухонемых, а второй – на ул. Красноармейской, в доме № 1. Так вот, Чулин и эти двое почувствовали неодолимую тягу к бильярду, а бильярдная находилась в цокольном этаже в Доме офицеров, куда не пускали без пропусков, а этажом выше проводились танцы, которые регулярно и с удовольствием посещали наши охочие до веселья училки (девушек на танцы пропускали без документов). Народ попросил меня изготовить документы, и я согласился помочь. Не испытывая никакого интереса к бильярду, я изготовил пропуск и себе, чтобы отвести душу с «девушками» на танцах. В тот же день мы собрались в фотографии при Доме офицеров, и Палочка – а именно такое погоняло имел хозяин «салона» фотограф Маркарян – запечатлел нас, а заранее предупрежденный переплетчик Стёпик, тихий улыбчивый армянин, принес четыре бланка удостоверений. Взяв за образец удостоверение Палочки, я, дома, без особого труда изготовил нехитрую печать, главной защитой которой был красный цвет. Уже в воскресение мои друзья пошли в подвал катать шары, я же, ради такого случая даже повязавши позаимствованный у отца галстук, поднялся в «бальную заллу» и, скромно устроившись на мягком красном сидении вычурного стула, стал ждать. Ждать пришлось недолго, вскоре птички под предводительством учителя истории Галины Васильевны прилетели.
Дав девушкам спокойно отплясать первый танец, к началу второго тура я, как черт из коробочки, возник перед ними и, ослепительно улыбаясь, спросил:
– Ну что, девочки, потанцуем?
Вместо ответа «птички», быстро оценив ситуацию и бормоча что-то под нос, спешно покинули зал, не дожидаясь дальнейших провокационных действий с моей стороны. Проконтролировав ситуацию в течение двух недель и убедившись, что леди окончательно перешли в Клуб работников просвещения, я потерял всякий интерес к бальным танцам. В Доме офицеров я продолжал посещать только фотосалон Палочки, куда имел право доступа и без пропуска.
В школе же все вокруг меня сыпалось и рушилось, предчувствие неизбежного расставания витало в воздухе. Девчонки из класса «Б» в дружеских беседах на нашей «танцплощадке» клялись, что если вытурят меня, то они все в знак солидарности тоже уйдут из школы, мне оставалось только кивать головой. В один из вечеров мать Ляльки, толстая визгливая женщина, видимо, по наводке учителей явилась на танцы и устроила скандал, достойный барахолки, поливая меня, Ляльку и все наше благородное собрание в выражениях, сделавших бы честь любому одесскому биндюжнику. Попытки воззвать к ее разуму успеха не имели, и я увел Ляльку на Терек, где она в слезах заявила, что ее достали так, что она готова убить всех, кроме бабушки. Как пролетело время, мы не заметили, так как часов не носили ни я, ни она, а на Тереке в это время нормальные люди не прогуливались. Оказалось, что расстались мы около полуночи, а на следующее утро она в школу не пришла. После уроков я пошел к их дому и занял выжидательную позицию. Ничего не происходило, тогда я направился к дверям подъезда и уже прошел полпути, когда из дверей выскочила Лялькина всклокоченная тетка. Я не слышал, что она несла, просто молчал, а когда она, сбитая с толку моим поведением, остановилась, спокойно, но твердо потребовал встречи на любых условиях. Ее выпустили на полчаса в палисадник перед домом, бледную с кругами под глазами. Понимая, что если бы можно было убить взглядом из-за занавески, то лежать бы мне уже на асфальте, сраженному картечью. Не видя дальнейшей перспективы, я ушел, даже не решившись поцеловать подругу на прощание. Еще один этап моего детства был пройден. Странно то, что я даже не делал попыток найти ее, как, впрочем, и она меня. Судьба! Правда, однажды, проходя мимо дома Лялькиной бабушки по улице Свободы, я, увидев в открытом окне ее толстую сестру, неприятную девицу с обкусанными под корень ногтями, рванул было к ней, но та, захлопнула окно и, показав язык, скрылась в глубине дома.
Чем хуже было в школе, тем большее удовольствие мне приносил стадион и занятия легкой атлетикой. Круг для метания диаметром в 70 футов (2 метра 135 сантиметров) и ядро весом в 16 футов (7,257 кг) стали моей отрадой. А как радовался мой отец! Впервые в жизни я делал то, что ему нравилось, но вовсе не потому, что он верил в мое великое спортивное будущее, просто я стал расти во все стороны. Если полгода назад я мог пользоваться его гардеробом и с удовольствием это делал, так как он был пижон еще тот, а гардероб у него был что надо, то теперь его вещи стали мне настолько малы, что надевать их было хуже, чем идти голым. Приличных своих у меня не было, но судьба не бросает своих любимцев! Нам устроили спортивнее сборы, видимо, в «Динамо» появились «лишние» деньги, и я впервые получил талоны на питание, в ресторане «Казбек» организованном. Именно в этом ресторане шеф-поваром работал мой дядя, тоже Казбек, и официантки, знавшие меня хорошо, легко обменяли эти талоны на деньги. Не теряя времени, я посетил главный универмаг города и приобрел прекрасные брюки бутылочного цвета. Дома я «оседлал» швейную машинку «Зингер» и заузил их, не обрезая излишков ткани, настолько, что мои «ласты», тогда еще 44 размера, с трудом проходили в брючины. Утром, явившись в школу пораньше, я стал вальяжно прохаживаться в районе сидоровского кабинета, любуясь четкими стрелками своих брюк. Вскоре появился и сам Сидор. С раздражением взглянув на меня (видимо, я среди плохих примет стоял в его списке где-то между черной кошкой и пустым ведром), он остановил взгляд на моих новых брюках. Реакция была даже эффектнее, чем я ожидал.
– Иди в кабинет! – взвился он и тут же послал за моей любимой классной дамой.
Затем на шум подоспела наша орденоносная завуч Т. В. Куницкая, и понеслось. Среди того, что я услышал, самым ласковым было слово «стиляга». На требование переодеться я скромно сообщил, что, хотя это мои единственные брюки, готов расстаться с ними, если педагоги объяснят моему отцу, как необходимо одевать своих детей для школы, и убедят его купить мне другие брюки, а лучше костюм. Разговор зашел в тупик, и стороны разошлись недовольные друг другом. Собственно, я был вполне удовлетворен, а когда после недели мучений (снять или надеть узкие брюки было целой проблемой) на меня перестали обращать внимание, я распустил швы и снова стал свободно продевать ноги в штанины. Трансформации брюк никто не заметил.
Так между делом и досугом мы дожили до того дня, когда пришла пора зицпредседателю нашего «клуба» Руслану Харитоновичу (Бибо) пополнить ряды защитников нашей Родины, о чем он был заранее извещен повесткой военкомата. Сами сборы рекрута были недолги и в основном касались прощального банкета. Собрался весь цвет, я бы не побоялся этого слова – бомонд округи. Представителя Российского общества глухонемых Бурдёху, у которого с армией так и не сложилось, звать не стали, чтобы не травмировать его нежную психику. Посадка была в двух помещениях, в зале были сидячие места и угощение на столе, а анашисты, сиречь поклонники марихуаны, устроились на ступенях лестницы в помещении типа предбанника между дверью из комнаты и дверью на улицу. Учитывая отсутствие необходимости в посуде, они замутили фуршет на тех же ступенях и кайфовали, периодически открывая дверь на улицу для проветривания, когда концентрация веселящего дыма достигала критического уровня, предварительно убедившись в отсутствии на улице подозрительных личностей. Мать Бибо, впервые испытавшая женское счастье от проводов сыночка в армию, хлопотала и волновалась, как теща на свадьбе засидевшейся в девках дочери. Чулин и я ради такого случая отменили спортивный режим и из-за скудости ассортимента пили водку.
Банкет был в разгаре, когда появился Сидор. Заслышав до боли знакомый голос, я, выдав тираду непечатных слов, стал выбираться из-за стола, не обращая внимания на протесты виновника торжества, взывавшего к моей совести. Выбор был невелик, и я переместился в соседнее помещение, где отрывались плановые (анашисты), искренне обрадовавшиеся появлению нового персонажа. На мгновение я им даже позавидовал – забил, чиркнул спичкой, затянулся, и ты по уши в радости. На меня трава не действовала, и их восторги по поводу супердури, которую достал Пышта, меня не колыхали, я сел у приоткрытой двери на улицу и балдел с балдевших, услаждавших досуг беседой, для передачи смысла и интонаций которой «великого и могучего» было недостаточно. К примеру, анекдот того времени. Идут по полю два обдолбанных анашиста, вдруг один останавливается, хлопает себя по лбу и произносит:
– Господи, как я раньше не допер, я же посланец Божий!
– Ты че, погнал в натуре, – подключается второй. – Это я посланец!
Идут по полю, спорят, вдруг видят дерево, а под деревом мужичонка сидит, кепочку на глаза надвинул и дремлет. Один спорщик толкает другого:
– Вон, давай у торчка спросим.
Подошли.
– Уважаемый! – спрашивает один. – Вот я посланец Божий, а он, прикинь, говорит, что он, а ты чё скажешь?
Торчок приподнял кепку, посмотрел на них, и сказал:
– Кто вы, я не в курсе, но я никого никуда не посылал, – и опустил кепку на глаза.
А вот быль, как один торчок соболезновал другому:
– Ты, братэлла, когда я услышал, что твой пахан кони бросил, мне, в натуре, так не по кайфу стало!
Я часто думал о том, как становятся наркоманами, о «легких» и «тяжелых» наркотиках, дебилах родителях, которые сначала стращают деток наркотиками, подогревая интерес к теме, а потом до последнего скрывают их пагубную страсть, снабжая их деньгами, пока не разорятся или не умрут, если повезет, первыми. Наркотики были всегда, как и наркоманы, но тогда с ними не носились, как с золотыми яйцами, «вундеркиндами», «гениями», которые «немного сбились с пути», «заболели» и нуждаются лишь в небольшой помощи и понимании, чтобы вернуться в круг людей! Каждое лето Владикавказ наводняли дети наших земляков, трудившихся в разных концах Союза. Родители мечтали, что помимо солнца, воздуха и фруктов, они, «прильнув к пуповине», насосутся культурных традиций, познают историю народа, язык, короче, чудесным образом познают то, чему они сами должны были их научить, но на что у них на чужбине никогда не хватало времени. Черта с два, восемь из десяти юных москвичей или ленинградцев сразу после знакомства начинали с вопроса, трудно ли достать анашу. Как откажешь гостю? Мы растирали вишневые или грушевые листья, на полном серьезе забивали «наркотическую» смесь в гильзу «беломора» и, как драгоценность, передавали гостю. Клиент брал «косяк» в руку, чиркала спичка, и начиналось. Изображая из себя бывалого планокура, он со свистом втягивал дым с воздухом, закатывал глаза, хвалил «дурь», потом начинал хохотать, дурачиться и благодарить нас за кайф. Некоторые даже пытались оплатить зелье, чтобы не разорять нас. Обычно мы после разговоров о качестве зелья и о том, как приятно общаться со знающим человеком, обещали в следующий раз достать, что-нибудь покруче. Когда «начинающий наркоман» уже практически впадал в экстаз, кто-нибудь раскрывал шутку, говоря, что если гость так кайфонул от вишневых листьев, то ему уже можно дать и дубовые. Однажды нас так достал один шпанец из Москвы, что Шуруп, увидев на берегу Терека пасущуюся козу, подобрал две горошины, чуть примял их, отчего они приняли благообразную форму больших блестящих таблеток, и упаковал в фольгу от конфеты. Вскоре появился и Валерик со своим москвичом. Генчик, закатив глаза, стал расписывать качество «дури», «иранской, высшего сорта, пластилин». Достав пакетик, он дрожащими руками развернул его, понюхал сам, дал понюхать москвичу, который от восторга тоже закатил глаза. Мы начали наперебой уговаривать Шурупа одну башишку отдать нам, а вторую гостю, он ответил категорическим отказом, мол, вещь дорогая, редкая, а вторую половину он уже обещал Степану. От предложенных денег он тоже отказался, все равно, мол, такой «дури» сегодня уже не достать. Забил он тоже сам, долго разминая дерьмо и смешивая с табаком. Москвич изнывал от ожидания, а когда сделал первую затяжку, глаза его вылезли из орбит, полились слезы, он закашлялся, я, испугавшись за дурака, хотел отобрать мастырку, но тот судорожно вдохнув еще 2 раза, успел докурить косяк до гильзы. Потом его дважды вырвало, а когда я поинтересовался, не слишком ли крепкая дурь, он, подняв вверх большой палец, сказал: «Зверь, в Москве такой не найдешь». «Наш человек», – подумал я. Такой своего добьётся.
Учебный год стремительно близился к концу, я сидел на уроке физики, когда у школы появились мои братья иудеи и, видимо, заранее ознакомившись с расписанием уроков, уверенно искали меня в окнах кабинета. Я махнул им рукой, и они радостно оскалились в улыбках:
– Иди к нам, хватит учиться, ты что, профессором хочешь стать? – орали они.
Михошка бухого помыл и взял два кило пороха.
– Что с ним делать? – тараторил без остановки Габо.
– Ну вот, твои друзья уголовники явились, иди, иди к ним, иди, судьбу не обманешь, – шипела Елисевна.
Чтобы заткнуть обоих, я приоткрыл окно и посоветовал братьям:
– Напишите мое имя на асфальте и подожгите.
Дальше случилось то, чего не ожидали ни я, ни иудеи. Надпись получилась крупная, красивая, почерк у Габо был что надо! Но поджег он ее не с краю, а в центре. Мощное пламя ударило ему в лицо, и он закрыл его обеими руками. Я, увидев этот жест и испугавшись за балбеса, забыв обо всем, выскочил на балкон, оттуда в клумбу, не слушая проклятий ведьмы, сыпавшихся мне в след, через секунду уже разглядывал улыбающееся лицо Гавриила, совершенно не поврежденное, если не считать утрату усов, бровей и ресниц. Обратно в класс я не вернулся, стресс надо было пережить.
Мои отношения со школой практически завершились день спустя, когда я снова сидел в кабинете физики и писал экзаменационную работу за неполную среднюю школу. Думалось плохо, мысли были о другом, и я, никогда не носивший часов, потерял счет времени. Встрепенувшись, я поглядел на часы Масла, сидящего впереди, ошибся на час и, положив неоконченную работу на стол Елисевне, вышел в коридор, где пацан из параллельного класса, посмотрев на часы, сказал:
– Ну ты даешь, еще больше часа, а ты уже!
Я рванул было назад, но наткнулся на Елисеевну, стоявшую в двери буквой Х, как вратарь женской команды по гандболу, вцепившись в дверной косяк так, что костяшки ее пальцев побелели. На мою нежную попытку отодвинуть ее Елисеевна заверещала таким диким голосом, что стал собираться народ. Сидора в тот день в школе не было, я пытался объясниться с подошедшей на визг завучем Куницкой, но та в ответ только пригрозила милицией. Вопрос решился с участием отца уже на следующий день. Сошлись на том, что я уйду из школы, а школа в благодарность за это выдаст нам свидетельство без осенней переэкзаменовки и дальнейших проволочек. Так бледной немочи Елисеевне удалось то, что не удавалось самому Сидору, – избавить от меня школу. Мои закадычные подружки, узнав новость, вспомнили свои обязательства уйти вместе со мной, стали оправдываться, а на мое предложение забить на все и отметить расставание глотком чего-нибудь радостно завизжали и, заказав портвейн, пошли по домам, сговорившись встретиться на Тереке в четыре пополудни. Затарившись в магазине двумя пузырями по 0,7 портвейна «777» и шоколадками «Аленка» и нацедив из бочонка во фляжку великолепного гянжинского коньяка, которым Дядя Жора регулярно снабжал непьющего отца, я пришел на Терек, где был встречен овациями моих подруг, уже занявших уютное, закрытое кустами ракиты от досужих глаз местечко на островке. Девы коньяк пить отказались, зато бутылку портвейна пустили по кругу, как бутылку с молоком. Никаких тостов мы не говорили, о школе забыли, просто весело болтали ни о чем, а когда начало смеркаться, разошлись по домам, договорившись встретиться на танцах. На танцах я их не видел. На следующий день девчонки, которые все-таки сумели надраться (охота пуще неволи), с хохотом рассказывали о своих злоключениях. Розка Чехословакия, которую, мать попросила снять вещи с веревки, рассказала, как долго прицеливалась, какую прищепку ухватить, каждая из них казалось ей двумя. Другие, куролесили не лучше. Это было последнее наше совместное мероприятие.
Неделю спустя я уже сдавал экзамены в строительный техникум на отделение ПГС (промышленное и гражданское строительство). Отец, построив в голове логическую цепочку, убедил себя в том, что это лучше, чем бездарно просиживать штаны в школе. Я стал учащимся первого курса группы 61-С-1, как было написано в ученическом билете. В то благодатное время в стране понятия не имели о гастарбайтерах, таджики и армяне усердно трудились на родной земле, а строить было надо, и нам, новоиспеченным студентам, было предложено участвовать в сооружении пятиэтажек для шахтеров рудника Холст. Шахтеры зарабатывали хорошо, и поэтому найти мужика, который бы согласился вместо шахты горбатить на стройке в горах за копейки, было не возможно. Средняя зарплата шахтера в то время составляла 1000 рублей при средней зарплате по стране 237 рублей, а на ежегодную премию любой шахтер мог спокойно купить себе автомобиль. Мои сверстники, малолетки, не достигшие 16 лет, от добровольно-принудительного участия в этом богоугодном деле освобождались, но я упустить такую возможность хоть на время смыться из дома не мог. И в начале июля автобус марки ПАЗ бодро помчал наш грозный десант к поселку Холст. Преодолев за полтора часа 74 километра по вполне сносной дороге и полюбовавшись из окон на город Аллагир и поселок Мизур, мы добрались до площадки, куда спускалась для дальнейшей транспортировки на завод добытая в шахте руда, которую аборигены называли опорой. Чтобы ехать дальше, мощности нашего автобуса не хватало, и мы под руководством преподавателя физкультуры по фамилии Баразгов, бывалого туриста, летом подрабатывавшего на турбазах республики, с нехитрыми пожитками в руках двинулись вверх к месту нашей будущей работы. Мне казалось, что этот поход добровольцев длился целую вечность, дыхания не хватало по причине перепада высоты, и когда Баразгов предупредил, что самовольно уезжать в город запрещается, я подумал про себя, что даже под угрозой расстрела больше не повторю этот путь. Разместили нас в трехкомнатной квартире недостроенного дома, наскоро навесив окна и двери. Потом было собрание, на котором единственным выступающим был прораб по имени Петро, худощавый среднего роста мужичок, наряженный в брезентовый плащ цвета хаки. На лице его удивительно сочетались простодушие и природная хитрость деревенского проныры. Он зачитывал вакансии, а мы должны были согласно им профессионально определиться. Петро назвал каменщиков, затем плотников, затем электриков, а когда он дошел до штукатуров, я, мечтавший о должности маляра, понял, что дальше пойдут землекопы. Поскольку в горах земли нет, а что-либо рыть в камнях или грузить щебень я не собирался, то назвался штукатуром. Помимо меня приверженность к этой благородной профессии проявилась еще у четырех хлопцев постарше, уже отслуживших в рядах Советской армии. Затем Петро, припадая на правую ногу, проследовал к столу, открыл железную коробку и раздал нам под роспись, небольшой аванс. В «отеле», где мы разместились, нам выдали по пачке простыней, наволочек, вафельных полотенец, подушки, одеяла и хозяйственное мыло. Мне удалось застолбить крохотное помещение кухни с печкой-буржуйкой, единственным отопительным прибором на всю квартиру. Отец, со своей стороны, тоже предпринял меры, осложняющие мое пребывание в Холсте. Они заключались в том, что он запретил нашим родственникам посещать меня и оказывать какую-либо помощь в надежде, что я, убоявшись трудностей, приползу домой с поджатым хвостом. Я шахтерам не завидовал, но питаться нам приходилось в той же столовой, где и они. А столовая была первой категории (звезда Мишлен советского времени), поэтому аванса, что нам выдали, хватило ненадолго. Пятиэтажки строили ярусами, вырубая под них площадки в горном склоне, мы жили на третьем склоне, у самого ущелья, а работали мы на пятом. Ярусы соединялись между собой тропинкой-серпантином с вырубленными в грунте ступеньками, на каждую из которых была уложена дощечка, укрепленная парой колышек, не дававших ей сползти. Тропинка казалась бесконечной, пока мы от столовой доходили до пятого яруса, даже в «сытые времена», первые дни после получения аванса, за время пути чувство голода возвращалось. Деньги таяли на глазах. Мои коллеги постарше, более приспособленные к жизни вне семьи, протянули чуть дольше. Наступил момент, когда у меня осталось 20 копеек, и голод уже занес костлявый кулак над моей головой. Надо сказать, что порция хлеба стояла на столах «бесплатно», как и соль, но как в «бесплатный» туалет при ресторане не попадешь, не заказав ничего, ну разве, что пару раз, случайно, так и с хлебом в той столовой. У меня от голода всегда наступает озарение, мозги начинают усиленно работать, давая, как правило, положительный результат. Так случилось и в Холсте. Крутя в руках свой последний абаз (20 копеек) и глядя на шахтеров, каждый из которых «молотил» за двоих, я, с трудом подавив желание попросить у своих нищих коллег добавить мне пару копеек, купил 6 стаканов чая с сахаром. Стакан чая стоил 3 копейки, так что до седьмого стакана я не дотянул. Порядок заказа блюд был таков: ты подходил к кассе, называл блюдо, отдавал деньги, а кассир взамен отрывал тебе билетики с цифрами наподобие тех, что раньше отрывал кондуктор в трамвае. С этим билетиком ты шел к раздаче и получал то, за что заплатил. Дождавшись, пока основная масса едоков схлынет, я сел за вновь накрытый стол и запил хлеб, положенный на 4 лица, одним стаканом чая. Остальные билетики я бережно положил в карман. На следующее утро я уже собрался повторить свой эксперимент, как вдруг заметил, что на билетики, по которым вчера давали чай, сегодня дают уэлибых (пирог с сыром). Аллилуйя! Расхвалив уэлибых, я собрал с желающих деньги и, вручив на раздаче 5 драгоценных билетиков, вернулся с пирогами к друзьям. Купив снова 7 чаев, я повторил операцию, угроза голода миновала! Я не борзел и мог бы жить сыто и безбедно, да еще и хорошо заработать, если бы не гордыня. Сытый человек тупеет, вот и я отупел настолько, что поделился своим секретом с одним из коллег, и все рухнуло в одночасье как у меня, так и у столовой. Что знают двое, то знает и свинья, и уже на шестой день, после того как я проболтался, не только наши, но и половина шахтеров заказывали только чай, а посему касса стала выписывать названия блюд от руки. Но, слава Богу, к тому времени нам выдали зарплату.
Первые полторы недели нашей трудовой деятельности были омрачены тем фактом, что мои коллеги, с помощью которых я надеялся приобрести отсутствующие навыки штукатура, были подкованы в этом деле не более моего. Петро Хромой, чертыхаясь про себя, прикрепил нас к бригаде женщин-штукатуров, которые уже через неделю выкатили требования Хромому, предложив оплатить их педагогические экзерсисы по передаче нам тайн штукатурного искусства. Я же, голодные мозги которого схватывали все на лету, понял, что, пока мы не начнем сами совершать трудовые подвиги, реальных денег из Петрухи Хромого нам не выбить. Да и метание раствора в стену стало получаться у меня неплохо, правда, пока на вертикальных поверхностях. Наглости мне было не занимать, а так как случай с последними 20 копейками я помнил очень хорошо, то заявил Хромому, что мы уходим от женщин и организуем самостоятельную бригаду. Мои голодные коллеги по штукатурному цеху, наплевав на свое старшинство и забыв армейское прошлое, единодушно избрали меня, «салагу», бригадиром. И понеслось! Мы, пустив побоку все нормы и правила, стали покрывать стены чем попало и с такой скоростью, что впору было пришивать дополнительные карманы для денег. Этот бесценный опыт штукатурного мастерства мне не раз пригождался потом в дальнейшей жизни. Уже в 12-13 часов я объявлял шабаш.
– Жадность фраера губит, а всех денег не заработаешь! – с энтузиазмом декларировал я.
Когда же пришел час получения зарплаты, Петро, перечеркнув мой табель на зарплату, предложил меньше половины заявленной суммы, объявив, что остальное – это вычет в счет будущего капитального ремонта, который предстоит вскорости после нашего отъезда. И я, и мой жуликоватый тезка прекрасно знали, что никакого ремонта не будет, а когда мои трудовые руки потянулись к его горлу, он предпочел перейти к переговорам. Торговались мы яростно, как на базаре, и в результате я выторговал еще немного денег, но с условием, что мы закроем свои грехи побелкой. Наше мастерство росло, но мы продолжали безбожно халтурить, зная, что очередники вселятся, если им позволят, даже в неоштукатуренные жилища. Помимо того, что мы работали со страшной скоростью, мы еще и работали любыми материалами, в отличие от женщин-штукатуров, строго соблюдавших нормы и пропорции. Когда не было цемента – известью, а не было извести – глиной, рецепт добавок к которой я подглядел ранее в моем любимом селе Коста.
Все потихоньку наладилось, хотя бытовые условия были средневековыми (Сидора бы туда!). В туалет типа сортир, очко которого выходило в пропасть, я долго заходил с опаской, но человек привыкает ко всему, ведь даже Герасим, если верить Ивану Сергеевичу Тургеневу, привык к городскому житью, пусть не сразу, а постепенно. Из местной фауны, прежде всего, стоит остановиться на свиньях. Спины этих мерзких, тощих существ, передвигавшихся со страшной скоростью в любой плоскости, были раскрашены хозяевами для опознания масляной краской в различные цвета, что весьма оживляло общую картину. Проводя отпущенный им судьбой срок на воле, они устраивали настоящие пиршества в отхожих местах и, в частности, под нашим сортиром, хотя мне казалось, что наши голодные желудки утилизировали из съедаемой пищи все, что возможно и невозможно было усвоить. Отловить этих тварей было нереально, и хозяева, лишенные возможности культурно «заколоть кабанчика», отстреливали их из ружья, предварительно выждав, пока жертва не окажется в доступном для человека месте. Иногда в высоте парили хищники, но, поняв, что после свиней искать что-либо съестное бесполезно, улетали. Может быть, кто-то и держал кур, то на улице я их никогда не видел. Никаких других животных по причине отсутствия какой-либо растительности в округе не было. Парадоксально, но где-то рядом располагался поселок Унал. Каждый из нас слышал о райских садах Унала, где растут груши, которые до революции мог позволить себе только император российский, и вот однажды подгоняемые буйной фантазией и голодными желудками мы уговорили одного из водителей свезти нас в этот рай на земле. Проинформированные о том, что все деревья села, даже растущие во дворах, являются колхозной собственностью, мы прибыли на место. Я не запомнил деревни, помню только деревья, плоды и их божественный вкус. Основной урожай был уже собран, но и оставшихся плодов было столько, что в пору было собирать повторно. Увидев организованную орду голодных мужиков, быстро рассредоточившихся по территории и молча приступивших к поеданию всего, что висело на ветках, местные струхнули. Вялое мычание отдельных аборигенов, пытавшихся качать права, заглушалось восторженным урчанием голодных желудков. Мы ЕЛИ!!! Ели долго, с упоением, когда же, насытившись, отползли от деревьев и провожаемые недобрыми взглядами и тайными «напутствиями» жадных унальцев отбыли к себе в Холст, уже смеркалось. Больше я в том селе не был ни разу.
Поначалу было тепло, и водные процедуры я принимал под краном, особенно доставалось голове, которая на том этапе была покрыта таким количеством волос повышенной жесткости, что причесывался я только растопыренной пятерней. Основное неудобство заключалось в том, что, пока я не наловчился работать мастерком, при отделке потолка до 50 процентов швыряемого мною вверх раствора в силу закона всемирного тяготения возвращалось на мою несчастную голову, поэтому, устав вымывать песок из головы, я расстался с прической и обзавелся банданой. А поскольку купание под краном я начал еще летом, то, привыкнув, даже и ближе к осени получал от водных процедур определенное удовольствие. Намного хуже обстояли дела с руками, под действием цемента и извести кожа разъедалась и трескалась. Брезентовые варежки, которые нам выдавали, приходилось надевать для согрева от холодного ветра, хотя уже через час работы они намокали и становились «известковым компрессом». Прошло чуть больше месяца, я уже скакал по горам не хуже тура и решил смотаться домой. Предупредив Хромого Петруху, я одним духом, делая двухметровые шаги, преодолел расстояние до опоры, которое в день приезда показалось мне бесконечным. От опоры я на попутном грузовике доехал до Мизура, а дальше с комфортом на автобусе до города. Мама, увидев мои руки, ахнула, но я ее заболтал, успокоил, потом залез в ванну и сразу ощутил, как прекрасна жизнь, тем более, что из кухни доносился дивный аромат моих любимых, жаренных в масле на сковороде пирогов. Налопавшись, я нарядился в ненавидимые мною ранее шмотки, которые после телогрейки и кирзяков (сапог из кожзама), показались мне очень даже ничего, и пошел проведать друзей. Застав на месте только иудеев, потащил их в магазин, где приобрел три пары перчаток из искусственной кожи, а в аптеке купил кучу детского крема для моих израненных рук, на которые мои иерусалимские братья, имевшие врожденное отвращение к любому виду трудовой деятельности, смотрели с неподдельным ужасом. Вечером, встретившись с отцом, я, пряча руки, расписывал свое пребывание в горах, как будто прибыл с курорта. Отец слушал недоверчиво, но то, что его план сломать меня снова провалился, его явно раздосадовало. Когда ночью я улегся в кровать на мамины хрустящие, накрахмаленные простыни, то тут же провалился в глубокий сон. Утром я встал, когда отец ушел на работу, а сестра – на занятия в школу. Мы остались вдвоем, и мама чуть не со слезами стала уговаривать меня остаться, а я, смеясь, успокаивал ее, уверяя, что все сложности позади, да и конец командировки уже не за горами. В Мизур я прибыл с последним автобусом и, как и следовало ожидать, никакого попутного транспорта до Холста не обнаружил. Двинул пешком. Ночью привычный окружающий ландшафт принял совсем другие, фантастические формы, быстро закончилась скудная растительность, и я вступил в царство голых камней, с неба светила огромная, нереально полная луна, звезды тоже были непривычно крупные и в таком неисчислимом количестве, что нигде и никогда я такого их обилия больше не видел. Камни и скалы отбрасывали резкие изломанные тени, но почему-то коричневатой окраски. В общем, пейзаж был просто космический, и я легко представил бы себя в космосе на каком-то заброшенном астероиде, если бы недостаточная плотность моего «межгалактического костюма», абсолютно не соответствовавшего ночной температуре воздуха в горах в преддверии осени, не гнала меня вперед, мимо фантазий, в тепло человеческого жилья.
Наутро я с новыми силами и ухоженными руками в перчатках возобновил свои усилия по ускоренному строительству коммунизма в отдельно взятом шахтерском поселке. Вскоре наша командировка подошла к концу, и настала пора прощаться с Петрухой Хромым, Холстом, столовой, дорогой, как ресторан, и чумазыми шахтерами, которые могли бы жить лучше и веселее, но отсутствие духовных потребностей и минимальность запросов, оставляли их быт таким, каким он был. Мои родственники, жившие в Мизуре, впоследствии искренне сокрушались при встрече, что не смогли заклинаемые отцом оказать мне должного внимания и окружить заботой, но я так же искренне успокаивал их, уверяя, что знаю все и ни на минуту не сомневаюсь в их любви ко мне. Для себя же я сделал ряд выводов, которым следовал всю последующую жизнь, и благодарил судьбу и отца за неоценимый опыт, полученный мною в таком раннем возрасте. Я научился профессии и осознал, что если я, здоровый человек, могу так легко, не унижая себя и других, заработать деньги, то никогда не буду ни голодным, ни бедным. Понял и запомнил, что, если судьба чем-то поделилась с тобой, не надо трезвонить об этом на весь мир, только для того, чтобы два-три человека позавидовали твоей сноровке. А еще я понял, что, если тебе дано природой чуть больше, чем остальным, пользуйся этим даром во благо себе и тем, кто готов следовать за тобой, не унижая и не обирая их.
К занятиям мы приступили в октябре, отдохнув неделю после Холста. Я заработал авторитет, но источника дохода у меня не было, а отношения с отцом никаких перспектив на ближайшие четыре года не предвещали. Занятия в техникуме практически не отличались от школьных уроков, только было как-то непривычно спокойно. Появились два предмета, которые сразу пришлись мне по душе: черчение и начертательная геометрия. Здорово было представлять себе точку в пространстве или изображать деталь в различных ракурсах и проекциях. Мои однокурсники были нормальными людьми, взрослых и нас, молодых, было поровну. В моей группе даже учились две девочки Люба и Лера. Люба была веселой, улыбчивой пампушкой из Моздока, а Лера, полное имя которой звучало как Калерия, была очень собранна и серьезна для своих 14 лет, лицо ее нельзя было назвать красивым, но это ее вовсе не портило. Мне казалось, что она единственная из всех воспитанников нашей «бурсы» знала точно, зачем пришла в техникум и что будет делать сегодня, завтра, через месяц и через год. Её безукоризненно белая, отглаженная блузка была заправлена в черную, идеально скроенную юбку и обтягивала грудь, которой бы позавидовало большинство зрелых женщин, но для неё она была таким же атрибутом, как аккуратно причесанные волосы на голове. С нами учился один дурачок по имени Эльбрус, отслуживший на флоте три года и постоянно напевавший себе под нос строевые песни, так вот однажды, протянув руку к ее груди, он получил такой удар по печени, что минут 15 стоял, согнувшись пополам и ловя открытым ртом воздух. При этом выражение лица Леры совершенно не изменилось, а когда я в восхищении показал ей поднятый вверх большой палец, она только кивнула головой. Из городских жителей, в группе учился один человек, старше меня лет на 5, по кличке Валентий с улицы Августовских событий, с которым я был ранее шапочно знаком, и еще два пацана: улыбчивый армянин Эдик Аветисян и Славик Тедеев, с сестрой которого моя тетушка работала в Моздокском районе. Были еще два, совершенно непохожих друг на друга брата ингуша. Все остальные были ребята после армии из различных сел республики. Чтобы максимально держать руку на пульсе, я подговорил Валентия согласиться стать старостой группы. Благодаря его обманчиво благообразному внешнему виду, нам это удалось без труда. Учиться было несложно, оценки меня не интересовали, но с первых же дней учебы я стал фанатом столовой ГМТ (горно-металлургического техникума), куда мы ходили через общий двор, когда были при деньгах. Там пекли такие вкусные пирожки с повидлом, что лишь ради них уже можно было ходить в техникум, однако за них тоже нужно было платить. Так прошел семестр, я начал скучать и задумываться о смысле бытия, и только на стадионе все было прекрасно и интересно.
Стадион общества «Динамо» того времени напоминал большой открытый спортивный клуб со своими порядками и традициями. С половины шестого утра зимой и летом там собирались преподаватели вузов, научная интеллигенция, студенты, работники прокуратуры, короче говоря, весь цвет города. Главной фигурой этого царства был всегда подтянутый, улыбчивый, всеобщий любимец, заместитель председателя общества «Динамо» Тамир Марзаганов. Только на стадионе можно было услышать, как в горячке футбольной баталии, сиделец по фамилии Запорожец кричит председателю Верховного суда Мурату Чеджемову.
– Мурик, дай пас, умоляю!
На стадионе можно было решить без бюрократических проволочек любой вопрос: от покупки мяса для пикника до устройства на работу. Однажды я подговорил Макса Блиева, в ту пору еще доцента, Мурата, и мы втроем обратились к Тамиру с просьбой взять меня рабочим на завод спортивных изделий, также именовавшийся «Динамо», тот согласился без колебания. И вот, забив на занятия в техникуме, я поехал на завод для знакомства и оформления документов. Завод располагался в заштатном районе, известном в народе как Турхана, на улице Камбердиева, 12. На тот момент, так как место директора завода было вакантным (но я на него не претендовал), всем заправляла начальник цеха Люба Лекова, которую я нашел в домишке на территории завода, где располагалась администрация. В комнате-холле сидели три мордоворота из вольников и старательно вырезали ножницами шарики из разноцветных кусков поролона. Был канун Рождества, и картина не могла не вызывать умиления. На мой последовавший после «Салама» вопрос, что они делают, вольники, на полном серьёзе ответили, что выполняют спецзадание, изготовляют игрушки для новогодней елки. Я понял, что наконец-то нашел ту работу, о которой мечтал. В радостном возбуждении я постучался в дверь с надписью «Начальник цеха», открыв которую, увидел симпатичную молодую женщину, приветливо мне улыбнувшуюся. Получив нужные инструкции и бланки, я на крыльях помчался домой. Дома я ничего не сказал, чтобы не печалить отца перед командировкой, он на два месяца собирался в свою любимую Москву в Центральный государственный архив. Осталось одно, вернее, два дела в техникуме, которые я надеялся успешно решить, раз уж так поперло. У меня был хороший револьвер малого калибра, подарок моего друга Кузьмы, станочника-виртуоза. Он лежал мертвым грузом уже два года, его я хотел продать ингушам. Был еще нож от того же мастера, но тот мог хотя бы пригодиться в быту. А еще я хотел взять справку о том, что учусь в техникуме, надеясь когда-либо с ее помощью устроиться в вечернюю школу. Ингуши, к которым я подошел, когда в классе никого не было, с предложением недорого вооружиться, отреагировали настороженно. Мелкий и хмурый Исса поинтересовался:
– А он хоть стреляет?
Времени было мало, а в классе, расположенном на втором этаже, кроме нас троих никого не было, поэтому я, не раздумывая, выстрелил вверх в окно. Увидев реакцию ингушей, близкую к обмороку, я понял, что сделка не состоится и уныло пошел в канцелярию, где заявив, что хочу записаться в Центральную городскую библиотеку, получил справку о том, что учусь на I курсе техникума. Хоть что-то выгорело. Покинув техникум, я, взглянув на него в последний раз, ушел в Новую Жизнь, оставив там навсегда, так тяжело доставшееся мне свидетельство об окончании семилетки.
Продолжение следует…
