Виктор ЧИГИР. ДАЛЕКОЕ СИНЕЕ НЕБО. Фрагмент повести

Иван вошел в столовую и огляделся. Обеденное время давно закончилось, поэтому народу было немного, человек двадцать. Уныло склонившись над столиками, запоздавшие к обеду работяги копались нумерованными ложками в нумерованных мисках, выуживали комки мутноватой студенистой массы и с видимым усилием отправляли ее в рот. Выражением лиц они ничем не отличались друг от друга, напоминая членов одной большой несчастливой семьи. Поодаль, в проходе между пустыми столиками, худосочная уборщица прилаживала к швабре сырую тряпку. Под ногами у нее путалась облезлая, как бы в лохмотьях, кошка. Маломощные лампы под потолком горели тусклым, цвета анализа, светом; их искаженные отражения мерцали на истертом розовом пластике, покрывавшем стены и пол; вытяжки вдоль карнизов монотонно гудели; а табло у раздаточной оповещало, что сегодня в наличии «ТОЛЬКО РЕЦИРКУЛИРОВАННАЯ ПИЩА». Как будто вчера было иначе.
Иван прошел до своего обычного места, где уже сидел Юра, опустил на пол чемодан с инструментами и вознамерился идти к раздаточной.
– Можешь мое схарчить, – сказал Юра, с отвращением отталкивая от себя поднос. – Мне эта гадость что-то в глотку не лезет.
Сразу было ясно, что Юра не в духе. Впрочем, он всегда был не в духе – низкорослые люди не отличаются добродушным нравом, а Юра вдобавок был молодой. Молодой и низкорослый, подумал Иван. Опасное сочетание… Усевшись напротив Юры, он придвинул к себе поднос, понюхал содержимое миски и сказал нарочито бодрым голосом:
– М-м, рыба! Давненько я рыбы не пробовал.
– Какая ж это рыба? – проворчал Юра. – Это курица.
– Курица? – Иван снова принюхался. – Странно, а пахнет как рыба.
– Если так пахнет рыба, – сказал Юра брюзгливо, – то я – господин Управляющий. Он-то небось такое дерьмо в жизни не ел.
– С чего ты взял? Может, это его любимое блюдо.
– Если это его любимое блюдо…
– То ты – господин Управляющий, знаю, знаю.
Лицо Юры немедленно сделалось карикатурно злым, как у капризного ребенка.
– Ни хрена ты не знаешь! – сказал он враждебно. – Живешь в дерьме, ешь дерьмо и считаешь, что это норма. А это не норма. Это, мать ее так, далеко не норма! Раз человек уже не в состоянии отличить рыбу от курицы, то господину Управляющему пора того, в отставку.
У Ивана непроизвольно поджались пальцы в ботинках. Он воровато огляделся – слава богу, никто этот бред не слышал.
– Ты потише все-таки, – проговорил он вполголоса. – Я ведь того, неблагонадежен.
– Шутишь, – сказал Юра с неодобрением. – Все вы так… Разница только в том, что одних это просто достало, а других – достало окончательно.
– И ты, конечно, из вторых, – сказал Иван, неохотно разжевывая первый студенистый комок. Рыбой действительно и не пахло. Курицей, впрочем, тоже.
– Да, я – из вторых, – запальчиво объявил Юра. – И горжусь этим, потому как гордиться в этом кабаке больше нечем.
– Очень мило. – Иван отпил подслащенной воды из стакана. – Но все-таки потише… И вообще, давай-ка сменим тему, а? Расскажи лучше об успехах на работе.
Юра злорадно осклабился.
– Тебе правда хочется знать, сколько дерьма я перелил из одной цистерны в другую?
Иван подумал.
– Нет, пожалуй.
– Ну, тогда жуй и слушай. Ничего страшного не случится, если я озвучу твои собственные мысли.
Иван решил было возразить, что его собственные мысли он, Юра, знать не может, но потом махнул рукой. Надо было обедать и бежать в контору, вымаливать у начсклада тридцать метров меди дополнительно и, если повезет, пучок термоусадочных трубок стандартного размера; потом снова на объект, в арестантский сектор, вкалывать до седьмого пота, то бишь до позднего вечера, когда глаза уже будут слипаться; и конечно, столовую к этому времени закроют, и домой придется идти не жрамши. А что, сам и виноват. Никто тебя за руку не держал, в урочный час мог спокойно пойти поужинать, как все нормальные люди. И плевать, что парочка арестантских казематов лишний денек посидит без света – ты-то тут при чем? Ты реализовывал свое право жильца Первого яруса ужинать в урочный час, а что пришьют тебе за подобное своеволие «саботаж» и посадят в тот самый каземат без света – это уже дело десятое… Ч-черт, подумал вдруг Иван. А ведь он прав: кабак. Ни жратвы, ни жизни – одна перспектива. Только Юре можно об этом рассуждать, а я – не имею права. У меня – Верка… И Глебка…
– …Ты только вдумайся, – горячо говорил Юра. – Живем в самой что ни на есть клоаке. Чужое дерьмо месим, чтобы они там, наверху, в чистоте жили, цветочки разводили. И что за это имеем? Вонь, грязь и отходы вместо пищи. Знаешь, нас ведь арестантами считают, всех поголовно, включая детей…
Включая детей, подумал Иван. Захворал что-то Глебка, вот-вот закашляет. Соседи, как пить дать, донесут, и заберут моего Глебку в карантин. Опять. И кто знает, как там с детишками обращаются. Он ведь после того раза тихим каким-то стал, забитым и ни о чем не говорит…
– …Дерьмо месим, дерьмо жрем, в дерьме живем, – перечислял Юра, отгибая пальцы, и Ивану это наконец надоело.
– Слышь, кончай, – сказал он, кривясь. – Я тут, между прочим, обедаю.
Юра сделал большие глаза и забормотал с театральным испугом:
– Ой, простите, господин Кузнецов! Я-то, дурак, думал, что вы притворяетесь! А вы на самом деле это дерьмо в миске считаете пищей? Ай-яй-яй, нехорошо получилось…
– Прекращай, – сказал Иван, уже злясь. – Работа плохо на тебя влияет. Только и слышно: дерьмо, дерьмо. Скоро оно тебе сниться начнет.
– Уже, – сказал Юра безрадостно.
– Тем более прекращай. Я ж не жалуюсь на заплесневелую проводку, которая током шандарахает. А она шандарахает! Вон на прошлой неделе знаешь что с напарником случилось?..
– Мать моя женщина, – пробормотал вдруг Юра, обалдело глядя Ивану через плечо. – Ты только посмотри, кто забежал на огонек.
Заранее удивляясь, Иван оглянулся. В дверях столовой стояли двое низких, непривычно – и даже неприлично – упитанных мужиков в чистых выглаженных комбинезонах ярко-оранжевого цвета. Гадливо морщась, словно бог весть что унюхали, они оглядывали помещение. Иван сразу признал чужаков, жителей одного из верхних ярусов – не Второго, не Третьего даже, а выше, много выше. Впрочем, он тут же вспомнил, что вот уже месяц шеф грозится какой-то там административно-технической инспекцией с Шестого, кажется, яруса. Что ж, вполне возможно, это та самая инспекция и есть.
– Так вот они какие – небожители… – задумчиво проговорил Юра.
Иван фыркнул.
– Скажешь тоже. Так, мелкая сошка. Такие же работяги, как и мы.
– Ну уж в дерьме-то они точно не копаются, – возразил Юра.
Небожители тем временем с независимым видом подошли к раздаточной, склонились к низенькому окошку и принялись о чем-то спорить с прыщавым подавальщиком.
– Жрать хотят, – прокомментировал Юра. – И не рыбы твоей, а чего-нибудь съедобного.
– В таком случае сегодня останутся голодными, – отозвался Иван.
Юра захихикал.
– Точно, голодными и злыми. Хотя им это только на пользу. Глянь: у них не животы – жирохранилища! У меня соседка двойней брюхата – и та стройней выглядит.
– Двойней? – переспросил Иван. – Случайно не от тебя?
– Один, может, и от меня. Второй – точно от начпрода.
– Ха-ха, смешно. И кончай ты на них пялиться. Чего доброго, решат, что мы что-то замышляем.
– И не ошибутся, – мрачно проговорил Юра. – Так и вижу их побитыми, с кляпами в пастях. – Он мечтательно прикрыл глаза. – Скрутить, связать, закрыть в каком-нибудь отстойнике…
– Ага, и требования выдвинуть, – подхватил Иван, отчего Юра сразу оживился:
– Требования? А что, это идея! Так, мол, и так, господа небожители, вы у нас в лапах. Связывайтесь со своими, и если в течение недели не улучшатся условия на нашем ярусе…
– Ну-ну, – оборвал Иван с укором. – Я ж так – в шутку.
Юра скривился.
– Вечно у тебя… Шутник хренов. Ты и на сеструхе моей в шутку женился? И ребеночка ей в шутку заделал? Зачем, спрашивается, вы завели ребенка? В этом-то кабаке?
Иван не нашелся что ответить.
– То-то! – сказал Юра, всем корпусом подаваясь вперед. – Вот об этом я и базарю. Шутки никакой нет. На самом деле все хреново и шутить над этим – по меньшей мере, подло. Шутка – это когда действительно весело: и тебе, и шутнику. А у нас веселятся только парни сверху. Ну, и экзы вроде тебя и моей ненаглядной сестрички…
– Понес, понес, – сказал Иван с неудовольствием, но Юра только повысил голос:
– Когда плохо, вы думаете, что жить можно. Когда очень плохо, вы думаете, что могло быть и хуже. Когда станет вообще невмоготу, вы еще что-нибудь придумаете. И будете придумывать до тех пор, пока не утратите способность соображать. А случится это ой как скоро, глазом не успеете моргнуть. – Он помолчал, глядя на Ивана с язвительной усмешкой. – Но перед этим, соседушка мой Кузнецов, до вас дойдет: человек ни к чему не привыкает, его лишь убеждают, что он привык.
– Браво, – холодно сказал Иван, дослушав до конца. – У тебя всё?
– Нет, не всё… – начал было Юра, мотая головой, но Иван говорить ему не дал.
– Молокосос, – выдавил он, уже не скрывая раздражения. – Совсем голову потерял? Что ты мелешь? К арестантам захотел – валяй. Я-то тут при чем?
– Ты-и? – Юра очень натурально изобразил на лице удивление. – За компанию.
– Прекращ-щай! – зашипел Иван сквозь зубы. – Прекращай, слышишь? Это реально сроком пахнет!
– Ниже Первого не сошлют, – парировал Юра, и в тот же момент репродуктор на стене ожил.
Раздалось хрипение, шорох, приглушенное потрескивание, потом на мгновение все стихло и сейчас же – простреливая барабанные перепонки навылет – грянуло… Только через пару секунд стало ясно, что это не взрыв, не потолок на голову падает, а всего лишь музыка – восторженная и победительная, как крик «Ура!», она оглушительной волной разнеслась по столовой. Казалось, там, наверху, происходит какое-то грандиозное торжество, эхо которого по чистой случайности достигло Первого яруса.
Все одновременно подняли и повернули головы. Два небожителя у раздаточной перестали ругаться с подавальщиком и, одинаково разинув рты, вытянулись во фрунт. Юра сказал что-то брюзгливое на этот счет, но Иван не расслышал – до онемения вцепившись руками в край стола и не замечая этого, он исподлобья, затаив дыхание, смотрел на репродуктор.
Тысячи и тысячи раз он слышал эту музыку: утром, днем, вечером – все тридцать два года подряд. В детстве она внушала ему панический страх пополам с восторгом; со временем страх притупился и остался только восторг; теперь и восторга не было, а была какая-то сосущая пустота в груди, заставляющая изо дня в день, снова и снова, мучительно вслушиваться в мелодию, уже набившую оскомину, и тайком ежиться от неприятного ощущения, будто над головой занесли руку для удара.
Как и тысячи раз до этого, на двадцать пятой секунде музыка вдруг оборвалась, и бархатный, как всегда приподнятый голос господина Управляющего произнес:
– Дорогие жильцы! Рад приветствовать вас в добром здравии! Ярус Первый, ярус Второй, ярус Третий, ярус Четвертый, ярус Пятый, ярус Шестой, ярус Седьмой, ярус Восьмой, ярус Девятый! Все вы плечом к плечу делаете одно общее дело! Ваше дело – жизнь Дома! Жизнь Дома – ваше дело! И если вы будете так же тверды, так же целеустремленны, так же слаженны, как сейчас, – не найдется такой напасти, которая сломит вас! Так будем же тверды, целеустремленны и слаженны! И однажды случится то, чего мы так ждем! Мы выйдем на поверхность! Мы вдохнем полной грудью! Мы засеем поля хлебом и построим дома под небом! И наши потомки никогда – слышите: ни-ког-да! – не повторят того, что сделали наши предки!..
– А-а-а! – возбужденно взревел один из небожителей, но никто не обратил на него внимания. Все смотрели на репродуктор.
– Сегодня, – говорил господин Управляющий, – я снова позволил себе слабость: я открыл заслонку. Дорогие жильцы! Я видел небо! Целых три минуты я смотрел на это чудо, и это было прекрасно! Далекое и необъятное… затянутое рыжими тучами, но местами – чистое, синее-синее… Представьте себе рекреационный зал вашего яруса и мысленно увеличьте его в тысячи раз, так, чтобы невозможно было окинуть взглядом пространство целиком! Вот что такое небо! Вот чего мы лишены! Вот к чему мы стремимся!..
Не в меру впечатлительный небожитель уронил вдруг лицо в ладони и, вздрагивая плечами, зарыдал в голос.
– Солнца до сих пор не видно, – с неподдельной горестью продолжал господин Управляющий. – Я вглядывался изо всех сил, но не увидел его. Завеса слишком плотная. Радиация не спадает. Температура – минус три. Ветер – девять метров в секунду. Ни птиц, ни зверей…
Последовала скорбно-торжественная пауза, как в минуту молчания. Потом голос господина Управляющего вновь стал приподнятым:
– Но я прекрасно помню времена, когда и этого не было! Я помню, как заслонка не желала открываться, а датчики отказывались что-либо регистрировать! Я помню наш страх – страх заживо погребенных! Все это позади, друзья мои! Мы живы, а планета выздоравливает! Потихоньку, не спеша, предательски долго, но – выздоравливает! Нам надо только дождаться! Давайте дождемся! Вместе!
Впечатлительный небожитель оторвал лицо от ладоней, распялил рот для крика, но тут победительная музыка грянула снова, да так громко, что в животе у Ивана завибрировало. Облезлая кошка испуганно припала к полу. Уборщица, не глядя, плюхнулась на ближайший свободный стул и каким-то сугубо женским движением прижала к груди швабру. Впечатлительный небожитель, качаясь взад-вперед, орал в упоении что-то неслышное, потрясал кулаками, потом поперхнулся, покраснел, сложился пополам и зашелся в кашле. Товарищ, до сих пор вытянутый во фрунт, принялся хлопать его по спине.
А музыка все гремела, наливаясь властной, почти осязаемой силой, побуждала на великие дела и великие жертвы, и уже нельзя было расслышать собственных мыслей в голове, нельзя было остаться в стороне, самому по себе, и хотелось либо встать и немедленно, с радостным нетерпением бежать исполнять свои прямые обязанности, либо со всего размаху, с рыдающим выдохом запустить в проклятый, лживый, никому не нужный репродуктор чем-нибудь тяжелым. Ботинком, например. Или стулом. Но Иван лишь сидел и слушал, как делал это всю сознательную жизнь и как намеревался делать впредь.
Потом все закончилось: музыка стихла, впечатлительный небожитель перестал перхать, и в столовой установилась особенная, ни на что не похожая тишина, словно все помещение разом заполнилось водой.
Иван вдруг обнаружил, что у него онемели щеки. Он рассеянно потер их пальцами и огляделся. Лица у всех были малость ошалелые, люди избегали смотреть друг другу в глаза. Два небожителя у раздаточной растеряли всю свою представительность – втянувши головы в плечи, они преданно, как два пса, глядели на репродуктор. Да-а, подумал Иван. Что ни говори, а дело свое господин Управляющий знает. Хочешь, не хочешь, а душу из человека вытрясет… Тут он услышал, как Юра неприязненно бурчит себе под нос:
– Будьте слажены, говорит, будьте тверды, а сам? «Сегодня я снова позволил себе слабость…»
Сначала Иван не понял, о чем речь, а когда понял, то снова почувствовал давешнее раздражение.
– Одного не пойму, – сказал он, изо всех сил стараясь не повышать голоса. – Ты провокатор или просто идиот?
Юра покосился на него.
– А ты как считаешь?
– Я? Не знаю. Честное слово, не знаю. Иногда мне хочется держаться от тебя подальше, потому что идиот – это заразно. А иногда так и тянет взять и всыпать. По первое число. Как провокатору.
– И что же удерживает? – не без яда осведомился Юра.
Иван не успел ответить. Репродуктор снова подал признаки жизни – захрипел, затрещал, секунда тишины – и какой-то аномально-жизнерадостный женский голосок воскликнул:
– Салют всем из Девятого яруса! С вами я, Ирэна! Прошу любить и баловать! Ярусы Первый и Второй, Третий и Четвертый, Пятый и Шестой…
– Чтоб ты там подавилась, лягва, – с неимоверным презрением выговорил Юра, однако Ирэна и не думала давиться:
– …Пятый и Шестой, Седьмой и Восьмой! Уф! Никого не забыла?.. Ах да! Мой родненький, мой ненаглядный, мой безумно-безумно любимый ярус Девятый, тебе тоже большущий салют! М-м-мух! Вот как я тебя обожаю!.. Ну и конечно, отдельный салют отсылаю наверх, на Десятый, лично господину Управляющему… Господин Управляющий, пользуясь случаем, позвольте сделать официальное, тэк скэть, заявление. Я… – Она помедлила и вдруг выпалила с восторгом и смущением: – Я вас люблю, господин Управляющий! Да-да, кроме шуток! Я замужем, но это не имеет р-ровно никакого значения! Я вас люблю, и точка! Вы такой… такой… У меня даже нет слов – одни эмоции! Их можно выразить только так: «А-а-а-а-а!..»
Юру аж передернуло. Он опять что-то брякнул, но, к счастью, ничего не было слышно за восхищенным визгом этой жизнерадостной бабенки.
– Однако ближе к делу, – сказала Ирэна, перестав наконец визжать. – Передо мной на стене висит календарь. Не знаю как у вас, а у меня он показывает семнадцатое число октября месяца. А семнадцатое октября – это… да-да, друзья мои, вы всё поняли правильно! День Новоселья! День, когда госпожу Фортуну можно припереть к стенке и потребовать от нее… да все что угодно! У меня, скажу вам по секрету, коленки от волнения дрожат. Я даже решила приболеть с утра, но ничего не вышло: позвонили, подняли, заставили явиться. И вот я здесь, на рабочем месте, на календаре – семнадцатое, а в руках у меня список счастливчиков – тех из нас, кому сегодня основательно подфартило…
– Ха! – отчетливо, на всю столовую воскликнул Юра.
Ивану захотелось хватить обоими кулаками по столу. Он сдержался, и от этого усилия на губах у него появилась вымученная улыбка.
– Восемь мужей, – говорила Ирэна праздничным тоном, – восемь честных тружеников упакуют сегодня вещи, соберут семьи и, попрощавшись с друзьями, переселятся ярусом выше. Семья икс с Первого переселится на Второй. Семья игрек со Второго переселится на Третий. И так далее до самого Девятого, где семью зет с Восьмого буду встречать лично я… Ой, вот и проболталась! А хотела сделать сюрпрыз. Ну да ладно. Полагаю, семья зет не очень расстроилась, правда ведь?.. Все семьи на новых местах получат новые паспорта, квартиры и работу по профессии. Но помимо этого они получат кое-что еще, кое-что поважнее всех социальных благ. Я говорю – да-да! – о чувстве близости к господину Управляющему, близости к Десятому ярусу, к выходу на поверхность… О, эта поверхность! – продолжала она с какой-то мечтательностью. – Как много о ней сказано, сложено, спето! До сих пор помню бабушкины рассказы, и как она, бедняжка, плакала, вспоминая прогулки под ночным небом. «Когда же, когда же?» – вопрошаю я вместе с вами и вместе с вами внимаю голосу господина Управляющего. Мы верим вам, господин Управляющий. Верим так же, как себе. Руководите, координируйте – мы вас не подведем!..
Ирэна, видно, переводя дух, на секунду замолкла, и Юра не преминул этим воспользоваться.
– Говори за себя… – буркнул он, хотел было что-то добавить, но тут из репродуктора донеслось громкое бумажное шуршание, и Ирэна продолжила:
– Итак, список счастливчиков. В прошлом году, насколько помню, оглашать начинали с Восьмого и вниз, до Первого. На этот раз сделаем, пожалуй, наоборот. Никто не против? А-атлично! Тогда начинаем. Ярус номер раз, то бишь Первый! – Она прокашлялась и протянула с напевной интонацией: – И счастливый билет вы-ы-ыпал…
– Ну-ну-ну-ну-ну, – с брезгливым недоверием поторопил Юра.
– …Ивану Кузнецову, электромонтеру, сектор четыре-цэ, квартира сорок девять! – единым духом выпалила Ирэна.
Она говорила еще что-то – насчет жены и белой зависти, – Иван больше не слушал. Он уже стоял, упираясь напряженными пальцами в стол, и, приоткрыв рот, пытался заново научиться дышать. Мысли разбегались. Кузнецов… электромонтер… сорок девятая квартира… Розыгрыш. Ну да, конечно, идиотский розыгрыш… Друзья называется! Подстроили – теперь ржут всей компанией… Только как они эту дуру ухитрились подговорить? Она ж вон где – на Девятом. Им до Девятого, как всем нам – до поверхности… Нет-нет, тут что-то другое… Но ведь имя-то мое! И квартиру мою назвали! Из репродуктора!.. Тут он вдруг увидел перед собой Юру.
Юра, мрачный, напряженный и в то же время какой-то непривычно растерянный, тоже уже стоял и, глядя на Ивана снизу вверх, беззвучно открывал и закрывал рот в попытке, видимо, что-то произнести. И он верил. Иван еще не до конца поверил, а Юра уже знал наверняка: все, сказанное Ирэной, – правда.
– Ярус номер два, то бишь Второй!.. – доносилось тем временем из репродуктора, и только сейчас Иван обратил внимание, что никто больше не слушает Ирэну – плевать всем на день Новоселья, на ярус номер два и на все последующие. Оживленно жестикулируя, народ высказывал свое мнение:
– Сук-кин сын! Как повезло мужику, а!
– И не говори! Эти электрики везде пролезут!
– …Кузнецов… Кузнецов…
– Да брось! При чем здесь электрики? У меня, например, брат – электрик, и чё?
– А Ирэна-то наша, оказывается, того, замужем. Сколько парней молодых обломала…
– …Чхать мне на этого Кузнецова! Меня другое убивает: почему не я? Или хотя бы не ты, Мироша…
– Эт они специально, понял? Отдушины. Чтобы пар в гудок уходил…
– …Кузнецов… Кузнецов…
– Да брехня, брехня все! Сколько лет живу – ни одного еще… этого самого… не видел!
– А я – видел. В запрошлом году, у Лестницы…
– Тебя послушать – так ты самого господина Управляющего видел!
– Давайте, что ли, выпьем за этого везунчика, мать его за ногу?
– …Бежит с котомкой через плечо, из котомки все сыплется, а баба его позади семенит и подбирает…
– Лучше расскажи, как ты господина Управляющего адмиральский чай учил варганить!
– Ничё, мужики! Меньше народу – больше кислороду!
– …Кузнецов… Кузнецов… Ч-черт, может, и знаю!
Тут до Ивана дошло, что надо бежать домой. Срочно. Немедленно. Если это правда, если счастливый билет действительно выпал мне… Он не додумал мысль. Ему вдруг представилось, что все оказалось ошибкой: приводит он, значит, семью к Лестнице, предъявляет документы, ворота раскрываются, готовые впустить их в новую лучшую жизнь, но тут в дежурке раздается звонок.
Не мешкая больше ни секунды, Иван подхватил свой чемодан и повернулся, чтобы уйти.
– Вань, – тихо позвал Юра. Какая-то пугающая обреченность слышалась в его голосе: так мог говорить нечистый на душу старик на смертном одре.
Иван против воли обернулся.
– Чего?
– Вань, – повторил Юра. Рука его заторможенно тянулась через стол.
– Говори уже! – с излишней резкостью сказал Иван. Он чувствовал, что услышит сейчас нечто страшное, бредовое, ни в какие ворота не лезущее, и потому нервничал.
– Ты сядь, – Юра дотянулся наконец до его рукава, – сядь, Вань…
Иван нетерпеливо высвободился.
– Нет у меня времени! Не слышал, что сказали?
– Слышал. Поэтому ты должен сесть…
Теряя ощущение ног под собою, Иван нащупал стул и сел.
– Ну? – сказал он, сразу охрипнув.
Юра, не сводя с него взгляда, тоже нащупал стул и уселся с какой-то преувеличенной осторожностью, словно страдал геморроем.
– Ну?! – не выдержал Иван.
– Ты должен отказаться от этого, – произнес Юра.
Иван зажмурился и изо всех сил замотал головой. Ему показалось, что он ослышался.
– Как?!
– Ты должен отказаться от этого, – повторил Юра, старательно выговаривая каждое слово.
Некоторое время Иван сокрушенно молчал.
– Н-ну, Юра-а-а… – проговорил он наконец. – Ну, я тебе это припо-омню… Черт, сердце как колотится… Ты вообще в своем уме? – спросил он строго. – Разве так можно?
– Я не шучу, – сказал Юра. – Это вопрос жизни и смерти. Не откажешься – случится беда.
– Беда?
– Именно. Ты, как всегда, ни черта не знаешь. Живешь в своем маленьком мирке, никого не трогаешь… А уже все готово. Они только ждут момента. И если я не полный идиот…
Тут Иван расхохотался, крутя головой.
– Не-ет, – сказал он, – ты как раз идиот, полный, полнейший… идиотик…
– Пусть так, – терпеливо согласился Юра. – Главное – поверь. На кон поставлено слишком много. Жизнь какого-то электрика для них – пшик, ничего не значит. Это важнее сотни таких, как ты.
– А таких, как ты? – насмешливо поинтересовался Иван.
– Чего?
– Того. Пургу не гони.
– Я не… – вымолвил было Юра, но в следующий миг что-то дрогнуло в его лице. – Проклятье, – сказал он чуть ли не плача. – Проклятье, проклятье!.. Тебе ж р-русским языком… А ты? Шутки шутишь? Пойми: заденет не только тебя. Пострадает Верка. Пострадает Глебка. Все, кто тебе дорог, пострадают!
– А ты?
– Что – я?
– Пострадаешь?
Юра мигнул несколько раз подряд и вдруг заулыбался самой безмятежной улыбкой.
– Пострадаю, – кивнул он. – Но беспокоиться тебе нужно не обо мне. Это как инфлюэнца – перво-наперво страдают самые близкие, а уже затем – все остальные. Я, например, страдать буду – так, на расстоянии.
Некоторое время Иван с интересом его рассматривал. Потом, стараясь, чтобы получилось по возможности миролюбиво, сказал:
– Знаешь, мне хочется схватить тебя за уши и закричать тебе в харю: «Перестань трепаться! Я терпел тебя семь лет и готов был терпеть еще семь лет, пока ты наконец не поумнеешь! Но сейчас, когда у меня появился реальный шанс вызволить семью из нищеты, ты, щенок, сопляк, охламон безмозглый, просто не имеешь никакого морального права так меня подставлять!» – Он помолчал, пережидая приступ неуправляемой ярости. – А вместо этого, – сказал он все так же миролюбиво, – я снова вынужден тебя утихомиривать: «Не трепись, Юрка. Помолчи, дорогой. О себе не думаешь – он нас подумай». Но знаешь что? Хватит. Хорошенького понемножку. На этот раз я просто встану, задвину стул и уйду.
Помедлив секунду, он так и сделал: поднялся, аккуратно задвинул стул и направился к выходу.
Ирэна сердечно поздравляла некого Андрона Шилейко, агронома с Пятого яруса. Народ пытался ее перекричать. Из многоголосого гомона отчетливо выделялся презрительный бас, который остервенело доказывал, что он-де сам с «четвертой цэшки» и ни о каком Иване Кузнецове слыхом не слыхивал. Иван невольно ускорил шаг, хотя мог поклясться, что это скорее о презрительном басе никто в «четвертой цэшке» слыхом не слыхивал. Черт их разберет, думал он. Может, и вправду повезло. Поселюсь на Втором, подальше от этого кабака. Электрики – они везде нужны. Да и с медициной там наверняка получше. Тьфу-тьфу, только бы не сглазить…
Он уже подходил к выходу, когда кто-то схватил его за рукав. Это был Юра. «Совсем с катушек съехал?» – холодно, через плечо осведомился Иван и попытался высвободиться. Юра не пустил. Тогда Иван развернулся, крепко наступил ему на ногу и толкнул раскрытой ладонью в лицо. Юра издал невнятный горловой звук и, не выпуская рукава Ивановой робы, повалился на пол. Раздался треск рвущейся материи. Одновременно с этим кто-то сипло воскликнул: «Глянь, глянь, что делается!» Иван в бешенстве завертел головой, готовый заткнуть пасть любому, и тут увидел небожителей.
Эта сладкая парочка до сих пор маячила у раздаточной, но репродуктор их больше не интересовал. Повернув к Ивану широкие ряшки, они с каким-то гадливым любопытством ожидали дальнейшего развития событий. Несколько долгих секунд Иван не знал, что делать: у ног, всхлипывая и чертыхаясь, возился Юра, Ирэна чирикала об одном, народ твердил о другом, а эти двое у раздаточной пялились на него во все глаза, как будто никогда потасовки не видели.
Сам того не сознавая, Иван сделал шаг назад. Только бы не окликнули, мелькнуло в голове, но он тут же суеверно отогнал эту мысль и медленно, не сводя настороженного взгляда с небожителей, попятился к выходу. Спина уперлась в полированную поверхность дверей; преодолевая сопротивление пружины, Иван сделал еще шаг и оказался в коридоре. Створки дверей бесшумно заходили туда-сюда перед самым носом. И тогда Иван, дабы разрядить чудовищное напряжение, сдавившее внутренности, откинул назад вытянутые руки со сжатыми изо всех сил кулаками и шепотом, опасаясь, что ему изменит голос, выговорил:
– Бурдюки плешивые, в три горла ужратые, чтоб вы окосели там, вместе с лахудрой визгливой, подстилкой девятиярусной, и коротышку болтливого, на ногах не стоящего с собой берите… Ха-а-арктьфу!
Мутная харкотина поползла вниз по двери, а он постоял, настороженно вслушиваясь в то, что происходит в столовой, – шум, гам, ни намека на преследование, – потом перехватил чемодан поудобней и спешным шагом двинулся прочь.
Коридор был пуст. На потолке горела только каждая пятая лампа. Пластик под ногами был истерт так сильно, что сквозь него проступала голая сталь; звуки шагов невозможно было заглушить. Иван поймал себя на том, что с нарастающим чувством беспокойства ожидает чего-то. Погони? А что, этот может, подумал он про Юру. Подымется сейчас с пола, утрет сопли да и сдаст меня со всеми потрохами. «Вы тут лясы точите, а Кузнецов только что в эту дверку вышел». Что там тогда начнется… Он не стал представлять, что там тогда начнется. Проговорив ноюще: «Черт бы вас всех драл!», он взял ноги в руки и побежал.
Каждую секунду он ждал окрика, но к гулкому эху его собственных шагов (звук был такой, будто драпал калека на протезах) ничего, к счастью, не примешивалось. Он как-то сразу запыхался и взмок, чемодан чудесным образом стал вдвое тяжелее, и приходилось часто перекладывать его из руки в руку. Несколько раз он порывался выкинуть свою ношу к чертовой матери, но было ужасно жалко – половину инструментов он покупал за собственные гроши, вдобавок все могло понадобиться на Втором ярусе («Быть того не может, чтобы вместе с новым паспортом там выдавали и новые инструменты…»).
Достигнув предбанника – круглого светлого помещения с пятью дверями, – он остановился. Сердце яростными толчками било в самое горло, колени дрожали, горячий пот разъедал глаза, но он не обращал на это внимания, а только затравленно переводил взгляд с одной двери на другую, бормоча себе под нос: «Черт бы вас всех драл, черт бы вас всех драл…» Наконец он решил, что правильнее всего будет бежать не напрямик, через рекреационный зал, где есть очень большой шанс нарваться на знакомую физиономию, а в обход, окольными тропами, благо предбанники к этому располагают. Конечно, так с него семь потов успеет сойти, зато до дома доберется незамеченным, а это сейчас – первое дело. Первоочередное!
Он вдавился плечом в желтую дверь с рваной дыркой на месте ручки и побежал по узкому непроветриваемому коридору, который вскоре стал плавно заворачивать влево. Тут почти совсем не было освещения. Пахло то кислятиной, то горелой пластмассой, то черт пойми чем. С потолка свисали перекрученные, мохнатые от пыли провода. Вдоль плинтусов непрерывной грядой тянулись кучи разнообразного хлама – контейнеры, наполненные тухлой водой, покоробившиеся листы гнилой фанеры, жестяные банки из-под клея, ржавые фрагменты каких-то тележек, комки заскорузлого тряпья, кости. Костей было больше всего – собачьих, кошачьих, куриных… Он вдруг вспомнил, как мальчишкой частенько бродил с дружками по таким вот заброшенным, неиспользуемым коридорам (куда родители, ясное дело, не пускали ни под каким предлогом), копался, обдирая пальцы, в этом хламе – иногда можно было найти много полезного. Черепаший панцирь, например. Или перегоревшую лампочку, которая так здорово лопалась, когда ее с размаху ахнешь о стенку… И вот однажды, ковыряясь в очередной зловонной куче, пальцы наткнулись на что-то гладкое, твердое, интригующе-незнакомой округлой формы. Он нетерпеливо потянул предмет на себя и извлек на свет человеческий череп. Череп был маленький, даже скорее крохотный, и зубов на нем не было. Секунду Иван завороженно смотрел в пустые глазницы, потом, ойкнув, будто от ожога, разжал пальцы, череп упал на пол, а Иван, расталкивая приятелей, опрометью кинулся прочь, и когда очутился в светлом помещении среди знакомых взрослых, которые при случае могли защитить, его вырвало. С тех пор в заброшенных коридорах он бывал считанные разы.
Ну теперь-то с этим покончено, ликующе думал он, переводя дух в очередном предбаннике. Теперь – никаких черепов. Теперь – только хорошая жратва, хорошая медицина и работа тоже, будем надеяться, хорошая… И как это меня угораздило? Удача удачей, конечно, но не до такой же степени!.. Или все-таки до такой? Не спорю: я – труженик. И даже, стыдно признаться, честный труженик. В меру, так сказать, честный. Временами… Нет, тут дело, наверное, в другом. В случайности тут дело, вот. В элементарной игре слепого случая. Кто-то ведь должен был оказаться в списке: не я – так Юра, не Юра – так еще кто-нибудь… Кстати, о Юре. Что он там болботал? Вопрос жизни и смерти, беда, Верку с Глебкой зачем-то приплел… А-а, к черту! Домой, Верку с Глебкой под мышку и – ходу. И точка. И плевать на всех. В особенности – на Юру. Хватит, наслушался… Ну а если все же окажется, что это розыгрыш… не окажется, не может такого быть, не существует в природе таких изощренных шутников…
В родном коридоре сектора 4-C он оказался минут через десять. Он явно переоценил свои силы – последнюю сотню метров он уже не бежал, а плелся, держась за бок и смаргивая с глаз соленые капли. Встречались какие-то полузнакомые соседки в латаных-перелатаных халатиках и шлепанцах на босу ногу – косились на него, некоторые, признав, заговорщически подмигивали: знаем, мол, всё уже знаем. Он вяло отмахивался и брел дальше, поглядывая на номера квартир. Сорок седьмая, сорок восьмая, ф-фу-у, наконец-то! Ткнувшись лбом в латунный кружочек с номером 49, он постоял немного, потом застучал – сначала костяшками пальцев, потом кулаком, потом, не дождавшись результата, коленом.
– Верка, – прохрипел он, – это я…
Верка сейчас же открыла. Он молча отстранил ее, шаркая, прошел в гостиную и упал на диван с такой силой, что взвыли дурные пружины и хрустнул в кармане пенал с портативным дозиметром. «Черт бы вас всех драл», – то ли подумал, то ли пробормотал он, вытягивая гудящие, словно наэлектризованные, ноги. В боку нещадно кололо, и только это колотье да гудение в ногах не позволяли забыться в блаженном изнеможении. Ничего не надо, думал он уже без всякого ликования. Горите синим пламенем вместе с новыми паспортами и работой по профессии… Паспорта… Главное – не забыть паспорта…
Все же он отключился на несколько сладостных мгновений, потому что, когда до его сознания дошел голос Верки, она уже заканчивала фразу:
– …свалял прямо как Чеботарев.
– А? – переспросил Иван, вздрагивая.
– Говорю, сперва подумала, это ты меня разыграть решил. Как Чеботарев Чеботариху, помнишь?
Иван не ответил, и пауза затянулась, наваливаясь на него мягкой неподъемной пустотой.
– Ваня-а, – требовательно позвала Верка откуда-то издалека, и тогда Иван, снова вздрогнув, оторвал левую щеку от диванного валика, повернул голову и улегся на валик правой щекой. Потом он поискал глазами Верку. Верка стояла на пороге и смотрела на него неподвижными глазами. Даже, кажется, дыхание задержала, бедняжка.
– Нет, Верунь, это не я, – проговорил Иван, вяло усмехаясь. – Но…
– Что – но? – сейчас же спросила Верка.
Иван, не отвечая, перевернулся на спину и пощупал многострадальный бок. Вроде отпускало помаленьку.
– Что – но, Вань? – не унималась Верка.
– А то но, что если это розыгрыш, я кого-нибудь придушу, – сказал Иван мрачно.
Верка словно этого и ждала.
– Ой, а я как услышала, сразу все бросила и – за Глебкой, – затараторила она. – Его отпускать не хотели, представляешь? Говорят: не положено, и все тут. Я им: вы репродуктор слышали? А они: представь себе, слышали, и что? А станок в цеху так и работает – я его на радостях выключить забыла. Бригадирша, наверно, рвет и мечет. Туда ей и дорога, старой кочерыжке. А это точно не розыгрыш? – безо всякого перехода спросила она.
– Ты вот что, – сказал Иван, крутя правой ступней и прислушиваясь к своим ощущениям: подвернул – не подвернул? – Бери самую большую сумку… Ч-черт, на запчасти уже рассыпаюсь… Бери, говорю, сумку и кидай туда… ну, сама знаешь: мыльно-рыльное, шмотки и тэ-дэ. И паспорта не забудь!
– Уже все готово, – успокоила Верка. – Главу семьи только ждем.
– Да? Ну и отлично. Дай мне еще минутку на очухаться – и пойдем.
– Лежи уж, – благосклонно сказала Верка и вдруг нахмурилась. – Погоди, что это у тебя – рукав порван?
– Где? – Иван оглядел рукава. Левый, оказывается, был разорван у плеча. – А, это… Так, зацепился. Ничего, доберемся до Второго – заштопаешь. Или может, кто другой заштопает, а? – добавил он, подмигивая. – Кто знает, какие там, на Втором, порядочки.
Верка заулыбалась и, как-то забавно пританцовывая, прошлась по комнате.
– Есть, есть на свете справедливость! – нараспев проговорила она, останавливаясь возле дивана и игриво упираясь коленками Ивану в притихший бок. – Все же господин наш Управляющий – голова. Вы тут его костерите, а он, знай себе, сидит на Десятом и дело делает.
– Это когда же я его костерил? – осведомился Иван, машинально обнимая твердые Веркины бедра. – Это твой придурошный брательник его костерил. Знал бы раньше, какая у тебя семейка…
– Ты это брось, – оборвала Верка строго. – Родственников не выбирают. И вообще, себя вспомни в его возрасте.
– А что – я?
– А то!
– Что – то?
– То самое! Забыл уже? Ванька-Полундра, гроза девчонок. – Верка хихикнула, потом, вывернувшись, закричала в пространство: – Глебка! Где ты там? Сейчас мы с папой без тебя уйдем!
В сортире протестующе пискнули, послышалась какая-то возня, зарычала вода в унитазе, и не на шутку перепуганный Глебка, придерживая руками толком не надетые брючки, вприпрыжку вбежал в комнату.
– Ну-ну, – успокоительно сказал Иван. – Мама пошутила.
– Ага, щас! – отозвалась Верка. – Знаешь, что этот умник заявлял, пока тебя ждали? Никуда, говорит, не иду. Сами, говорит, идите. Мне, говорит, и здесь замечательно.
– Вот как? – Иван юмористически поглядел на сына. Глебка, лихорадочно возясь с пуговицами, сопел и отводил глаза. Потом он буркнул:
– И вовсе я не так заявлял.
– Ладно-ладно, – сказала Верка, махнув рукой.
И в этот момент раздался громкий стук в дверь. Верка, явственно вздрогнув, метнулась к сыну. Глебка нерассуждающе прижался к матери, и глаза у него сделались расширенными, чуть ли не на все лицо. В дверь стучали уже кулаком.
– К-кто? – стряхнувши с себя оцепенение, беззвучно выдавил Иван и, прокашлявшись, повторил потверже: – Кто?
– Это я! Юра! – заорали за дверью. – Открывайте же! Скорей!
Ивана обдало жаром от стыда и облегчения.
– Суч-чий потрох… – зашипел он, неуклюже вскакивая.
Но Верка уже была в прихожей – щелкнула замком, рванула дверь и, лепеча что-то невразумительное, повисла на своем недоделанном братце. Иван вознамерился обложить обоих в три этажа, но тут Глебка, любивший своего дядьку почти иррациональной любовью, захлопал в ладоши и завопил на весь ярус:
– Дядь Юра, дядь Юра!..
Иван озадаченно покосился на сына и вдруг как-то сразу успокоился. Даже в голове прояснело. Ладно, подумал он. Хотите дядю Юру – будет вам дядя Юра. И степенно присев на диван, он стал глядеть, как в комнату входит всеми обожаемый дядя Юра.
Ноги у дяди Юры подгибались, так что он не входил даже, а скорее вдвигался напряженной шаркающей походкой – загнанный, потный, со слипшимися волосами и кровоточащим носом. Верка все еще висела у него на шее, и теперь было слышно, что она там лепечет:
– Так бы все на свете профукал, а теперь, может, и пропустят. Ты ж все-таки родня… А, мальчики? – обратилась она к мужу и сыну. – Что скажете? Возьмем дядь Юру с собой?
– Ну конечно! – отозвался Иван с преувеличенной готовностью.
Глебка, не уловив издевки, снова захлопал в ладоши. Верка же, напротив, издевку вполне уловила и, отцепившись от брата, повернулась к Ивану.
– Что ты такое говоришь? – удивленно пробормотала она.
– Помолчи, – тихо попросил ее Юра.
– Юр! – еще более удивленней воскликнула Верка, оборачиваясь к брату, и только сейчас заметила его кровоточащий шнобель. – О, господи! Что у тебя с лицом? Кто тебя побил?
Юра вяло отмахнулся.
– Неважно. Помолчи, пожалуйста.
– То есть как это неважно, как неважно?
– Вер, я тебя очень прошу…
– Нет, ты скажешь, прямо сейчас ска…
И тут Юра сорвался. Лицо его исказилось и побагровело.
– Помолчи, слышишь, помолчи! – заорал он басом. – Мне нужно поговорить с Ваней! С Ваней – не с тобой! А ты – молчи!
Верка застыла, словно получила пощечину. Юра тоже застыл, вытаращив на нее глаза и до белизны сжав губы. В наступившей тишине захныкал Глебка. Вот вам и дядя Юра, подумал Иван, чувствуя, как невольная улыбка растягивает рот. Иван убрал ее ладонью и сказал:
– Вер, успокой дите.
Верка послушно взяла сына на руки и, шепча: «Чш-ш, чш-ш», унесла его в спальню. Когда дверь за ними прикрылась, Юра с хлюпаньем втянул носом розовую соплю и исподлобья посмотрел на Ивана. Сейчас он выглядел намного старше своих двадцати с гаком – хмурый, злой, усталый, с нездоровым румянцем во всю щеку. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Юра сказал:
– Тебе и вправду надо отказаться. Плюнуть и забыть, как будто это тебя вообще не касается…
Иван молчал, едва заметно усмехаясь.
– Понимаю, – говорил Юра, – тебе унизительно. Тебе не хочется. И правильно – отдавать свое никому не хочется…
Иван молчал, усмехаясь все откровенней.
– Но пойми, – говорил Юра, – с тобой не будут церемониться. Они ни с кем не церемонятся. Они вообще не собираются церемониться…
Продолжая усмехаться, Иван поднялся.
– Так что отдавай мне паспорт, – говорил Юра, – прячь семью и сам затаись. А если не знаешь где, я помогу…
Не слушая больше этой трепотни, Иван неторопливо пошел на Юру.
Следовало хорошенько, по-взрослому намять ему бока. Чтобы знал. Чтобы на всю жизнь, сволочь, запомнил, что на чужих жен не кричат, до слез племянников не доводят и вообще… Уже был сжат кулак для первого раскрепощающего тумака, но тут в дверь в прихожей опять постучали.
Это был какой-то не такой стук. Даже Юра, ломившийся сюда двумя минутами ранее, стучал слабее, а уж он-то с дверью отнюдь не деликатничал.
Иван остановился, едва не налетев на Юру, и вдруг почувствовал, как давешнее оцепенение вновь сковывает тело.
Бух, бух, бух – словно кувалдой, стучали по двери.
– Это они! – выдавил Юра придушенным шепотом.
– Кто? – тупо переспросил Иван, но Юра не ответил. Вцепившись обеими руками в волосы, он закачал головой и забормотал страдальчески:
– Поздно, поздно… Говорил же, идиоту…
И тут Иван по-настоящему разозлился. Уже не на Юру и не на очередного визитера даже – на себя. Какого хрена! – подумал он с остервенением. Почему это я, без пяти минут житель Второго яруса – и не какой-нибудь, а легальный, между прочим, житель! – обмираю от каждого стука? Да весь этот сброд на цыпочках передо мной ходить должен! А они, понимаешь, ломятся! Бормочут тут что-то!..
И грубо оттолкнув бормочущего Юру, он двинулся в прихожую. Он собирался обматерить стучащего, кем бы тот ни был, а если не вникнет – разъяснить на пальцах, но как только он щелкнул замком, дверь вдруг распахнулась сама, ахнув о стену, мелькнул мосластый кулак, и жестокий режущий удар в грудь опрокинул Ивана на задницу. Это было до того неожиданно, что он не почувствовал ни боли, ни испуга, ни унижения – одно удивление.
Он удивленно вылупил глаза, однако ничего ими не увидел, потому что все внимание сосредоточилось на ощущении неприятной усиливающейся тесноты в груди. Все еще удивляясь, он попытался вдохнуть, но что-то там, в грудной клетке, расстроилось – воздух застревал в глотке, нагнетался, раскаляясь, и вот-вот должен был разорвать глотку изнутри. С третьей попытки ему все же удалось сделать судорожный вдох, и только тогда появилась боль. Он замычал, натужно скрючиваясь, зажмуриваясь и прижимая к груди бесполезную ладонь…
К моменту, когда отпустило, оказалось, что он уже не сидит, смешно и нелепо разбросав ноги, а лежит на боку, щекой на шершавом половом коврике, и перед его лицом растет целый лес ног. Ни секунды не раздумывая, он схватился за ближайшую штанину, крепко стиснул, намереваясь рвануть на себя, повалить, наползти и выдавить сукину сыну глаза, но тут другой сукин сын наступил ему подкованным сапогом на ухо. Боль была похожа на затянувшуюся блицвспышку; он завопил, изо всех сил лупя по нагуталиненной кирзе ладонью, елозя по полу и лягаясь обеими ногами сразу, и вроде бы даже ухитрился попасть кому-то по щиколотке – кто-то явственно и с досадой зашипел, помянул черта, и вдруг к первой боли, огнем охватившей поллица, прибавилась еще одна, пониже и поинтенсивней, чуть ли не на грани переносимости. Тогда Иван, уже сам себя калеча, забился и задергался, точно в припадке падучей, и не сразу понял, что уже не вопит даже, а визжит – страшно, зло, бессильно, – и как только он это осознал, раскатистый голос где-то высоко под потолком неторопливо проговорил: «Харэ, Фомка, прекращай. Он больше не будет…» И Фомка прекратил. И Иван, мгновенно обмякнув, затих, поплыл и выключился.
Потом его, наверное, волокли по полу, потому что он не помнил, как очутился на диване.