В альбомах с фотографиями, запечатлевшими лица и сюжеты из жизни нашего некогда многочисленного клана, было несколько снимков Руслана – совсем юного, где ему не больше семнадцати, с дворовым котом в обнимку, и немного постарше – там он держится за коляску, этакий лихой и очень молодой отец, как будто удивляющийся, откуда ему привалило такое счастье.
– Кто в коляске? – спросила я маму, когда впервые увидела эти фото. Мне тогда, наверно, было около десяти лет.
– Да ты и есть, – отвечала она.
Но небо не разверзлось, грома не последовало – к чему-то подобному я была уже готова.
…Они познакомились, когда я уже родилась. Руслан дружил с моим отцом, но ранний брак родителей скоро распался, и так семейный архив наш пополнился еще одним неслучайным человеком.
О том, что такой человек существует, я узнала довольно рано. Когда в журнале «Мурзилка» напечатали рассказ «Улыбка Нано» (впоследствии он выходил как «Путешествие к бабушке»), мама зачем-то надолго унесла журнал к себе и, возвращая его, таинственно сказала: «Только никому не показывай». Это было похоже на начало какого-то приключения – ни до, ни после она никогда не интересовалась «Мурзилкой», поэтому я хорошо запомнила имя автора – «Р. Тотров».
«Приключение» обернулось целой жизнью, прожитой ими вместе больше сорока лет.
Французы говорят, человек – это стиль. Это значит, что по совокупности каких-то характерных черт можно составить довольно внятное представление о той или иной личности. А что, к примеру, вы сказали бы о сумрачном и меланхоличном человеке, который, тем не менее, постоянно отпускает шуточки в ваш адрес, придирается по всякому ничтожному поводу, ни в грош не ставит ваше мнение и всегда уверен в своей правоте? Без всяких скидок на ваш юный возраст и весьма условный с ним родственный статус? Когда тебе тринадцать, ты непременно подумаешь – ну что за неприятный и заносчивый тип.
Когда под началом (а куда деваться?) этого высокомерного всезнайки ты будешь взрослеть, наблюдать его в разных ситуациях и начнешь понимать какие-то более тонкие и сложные вещи, перестав «застревать» исключительно на внешних раздражителях, вот тут-то и откроется весь необъятный космос с его планетами и звездами. Ты увидишь – конечно же, не вдруг – глубокого и противоречивого человека, который может быть очень разным:
замкнутым и компанейским – с отменным чувством юмора, эгоистичным и великодушным, вспыльчивым и снисходительным, а еще (вот где неожиданность) – сострадательным и ранимым.
Чтобы узнать человека во всей его глубине и полноте, требуется очень большой срок.
Ну что ж, в общей сложности я знала Руслана почти столько же, сколько они с мамой были вместе.
В Москве мы прожили с ним под одной крышей больше десяти лет. Сначала семья состояла из нас троих, потом сюда в разное время присоединились подброшенные кошка и кот, а еще некоторое время спустя родился мой брат.
«Московский» период совместной жизни подходил к концу. Скоро они переберутся во Владикавказ, а я останусь в обществе педантичной и благовоспитанной кошки Кати.
Кота Колю, продолжавшего, несмотря на все уговоры, нещадно метить границы своей территории, придется отдать.
На стене нашей московской квартиры до сих пор остался »документ» той эпохи – кухонная дощечка, на которой Руслан выжег изображения двух кошачьих морд.
Он трудился над ней несколько дней, и результат поражал всех, кто приходил к нам в дом. Хотя работа с «моделями» была не из легких. Катя получилась наиболее приближенной к оригиналу, потому что во время художественной сессии сидела неподвижно, как сфинкс.
Коля отказывался позировать и вел себя, как самый отпетый скунс.
Конечно, я часто вспоминаю Руслана. Как и со всяким неординарным человеком, с ним было довольно непросто общаться, но уж если удавалось настроиться на одну волну (иногда у сторон случалось перемирие), возникало такое духовное родство, какое бывает только между большими друзьями. Думаю, что и ко мне он приноравливался не один десяток лет, хотя ни за что не признался бы в этом.
Оглядываясь назад, на нашу прошлую жизнь, мне больше всего хотелось бы показать Руслана в кругу близких, попытаться, насколько это возможно, воспроизвести его голос, а также ту особую манеру общения, которая была столь любима его друзьями и так обескураживала незнакомых людей.
Несколько »московских» зарисовок – теперь уже о довольно далеких временах, хранимых в моей памяти, как самые дорогие фотокарточки из семейного альбома.
* * *
Пятьдесят лет назад бдительная общественность нашего дома на Каширке неустанно посылала тревожные заявления куда следует, сигнализируя о систематическом и злостном нарушении общественного порядка и покоя граждан со стороны жильцов такой-то квартиры.
Особенно неистовствовала председатель кооператива, докладывавшая об организации притона и массовом посещении его «лицами кавказской нацинальности».
Участковый, вынужденный реагировать, регулярно наведывался в эту самую неблагонадежную квартиру и со временем стал нам почти родным человеком.
Осматривая местность, он долго переминался с ноги на ногу в прихожей и не решался идти дальше. Было видно, что ему никогда прежде не приходилось встречать живого писателя. Один раз он пришел с детским изданием «Кавказского пленника» Толстого, раскрыл его и попросил писателя сделать автограф.
– Вместо Льва Николаевича не могу, – отказался Руслан, – у нас так не принято. – А мое вон еще где, – и кивнул в сторону пишущей машинки с заправленным листом, где не было ни единой строчки.
Чтоб не расстраивать парня, он все-таки поставил свой клиновидный росчерк, похожий на зубец ЭКГ, на какой-то из подвернувшихся под руку газеток. А жалобщики продолжали лезть на стенку – милиционер не смог зафиксировать ни одного нарушения с нашей стороны – и сочиняли новые письма, теперь уже с жалобами на участкового.
В то время, по выходным, в нашей крошечной московской квартире, действительно, собиралась уйма лиц «кавказской национальности», и надо заметить, что с эстетической точки зрения, это были в высшей степени прекрасные и одухотворенные лица. Музыканты, архитекторы, врачи, искусствоведы, скульпторы – кого только не перевидали за те годы добровольные помощники милиции и неусыпные члены нашего кооператива «Заря».
Кто-то обитал в Москве временно, потому что учился в аспирантуре или ординатуре, кто-то, как, к примеру, скульпторы Лазарь Гадаев или Володя Соскиев уже успели прогреметь за пределами отечества и даже получили от нашего прижимистого государства квартиры.
Мне очень нравились все эти люди – их песни, шутки, разговоры о политике и искусстве, а больше всего нравился в такие моменты Руслан, потому что между ним и мной во время его встреч с друзьями воцарялся полный мир. Мы вместе готовили лывжа и сациви, а к концу вечера он обычно забирал у кого-то гитару и говорил мне – «Давай, Люсиль…».
В первый раз это было импровизацией, чистым дуракавалянием – он взялся аккомпанировать, выбрав что-то из репертуара Мориа и Леграна, а я, зная лишь пару слов по-французски, ни с того ни с сего поддержала его аккорды звуковым сопровождением, чем- то вроде «тиба-дуба-да». Исполнение имело грандиозный успех и стало с тех пор неотъемлемой частью наших застолий. А я, по такому случаю, получила от Руслана «французский» артистический псевдоним.
Еще одним местом, где любила собираться эта веселая компания «московских» осетин, был дачный поселок Красково. Там некоторое время назад облюбовал себе маленький дощатый домик их общий друг Валерик, и у Руслана имелась своя версия, зачем ему понадобилась такая довольно-таки неказистая избушка.
Хозяйкой домика была милая девушка Галя, с которой первоначально Валерик познакомился по долгу службы. В то время он почему-то работал милиционером в Подмосковье и ему удалось выследить местного хулигана, сорвавшего с Галиной головы меховую шапку. Валерик вернул девушке ценный головной убор, а вслед за этим предложил руку и сердце. Таким образом, женившись на Гале, он с легкостью фокусника обзавелся, пусть и потертой, зато личной загородной недвижимостью, поскольку эра приватизации квартир еще не наступила.
Однако Руслан отверг с порога наши подозрения насчет какого-либо корыстного расчета Валерика и выдвинул на передний план благородные мотивы, базировавшиеся на приоритетах его друга.
Лаур – кристально чистая, детская душа, – заявил он, переиначивая, как всегда и со всеми, имя Валерика на свой лад. – Никаких камней за пазухой, никаких многоходовок. Для Лаура что в жизни главное?
– Женщины, – подала голос мама. – Всем известно.
– Ну, за что я должен это терпеть, Оля? Мне даже слегка не по себе, когда я нахожусь с вами рядом. Для него, чтоб вы понимали, нет на свете ничего дороже друзей, хотя и Галю я не стал бы сбрасывать со счетов. Теперь, когда Лаур, наконец, обрел дом, он может принимать их как захочет, когда захочет и, главное, сколько захочет.
– Слона хочет за пояс заткнуть, – сказала мама. – У Славика вон полгорода собирается.
Славик, легендарная личность. Мне кажется, что «Слон», он же Славик, брат Лаура, был одной из главных достопримечательностей Владикавказа. Он обладал множеством талантов, начиная хотя бы со своей редкой профессии стеклодува, но настоящим его призванием, конечно, была музыка. Какие он сочинял песни! И как пел их под гитару!
Слушаешь их теперь в записи, и все те же мурашки – как полвека назад.
Дом Славика, точней, их просторная квартира на улице Советов (ныне ул. Миллера), была центром притяжения самых разных талантливых людей, и ее двери в буквальном смысле никогда не закрывались. И это тоже один из удивительнейших талантов Славика – он много работал, занимался не самым легким ремеслом, доводя его до искусства, и в то же время был готов принять любого, кто бы к нему ни пришел, как самого дорогого гостя.
– Что вы понимаете, Оля, – откликнулся Руслан на мамину реплику. – Слон – ослепительный человек. Кто может заткнуть его за пояс?.. Но направление мысли верное.
Гены не обманешь. Лаур за друзей жизнь положит.
* * *
Валерик с нетерпением пережидал затяжную весну и решил собрать всю компанию 9 мая. Мы поехали в Красково.
В электричке царило праздничное оживление: говорили о войне и дачных делах, перекрикивая друг друга, спорили насчет Сталина и Жукова, бренчали на гитаре, чокались и братались с сидевшими по соседству.
Был один из лучших дней в году, и вся эта приветливая разноголосица, несмотря на шум и гам, действовала на людей умиротворяюще. Мы проехали еще несколько станций, когда в вагоне появилось новое лицо. Человек был сильно пьян и, останавливаясь у каждой лавки, хрипло и настойчиво повторял одни и те же слова. Что он говорит, сквозь гул голосов и стук колес, было не разобрать, но по тому, как отовсюду ему охотно протягивали стаканы, мне показалось, что так люди отвечают на его требование – «наливай». И ему наливали и наливали, потому что это был священный для нашего народа день, а этот, уже порядком подгулявший человек, вполне мог оказаться ветераном и не уважить его было бы кощунством.
Между тем, пассажиры в вагоне, несмотря на всеобщий дружелюбный настрой, как-то заметно сникли и ощущение праздника стало потихоньку улетучиваться.
Человек, которого все угощали, поравнялся с нами. На вид – около шестидесяти, с разбитой головы свисал окровавленный бинт. Зрелище не из приятных, но люди благоговейно и с умилением смотрели на него. Кто-то пытался вновь забинтовать ему голову, но он продолжал разматывать повязку и бормотать свое – «наливай».
А Руслан вдруг засмеялся, нарушив тем самым всеобщий пиетет, и неподобающе весело вступил в диалог:
– Береги бинт, отец. Травмпункт не работает.
Публика как-то очень слаженно охнула и вслед за этим набросилась на Руслана:
– Как вам не стыдно, молодой человек? Да как у вас язык повернулся? Извинитесь немедленно или покиньте НАШ вагон…
– Я кровь проливал, – отозвался человек, почти падая на нас, и принялся вновь сдирать с головы свою марлю.
Вот это-то «проливал» он и произносил, перемещаясь от одной вагонной скамьи к другой и приводя в смущение расслабившийся народ. Но Руслан никогда не поддавался стадным чувствам и с улыбкой, которая, на взгляд большинства, сама по себе уже была преступлением, почти прокричал:
Сражайся, отец! До победного! Ни шагу назад!..
Общество расценило это как неслыханное оскорбление героя войны и вновь потребовало, чтобы Руслан удалился из вагона. Но он, к моему изумлению, спокойно ехал себе дальше и не терзался муками совести.
А я не находила себе места. Ну, напился человек, упал неудачно, с кем не бывает? И потом, ведь это его день! Он с войны пришел – разве непонятно? И разве он не заслуживает безусловного уважения?
Мне было тогда, наверно, лет шестнадцать, и я сильно расстраивалась из-за ветерана.
Вот только задавать эти вопросы Руслану не хотелось – почему-то казалось, что говорить серьезно как раз об этом человеке он не станет и снова обратит все в шутку.
Вагонная история еще долго бы крутилась в моей голове, если б однажды, в только что изданном сборнике, мне не попался его рассказ «Духовая музыка». Я прочитала его несколько раз – несмотря на скромный объем, он показался слишком многослойным. И, может, именно тогда, благодаря этому замечательному тексту, я увидела Руслана совершенно другими глазами. Я читала, а он отвечал на многие мои вопросы – и как будто снимал камень с души. В обыденной жизни мы с ним никогда так не разговаривали…
…Маленький духовой оркестр ходит по селам да деревням и играет, где возникнет какая надобность – то на похоронах, то на танцах. Из «настоящих» музыкантов тут только пожилой капельмейстер Мельников и уже сравнявшийся с ним по мастерству мальчик, его талантливый ученик.
Двое других, молодые братья Ваймеры, по основной специальности электрики, приобщились к этому новому для себя делу не из любви к искусству, а из соображений доходности – отец их, из обрусевших немцев, хорошо сообразил, каким способом можно еще пополнить капиталец.
Не один год вместе Ваймеры и Мельников, но несмотря на внешнюю сыгранность и извечное алкогольное братство в конце всякого дела, попутчики они, сразу видно, случайные.
И не в профессиональном несовпадении причина – тут уж Андрей Филипыч Мельников простил бы своим спутникам наскоро освоенные альты и геликоны – а в эмоциональном и человеческом: братьям, по большому счету, безразлично, для кого и как играть. Впрочем, если выбирать, то со »жмуриками», покойниками, им поинтересней будет – мертвые клиенты всегда выгодней живых.
Конечно, и Мельников, в теперешнем своем положении, не отказался бы от лишнего рубля, но никогда не взялся бы этот человек за инструмент исключительно ради заработка.
Он играл всегда, с самого детства, музыка была смыслом его жизни. Он мог вдохнуть в старые мелодии новую жизнь и заставить всем знакомую, привычную музыку звучать по- особенному. На войне его духовая музыка «звучала бодро, жизнерадостно, иногда сентиментально и очень редко – траурно, и пел, пел баритон Мельникова, гнутая звонкая медь, пел во славу других, далеких и неясных, живых и тех, кто не возвратился».
С годами капельмейстер подрастерял свой талант, опустился, повадился выпивать, топя в алкоголе тоску по прошлой жизни.
Имелось и еще одно обстоятельство, не отпускавшее совестливого Филипыча.
Мельников всю свою жизнь играл в армейских оркестрах и, в отличие от большинства ровесников, настоящая война обошла его стороной.
Как ему теперь не думать об этом? Как простить себе то малодушие, какое он испытал когда-то из-за слухов, что их оркестр вот-вот расформируют и все они окажутся на передовой?
Давнее и неизжитое чувство вины перед теми, кто прошел войну от начала до конца, кто был в самом пекле, вспыхнет в нем с новой силой, когда они будут хоронить деревенского жителя, бывшего фронтовика Дмитрия Устинова.
С войны Дмитрий вернулся безногим инвалидом и доживал свой недолгий век в нищете и полном одиночестве, на мизерную пенсию от государства. Неподалеку от предприимчивого старшего брата, который, благодаря какой-то неведомой болезни, всю войну отсиживался в тихом уголке, а после зажил солидной зажиточной жизнью, не в пример окрестной голытьбе.
Они так и жили, по соседству и врозь: старший – в ладно отстроенном доме, и младший – в ветхой родительской развалюхе. Дмитрий не просил помощи – не мог позволить себе стать обузой для благополучного семейства, не терпел ничьей жалости…
…Похороны. Удачный день для Ваймеров и весьма болезненный для Мельникова.
Братья – в предвкушении барыша, капельмейстера ожидает непростое прощание с человеком, кому он, как считает сам, по гроб жизни обязан. Слишком разная у них была война – Дмитрия-Митяя искромсала до полусмерти, а Андрей Филипыч остался цел и невредим и мог ходить по белу свету со своей неразлучной трубой.
«…Должники мы, в неоплатном долгу мы перед ними, – скажет Мельников за поминальным столом односельчанам Митяя. – Я про тех говорю, за кого они кровь пролили, за кого одно горе-мучение в жизни видели. И про тех тоже, кто живой-здоровый с войны вернулся. Нельзя забывать их, таких, как Устинов Дмитрий, которые отмучались за всех, не забывайте их, люди, вечная им память».
А народа, что собрался на поминках, между тем, совсем не слышно. Говорит, в основном, Мельников, и совсем немного – Николай, давний друг Митяя, да и то – в перепалке со старшим Устиновым, которого считает дезертиром.
Два полюса за столом. На одном конце Мельников с Николаем, два незнакомых друг другу человека, «оплакивающие « Митяя. На другом – безмолвные деревенские жители, и теперь не выражающие никаких особых чувств к земляку, как и при его жизни.
«Я бы каждого спросил, кто ты был на войне?»– повторит и не раз, здесь же, на поминках, Николай, и поникнет головой чуткий, добросердечный Мельников, и ощетинится Иван Устинов, понимая, в кого «целит» старый товарищ Митяя.
Кто ты был на войне? Наверно, это и есть самый важный вопрос и самый верный способ узнать главное о человеке – каков он в чрезвычайных обстоятельствах, в ситуации экстремального вызова.
Нет у Николая в запасе таких слов, как у Мельникова, только отчаянное желание, крик души – восстановить попранную справедливость, воздать должное другу, пострадавшему за всех и всеми позабытому.
Только с виду выжившие, а на самом деле, «войной конченые», как называл Митяя Николай, в долгожданной мирной жизни оказались никому не нужны. И, как ни страшно признавать, «исчезли» из канонической истории Великой Отечественной войны. Точно так же, как были впоследствии удалены с глаз долой из всех больших городов и сосланы на далекие острова, за монастырские стены.
Руслан совсем не много писал о войне, он родился в тридцать шестом и мог только слушать, как рассказывают о ней очевидцы, участники тех событий. Но он видел своими глазами, как и все из того времени (да что там, это даже из области моих самых ранних воспоминаний) таких вот «полулюдей» – без рук и без ног на самодельных тележках.
Это были «уцелевшие» солдаты, вернувшиеся домой полными или не совсем полными инвалидами, прозванные в народе «самоварами». И это про них говорит молодым Ваймерам Мельников, тщетно пытаясь побороть их равнодушие: «Санька не знает, а вы после войны большие уже были, видели, сколько их, таких, по базарам да по вокзалам мыкалось. Это теперь их нет, попадали, последних зарываем, долго не живут».
Удивительно, но этот пронзительно щемящий и такой зрелый в художественном отношении рассказ Руслан написал, когда ему не исполнилось и тридцати. И еще одна деталь – написал за несколько лет до «душераздирающей» сцены в подмосковной электричке 9 мая.
И, конечно, после «Духовой музыки», тот нелепый эпизод с ветераном, «проливавшим кровь» на неведомых полях сражений, предстал вдруг совсем в ином свете. Я поняла вдруг, что язвительно насмешливое отношение Руслана к сильно нетрезвому гражданину с разбитой головой, так задевшее меня тогда вместе с остальными пассажирами, было его защитной и естественной реакцией на фальшь. Мы просто стали свидетелями очень плохого спектакля.
«Ветеран» кривлялся, куражился, спекулировал на чувствах людей, но был День Победы и никому не хотелось ненароком обидеть подгулявшего пожилого человека. А Руслан не стал подыгрывать вояке, он почему-то сразу распознал в нем самозванца и извлек свое привычное оружие – сарказм.
Был ли этот самодеятельный «артист» действительно на войне, в точности не знает никто, но весь его облик и поведение как будто кричали об обратном. Тут ведь вот какая штука – Устинов-старший тоже рассказывал о себе на поминках брата, что «на фронте, в тылу ли, служил, как мог» и хвастался медалью «За победу над Германией». Но прекрасно понимал – кто есть кто. Хотел встать вровень с Митяем – настоящим солдатом, которого, если на то пошло, только и можно считать победителем. Хотя кроме тяжкого увечья ему не досталось ничего – ни правительственных наград, ни почета от односельчан.
«Я бы всех спросил – кто он был на войне?» – это ведь не только Николай, друг Митяя, подступается со своими больными и неудобными вопросами к землякам, так толком и не разобравшимся, какого человека они хоронят сегодня, – а и сам автор «Духовой музыки». В сущности, совсем молодой человек, хоть и не прошедший войну, но ощущавший ее живое присутствие, размышлявший о ее настоящих и мнимых героях.
* * *
Насколько я помню, Руслан всегда интересовался историей – главным образом, документами, связанными не только с Великой Отечественной войной и периодом, который ей предшествовал, но и с тем, что происходило с нашей страной после Октябрьского переворота, ухитряясь даже тогда, в глухое, не терпящее инакомыслия брежневское время, находить где-то альтернативные источники информации.
– А что там у вас, Оля, пишут про моего любимого Льва Давидовича?
Кто такой Лев Давидович, когда «у нас» на каждой странице был сплошной Владимир Ильич, с цитатами из Полного собрания сочинений в пятидесяти пяти томах, школьник 70-х годов прошлого века, наверно, не сразу бы догадался. Но мы с Русланом время от времени беседовали на исторические темы, и я понимала, о ком речь.
– Ты про Троцкого?
– Про него, батюшку…
Что могли написать про Льва Давидовича и его сторонников в советском школьном учебнике, кроме того, что они постоянно вставляли палки в колеса партии и пролетарской революции. Известное дело, банда вредителей, диверсантов и шпионов, действующих по заданию иностранной разведки…
С конца двадцатых годов Троцкий был полностью вычеркнут из отечественной историографии, а если где-то и упоминался, то в выражениях авторы не стеснялись.
Руслан считал своим долгом внести коррективы.
25 октября 1917 года большевики взяли власть под руководством Троцкого. Именно он, а не Ленин главная фигура того времени.
Гражданская война на территории России завершилась победой Красной армии, а кто был ее создателем и руководителем? – Председатель Реввоенсовета республики, народный комиссар по военным и морским делаем Лев Давидович Троцкий.
В моем учебнике о ключевой роли этого персонажа в пред- и послереволюционные годы ни полстрочки. За исключением какого-то мутного по смыслу замечания, что такой- рассякой Троцкий «навязал съезду ненужную дискуссию о профсоюзах».
Полное замешательство. Профсоюзы, в моем понимании, это хорошо. Спорят товарищи – еще лучше. Но в чем состояла сущность дискуссии и почему Троцкий снова заклеймен Лениным, непонятно.
Руслан, по обыкновению, прекрасно разбирался в вопросе, как будто сам был делегатом X съезда РКП(б).
– С чего ты взяла, что дискуссия это хорошо? Ленин был очень мудрым человеком.
Зачем ему какие-то дискуссии и лишнее брожение в партии? Пресечь, и все дела. А самое смешное, что на профсоюзы он смотрел так же, как и Троцкий.
– А в учебнике написано…
– Да забудь ты про этот учебник… Там же не только Троцкий гнул свою линию. И он, и Ленин были за то, чтобы профсоюзы подчинялись органам власти. Другие считали, что профсоюзы должны управлять хозяйством, решать экономические задачи. Бухарин, например… Если, конечно, тебе что-нибудь говорит это имя.
– Говорит… Как же, любимчик Ленина. Только потом тоже кругом враг… И когда успел, вот загадка.
– Ну, во-первых, не Ленина «любимчик», а партии. Если уж цитировать, так точно.
Партия могла ошибиться, а Ильич никогда.
– Чудно как-то… Если Ленин был заодно с Троцким, а по другим вопросам соглашался с Бухариным, считал его ценнейшим кадром для партии, почему же и на того, и на другого в результате всех чертей-то навешали?
– Внутренне да, заодно. Но ему была нужна власть, единомыслие, а не оппозиция и раскол в партии, и он вообще снял этот вопрос как неактуальный. А что Троцкий? Он и Бухарин стали чересчур действовать Ильичу на нервы. Не говоря уже об Иосифе Виссарионыче.
– Это ж их ближайшие соратники были…
– Да это у них быстро… Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет. Пылкие революционеры. Классовая борьба.
Классовая борьба, диктатура пролетариата, мировая революция, соглашатели, предатели, триумфальное шествие советской власти… Как предмет изучаемый в школе история совершенно отравляла мое существование. Учебник ставил меня в тупик, я не могла связать концы с концами. А Руслан листал страницы и вроде как посмеивался.
– Смотри-ка… Все тот же Краткий курс. Все по тому же лекалу. Только там был Сталин, а тут Ленин. Интересно, сколько еще мы это будем кушать?
«Кушать это» мы перестали – и то лишь отчасти, как известно, в девяностые, когда стала возможной «архивная революция», и со многих исторических документов советского периода был снят гриф секретности. Люди, прежде далекие от отечественной истории, изумились, а ведь я о некоторых таких вещах – к примеру, о секретных протоколах 1939 года между СССР и Германией, голодоморе, сталинских репрессиях, депортации народов – узнала от Руслана, когда еще училась в старших классах.
Конечно, Руслан был истинным представителем поколения шестидесятников, «детей XX съезда». Поколения, которое предъявляло особые счеты к прошлому, задаваясь вопросом – где и когда революция свернула на ложный путь, приведший к лагерям и террору. И это был не «академический» интерес, а личная трагедия многих и многих семей. Руслан родился ровно за год до того, когда его отца расстреляли как «врага народа».
Каково ж ему было читать все те же насквозь фальшивые учебники уже не в сталинское время, когда он учился в школе, а годы спустя?.. Тогда мне казалось, что его просто веселят мои школьные и вузовские книжки по истории…
По мере того, как Руслан знакомил меня со своим альтернативным взглядом на историю, в школе я едва переползала с тройки на четверку. Но вот с вступительными экзаменами в институт была уже настоящая беда.
– Как можно не сдать историю? – искренне удивлялся Руслан. – Там же все просто, как дважды два.
– Ага, просто… Вот сам бы взял и попробовал. Сам же говорил, никакой логики, одна идеология. Не запомнишь ничего…
– Тю, девушка… А когда вы стихи учите, вы их запоминаете? А в стихах есть логика?
Ну, так и учи свою историю, как стихи. Можешь даже вслух, мы потерпим…
* * *
До того, как стать отцом, Руслану, в качестве предварительной репетиции, пришлось иметь дело с двумя подростками – со мной и моим двоюродным братом Костей.
В течение приблизительно десяти лет. Со мной – на постоянной основе, с Костей – время от времени и в чрезвычайных ситуациях. И хотя он обладал многими талантами, помимо сочинения книг – рисовал, играл на гитаре, мастерски исполнял на дудке «Ах, мой милый Августин» и мог даже отбить чечетку – в нем совсем не было педагогической искры.
Он не предпринимал ни малейших усилий, чтобы произвести на меня благоприятное впечатление и почти сразу, с момента появления в нашей семье, перешел к критике.
Прежде всего это касалось моих познаний в таких дисциплинах, как алгебра, геометрия и физика. Руслана настолько поразил уровень моей дремучести, что он немедленно принялся жалеть учителей, которые были обречены на таких учеников, как я.
– Послушайте, девушки, это очень серьезно, – сказал он, обращаясь одновременно и ко мне, и к маме. – За что страдают эти безвинные люди? Сколько лет им еще лицезреть вас, Олечка?
– Олечка тут ни при чем, – вступилась мама. – Математичка – мегера…Так объясняет, что никто не понимает.
– Так-так…А там, кажется, еще Медуза Горгона была…Что за школа такая экзотическая?
Куда смотрит министерство просвещения?
– Да не Горгона, а горкома…Медуза горкома. Они учительницу истории так прозвали.
Ехидные замечания – традиционная «разминка» Руслана, под которой он, наверно, подразумевал воспитание. Но я довольно скоро перестала реагировать на его эскапады.
Нормальная у нас была школа. Полно ребят со светлыми головами и выдающимися математическими способностями. Но это – не мое. При том, что я ночи напролет занималась алгеброй. Билась над решением квадратных уравнений, искала их корни.
А как их найдешь? Пока не отловишь еще какого-то непонятного зверя по имени «дискриминант» и не убедишься, что он не отрицательный, и думать нечего. Как не впасть в отчаяние?
Руслан хладнокровно наблюдал за моими ночными бдениями, но не вмешивался.
И только после того, как мама вернулась с родительского собрания, где было заявлено, что «с девочкой надо что-то делать», Руслан подсел ко мне и благосклонно произнес: «Читай задачу». Ну, что ж. «Найдите множество точек, принадлежащих одной грани двугранного угла и удаленных от плоскости на расстояние а». И где, интересно, все эти точки, будь они неладны?
Руслана, естественно, очень забавляло, как я всматривалась в этот проклятый двугранный угол в надежде отыскать там хоть одну точку, но он и не думал протягивать руку помощи. Посидев еще какое-то время для проформы, мой репетитор с сознанием выполненного долга доложил маме:
– Оля, передай учительнице, что мы пытались, но сделать ничего нельзя. Девочка безнадежна.
Мой двоюродный брат Костя – это особая статья, и как раз у них-то с Русланом сложилось полное взаимопонимание, несмотря на периодически возникавшую у Кости тягу к антиобщественным поступкам. Но он тоже был щедро одарен разными талантами, и тут уж, как по пословице – свояк свояка видит издалека.
Переходный возраст четырнадцатилетнего Кости сопровождался эксцентричным поведением в школе и дома – плачем учителей и угрозами со стороны директора «определить в такое место, куда Макар телят не гонял», и постоянными разборками с соседями по коммуналке из-за набегов его развязных дружков подозрительного вида.
Номинально у Кости был отец, но виделись они редко.
С появлением Руслана мамина сестра Татьяна, полюбившая его с первого взгляда, сказала ему примерно то же, что и моя учительница по математике маме: «С Коськой надо что-то делать». Состоялось знакомство, после которого Руслан долго молчал, много курил и без конца пил кофе.
– Какая к черту тюрьма? – воскликнул он, когда Таня с мамой робко спросили, что он думает про отрока и его замашки. – Вам обеим руки надо оторвать. Это же совершенно гениальный мальчик.
Я давно заметила эту его интересную особенность – «виноватить» своих и выступать на стороне какого-нибудь проходимца. Проходимцем в данном случае был не кто иной, как отец Костика Вадим, совершенно не интересовавшийся судьбой сына, но Руслан, по обыкновению, направил свои критические стрелы в маму и Таню.Теперь я понимаю, что это было его ноухау – держать нас, таким образом, в постоянном тонусе.
К своим четырнадцати годам Костя прочел всю художественную литературу, издававшуюся на русском языке, знал оперных исполнителей разных эпох и с первых аккордов безошибочно называл любого композитора. Когда Руслан впервые пришел к ним на улицу Качалова (теперь это Малая Никитская), он пересаживал растения в видавшем виды аквариуме и слушал Ива Монтана.
С этой пластинкой Костя не расставался с детства – с тех пор, как нас с ним водили на фигурное катание и он катался под нее в восьмилетнем возрасте на отчетно-показательном выступлении по итогам года, за что Таня получила выговор от комиссии.
Соседи с опаской ходили мимо их комнаты – там Костя проводил эксперименты и за дверью регулярно что-то шипело и хлопало. Все, а тетя Таня больше всех, были уверены, что квартира в любой момент может взлететь на воздух, но прекрасный доходный дом дореволюционной постройки в самом центре Москвы каким-то образом уцелел, чего не скажешь о лабораторном корпусе нашей школы, где мы занимались химией. Химия была настоящей страстью Кости и, как истинный фанатик, он пренебрегал техникой безопасности.
Один из его опытов по получению нового вещества стер с лица нашей лаборатории, оснащенной, как самый настоящий НИИ, несколько перегородок с булькающим оборудованием, но это только прибавило ему авторитета.
Он был любимым учеником Валентины Никитичны, нашей учительницы по химии, видевшей в нем уже тогда большого ученого. Она вместе с Костей разбирала завалы, а попутно – в чем состояла его ошибка как экспериментатора, и сама пошла объясняться с директором.
Если бы Костя сосредоточился на одной только химии, то, бесспорно, его ожидало блестящее будущее. Но он разбрасывался, ему всегда хотелось чего-то нового. За компанию с кем-то из школьных друзей двинул в медицинский, но по-глупому срезался на математике.
Но «заодно» – это, что называется, от лукавого, чужая стезя. По своей природе он был лицедеем – здорово импровизировал и копировал людей, уморительно рассказывал и, будучи подлинно художественной натурой, постоянно создавал вокруг себя какое-то особое силовое поле, которое неумолимо засасывало всех нас, и в первую очередь, конечно, тетю Таню. С другой стороны, в его собственное поле вплеталась другая аура – они жили на улице Качалова, и только слепой не увидел бы в этом перст судьбы.
Никто не сомневался, что Костя легко поступит в театральный, но он неожиданно забрал документы. Руслан только развел руками – «Ты ли это, Костюган? С чего это вдруг ты начал праздновать труса?». А «Костюган», которому всегда и все было нипочем, действительно, испугался. Прикинул, что не сдаст вступительный экзамен по истории, хотя история и все остальное для ВГИКа, как известно, дело десятое. Там ведь творческие туры правят бал, они-то и есть главные фильтры, сквозь которые просеиваются таланты и бездари.
Но Костя почему-то решил, что без знания марксизма-ленинизма он не произведет хорошего впечатления на приемную комиссию.
Я почувствовала, что мне необходимо кое-что прояснить для себя и спросила у него, обсуждали ли они что-нибудь с Русланом из курса школьной истории.
– А как же, – охотно отозвался Костя, – он мне такого понарассказывал, ни в одном учебнике не прочитаешь…
Перед ним замаячила армия, и тетя Таня начала хлопотать, чтобы сын попал в элитные части – желательно, неподалеку от дома. Какой-то важный военный чин, из ее хороших знакомых, на которого она больше всего надеялась, цинично засмеялся и сказал, что «неподалеку» находится Кремль и все там только и дожидаются, когда Костя почтит их своим присутствием. В ответ Таня припечатала его парой очень емких и крепких выражений и навсегда вычеркнула из своей памяти.
Руслан вспомнил, что у их всеобщего друга Валерика отчим тоже какое-то влиятельное лицо в звании полковника, и с ним немедленно была установлена коммуникация.
Сей Сеич (Алексей Алексеевич) оказался милейшим человеком и всегда потом казался мне похожим на славного старика Миронова из «Капитанской дочки». Он по-отечески отнесся к новобранцу, и вскоре стало известно, что Косте предстоит служить в войсках связи.
Соседи облегченно выдохнули, но тетя Таня, как всегда, была настороже, и не ошиблась.
Костя начал свои фирменные сальто-мортале с самого первого дня призыва.
Будущих солдатиков собрали на распределительном пункте, мама попрощалась с сыночком и тотчас же стала отсчитывать время их встречи на присяге. Уходя домой, она еще раз оглянулась на здание, где ребята ожидали отправки в часть, и увидела, как Костя спускается с третьего этажа по водосточной трубе вниз. Делал он это настолько уверенно и красиво, что стоявшие на площади офицеры сначала резко замолчали, а потом, наоборот, сказали много однотипных слов и бросились принимать Костю на земле.
Костя был большим профи по части всяких спусков и подъемов – в обычной жизни, на гражданке, он очень любил пробежаться по крышам окрестных староарбатских особнячков, а поскольку большинство их занимали разные посольства, его невинное хобби регулярно грозило обернуться международным скандалом.
Костю моментально затолкали обратно и, со слов Тани, нанесли при этом сильный удар в челюсть.
Таня метала громы и молнии и накинулась на Сей Сеича, обвиняя беднягу в том, что он «подвел своего лучшего друга Руслана» и не сделал, о чем его просили – вместо приличной части, где Костя прекрасно бы отслужил свои два года, засунул его к уголовникам. И Костя- де вынужден был спасаться бегством.
Это была полная ерунда, сам Костя рассказывал потом, что он сделал это от скуки, ему просто надоело сидеть и ждать, когда их, наконец, повезут к месту назначения. Но Сей Сеич сразу же сделался личным врагом Тани.
Первые полгода, пока Костя постигал азы своей военной специальности в учебке и скупо писал, что все нормально, Таня все равно жила как на иголках. Больше всего ее волновало, как сложатся его отношения с начальством, потому что он не считал нужным подчиняться командам. В десятом классе на этой почве у него случился конфликт на занятиях по строевой подготовке, закончившийся дракой с военруком. В соответствии со строевым уставом, Костя должен был бодро выполнить выход из строя и так же энергично подойти к преподавателю с молодцеватым воинским приветствием. Возможно, именно в этот момент Костю осенило, как из трициклических соединений можно выделить чистое вещество, и он подошел к военруку задумчиво и отрешенно. Тот уже давно затаил обиду и сорвался. Костя не стерпел, они сцепились, и был страшный скандал. Директор школы поклялся Тане, что ее сын никогда не получит аттестата.
Вопреки Таниным опасениям, Костя не стал конфликтовать со своими командирами и сослуживцами, а предпочел выяснению отношений бегство. Поскольку Сей Сеич все сделал правильно и так, как его просили, Костина войсковая часть находилась всего в сорока километрах от Москвы и ему было куда бежать.
– Я ждал этого, – как ни в чем ни бывало сказал Руслан, когда Таня с ужасом сообщила по телефону, что Коська, одетый как бомж, только что появился у них на Качалова. – А о чем вы, девушки, думали, когда посылали служить его у себя под окнами?.. А во что одет наш марафонец?
Костя, обдумывавший до мелочей этапы побега, прекрасно понимал, что в солдатском облачении ему до дома не добраться. На службе они занимались прокладкой кабельных линий, и под руками у ребят всегда было много разного тряпья для очистки. Костя присмотрелся к старью и стал выбирать из этого хлама самое приличное, и таким образом добыл себе несколько комплектов гражданской одежды.
– Что делать? – обреченно спросила Таня. – Что ему за это будет?
– Если он так же быстро вернется назад, то ничего. Десяток-другой внеочередных нарядов, насыщенный досуг на «губе».
– Быстро не получится, уже пошел с дружками…
Руслан искренне сочувствовал Татьяне, но не мог и не восхищаться Костей, который был одновременно и режиссером и актером остросюжетного сериала про самого себя. Мне кажется, нечто похожее испытывали и Костины начальники офицеры, под началом которых он проходил службу. Когда Костя не успел на вечернюю поверку и факт побега стал очевидным, комбат растерялся не столько от самого его проступка, сколько от хитроумного трюка с переодеванием, узнав в одежке беглеца казенную ветошь.
Прошло два или три относительно спокойных месяца, и на Таню свалилось новое несчастье.
Позвонили из части и сообщили, что ее сын совершил противоправное деяние, выразившееся в краже крупной суммы денег у местного жителя и что в соответствии со статьей такой-то он будет привлечен к уголовной ответственности.
– А наш мальчик, смотрю, даром времени не теряет. Какого ж лешего ему понадобились эти деньги? Что он на них собрался покупать?
Руслан сохранял невозмутимость, но тетя Таня понимала, что на этот раз Коське не выкрутиться.
– Трибунал, тюрьма неизвестно на сколько… – она принялась плакать, а вслед за ней и мама.
Руслан мерял шагами нашу семиметровую кухню и напряженно думал. Кошка поспешно доела из блюдечка на полу свою рыбу, которую он все время задевал ногами.
– Чего ты сидишь, как абсолютно бесполезная девушка? – это уже в мою сторону.– Дамы вон по крайней мере делом занимаются… Где у нас там Сей Сеич, давай сюда телефон.
– Этого не надо, – перестав плакать, сказала Таня. – Он Коське только навредит.
Руслан набрал Сей Сеича и попросил его выяснить по своим каналам обстоятельства произошедшего.
Картина складывались безрадостная. Костя то ли в служебное, то ли в свободное время чинил проводку в погребе у какого-то старика, потом оба выпили самогона, и он в состоянии сильного опьянения похитил у почтальона сумку, где лежали деньги деревенских пенсионеров.
Вместе с Сей Сеичем, ввиду важности момента, прибыл и его пасынок Валерик. Как милиционер Валерик хорошо разбирался в законах и мог дать дельный совет. Обоим по указанию Руслана был организован небольшой банкет.
– Надо спасать пацанчика, – сказал Сей Сеич, откушав. – А то ведь у нас как…дисбат навесят, по комиссиям затаскают…
– Не надо было его к уголовникам совать, ничего б не случилось, – с яростью перебила его Таня. – Может, он и не крал ничего, а его оговорили.. Может, он эту сумку нашел и не знал чья… Какое ж это воровство?
– Если не знал, то это находка, – веско сказал Валерик.
– А почему вообще решили, что это Костя? Вполне мог быть кто-то из деревни или другие солдаты во время увольнительной, – спросила мама.
– Его с поличным поймали, – сказал Сей Сеич, стараясь не смотреть на Таню. – Житель деревни, с которым Константин выпивал. Дедушка банки свои узнал, с закрутками.
Помидоры там, огурчики разные. Константин их без разрешения взял.
– Незаконное присвоение имущества, квалифицируется как кража, – снова уточнил Валерик.
– Вот же гад а, дедок ваш. – Таня не сводила глаз с Сей Сеича. – Коська ему погреб ремонтировал, а он его сдал. Черная неблагодарность.
– Ладно, забудем пока про почтальона, – сказал Руслан. – А огурцы зачем было тырить?
– Хватит! Ничего он не крал. Дед ему за работу заплатил, натуральный обмен – возмутилась Таня.
– Вопрос – съел ли он эти самые огурцы? – важно начал Валерик. – Деяние можно квалифицировать как кражу, если оступившийся воспользовался присвоенным. И еще – было ли у него алчное намерение или он забрал то, что ему принадлежало по праву.
– Принадлежало по праву, – эхом отозвалась Таня. – Ему дед заплатил за работу, а теперь выставляет вором. Прибить бы его за это.
– Применение физической силы это уже разбой, другая статья – с бесстрастностью Фемиды констатировал Валерик.
– Иными словами, ты хочешь сказать, что если бы Костя не отведал этих треклятых огурцов, а всего лишь тихонечко фланировал с ними по поселку, то это никакая не кража? – восхитился Руслан.
– Да, мелкое хулиганство, административка, штраф.
– По той же логике, если Костя прихватил почтальонскую сумку с деньгами, но не потратил их, значит, он и не совершил уголовно наказуемого деяния? Так что ли? Тебя бы в судьи, сколько бы узников вышло на свободу.
– Части денег в сумке уже не было,– робко пояснил Сей Сеич. – Нужно ехать, Руслан, вызволять пацанчика. Командир части – толковый мужчина. Вы умеете разговаривать.
Выслушает, примет справедливое решение. Ну, конечно, при полном возмещении ущерба.
– Само собой, – ядовито откликнулась Таня.
Сей Сеич и Валерик ушли, и Руслан опять погрузился в тяжкие раздумья. Мама с Таней принялись рассуждать, чем таким особенным можно было бы «отблагодарить» Костиного командира. Коньяк «пять звездочек», «семь» не достать, прикидывала Таня. А может, серебряный рог? Или кинжал?…
– Вы о чем? – возмутился Руслан. – Вы про взятку что ли? Я никогда в этом не участвовал и узилище по вашей милости в ближайшее время навещать не собираюсь. Дело серьезнейшее… Какой рог, какой кинжал? Вы в своем уме?
– Таня имеет в виду сувениры, – сказала мама. Красиво же и необычно. С кавказским колоритом опять же…
– Сувениры!.. – простонал Руслан. – Вам бы все игрушечки, Оля. Вы хоть представляете, что такое дисциплинарный батальон?
– А Сей Сеич вроде сказал, что командир хороший, добрый дядька…
– Горе мне, и зачем я только связался с вашим семейством, нечистым на руку? Сидел бы у себя в Дзауджикау, играл тихонько на своей дудочке…
На следующий день Руслан отправился на вокзал. Сей Сеич уговаривал его взять хотя бы одну из изданных книг и «надписать». На командира, по его мнению, это должно было произвести впечатление. Руслан отказался.
– Ну, тогда хотя бы членский билет, – поддержал отчима Валерик, гордившийся своей милицейской корочкой. – Должны же они знать, что у парня приличная родня, а не какое-то, прости господи, чмо…
– Да что о папаше говорить? – ответила Таня, решив, что он намекает на Костиного отца. – Не человек, а куркуль, за копейку удушится. За детей отцы горой стоят, а этот как услышал, что деньги понадобились, сразу телефон разъединил.
Валерик согласился, что чем такой отец, то лучше совсем никакого.
Поездка по Владимирскую область заняла два дня, и Руслан вернулся с хорошим известием. Благородный Сей Сеич нажал на все рычаги, какие только возможно, чтобы подготовить полноценную аудиенцию «дяди» с Костиными командирами. Но несмотря на то, что угроза дисбата миновала (помилованному предстояли теперь суточные и внеочередные наряды до конца службы), Руслан не скрывал раздражения.
– Что хорошего? Кто и в чем разобрался? Имейте в виду, Оля, если другая ваша деточка надумает вдруг присвоить себе чье-нибудь имущество, я и пальцем не шевельну, чтобы ее вызволять из темницы…
– Это не мой путь, – сказала я, – с чего это такие подозрения?
– Ааа, кто вас знает? Я, к примеру, уже давно не могу найти свои кальсоны…
Таня и мама с благоговением смотрели на Руслана. Мне тоже было интересно, какой он из себя, главный военный начальник, от которого зависела Костина судьба. Не знаю, как так получилось, но мои представления о высокопоставленных военных не шли дальше карикатурного образа – безжалостный генерал с перекошенным от гнева лицом и одной- единственной командой – «Молчать!».
Руслан посмотрел на меня с таким же презрением, как когда-то во время наших совместных занятий математикой.
– Когда вы, Оля, выйдете, наконец, из мира литературных грез? Кроме «Чипполино»
пробовали что-нибудь читать, или зуб не берет?
– Господи, при чем здесь Чипполино?
– Не надо упоминать бога всуе… А при том, что в армии серьезные люди службу несут, да еще из таких, как вы с вашим братцем, пытаются что-то путное слепить, раз уж мамочкам не дано… Комбат – святой человек, про Костю ни одного дурного слова не сказал, несмотря на все его кренделя, культурным назвал. Смех! Нет, только пороть! Пороть беспощадно!
Розги и шпицрутены! Над каждой кроватью. Встал миленький – и получи сто ударов для пробуждения. А перед сном – еще столько же, для закрепления пройденного.
– А как он еще Коську хвалил? – спросила мама, не обращая никакого внимания на воспитательный «сеанс» Руслана. – Он понял, что Костя – творческая личность?
– Еще б не понять! Одного взгляда достаточно! Ну и артиста нам прислали, говорит мне эта золотая, безгрешная душа, ему бы на сцену, а он тут у нас на земле корячится, кабеля распутывает. Мне б сквозь землю провалиться, а я – да, так точно, товарищ майор, он с детства артист, жизнь без сцены не представляет.
Мама продолжала делать вид, что не замечает его саркастической интонации:
– Хорошо, что еще попадаются такие майоры… По Коське ж сразу видно, добрый талантливый парень, из хорошей семьи. Людей не обманешь.
– Чистая правда, Оленька! Как он на них пистолет наставил, так они сразу и поняли, что очень талантливый – Как пистолет?– одновременно спросили Таня и мама – Очень просто. Выпил. Кровь играет. Нашел детский пистолет. Немного подумал. И пошел брать почту вместе с почтальоном и деньгами. Какой грабеж, какая кража? Это же игра! Клинт Иствуд и его Магнум сорок четвертого калибра. Искусство перевоплощения.
Все, кто был на почте, поверили.
– Он же всегда портвейн пил, к самогону не привык, – сказала Таня, – а тут этот дед поганый с погребом подвернулся…
– А как же они его простили, если было нападение на почту? Это ж еще одна статья.
Может, он и в заложники кого-нибудь взял? – снова разволновалась мама.
– Никто вашего милого интеллигентного мальчика не прощал. Еще, не дай бог, что-то выкинет, загремит по полной. Будет вкалывать, как полагается. Оперетка закончилась.
– Хорошо бы сказать, что рос в неполной семье, – сказала Таня упавшим голосом.
– Обижаешь, Танюша. Все было произнесено. И что Костя – безотцовщина. И что был гордостью школы, а ты – почетный железнодорожник СССР и ударник коммунистического труда. Что после окончания школы его ждали огни рампы и театральные подмостки, но он очень хотел в армию.
– И они поверили?
– В героическую часть Костиной биографии? Вряд ли. Но у них там с художественной самодеятельностью не очень. И тут, откуда ни возьмись, такой подарок.
Как и всегда, Костя, умевший преодолевать любые препятствия и выходить сухим из воды, прошел по лезвию бритвы, не зацепившись. Правда, после «инцидента» с почтальоном и стариком из погреба, его «разжаловали» из военных связистов до «гражданского»
электрика, а после очередных побегов домой и вовсе до маляра-штукатура. Но благодаря дипломатическим усилиям Сей Сеича и визиту дяди-писателя, ему, на удивление, все сходило с рук.
– Это их аванс, – объяснил Руслан. – Аванс будущему большому артисту, который мечтал о службе в армии, но никак не мог справиться с дисциплиной.
* * *
Мамина сестра Татьяна и ее сын Костя жили на улице Качалова, но моя тетя всегда называла ее по-«старорежимному» и говорила – у нас на Никитской. Это было особенное, необыкновенное место во многих отношениях. Прежде всего, благодаря своим изумительным «видам». Окна Таниной комнаты выходили на храм Большого Вознесения, где в свое время венчались Пушкин и Гончарова, а также на сквер с оригинальным памятником Алексею Николаевичу Толстому. Красный граф в непринужденной позе смотрел на храм и дальше – на знаменитый особняк Рябушинского, шедевр стиля модерн, в котором некогда проживал пролетарский писатель Горький – и, судя по всему, был очень доволен окружающим пейзажем.
Ну, а в самой Таниной квартире обитали не менее замечательные личности, достойно соседствуя с этими прекрасными памятниками зодчества и ваяния.
Нина Ивановна Громан, сама назначившая себя старшей, была, вопреки фамилии, тихой, похожей на гофмановскую мышь женщиной, которая, тем не менее, пыталась верховодить всем личным составом квартиры. Но держать в напряжении ей удавалось только сестер-двойняшек, уже весьма пожилых дам, считавшихся дочерьми фабриканта Корзинкина, и одинокого, прошедшего сталинские лагеря, старика Абезьянина.
У Нины Ивановны имелся пунктик – чистота, и она, как привидение, бесшумно и неожиданно возникала в разных уголках квартиры со шваброй в руках. Стоило кому-то выйти из своей комнаты в направлении кухни или иных общественных мест, а она уже стояла со своей тряпкой и демонстративно вытирала пол прямо у него под ногами.
Корзинкины, чей папа в известное время пострадал от новой власти, не были до конца уверены, что она никак не связана с компетентными органами и на всякий случай забивались до вечера у себя в комнатах. Дмитрий Николаевич Абезьянин, привыкший ко всякой грязи за колючей проволокой, считал гигиену делом необязательным, но и с Ниной Ивановной связываться не хотел. Будучи чрезвычайно худым и легким, как тростинка, он перемещался по квартире подобно эльфу, стараясь не касаться пола и стен, но вездесущая Громан неотвратимо следовала за ним по пятам.
Остальные же, как говорится, плевать хотели на ее замечания. Костя пластично уворачивался от швабры и смотрел на нее как на пустое место. Сын Боря, огромный детина, находился, естественно, вне критики и ходил гоголем. Тетя Таня была уверена, что Нина Ивановна сама убирает из рук вон плохо и преследует ее исключительно из-за Кости, которого давно мечтала засадить за решетку. Яростней всех санитарному диктату Нины Ивановны сопротивлялась ее мужеподобная свекровь Лидия Игнатьевна. На стене у себя в комнате она повесила самодельный плакат – «От грязи не треснешь, от чистоты не воскреснешь!» – и всякий раз хохотала басом, встречаясь с невесткой где-нибудь в коридоре.
К тете Тане обитатели Никитской относились с опаской. Она была на редкость добрым и отзывчивым человеком, но ей постоянно приходилось бросаться на защиту Кости.
И даже кроткие Корзинкины, жалующиеся на него друг другу на общей кухне во время мытья посуды, могли в полной мере испытать на себе ее крутой нрав.
Костю все время навещали друзья – такие же подростки, как он, и вся эта многочисленная компания доставляла жильцам массу неудобств. Они входили и уходили, оставляли после себя батареи бутылок и бычки от непотушенных сигарет и застревали на неоределенное время в туалете, вынуждая сестер бежать в ближайшую общественную уборную на Тверском бульваре.
А вот маму, родную Танину сестру, все в квартире очень любили. Боря с Абезьяниным – за красоту и женственность. Нина Ивановна – за ум и хорошие манеры и, не в последнюю очередь – в пику невестке Гале, которую она считала плебейкой и мещанкой. Корзинкиным, разумеется, импонировало то, что отцом Олечки был профессор и она унаследовала его благородство.
Когда мама с Русланом на время поселились у Тани, расстановка сил в квартире здорово поменялась. Руслан взялся ежедневно заниматься с Костей, и у хронического троечника впервые появились приличные оценки. Детская комната милиции отодвинулась на задний план и почти скрылась из виду, зато отчетливо замаячили перспективы районных и городских олимпиад по алгебре – именно здесь, в отличие от меня, Костя сделал гигантский рывок.
Сомнительные компании отвалились сами собой. Вместо подозрительных и невоспитанных субъектов в гости к Татьяне Эрнестовне и маме с Русланом стали приходить приятные люди, каких в квартире никогда прежде не видели. На Никитской наступил настоящий «золотой век». Между жильцами неожиданно воцарились мир и гармония.
Тетя Таня и Нина Ивановна вдруг оказались лучшими подругами. Теперь уже Татьяна бдительно следила за чистотой полов, а Нина Ивановна полностью отдалась своему любимому делу – кулинарии. Она, не переставая, пекла пироги, с таким расчетом, чтобы хватило всем соседям, включая даже презираемого ею в прошлом Абезьянина.
Тетя Таня даже завела специальный блокнот, куда записывала рецепты блюд от Нины Ивановны, и призывала маму немедленно что-нибудь приготовить «для Русланчика».
Нина Ивановна была без ума от Руслана, потому что однажды, в присутствии всех соседей, он элегантно и как само собой разумеющееся защитил ее дочь Верочку. Разумеется, это еще больше способствовало упрочению их дружбы с тетей Таней.
К описываемому периоду Верочка жила уже несколько лет в Америке, куда укатила когда-то с мужем-миллионером. Она была сказочно хороша собой – в доказательство Нина Ивановна охотно предъявляла Руслану ее фотографии на фоне фамильного замка супруга.
Но потом у них что-то разладилось, муж оставил ее без единого цента, и в результате бывшая графиня была вынуждена зарабатывать себе на жизнь, прогуливая собачек миллионеров по фешенебельной Пятой авеню.
Все это сильно травмировало Нину Ивановну, но несравнимо больней для нее было отношение Корзинкиных и Абезьянина к Верочке, шушукавшихся у нее за спиной, что ее дочь вышла замуж по расчету и променяла достойную профессию химика-технолога здесь на унизительное обслуживание собачек богачей там.
Дмитрий Николаевич позволял себе наиболее оскорбительные выпады, намекая, что женщине с такими внешними данными самое место в борделе, а не в замке с многовековой историей. Несмотря на лагерное прошлое и сильно подорванное здоровье, Абезьянин оставался настоящим Казановой и очень тосковал по Верочке, ставшей из-за своего отъезда еще и географически недоступной.
Руслан, введенный в курс славного прошлого и безрадостного настоящего Верочки, естественно и красиво восстановил справедливость:
– К сожалению, такова судьба русской эмиграции… Вспомните лучших людей России, цвет нации, вынужденных покинуть родину. Кем зачастую работали на чужбине все эти люди? Официантами, водителями такси…
В один прекрасный день Нина Ивановна постучалась в Танину дверь и пригласила нас в кухню, где уже шло маленькое собрание. Присутствовала вся квартира. Дмитрий Николаевич сменил затрапезную майку на приличную рубашку. Все указывало на исключительность момента. Слово взял Боря:
– Короче говоря, Руслан, мы тут решили, что лучше, если свадьба будет не в ресторане, а дома. Конечно, дома много не посадишь, поэтому люди и идут туда-сюда, во всякие там злачные места. Но ты и Ольга можете пригласить всех своих гостей сюда, к нам. Все комнаты будут в вашем распоряжении.
– Я не понял, о какой свадьбе речь,– спросил Руслан и посмотрел на маму с Таней.– Кто-то собирается жениться?
– Не обязательно жениться, можно и так, – поддержал Руслана Абезьянин, но его перебила, сильно грассируя, одна из сестер Корзинкиных, Нина Сергеевна.
– Вы с Олечкой прекрасная пара и мы рады, что живем с вами, если можно так выразиться, может и в тесноте, но не в обиде. Мы с Ириной Сергеевной знаем Олечку с ранней юности. Поверьте, это прекрасная кандидатура…
– Это заговор, – коротко сказал Руслан и стал курить тут же, не выходя на лестничную клетку. Лидия Игнатьевна и Абезьянин с удовольствием затянулись рядом.
Остальные расходились в благодушном настроении. Реакция Руслана была истолкована только в одном смысле – что и он, и Олечка с радостью принимают их предложение.
Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Жильцы затеяли генеральную уборку всех помещений. Нина Ивановна снова ходила со строгим лицом и проверяла качество произведенных работ. Дмитрий Николаевич драил пол в своей каморке так, как если бы это была палуба корабля. Сестры Корзинкины достали из заветного сундучка утаенные от Советской власти канделябры и заправили в них такие же старинные витые свечи.
…А свадьбу, и правда, сыграли пару месяцев спустя именно здесь, в квартире на Никитской, откуда на время, по доброй воле, уехали все Танины соседи. Упиралась только Лидия Игнатьевна, уверявшая, что только она знала «Олюню» с самого детства и потому единственная, кто может выступать свидетельницей со стороны невесты.
Руслан угостил свидетельницу аракой и она, наконец, согласилась «не пугать молодежь своей древностью» и побыть пару дней за городом, в обществе Ирины Сергевны и Нины Сергевны в их маленьком флигельке, оставшемся от прошлой жизни.
История умалчивает, кому впервые пришла в голову эта красивая идея, но факт остается фактом – мама и Руслан, как некогда и другая замечательная пара, смогли провести один из лучших дней своей жизни в самом прекрасном месте старой Москвы, под торжественный колокольный звон храма Большого Вознесения.
* * *
Самое начало мая, но в Москве июльская жара. Деревья уже вовсю шумят листочками – необыкновенное явление для последнего месяца весны. Все окна роддома распахнуты настежь – в одном, после моих криков, на третьем этаже, появляется голова нянечки и ласково спрашивает – «Кто у нас мамочка?».
Я третий день прихожу сюда к «мамочке» и благодаря чудесной погоде мы замечательно общаемся с ней через окно. Она лихо посылает мне по воздуху записки с десятками пунктов чего «купить-постирать-погладить» и два раза даже смогла показать младенца – моего братика. Несмотря на то, что там, наверху, их периодически пытаются поставить по стойке «смирно» – «опять высовываемся, мамаша, режим нарушаем».
Жду под окнами ее появления, чтобы обсудить детали завтрашней выписки. Придется сказать, что Руслан вряд ли успеет прилететь, спешно доделывает дела и так далее – ведь все сроки у нас сместились на две недели раньше, а кинопроцесс так просто не остановишь…
Про то, что весной Руслан будет снимать в горах какое-то кино и работы не больше, чем на месяц, объявлялось заранее. К концу апреля он должен был закруглиться и вернуться в Москву.
Мама все это прекрасно знает и относится с пониманием и юмором: ну да, с датой родов маленько промахнулись, а что «папаня» задерживается и встречать ее будем только я и Танюшка – ну так не в первый раз…
Но я знаю другое – Руслан до сих пор не в Москве не из-за своей якобы страшной занятости. Он пирует. Он сейчас на пьедестале и его чествуют, как самого настоящего героя.
Вслед за богами возносят хвалу за наследника, за еще одного приумножившего род мужчину.
В то время, как я, высунув язык, мотаюсь по магазинам и аптекам в поисках кроватки- коляски-ванночки-детского приданого и еще сорока семи единиц из маминого списка.
Потому что покупать загодя нельзя – плохая примета.
Съемки задерживаются? Двоюродная сестра Руслана Бэлла с сочувствием в голосе мне все очень хорошо объяснила. Прямо с места события, из Владикавказа:
– Уже выписывают? Боже мой!.. Нет, он не успеет, у нас сейчас кувд, ну, ты знаешь, как это у осетин. А потом, сколько друзей его еще не поздравили. Страшно представить. Это же грандиозное событие! Бедные вы мои… Олюня сильно переживает, да?..
Нервно хожу туда-сюда, прикидывая сколько еще надо всего сделать. Появляется довольно колоритный тип с внушительным багажом – его габариты автоматически наводят на мысль о том, что главврача роддома ждет щедрое вознаграждение. Видно, что тоже нервничает и даже слегка не в себе, потому что время от времени делает непонятные знаки в мою сторону. Сейчас начнет выкликать жену. Кого-то он мне напоминает, какого- то якутского эстрадного певца что ли…
Сосредоточиваюсь на заветном окошке, где сейчас увижу маму. «Певец» тоже высматривает наверху кого-то своего, и, когда мама, наконец, приоткрывает окно, неожиданно бросается вперед и кричит хорошо знакомым голосом:
– Оля, я сразу из Внуково. Рейс задержали. Билетов не было. Мишурхан, Хамби, Зуза и Тамик передают тебе привет…
Вот это да! Из Внуково! А по некоторым сведениям, таинственный незнакомец, не до конца понятной этнической принадлежности, должен быть сейчас аккурат где-то в районе Куртатинского ущелья.
Когда оглашение списка всех, кто поздравил маму с рождением сына завершено, Руслан, наконец, поворачивается ко мне и, понизив голос, спрашивает:
– Ты все купила?
– А ты как думаешь?
Новоиспеченный отец не совсем твердо стоит на ногах – тем удивительней слышать, как четко и торжественно он сообщает «наверх», что все данные нам поручения выполнены.
Фантастика! Рядом со мной стоит человек со следами многодневных возлияний на лице, человек, который самым последним во Владикавказе узнал о рождении сына, потому что в горах, естественно, был отрезан от мира – и как ни в чем не бывало докладывает маме, что дома все готово к их приезду.
– А горка для ванночки у нас есть? – интересуется он, когда мы, полностью обессиленные, уже идем к метро.
– Само собой…
– А матрас в кроватке?
– Матрас имеется…
– Оля, не будьте так высокомерны. Я про материал спрашиваю. Из чего он? Он достаточно жесткий?
Судя по тому, что «молодой отец» неплохо разбирается в предмете, можно заключить, что его консультировала целая армия многодетных матерей.
– Замечательный матрас, Русику понравится – Какому еще Русику? – он даже останавливается.– Кто это?
– Твой сын. Мы его Русланом решили назвать.
– Почему Русланом, вроде как Максимом хотели?…
– Потому что у него бакенбарды и он вылитый ты….
– Что за вздор? Почему бы вам тогда не назвать его Александром Сергеевичем?
Притворство. Делает вид, будто раздосадован, что имя выбрали за его спиной. Но явно польщен.
На имени «Максим» настаивала мать Руслана, а он никогда ей не прекословит. Почти никогда. Чем ей так уж дорого это имя, трудно сказать. Может, какой-нибудь их выдающийся предок, или она сверялась с майскими святцами – ведь по медицинским срокам ее внучок должен был появиться в мае. Но мы с мамой будем железно стоять на своем. Там ведь, среди майских именинников, и другие кандидаты имеются. Например, Зосима или Нафанаил.
Перед входом в метро Руслан ставит поклажу на землю и достает сигареты. Я смотрю на большую коробку.
– А где мой подарок? Как гонцу?
– Что-то я не понял. Что вы от меня снова хотите, Оля?
– Мне, как гонцу, принесшему благую весть, полагается подарок, вознаграждение. По кавказскому обычаю.
– Господи Иисусе! Вы, оказывается, еще и алчная девушка…
– Не надо! Кто сообщил всем о рождении Русика? – Я. Я – тот самый гонец.
Руслан перестает курить и насмешливо изучает меня – Если вы гонец, Оля, то где же ваша загнанная лошадь? На которой вы мчали со своей вестью? Предъявите лошадь.
Мы возвращаемся домой, не переставая пикироваться, как делали это всегда, едва ли не с первого дня нашего знакомства. Со стороны может показаться, что эти двое вот-вот перейдут в рукопашную. Я пытаюсь схватить его портфель, где лежат рукописи, потому что в другой руке он тащит неподъемный ящик с владикавказскими «дарами» и постоянно останавливается на перекур. Руслан возмущенно отбивается этим самым портфелем, приводя в восторг окрестных зевак.
– Изыди! Это самое ценное, что у меня осталось от прошлой жизни!
Прошлая жизнь, и правда, уже где-то далеко позади. Мы смущены и растеряны. Мы на разломе эпох и оба понимаем это. Наш маленький мальчик, которому всего три дня от роду, волшебным образом изменил положение всех фигур на шахматной доске.
Наш прежний «статус-кво» отчима и падчерицы, всегда балансировавший на грани полудружбы-полуконфронтации, улетучивается прямо на глазах, как дым от сигареты, которой сейчас затягивается Руслан.
Он смотрит в сторону палатки у метро и неожиданно говорит:
– Давай, я куплю тебе мороженое.
Очень лестное предложение, учитывая, что он делает его впервые за десять лет.
– Ну, это наверно, слишком…
Уловил иронию, но не подал виду.
– Да ладно, чего там…
Едим мороженое. Какое-то мгновение он растроганно смотрит на меня, но тут же спохватывается:
– Где вы воспитывались, Оля? Что за варварство? Вам никто не говорил, что эскимо держат за палочку?
