МОЛИТВА
Головная боль все же затмевает ощущение красоты. За окном плацкартного вагона – золотисто -оранжевый закат, переодевающийся неспешно в бархатную алую пелену, но глядя на него, я ничего не чувствую, кроме навязчивого желания вернуться в небытие.
«Конечная станция!.. Адлер!.. Через пятнадцать минут…» – неуверенным голосом, но стараясь как можно громче, объявила молодая проводница с необычными ярко -зелеными глазами. Получился женственный громкий шепот. Но этого оказалось достаточно, чтобы посреди пыльной духоты вагона началось суетливое копошение.
За мерным стуком колес уже слышатся равнодушные рукоплескания морских волн. Чем ближе я к конечной станции, тем могучей ощущение неправдоподобности, что я существую.
Что я здесь, на этой земле, в этом поезде. И что через пятнадцать минут я наконец увижусь с отцом… Больше пяти лет я его не видел. Наверное, всю жизнь нуждался в нем… И еду сейчас к нему лишь с одной сокровенной целью: доказать в первую очередь самому себе, что я достойный его сын.
Страх перед неизвестностью делает меня невнимательным и равнодушным к окружающему; струящиеся локоны зеленоглазой Венеры уже были далеко в прошлом.
Впереди – неясные очертания будущего, за которые я отчаянно и безуспешно цепляюсь каждым импульсом головной боли. Вдруг возникший из ниоткуда гомон скандальных чаек, будто предвещающий что -то неладное, недоброе, на что я могу ответить лишь бессильным молчанием. Поникнув головой, я закрыл глаза, стал медленно массировать лоб ладонью.
Старался ни о чем не думать… Где -то в потаенной части себя надеялся, что отец забыл обо мне и не приедет встречать.
Наконец, поезд остановился. Все остальные пассажиры предсказуемо выстроились в нетерпеливую очередь. Но я продолжал сидеть, как пригвожденный, почти не дыша, пока не зазвонил мобильник. Ответить я решился не сразу.
Произнес предательски охрипшим голосом:
– Алло… Гм!.. Алло!
– Сынок! Ты приехал? Какой вагон?! Семнадцатый или двадцать восьмой? Выходишь?
Хорошо, жду.
Я встал. Его голос был спокоен. А во мне – бушевал страх. Наэлектризованные мурашки единодушно решили мне напомнить о моем выборе приехать сюда: вонзясь в один миг неистовой сотней иголок. Где угодно я готов оказаться сейчас, только не быть здесь, что угодно ради этого бы отдал.
Решаюсь.
Выходя, я благодарно кивнул молодой проводнице. Она никак не отреагировала.
Передо мной стоял мужчина. Его загорелое и покрытое морщинами лицо говорило о том, что жизнь его уже перевалила за половину. С человеком из моих детских воспоминаний его связывал лишь цвет глаз, но разделяла пропасть, начинающаяся со спокойного, смиренного взгляда и заканчивающаяся застиранной cерой рубашкой, просторными спортивными штанами и невзрачными мокасинами.
В моей памяти он остался амбициозным и вспыльчивым человеком, вечно пьющим и нередко дразнящим меня маменькиным сынком.
Заговорить первым я не решался. Отец произнес:
– Ассаламу алейкум!
– Алейкума ассалам! – ответил я незнакомым мне голосом.
– Пойдем!
И мы пошли – в ногу, но совершенно разной поступью. Сцену нашей встречи я представлял сотни раз, и ничего я не угадал. Отца, которого я знал, будто бы и не было; я шел с его исхудалой тенью, шагающей теперь вперед то ли с безмятежным спокойствием, то ли со странным для меня безразличием.
Поначалу он задавал мне обыкновенные вопросы – о маме, о делах дома, о моих братьях и о прочих людях, связанных когда-то с его прошлым, но нутром он, мне казалось, был отрешен от всего этого; он будто находился в границах своей идеи, пока неясной мне, но он чувствовал себя в ней уверенно и подозрительно комфортно. С похожей отрешенностью я отвечал на его вопросы, стараясь скрыть свое разочарование. Мой приезд сюда теперь стал казаться мне бессмысленным. Усталость и головная боль напомнили о себе.
Мы сели в автобус. С грустью поглядывая на сменяющиеся улицы, я обратил внимание на таинственные камни возле дороги: утвердившиеся на земле уверенно и твердо, формой они напоминали широкие столбы – с человеческий рост, некоторые – с десятилетнего ребенка, но каждый стоял одиноко… Будто это безмолвные памятники, поставленные кем -то на века.
Выходя из автобуса, я тут же хотел спросить отца про камни. Но он меня опередил:
– Сынок, когда ты начнешь делать намаз?
«Никогда», тут же подумал я, прежде чем что -то понять. Но, помедлив, ответил:
– Я еще не готов. Это очень ответственное решение.
– Зря… Не попадет тот человек в рай, кто не совершает намаз, – сказал он с искренним сожалением.
Я промолчал.
Двигаясь в сторону набережной, мы будто вошли в какой -то иной мир: навязчиво и гулко отовсюду зазвучала разная танцевальная музыка; не было и угла, где бы не светились неоновые вывески, приглашающие зайти; впервые я встречаю такое огромное количество одинаково улыбающихся женских лиц… В этом беззаботном мире мы с отцом казались невидимками. Только мне стало казаться, что и этот мир был для него такой же невидимкой.
Не замечая всего вокруг, но перекрикивая музыку, он восхищенно рассказывал мне о пророках – казалось бы, истории, которые я и так знал, но теперь я слушал их по -новому, со слов совсем незнакомого мне человека.
Проходя мимо парка аттракционов, отец все же уговорил меня прокатиться на колесе обозрения. Я отказывался как мог, говоря, что мне это не интересно, но теперь, когда я поднимался на колесе все выше, мое дыхание замедлилось.
И мир, несомненно, замедлился. Звезды оказались совсем не наверху, а внизу – посреди праздно копошащихся муравьев.
Музыка звучала все глуше, только ветер становился все сильнее. Ощущение неправдоподобности происходящего усилилось до восхищения. Я вдруг осознал: ведь отец в чем -то прав – этот мир действительно кем -то создан…
Мы очень долго шли вниз вдоль набережной, казалось – нескончаемо долго. Заметно похолодало. Усталость давно достигла своего предела. Я бы, верно, упал, если бы не идущий вместе со мной живой человек…
Мы остановились.
– Вот здесь я живу! – объявил отец.
Я вопросительно оглянулся. Не сразу заметил вагончик. На колесах.
– Раньше он стоял чуть выше, – начал было он, – возле зимнего дворца. Но когда его закончили строить, меня оттуда прогнали.
Я забыл рассказать, что мой отец подрабатывал разнорабочим на стройках. Не работал – подрабатывал. Сейчас он мне рассказывает, как строил Дворец зимнего спорта, возил туда цемент и не только. Видимо, я не скоро смогу привыкнуть к его новому образу…
Вспоминаю, как однажды отец разбил свою машину – «девяносто девятку», совсем новую, только что привезенную из Самары, – и через несколько дней привез другую… Теперь он хочет устроиться на строительство стадиона, по его словам, находящегося позади вагончика.
Всматриваюсь туда, сквозь сумрак едва замечаю лишь очертания двуглавой горы: если это папин стадион, то он неправдоподобно огромен.
Отцовский же вагончик состоял из двух комнаток и кладовой посередке. Судя по одинокому матрасу на полу, первая комната была спальней; в кладовой чего только не было – от перфоратора и газовой горелки до чайной посуды и карликового холодильника. Зато вторая комната походила на гостиную: минимальный косметический ремонт, маленький ковер на полу, небольшой диван и старенький телевизор на комоде – в ней отец и велел мне расположиться. Электричества в вагончике не было, хотя оно, судя по розеткам, подразумевалось. Мобильник было не зарядить.
Я зажег свечу. На телевизоре лежал Коран; сбоку от него – стопка дисков с историями пророков, хадисами и проповедями. Диванчик поначалу производил противоречивые впечатления – весь шатался, поверхность его казалась негостеприимно упругой, а вместо одной из ножек и вовсе была подставлена широченная книга (я не поленился посмотреть на ее корешок – «Дон Кихот»), но стоило на него прилечь, как я всем телом ощутил – диван идеально подходит для отдохновения.
Из полудремы меня вернул настойчивый зов отца – он приготовил ужин. Его нехитрая яичница с помидорами показалась мне вкуснейшей едой.
Поев, отец объявил:
– Мне пора делать намаз.
Раздевшись, он пошел в сторону моря. Не успев удивиться, я услышал:
– Пошли, искупаешься! – позвал он. – Ты ж все -таки на море приехал.
И правда…
Иду за отцом по холодным камням. Мне вдруг перестало быть интересным, нахожусь ли я наяву. Если нет – то и пусть…
Отныне я отказываюсь анализировать отца – я устал…
Как и устал сожалеть о прошлом.
Устал опасаться непредсказуемости будущего, совсем забывая жить в настоящем…
Отныне я должен быть храбр. В любое мгновение своей жизни я должен суметь остановиться и воспринять любую минуту как самую важную в своей жизни.
Отныне я должен научиться доверять своим чувствам и ощущениям.
Аминь.
Прежде чем окончательно войти в воду, отец трижды произнес: «Бисмилляхи Рахмани Рахим».
Тенью я зашел вслед за ним; вода оказалась на удивление теплой и соленой. Бесшумно, но с жадностью, я старался проследить за каждым движением омовения отца. Его голос, когда он читал молитвы, внушал странное спокойствие; вызывал философское ощущение бренности всех моих былых переживаний.
Вера отца больше не вызывала у меня сомнений, но я никак не мог перестать сомневаться в искренности своей.
Когда отец закончил омовение, я сразу спросил у него:
– Папа, как ты здесь оказался? То есть – как ты здесь оказался один? Почему здесь?
Почему ты не живешь в Нальчике с бабушкой?
Он молчал. Но потом все -таки ответил:
– Сынок, на самом деле это наша земля. Мы отсюда. Мы же убыхи…
– Мы не кабардинцы?..
– Нет, мы – убыхи, – настаивал он. – Я и сам узнал об этом лишь где -то в твоем возрасте. Узнал от твоего прадеда, бывшего при жизни известным муллой во всей Кабарде.
Он мне рассказывал, как в их аул однажды пришел хромой старик и расплакался, узнав, что его родные племянники выжили. Оказалось, что во время изгнания убыхов в Турцию двое братьев сбежали и, перебравшись через горы, поселились в Кабарде. Чтобы не было вопросов, они стали называть себя кабардинцами, ибо у адыгов бегство всегда считалось позором. Их дети уже не знали родного языка, не имели представления о своем настоящем происхождении, искренне считали себя кабардинцами. Как и наш род до сих пор. Но, на самом деле, мы – убыхи.
Я ничего не мог на это ответить.
Отец восхищенно стал рассказывать мне об Аль -Фатихе, первой суре Корана, подчеркивая в ней глубинный смысл каждого аята – читая мне ее сначала на арабском, а затем переводя на русский. И нередко повторял: «Сынок, ты только задумайся! Сколько здесь мудрости!..» Нескрываемое удовольствие отражалось в его глазах. Казалось, и я был счастлив вместе с ним.
Но вспомнив о намазе, отец торопливо покинул меня.
Стоя в воде, я нашел взглядом луну. Она, прячась за облаками, не переставала украдкой подсматривать за нами, но теперь опять скрылась. Я ждал ее терпеливо – спешить мне теперь было некуда. Ужасно хотелось с ней поговорить. Но и хотелось молчать, или просто побыть с ней заодно, но молча. Хотелось верить, что луна лучше меня понимает все суетные движения моей души.
Но она пропала. Возвращаться мне пришлось в кромешной темноте. Холодок камней под ногами вызывал непривычное чувство отрады: значит, еще жив. Почему-то я не сомневался, что обязательно доберусь до вагончика. И неожиданно объявившаяся луна как бы подтвердила это: я был уже на полпути от него. Последний заряд мобильника я решил потратить на фото луны: должен же я был хоть как -то запечатлеть этот день.
Отец уже спал. Стараясь не шуметь, я закрыл дверь вагончика изнутри на висячий замок. Нащупав свой хитроумный диван, я лег на него. И не cмог уснуть – слишком насыщенный был день, чтобы его так просто завершить…
Я зажег свечу и открыл Коран. Медленно и шепотом начал читать:
– Открывающая. Аль -Фатиха. Во имя Аллаха, Всемилостивого, Милосердного.
Но тут же отвлекся: резко и стремительно полил дождь.
Тяжелые капли настойчиво стали тарабанить по крыше, отчаянно пытаясь проникнуть внутрь. И редким это удавалось – они падали прямо на отцовский ковер.
– Во имя Аллаха, Всемилостивого, Милосердного. Хвала Аллаху, Господу миров.
Пронесся звонкий свист. Затем какой -то неясный стук, будто кто -то неуверенно постучался в дверь. Стук быстро перерос в грохот. Неуверенность – в нетерпимость.
Вагончик стало покачивать. Пламя свечи бросило в дрожь. Если отец не забеспокоился, значит – все хорошо. Все в порядке. Все нормально. И продолжил читать Коран:
– Всемилостив и Милосерден Он Один… Дня судного Один Он Властелин…
Вагончик начало серьезно пошатывать. Меня подбрасывало. Дождь не прекращал все настойчивей бить по крыше. Что -то разбилось в кладовке. Под дверью стала затекать вода…
И «Дон Кихот» выскочил из -под ножки, едва не перевернув диван.
– Мы предаемся лишь Тебе и лишь к Тебе о помощи взываем…
К черту! (С этой мыслью свеча потухла.) Я сразу ринулся в отцовскую комнату.
Силуэт спящего отца слегка подпрыгивал, качаясь из стороны в сторону, но сам он оставался спокоен. Подойти ближе и посмотреть в его лицо я не решился…
Опираясь на стену, я стал звать его:
– Папа… папа!.. Отец!.. Там кто -то стучит… а у меня ключа нет…
Он не реагировал…
– Папа!!! – уже без притворства закричал я. – Ты спишь?! Мы сейчас утонем!..
Ко всем моим зовам он оказался абсолютно равнодушен.
Мне стало казаться, что он и не дышит.
Я вернулся к своему злополучному дивану. Наивно старался ни о чем не думать. Руки дрожали. Уши я закрыл подушкой, надеясь ничего не слышать, – но это оказалось жалкой и тщетной попыткой. Диван, вдруг сильно подпрыгнув, беспощадно скинул меня на пол.
– Ладно – я!.. – я разозлился. – А за что ты хочешь наказать покорного раба твоего?!
Из -за сильного шума дождя я едва себя слышал. Мой голос охрип. Но мне было наплевать.
– Не нужен он мне!.. Забирай! Хрен с тобой!.. И я не боюсь тебя! Все равно я когда- нибудь бы умер! А теперь я знаю когда! Понял ты?! Я не проиграл! Не нужна мне такая жизнь, полная страха! Не фига ты не всемилостивый! Пошел к черту! Дня судного властелин…
«А ведь и правда, я когда-нибудь бы умер…» – стало последней моей мыслью.
Проснулся я от шума в кладовке.
– А, ты уже проснулся? – удивился отец. – Ночью был небольшой шторм. Все яйца побились, нужно поскорей их зажарить.
Он показал мне целлофановый пакет, полный разбитых яиц.
– Ты не перепугался, сынок?.. – виновато спросил он. – Я выпил сильное снотворное, прежде чем лечь спать, и все пропустил.
Я тут же выглянул на улицу. Поразился безмятежному штилю. Проводил взглядом чайку, пролетающую одиноко над берегом.
– Да и я тоже! – охрипшим голосом я пытался показать удивление.
ОТШИБЛЕННЫЙ
Солнце уже полностью выплыло из -за горизонта и с упорством принялось слепить мои невыспавшиеся глаза. И кажется, что своим ослепляющим светом оно так тычет меня носом в мое же дерьмо, да еще и говорит с тошнотворным удовольствием: «увидь же ее наконец! и признай уже! вот какая она – реальность!»
Ха!
А сам выгляжу потерянно.
И ловлю себя на мысли, что теперь знаю, что означает «ватные ноги»: когда каждой клеткой ступни чувствуешь грубую твердость асфальта под собой, и кажется, что ноги вот – вот – и рассыпятся, а внутри под сердцем вдруг обнаруживается кто -то еще, кто предательской и щекочущей дрожью настойчиво пытается тебя убедить: «Беги, беги, беги, беги, беги отсюда!..»
Но я иду вперед. И далеко не из смелости.
Паника кольцами пульсирует внутри. Без моей воли. И я вдруг понимаю, что у страха нет мысли. Есть пульсирующий хаос в сердце, есть ватность ног, есть неистребимое желание оказаться в безопасности, но мысли – нет.
Через два шага впереди идет парень, очень похожий на героя Венсана Касселя из фильма «Необратимость». Узкая талия, широкие плечи, короткая стрижка и мысль, не хранящаяся в голове, но выражаемая всем телом. Кажется, что вот он повернется, уже полностью, и раздавит меня. Но пока он косится через плечо, будто проверяет, позади ли я еще, и убеждаясь, что я еще здесь, дико вздыхает и по -бычьи мотает головой. К гадалке не ходи, он собирается что -то сделать.
Вот он и остановился.
– Вот о чем ты думал?! – яростно сказал он, смотря на меня так, будто категорически не понимает, для чего я существую. – Вот скажи, Марат, о чем ты думал?! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!.. Ты нормальный вообще!?..
Это и звучало как рев быка. Сейчас забодает и затопчет. И все его тело задышало учащенно в полной готовности к любому моему ответу.
Он хотя бы знает, как меня зовут. А его как? То ли Ильнур, то ли Азнаур. У него такой тип кавказской внешности, когда не понять какой именно он национальности. Да и говорит он без акцента, будто никогда не разговаривал на родном языке, но местный нальчикский говор все равно чувствуется. Да, Марат! Самое время думать об этом.
Я ничего не ответил ему. Только смотрел в его искрящиеся злобой глаза, пытаясь изо всех сил не показать страха, который у меня был, но и не показывая мужества, которого точно не было. Не знаю, откуда это, но мне показалось, что проявить страх гораздо хуже, чем быть побитым.
Так и не дождавшись ответа, или не поняв его, он пошел дальше.
А я за ним.
Ильнур -Азнаур – это такой тип сына, которым гордились бы большинство родителей. Я был подписан на его страницу в инстаграме какое -то время, кажется, неделю или две. Есть фотография, где он висит на брусьях с оголенным торсом, и на ней особенно виден рельеф его прекрасных мышц пресса, груди, рук. На другой фотографии он с немного длинной бородой, как бы – вот какой он может быть, если только захочет. На третьей, четвертой и пятой – красивые картинки с выведенной короткой, но мудрой цитатой по типу: «Аллах един», «Скромность – лучшая благодетель» или соломоновского «Все пройдет». На шестой фотографии он вместе с отцом, который уже с проседью на волосах и щетине, а под фото – миллион восторженных комментариев, повторяющихся в том, как же они похожи, но на которой Ильнур все -таки выделяется на фоне гордящегося отца своей моложавостью. Знаете, и весь он такой – к нему не придраться: ни семье, ни пацанам, ни потенциальным дамам сердца.
Еще он любил удалять свои старые фотографии и загружать их снова и снова, тем самым для чего -то культивируя их. Ну, я недолго был на него подписан.
Но своей матери я бы пожелал именно такого сына. Он лучше меня во всем: он выглядит лучше, для всех он понятен, он сам себе понятен – он во всем лучше с общей точки зрения.
Но что особенно сейчас тяготит, так это наш общий знакомый – Тамик -режиссер, на чьих съемках мы с Ильнуром -Азнауром и познакомились, но виделись не больше пары раз. И сейчас, в каждом его громком вздохе я отчетливо слышу его мысль о Тамике.
Ведь если бы не Тамерлан и их дружба, я бы сейчас вот точно не шел бы на своих двоих, скорей всего, со мной даже и не говорили бы. А Тамерлан, кстати, буквально вчера получил несколько значимых наград на Каннском фестивале. И его величие теперь будто прямо пропорционально моей никчемности. Где теперь Тамик? – тут стоит изобразить возвышающийся указательный палец. А где я?.. – тут стоит пожать плечами и развести руками. Мне кажется, именно так рассуждает сейчас Азнаур, и от этого внутри себя я чувствую то же самое. И как бы ни закончилась сегодня эта история, скорей всего, для меня не очень хорошо – как же я нелепо буду выглядеть в глазах Тамерлана и других режиссеров, когда они услышат ее от других.
И вдруг Ильнур -Азнаур выдает почти как -то торжественно:
– Таких, как ты, надо оградить от общества! – сказал он, идя впереди, и, подняв палец вверх, потряс им. Потом смачно плюнул в ближайший куст и только после обжег меня своим коротким взглядом.
Как в нем могла родиться эта мысль?
В этот момент проехала единственная машина за это раннее утро. До этого мы не встречали ни пешеходов, ни машин, никого. Это была жигули «семерка», в которой сидело четыре парня. Окна машины были открыты, громко и хрипло играла музыка: «Ран, Вася, ран!
Ран, Вася, ран!..». И, как обычно бывает в пустынных местах, проезжая, все четверо с интересом посмотрели на нас. Кажется, что они тоже согласны и видят это: впереди идущий парень – «норм», а я – таких, как я, просто надо оградить от общества.
И забавно и от этого грустней, что сегодня должен быть мой первый день стажировки на Чебуречной, на трассе, в часе езды от Нальчика, на работе, которая и состоит из того, чтобы сутками проводить в одиночестве.
– Извинишься перед ней, понял?! Извинишься!
– Хорошо.
– Напиши ей прямо сейчас! Извинись!
– Не могу. Она меня в черный список добавила.
– …
И мы пошли дальше.
И дошли.
Перед нами возвысилось здание торгового центра высотой в три -четыре этажа, впереди полностью покрытое стеклом. Заходя внутрь, я решил, что лучше пусть меня действительно изувечат, чем я покажу свой страх, или чего хуже – убегу. Потому что был уверен: нет для меня более мстительного врага на этой земле, чем я сам. Может быть, еще удастся поговорить с этой женщиной и все ей объяснить. Но совсем не так я представлял с ней нашу встречу.
У нее редкая светло -смуглая кожа, шрамик под правым глазом в виде вдавленного треугольника, очень похожий на след от укола в плечо, большие ярко -карие глаза, бледно – розовые губы, будто никогда не знавшие помады, но вечно имеющие трещинки из -за покусываний – эту женщину лет двадцати нельзя назвать красоткой, но какие -то тонкие женские черты, подаренные ей природой, делали из нее объект непередаваемо интересный и вызывающий хотение смотреть на нее еще и еще. Я был подписан на ее страницу не больше месяца и не был с ней знаком. Она выкладывала фотографии часто, но так творчески и качественно к ним подходила, что казалось невозможным пройти мимо ее фотографии без поставленного лайка.
Вчера, вернувшись домой после товарищеского «по пиву», я лег на свою скрипучую кровать и долго не мог уснуть, хотя спать хотел очень, но сдался и наконец взял в руки телефон проверить соцсети. И наткнувшись на публикации в «истории» ее страницы, легко догадался, что у нее сегодня день рождения. Разные люди выбирали любую из ее фотографий, набирали на ней текст с поздравлениями и публиковали у себя в историях. Так они делали ей приятно. Она их все копировала и выкладывала уже у себя.
И как тут тоже не написать, когда хмель и хочется? Но написать не в истории, как это делали все, а отправить личное сообщение. Хотелось чем -то выделиться и удивить ее, и я не помню полный текст, который ей написал, но помню хорошо выбранное слово – гениальное, как тогда показалось – «отшибленная», и теплоты, которую я пытался поэтично уместить в несколько строк.
Через четыре с половиной часа мне позвонил Ильнур (или Азнаур?) и теперь мы стоим и ждем лифта.
Двери открылись, мы вошли, была нажата кнопка «три». И мы поехали и ехали так долго, что Ильнур успел вздохнуть раза два протяжно, все еще покачивая головой.
Мы вышли и сразу свернули в длинный и холодный коридор, покрытый светло -серым мрамором. Стены были увешаны портретными фотографиями женщин и детей. На фотографиях они все улыбались – их и улыбки почему-то казались жутко одинаковыми.
Наш поход с Ильнуром -Азнауром начинался с того, что он шел агрессивно быстро, и поначалу я тоже пытался идти с ним в один шаг, но понял, что это глупо и неестественно для меня, и замедлил свой шаг до своего обычного. Когда Азнаур, впервые повернувшись, это заметил, он подстроился, но не изменил тогда спортивно -агрессивную походку. А сейчас, пройдя половину коридора, он вдруг ускорился и через несколько секунд свернул в помещение в конце коридора.
И остаток пути я прошел в полной тишине. Как перед казнью, подумал я.
Свернув следом, я попал, как показалось, в суд посреди фотостудии. Был судья, была жертва и был обвинитель – она. Был палач – он. Были, кстати, и кто -то вроде присяжных – две сидящие девушки. Прежде чем что -то понять, я успел сказать одной из них:
– Привет, Марина.
– Привет, Марат, – ответила она.
Ильнуру-Азнауру это не понравилось. От злобы он покраснел лицом и силой развернул меня к своей женщине:
– Давай! Извиняйся!
И я взглянул на нее тесно в упор и растерялся.
Она – внезапно – живая.
Понятно, что и раньше она была живой, но как объяснить, что впервые – живая передо мной. И лицо живое, красивое, заплаканное. Сквозь холодный воздух свет шелковым серебром разлился на ее щеке, оставив только полупрозрачные тени от слез.
А я будто бестелесный.
– Из… – сглотнул ком, – извини, я не хотел тебя обидеть…
Ее ответа я не разобрал, хотя что -то слышал. Ее лицо будто говорило: «Все ты хотел!»
Остальное я услышал уже отчетливо:
– Таких, как ты, надо оградить от общества! – проговорила она ядовито и с удовольствием.
– Да, нет!.. Я не это имел в виду!..
Тут Ильнур -Азнаур вспыхнул и ударил меня по плечу.
– Тебя вообще тут никто не спрашивал, что ты имел в виду!
Меня удивило, что я не почувствовал боли и не сдвинулся. Я спокойно посмотрел в его свирепые глаза и догадался сказать ту самую фразу, которую слышал так много раз в детстве:
– Пошли отойдем! – и кивнул в сторону коридора. Это получилось как -то рефлекторно.
Но тут же пожалел о сказанном.
– Не буду я с тобой никуда выходить! – снова распалился он. – Извиняйся здесь прямо сейчас!..
Я задумался секунды на две. И пошел, вновь ощутив непривычную грубость пола под ногами, но стараясь из последних сил не показать внешне своего учащенного сердцебиения.
Уже почти оказавшись у лифта, я услышал стремительные шаги за собой. Какой -то парень в смокинге пытался удержать Ильнура-Азнаура и говорил:
– Казбек, тормози!.. Все, успокойся!
Но Казбек шел неотступно.
Подойдя ко мне, он изобразил дикий фонтан руками и, смотря на меня все еще очень серьезно, спросил:
– Есть какие -то проблемы?!..
Я молча помотал головой.
И нажал на кнопку первого этажа.
Пока двери лифта закрывались, я видел, как Казбек ходит туда-сюда перед дверьми, пытаясь успокоиться или, пока не поздно, решить что -то, или, черт знает, что у него там.
Парень в смокинге, взявшийся из ниоткуда, молча стоял в стороне и следил за ним на всякий случай.
Двери закрылись.
Солнце теперь ядовито жжет спину, а я и не пытаюсь найти тень. Если так посудить, женщину Казбека «оскорбили». Он нашел меня рано утром. Я приехал. Он прилюдно за нее «заступился». Оба они должны быть довольны. И все это – с их и с общей точки зрения.
Скорей всего, их ждет сегодня отличный секс, а я буду еще долго думать о произошедшем.
Потому что знаю, что не смогу не думать. Потому что – кровь в мыслях.
Я ушел – можно ли это назвать «дал заднюю»? Узнавшие об этом наверняка так и подумают – Марат дал заднюю. Все так подумают. Но для меня это был неразрешимый вопрос. Важней было выяснить для себя, имею ли я еще право называться мужчиной?
Потерял ли я после этого свою личность, свое имя, свое лицо?
Да, я действительно ошибся, та женщина наверху – точно не «отшибленная». Этим словом я хотел почеркнуть ее необычность, а в итоге вычеркнул. Мне кажется, настоящая отшибленная женщина не сделала бы личное сообщение достоянием своей трехтысячной инстаграмной публики, опубликовав у себя в истории, если бы посчитала его неуместным.
Настоящая отшибленная не потребовала бы извинений, особенно на глазах у других людей, изобразив себя оскорбленной и используя при этом дешевый прием со слезами. Мне кажется, настоящая отшибленная женщина попыталась бы прежде всего понять мой комплимент, и если бы смогла, как я рассчитывал, то ей бы понравилось.
Город оживился, повсюду заиграла детвора. Шумят машины, ходят женщины в длинных платьях, но я не хочу никому смотреть в глаза. Я прошел мимо куста, в который плевал Казбек, и улыбнулся невесело.
Под словом «отшибленный» я имел в виду его буквальное значение: человек, живущий «на отшибе» нормальной, когда-то и кем -то прописанной жизни. Многие смотрят на тебя как на чудика, потому что ты чудик и есть. Чудик, но человек. Оградить меня от людей, говорит она. Мне кажется, в этом и суть отшибленного человека – самому постоянно бежать от «нормальных» людей, их ценностей, тем самым невольно оказавшись представителем тени, ночи, одиночества. И постоянно страдать из -за этого, долго искать в себе какой -то недуг, «поломку», обрекая себя на вечное и слепое самоизучение, тем самым обрекая на постоянные ошибки, на одиночество, в котором только и чувствуешь себя собой, и редко – с кем -нибудь, скорей всего, с таким же отшибленным, поломанным – до тех пор, пока наконец не поймешь, что ты просто родился таким.
ИСКУПЛЕНИЕ
– Заля, вставай… Уже семь! – шепотом она будит меня и терпеливо ждет, пока я открою глаза.
Чувствует ли она, догадывается ли, что я уже давно не сплю? Ногами ощущаю прикосновение ее теплых рук, шершавых от мозолей.
– Еще десять минуточек, мам…
Сквозь полумрак я вижу ее слабую улыбку.
– Не вздумай опоздать в школу! – отвечает она сердито, но и ласково. – Тебе еще провожать Абику!
В комнате без мамы становится одиноко и жутковато. Я слегка приоткрываю одеяло, и меня тут же накрывает прохладой. Идти в новую школу совсем не хочется – ни через полчаса, ни завтра, никогда. Вот бы вернуться в свою старую школу, к Любовь Тимофеевне!
Но у нее ведь сейчас тоже новый класс… Вот же этим детишкам повезло.
Из другой части дома слышится едва различимый хлопок входной двери – это мама пошла на работу. Просыпаясь в четыре утра, она помогает Абике лепить заготовки из теста, делает нам бутерброды на завтрак и отправляется на работу в швейный цех – частное предприятие, находящееся в Еврейской колонке – до самого вечера. Потом придет очень усталая и вскоре ляжет спать.
Из кухни слышится звук лопающихся пузырей раскаленного масла – нет сомнений, это Абика, наша бабушка, начинает жарить пирожки. По дороге в школу я должен проводить ее на работу: буду нести в одной руке два термоса с кипятком и один большой тазик пирожков, завернутый в пакет, – в другой. Скоро месяц, как Абика начала торговать пирожками на автобусной остановке. Каждый день я ее провожаю.
Завтракаю в маминой комнате. В ней кровать и деревянный старый стол, изрядно шатающийся, но если подложить под одну из ножек в несколько раз сложенный кусок бумаги, то он держится ровней. В это время, если встать на него и немного сощурить глаза, то может повезти – и увидишь первые лучи солнца.
В школе на уроке технологии мы переписываем параграф из старого советского учебника – слово в слово, хоть Карен Георгич никогда и не проверяет наши тетради. В конце урока он выйдет из своего кабинета, как обычно с румянцем на щеках, и поставит всем пятерки. Сейчас мы сравниваем друг у друга узоры на перерисованном срезе дерева и не находим сходств – узоры у всех почему-то получились разными.
Так вышло, что большинство учеников моего класса, прежде чем попасть в эту школу, ходили в один и тот же садик, заодно включавший в себя начальное образование, поэтому все мои одноклассники были знакомы с трех -четырех лет. Я наблюдаю их старую дружбу и понимаю, что мне трудно влиться в их круг. Директору школы пришлось создавать для нас целый новый класс, четвертый в параллели, – так мы стали зваться «Пятый Гэ». Для ребят из школы мы все считались новичками, только я был новичком еще и в своем классе.
Здесь, на уроке технологии, мы можем тихо перешептываться, но если шум превысит определенную грань, то Карен Георгич выкрикнет нам своим хрипловатым голосом нечто устрашающее, грозное, зачастую едва различимое, и тишина вновь поглотит нас. Правда, ненадолго.
Первым заговорил Алим:
– Пацаны, играли в новый «Нид фор спид»?
Из разговоров моих одноклассников я понимал, что у многих ребят компьютера еще не было. Мне показалось, что это мой редкий шанс показать себя. Поборов свою робость, я решаюсь спросить:
– Алим, это который «Порше»?
– Да нет… Порше – это уже старье! – засмеялся Алим и посмотрел на Ислама. Тот кивнул. Обмениваясь друг с другом дисками, они нередко приносили в школу игры и фильмы.
О существовании других компьютерных игр я и не подозревал. В старом компьютере, что нам подарил дядя, была лишь одна игра. Не зная, как ответить, в растерянности, почти на одном дыхании я произнес:
– Вот на Сони «Нид фор спид» была афигенной!.. Мы с братом играли в клубе. Вот бы ее на комп перенесли…
Несколько ребят вдруг согласно кивнули, но Алим засмеялся еще пуще, не заметив, что был шумнее положенного:
– Зачем? Там графика уже совсем устаревшая!
Класс на мгновение затих. Все ожидали очередной злой окрик Карена Георгича.
Но он не прозвучал.
– А у меня новую часть комп не тянет, – прервав тишину, честно признался Ислам.
– У меня потянет! Алим, дашь мне диск поиграть? – я рискнул испытать удачу.
– У тебя тоже может не потянуть! У тебя не хватит оперативки. Вот у меня один гиг, – в его глазах блеснула некоторая гордость, – но и то загружается с трудом.
Все посмотрели на меня.
– А у меня два гига! И процессор – два гигагерца!
– Врешь! У меня брат программист, такого процессора еще нет!
– Есть! – я лгал.
– Мамой клянешься?
Тут я осекся.
– Да дай ему, – вдруг Ислам поддержал меня. – Разве он тебе когда-нибудь врал?
Абика ходила к водителям дважды в день: утром в полвосьмого и в полдень. Между ее сменами водители обычно проделывают по два круга своего маршрута, успевая за это время снова проголодаться. В конце своей первой смены Абика забирает домой пакет с пирожками и один пустой термос, оставляя более наполненный, и возвращается ко второй – уже со свежеиспеченными пирожками и термосом, полным кипятка.
Дома мы все называем бабушку Абикой, но это не ее имя – так татары зовут своих бабушек. Точно так же кабардинцы называют своих бабушек Наной. И Нана у нас тоже есть, но среди знакомых ребят больше ни у кого нет Абики… тем более, такой Абики.
Ее со второй смены должен забрать я. Со звонком в числе первых я выхожу из школы и стараюсь идти как можно быстрее, чтобы меня не заметили с термосами другие ребята, возвращающиеся из школы. Особенно мне страшно за девочек из параллельных классов.
В этот раз Абики на месте не оказалось. Водители тут же мне передали ее строгий наказ, что я должен дождаться двух водителей с «круга» и накормить их.
Я их жду. Мне не терпится показать старшему брату мой первый боевой трофей – диск с новой игрой. Мой брат Кантик старше меня на два года, на полторы головы выше, и гораздо хитрей – если нас обоих отправляют в магазин за продуктами, то обратно тяжелые сумки несу я, а сдачу мы тратим ему на сигареты.
Наконец приезжают водители, я наливаю им кофе, отдаю пирожки, еще теплые, и почти бегом иду домой.
– Кантик, смотри, я принес новую игру!
Мы вставляем диск. Игра устанавливается около часа. За это время я убираюсь в доме, подметаю и мою полы. Кантик следит за установкой.
И игра запустилась! Однако временами картинка на доли секунды задерживается. Но это – пустяк. Завтра я расскажу одноклассникам, что игра пошла идеально.
– Кантик, дай и мне попробовать!
– Сейчас, погоди, еще пять минут…
Через полчаса:
– Кантик, дай поиграть!.. Пожалуйста, уже давно моя очередь!
– Подожди… Еще чуть -чуть!
Спорить с ним не имело смысла. Оставалось надеяться, что он уступит. Так мы просидели до вечера: он – играл, а я – смотрел.
Возвратилась с работы мама, очень усталая и чем -то расстроенная. Едва она присела, как Абика тут же принялась на нас жаловаться:
– Они весь день сегодня играют! Хоть бы немножечко поберегли электричество…
Маминой реакцией был тихий, похоронный шаг в детскую; спокойным, каким -то отчужденным голосом она требует у Кантика дать ей шнур питания от компьютера.
Раздосадованный, я бегу в бабушкину комнату, закрываюсь там и плачу, пряча лицо в подушке, чтобы никто не услышал. Ведь уже не в первый раз Кантик так со мной поступает… Что -либо объяснять маме теперь бесполезно, мы лишь еще больше ее расстроим.
Сильно сжав кулак, я начинаю лупить подушку, проклиная брата всеми бранными словами, какие могу вспомнить. «Будь ты проклят…» – заключаю я.
На следующий день я рассказал ребятам, что игра на компьютере пошла отлично. Но я не особенно получаю удовольствие от собственного рассказа, хоть это и было правдой. На переменах все сгущаются вокруг Алима. Лишь пару человек, как и я, сидят поодиночке.
Глядя в окно, я зачем -то подробно рассматриваю облака – с каждой минутой они становятся все мрачнее. Какое -то странное, необъяснимое ощущение тревожит и душит меня изнутри, будто что -то должно произойти. Что -то непоправимое. Или уже произошло. Не стоило мне проклинать брата…
Надо проверить Кантика! Не случилось ли чего?
На половине пути домой, я вспоминаю, что совсем забыл забрать с работы Абику.
Встречая меня, она говорит:
– Заля, пирожков осталось очень много. И Кантик заболел. Ты должен будешь пойти разносить пирожки. Купишь ему лекарство на вырученное. Если хватит денег, купишь еще булку хлеба.
От этой новости мое сердце забилось сильней. Я ничего не смог ей ответить.
Неторопливо я проводил Абику до развилки. Ей – домой, а мне – в аэропорт: там много магазинов, там меня уже знают, там и аптека…
Я всегда верил, что Абикины пирожки особенные. Абика – татарка, здесь это редкость, значит – особенные! Раньше мы сдавали пирожки лишь в один магазин, но как только новый учебный год становился все ближе, этого стало не хватать. Чтобы пирожки не остыли, Абика заворачивала таз просто в мириады тряпок – пирожки мне приходилось буквально раскапывать. А если она забывала положить мне салфетки с подсказками, то казалось лотереей угадать, какие пирожки должны быть с капустой, а какие с картошкой. Проще всего было определить беляши – они все круглые, с дырочкой посередке, но их -то и было меньше всего.
Обойдя все магазины района, мне едва ли удается продать половину. Я подсчитал: на лекарство хватит лишь тогда, когда я продам все. А домой без лекарства я точно не вернусь.
Пошел дождь, сначала резкий и сильный, а потом мерный и неторопливый. Я прячусь от него под многоэтажным домом. Тут много надписей на стенах: «Марат» большими буквами, «Миша + Фатима» и крестиком перечеркнутое сердечко, «Пятый Б лучшие»…
Мне плевать на «Пятый Б». У меня пирожки стынут.
Всматриваюсь в ближайшую лужу: в ее отражении какой -то мальчик внимательно следит за мной, но из -за каждой упавшей капли рябь размывает очертания его лица. Я решаюсь пойти дальше – в сторону автовокзала, место, куда мне никогда не разрешали ходить.
Дорога в этот район оказалась ухабистой и полной глубоких луж. Наконец я заметил какой -то ларек. Он был пристроен к двухэтажному дому. У входа стояла женщина.
– Шо ты тут под дождем шатаешься?!
– З -здравствуйте…
Надежда, что она вдруг купит у меня все, оказалась напрасной. Сначала она отчитала меня за остывшие пирожки, но все же купила один, а потом, посмотрев на меня пристальным взглядом и сочувственно покачав головой, взяла еще пару – при условии, что я дождусь окончания дождя. Я ей обещаю.
На лекарство мне все равно не хватает. В этом тусклом и сером районе мне все ничтожней кажется моя обида на брата из -за какого -то компьютера. Да пусть только он и играет в этот компьютер! Я даже готов нести все сумки из магазина и убираться в доме вместо него, лишь бы он только выздоровел…
Чтобы пойти дальше, в глубь района, мне приходится перепрыгнуть одну из луж, но мне это не очень удается: одна нога по самую щиколотку угодила в лужу. Расстроенный, я поднимаю взгляд и вижу двух парней: один взрослый лет четырнадцати ростом с Кантика, а второй – с меня. Тот, что побольше, стоит чуть поодаль от младшего и улыбается, но какой – то странной улыбкой: одного переднего зуба у него нет. У младшего заметная царапина во всю левую щеку. В правой руке палка.
– Эй, пацан, есть мелочь? – заговорил старший.
Позади большая лужа, если я сейчас дам деру и побегу по ней, есть шанс, что они не помчатся за мной, побоявшись испачкаться. Еще с десяток мыслей пролетели у меня в голове в ту секунду, как я завидел их.
– Что молчишь? – спросил второй, мерно стуча палкой по земле.
– Н -н… н -нету…
– Мамой клянешься?
– Нет! – закричал я.
Испугавшись, младший дернулся и тут же ударил меня палкой в бок. Следующий же удар я отбил железным тазом, схватив его сквозь пакет в обе руки. Старший с интересом за нами наблюдал, не переставая улыбаться. Взявшись из ниоткуда, непривычная, сильная злость стала переполнять меня. Как же я зол на этого здорового! Как же я зол на них обоих!
Как же я зол на весь мир!
Но больше всего сейчас я чувствовал злость именно на самого себя. Если бы я не проклял брата, он бы не заболел, и тогда бы я здесь не оказался. Я ведь сам во всем виноват…
В сущности, я ничем не лучше, чем эти пацаны. И заслужил быть побитым. Но почему-то я не перестаю защищаться.
– Эй! Шо вы там делаете?!
Я обернулся. Женщина из магазина бежала сюда. В попытке перепрыгнуть лужу одна ее нога угодила прямо в воду. От пацанов остался лишь удаляющийся топот.
Мои руки дрожат, мне не сразу удается начать спокойней дышать.
– Шо ты? – она спрашивает, стараясь делать вид, будто ничего не произошло. – У тебя остались пирожки?
Она же знала, что их осталось еще много.
– Пошли…
В магазине она рассматривает мой пакет, половина пирожков оказалась вне тазика, в пакете. Видимо, они высыпались, пока я отбивался. Не торопясь, она переложила их все к себе.
– Шо, этого достаточно?
Этого было больше, чем достаточно. С этим хватит не только на лекарство, но и на хлеб.
И вот я иду в аптеку. Снова полил дождь. Кажется, я плачу, но не уверен в этом. Сильно болит бок, в месте, где сероглазый пацан угодил в меня палкой. Но эта боль мне кажется смешной – ведь теперь мне хватает Кантику на лекарство! Вот я – промокший, побитый и голодный, совсем недавно этот день был худшим в моей жизни, но сейчас я чувствую себя как -то особенно… как -то особенно радостно. Что со мной?
