ВИ – НО – ГРАД
С каждым возвращением сюда элитная двенадцатиэтажка, каких в городке было всего три, становилась все ниже и ниже. Сужался двор, зарастали высокой травой выщербленные бордюры, растворялись во времени лавочки. И уже неясно было, почему в детстве Настя не могла добросить мяч до самого козырька, играя в козла или виноград.
Ви – но – град – виноград. При каждом броске, надо было крикнуть, бросить мяч в стену, и успеть перепрыгнуть через него, когда он впервые ударится о землю. Это было лучше, чем в козла. Там ничего не надо было говорить, но если проигрывал, то не отходил в сторону, ожидая нового тура, а вставал спиной к стене, нелепо прикрываясь руками, и ожидая, когда тяжелый мяч прилетит прямо в тебя. И было неважно, отбил или нет. Если попали – можешь выйти и вернуться в игру, к остальным. Все любили в козла, а Настя в виноград.
В этом доме все еще жил отец. Можно было, конечно, останавливаться у него, она же вообще-то к нему приехала, и не тащиться через весь город к тетке, у которой и без Насти семеро по лавкам. Но на вокзале, по пути к остановке, Настю охватывала странная, неуправляемая синева. Будто все вокруг заливалось водой, предметы становились четче, очертания их острее, а время исчезало. И Настя чувствовала, как от каждого ее шага, жеста или слова в пространстве рождается волна, и вибрация расходящейся от ее сопротивления толщи влияет на все – на обрубленный тополь, стоящий у дороги, на автобусную остановку, к которой она шла, на раскаленный асфальт и медленно оседающую пыль. И все эти вибрации возвращаются к ней, давят, искажают, и понимать, что происходит, все сложнее.
Каждый раз в поезде Настя решала, что сначала к отцу, но уже у пешеходного перехода останавливалась, пропуская автобус номер 50, идущий в город, и переходила на другую сторону – в деревню, к тетке, на 56. Тетка порывисто ее обнимала, кормила чем-нибудь безвкусным, а потом вела показывать огород. И долго рассказывала, что в этом году тыкву она посадила сюда, а вот сюда картошку, и яблоня цветет совсем не так, как в прошлом году.
И все это было правдой. Картошка действительно была там, где она говорила, а тыква в другом месте. И это успокаивало. Под ногами терся пыльный кот, и собака рвалась с цепи, никогда Настю не узнавая.
Потом Настя шла на футбольное поле за школой для дураков, где до сих пор собирались ее спивающиеся одноклассники. Они «решали дела», «мутили мутки» и к ночи непременно кого-нибудь били. В ту ночь подрались особенно страшно, при Насте они вообще зверели, стараясь выхлестнуться перед ней, и дошло до ножей. Когда порезанного утаскивали под руки, он так страшно булькал, что Настя полночи не могла заснуть. Не было у нее внутри какой-то волны ужаса или возмущения – здесь все было до одури привычным, и порезанный человек – это нормально, и разлагающийся спившийся отец в заваленной хламом квартире тоже. Все как всегда. Не то, что в других городах, где дышалось свободнее, и даже получалось гулять.
Наутро Настя должна была встретиться со своими молодыми и веселыми друзьями – иногородними, они уходили в горы, и из Настиного городишки было удобнее. Настя пошла встречать. Она сидела на вокзале, мучаясь тяжелым похмельем, и думала о том, что вот они ходят в горы, ездят в отпуска, а она из года в год приезжает сюда – решать проблемы.
Теткины и отца. И что ей тоже неумолимо хочется в горы или к морю, а не бегать по поликлиникам, собесам, заказывать уголь, выносить мешками мусор из отцовской квартиры, мыть, белить, красить, рубить дрова и полоть грядки. Но она не могла. Так уж исторически сложилось. Но сможет когда-нибудь, конечно. А хотелось сейчас. Уйти вместе с ними и никогда не возвращаться. Или просто, чтобы хоть кто-нибудь во всем мире, хотя бы один какой-нибудь человек, подошел к ней и сказал: «Посиди, я сделаю. Ты устала». Но Настя не уставала, не болела, не сомневалась, не отдыхала. Это было нельзя. Чтобы когда-нибудь тоже к морю. Хотя бы на самую маленькую секундочку. Но нужно было к отцу. А сначала – встретить, они же без нее заблудятся.
Настя заметила вдруг, что вокруг нее, присматриваясь, бродит здоровенный привокзальный мент. Он был неожиданно красив для этого спившегося городишки – эдакий древнегреческий атлет с правильными чертами лица. И у него был шрам. Через всю щеку вдоль скулы, будто сделанный специально, скальпелем опытного хирурга. Шрам его портил и не портил одновременно. Он уничтожал красоту, но придавал загадочности, романтичности его образу, а с другой стороны, делал его реальнее, и в этом синем мутном пространстве он существовал, и его можно было потрогать. «Лицо со шрамом. Жоффрей де Пейрак. Анжелика, маркиза ангелов» – промелькнуло в голове, и Настя улыбнулась. Она не любила эти книги для девочек, после них страстно хотелось влюбиться, а нужно было пасти корову и учить правила по русскому. Но пару томов все же прочла, на пастбище, украдкой от себя самой, жалея, что Жоффрей со шрамом, а Анжелика такая красивая.
Мент смотрел вокруг взглядом усталого теленка. Взгляд этот лениво скользил по затертым очертаниям привокзальной площади и оживлялся, только напарываясь на необычное – на алую сумку ошалевшей от предстоящей поездки женщины, на отблеск стеклянной бутылки в пакете проходящего мимо бомжа, на Настю. Он вздрогнул еле заметно, будто споткнулся об нее и пошел прямо к ней. Настя улыбнулась было, но ее осенило вдруг – это ведь потому, что вчера она видела убийство! Булькающий человек. Ее уже выследили и сейчас заберут в ментовку, где будут бить долго по почкам, пока она не назовет всех. Это своих пытать бесполезно – не сольют ни за что, им тут жить. А Настя приезжая. Да еще и молоденькая. Расколют в три секунды. Настя тут же внутренне ощерилась. Смешные. Ее расколоть будет куда сложнее, чем любого из местных. У нее здесь тетка. Тетке здесь жить.
А Настя тетке должна.
Мент, впрочем, почему-то расплылся в смущенной улыбке:
– Девушка, а что вы тут делаете? Вы же не местная.
– Встречаю, – буркнула Настя, понимая, что с минуты на минуту он вызовет подмогу, и дело совсем дрянь.
– А как вас зовут? Вы с Тыргана? – улыбнулся он, и до Насти дошло вдруг, что он просто клеится. И сразу же отлегло.
– Настя. С Ясной поляны.
Мент хотел поговорить еще, но поезд пришел, и Настя побежала встречать. Она показывала друзьям подворотни и помойки, весело рассказывала о том, как умирает ее отец, и вчера у нее на глазах убивали человека, и как привокзального мента она приняла за следователя. Ей очень нужно было сказать, до спазма в горле нужно было поделиться хоть с кем-то, но друзья никогда ее не слушали, если она начинала всерьез. Прятали глаза и переводили тему. Или просто уходили. А если весело, то все похохатывали тоже и шутили, а оттого казалось, что ничего страшного не происходит. И тяжесть эта водянистая, синяя – она только кажется Насте, и в светлых и радостных городах все иначе, и в беззаботных жизнях ее друзей – тоже.
Проводив друзей, Настя заехала к отцу. Она долго выносила горы слипшегося тухлого мусора из кухни и выгребла из-за унитаза целое ведро сигаретного пепла. И никак не могла понять, тошнит ее от запаха застарелой мочи или от его пьяных речей о том, что все враги, и все могли. О том, что она лодырь и тунеядка, и если бы она была пошустрее, а не читала целыми днями свои книжки, из нее, может быть, что-то и получилось бы. Настя уже давно не возражала, молчать с ним было проще. Он жил будто не в синем мороке, а в черной темноте, и ему тоже нужно было сказать. И Настя слушала. Вернее, она убирала, мыла, чистила, варила, а фоном под это – радио «Яд», наболевшая густота его разлагающегося сознания.
Когда она забывала поддакивать, он подходил к ней вплотную и крепко хватал за руку:
– Сядь, сядь, покури со мной. Я потом сам уберу.
Настя садилась, послушно курила и возвращалась к работе. Потому что не уберет.
Потом она долго тащилась в трамвае через весь городок, смотрела в окно и мечтала, как она тоже когда-нибудь пойдет в горы, и ей тоже будет беззаботно и весело. И у нее будет свой собственный дом и никаких долгов. Ни перед кем. Отец сопьется и умрет, наконец, а тетка… Про тетку Настя не думала.
Она встречала ее у калитки, испуганная и, не дождавшись, пока Настя войдет, выскочила навстречу:
– К тебе бобик приезжал! Ментовской! Это из-за вчерашнего, наверное! Там мент огромный, со шрамом. Сказал еще заедет, ночью. Так что ты лучше к отцу езжай. Загребут.
Настю это развеселило. Мент мало того, что нашел ее каким-то чудом, еще и проявил настойчивость. Зачем только – неясно, у него было обручальное кольцо, Настя еще на вокзале заметила.
И ночью он действительно приехал. Они долго сидели в бобике и молчали, не понимая, о чем говорить. Настя спросила, как он узнал адрес, и он улыбнулся ее наивности – три улицы в пять домов. Много тут приезжих Насть наберется? Он, наконец, взял ее за руку и увидел кровавые мозоли от топора на тонкой, детской почти ладони. Он порывисто поцеловал ее прямо в рану и спросил:
– Чего ты хочешь?
– Арбуз, – ответила Настя и вышла из машины. Ему наверняка нужно было к семье.
Наутро он привез ей восемь арбузов, и когда занес их на веранду, они с теткой долго смеялись над этим – было похоже на прилавок ушлого торгаша на рынке, который почти все распродал. И пока тетка готовила ему завтрак, он рубил дрова, голый по пояс, а Настя смотрела, как красиво играют мускулы на его загорелом теле, как легко разлетаются в щепки огромные сосновые чурбаны, и любовалась.
Он возил ее на рынок и купаться, устраивал ее отца в больницу, таскал тяжелое и перекрыл тетке крышу. У него была ласковая жена и две дочери, он воевал в Чечне и никак не мог забыть. И рассказать не мог.
– Она у меня это… Тупенькая. Разревется и все.
Они сидели в бобике и говорили. Насте вдруг нестерпимо захотелось к нему на ручки, но она вспомнила про его дочерей, и не попросила. Подумала, что ему это будет больно – он никогда не изменял жене, любил свою семью, и напоминать ему о том, что он сейчас вместо патрулирования сидит в рабочей машине вместе с будущей любовницей, за которую он уже три дня решает все ее проблемы, будет подло.
Но он будто почувствовал это и развеселился. Не по-доброму, а отчаянно. И развернулся к ней с перекошенной полуулыбкой, от которой шрам его разошелся по лицу кривой волной:
– В сауну?
Настя кивнула. В городке было принято возить девок и проституток в сауну, чтобы помыться до и после. Или просто затем, чтобы не тратить лишних денег – в единственной гостинице городка оплату брали посуточно. Настя подумала, что вот и ее черед настал – она никогда не была в сауне с мужиком, и брезгливо морщилась, когда ее звали. Впрочем, звали ее нечасто и только незнакомые. Знакомые провожали ее до калитки, и только потом ехали, по пути снимая кого-нибудь неважного. Но на этот раз она сама его хотела, и не так, как обычно – тяжелой волной внизу живота, как распалившееся животное, а иначе – она хотела полностью его почувствовать. А ради этого можно было и в сауну.
Впрочем, у сауны он вдруг резко развернулся и повез ее в единственный в городке ресторан. Они долго пили коктейли, смеялись чему-то, и уехали в лес. В лесу они торопливо снимали друг с друга одежду, прервавшись лишь на мгновение – у Насти отлетела собачка с замка на платье, он испуганно посмотрел на нее, но она засмеялась. А после всего уже, когда они валялись в траве и слушали кузнечиков, она перелезла через него и легла с другой стороны. Он лежал на спине и жевал травинку. Настя потрогала шрам.
– Да это я в детстве еще. С моста прыгнул, и за проволоку рожей. Слушай, а может я это… С тобой?
– Дети же…
Он тяжело вздохнул и кивнул.
– Ты хоть не втюрилась? – он повернулся к ней и хитро улыбнулся.
– В тебя что ли? Вот еще! – Настя развеселилась.
Они завозились в траве, щекочась и смеясь этому, а потом он завернул ее в свою куртку и усадил в машину – платье на спине не застегивалось. Поехали не сразу.
– Я это… К отцу твоему заеду. Ему там окно надо вставить.
И вправду заехал. Потом.
Но до этого, он усадил Настю в поезд, аккуратно уложив ее чемоданы, застелив ей постель и заказав у проводницы чаю.
Настя стояла на перроне, гладила его по щеке, той, что без шрама, и больше всего на свете хотела забрать его с собой. Но не могла – в голове постоянно вставала эта фотография из его бумажника – он с двумя дивными дочками на руках. Левая тянет его за волосы, а правая хохочет и порывисто его обнимает, прижимаясь щекой прямо к шраму.
Он взял ее за руку и вложил в зажившую ладонь собачку от замка на ее испорченном платье.
– Ты там это… скажи, пусть починит кто-нибудь. А то я… это… не успел.
Настя кивнула, вошла в вагон и долго махала ему в окно левой рукой, потому что правой она прижимала к сердцу крохотную собачку.
ФУНДАМЕНТ
Сегодня должны были устанавливать памятник отцу, а значит, перед работой, кроме фитнеса, нужно было успеть в похоронное бюро и на кладбище. А после этого приехать на корпоратив. И веселиться.
На улице было зябко. Алла нервно курила у прогревающейся машины, и думала о том, как хорошо было бы найти виноватого. Чтобы, к примеру, ежедневник заглючил, или секретарша напутала, но кроме как на себя, злиться было не на кого. Сама же заказала для работников этот дурацкий квест на сплочение коллектива. Дела в последнее время шли не очень. Нет, по-прежнему работали качественно, в сроки укладывались, ошибок не допускали, но боевой дух будто выдуло. Ее блистательная команда, ее герои, за несколько лет сделавшие из маленькой отделочной фирмы стабильно развивающуюся строительную, теперь выполняли свои обязанности как-то механически, буднично. Алла назначила премии, провела ряд повышений и расширений, но огонька в глазах окружающих не прибавилось.
– Забей, осень же… – успокоила Аллу Нинка из кадрового, – депресняк у тебя.
– У меня? – изумилась Алла, – да я кручусь как ненормальная, а вы все равно бродите как сонные…
Но в этот момент мимо лихо промчался новый мальчик из рекламного, и, обогнав их, остановился у кабинета Аллы с таким видом, будто они бежали стометровку, и он победил.
Довольная Нинка указала на него Алле и развела руками.
Мальчик сбивался. Ему хотелось выглядеть компетентным, а оттого он развязно перекладывал таблицы на столе, указывая пальцем на промежуточные «итого», Аллу это умиляло – она давно уже пробежала смету глазами, и дважды перепроверила все цифры в уме. Но ей нравилось, как он стоит над ней, чуть склонившись, нравилось, что слабые отголоски его взволнованных придыханий долетают до ее открытой шеи, нравилось думать о том, насколько соблазнительный сверху открывается вид – вглубь ее декольте, а оттого мальчик смущается еще сильнее, но не в силах отойти, продолжает сбивчиво объяснять.
Алла положила руку на его ладонь, что-то спросила, уточняя. Ненавязчивый жест, вместо того, чтобы назвать по имени. Все тело его напряглось, и Алле показалось даже, что она через кожу почувствовала, как он каменеет – весь будто сосредоточился на том, чтобы не вздрогнуть. Не вздрогнул, но вопроса не услышал. Переспросил. Алла и сама уже забыла, о чем спрашивала, потому, симулируя беседу, спросила другое.
Наконец, он уселся напротив, закинул ногу на ногу, ожидая оценки, и Алла с удовлетворением отметила, что кончики его пальцев подрагивают. Он тоже это заметил, и торопливо убрал руки под стол. Он смотрел на нее этим особенным тягучим взглядом, каким всегда смотрят влюбленные мужчины. И Алла смотрела. Приглядывалась.
Пару недель назад она выставила за дверь такого же мальчика – застала его у себя дома с хорошенькой блондинкой. И пока блондинка поспешно одевалась, а Алла аккуратно вынимала из шкафов его вещи и складывала в чемодан, мальчик бегал за ней по квартире, и жалобно повторял:
– Ал… Ну Ал! Ал!
Это было похоже на песий скулеж, но Алла все равно ничего не сказала. Сама выкатила чемодан за дверь, а потом переставила туда и мальчика, вместе с не успевшей застегнуть сапожки блондинкой. Он долго не уходил, звонил в дверь, но Алла так и не открыла.
Так что место было вакантно.
– Вы чего тут? – Не поняла заскочившая за подписью Нинка, и мальчик, смутившись, торопливо вышел.
– Любовничек намечается, – цинично кивнула ей Алла, подписывая бумаги, и Нинка расплылась в довольной улыбке. Сама Нинка полгода назад в очередной раз вышла замуж, и мужу пока не изменяла, но Алла уже знала, что это произойдет – если Нинка начала следить за чужими романами, значит, скоро.
Вдоволь поприседав со штангой, Алла помчалась в бюро. Лихо вырулив, и ювелирно припарковавшись с первого раза, она выскочила из машины и дернула дверь. Похоронное бюро было закрыто. С двенадцати. Черт возьми, с двенадцати. А значит, на кладбище придется ехать уже после работы, на такси, да еще и не совсем трезвой. Не слишком ли много чести для человека, которого она и видела-то всего пару раз в жизни? Вон, даже Нинкин отец, залетный гастролер, все ее детство исправно присылал солидные алименты, и открытки по праздникам. А этот что? Ну переспал он с ее матерью несколько раз, так это он для собственного удовольствия, а не для Аллы. А она его похоронила. И вот теперь еще и памятник.
Подъехав к офису, Алла с удовольствием отметила, что ее ждут.
– Дай бог ей здоровья! И мы тогда еще поживем, – кивнула пожилая дворничиха ей вслед.
– Родит и все, хана нашей конторе, – возразил Юра из снабжения.
– Такие не рожают, – вздохнула дворничиха, но заметив, что Алла слышит, смутилась, и принялась сосредоточенно отпинывать осенний лист подальше от крыльца.
Юра обошел джип Аллы сзади и пнул его по колесу. Аллу всегда смешил этот ежедневный ритуал – стоит машина весом в несколько тонн, и колесо выдерживает, не сплющивается, а вот если пнуть его слабой человеческой ногой, то колесо тут же вздрогнет, как желе, и покажет свою истинную сущность, непременно спущенную.
Но Юре такие вещи прощались. Алла переманила его из грузовой компании еще в те давние времена, когда ей, только затеявшей свое дело, приходилось бегать в прорабах, самой орать матом на рабочих, заливших слишком тонкую стяжку, месить цемент, а временами даже штукатурить. В ее перегруженной кафелем легковушке спустило колесо, и Юра остановился помочь. Потом у них что-то начиналось, но почти сразу сошло на нет. Сначала Аллу смешил его приказной тон по телефону, то, как безапелляционно он выбрал ресторан и назначил время. Но когда она вынула кошелек, он грубо отодвинул ее руку, и Алла почему-то испугалась и захотела плакать. В общем, дальше первого свидания дело не пошло, зато работал Юра так, что выписывая ему бешеные премии, Алла каждый раз испытывала неловкость – казалось, она все равно ему должна.
Все быстро накатили, и, не успев заскучать, начали играть. Аллу нарядили феей – кроме пышной белой юбки напялили на нее еще и крохотную корону, что вызвало невероятный приступ всеобщего веселья. Алле стало неприятно – даже бородатый отделочник Марат в костюме русалки насмешил всех куда меньше. Впрочем, досада быстро рассеялась – как только появилась цель, мир вокруг переменился, и Фея, мгновенно просчитав стратегию, бросилась в бой – нужно было собрать какие-то картонки, из которых потом что-то сложится.
Она торговалась, просчитывала, врала, и сама удивлялась тому, как нарастает у нее внутри желание победы. Любой ценой.
В каком-то необычайном азарте Алла подлетела к мальчику из рекламного. Она только что потратила все игровые сокровища, команда конкурентов шла шаг в шаг, а потому выторговывать новые бонусы для обмена было некогда.
– Давай сюда! – выпалила разгоряченная Алла мальчику.
– По правилам я не могу подарить, – лукаво улыбнулся мальчик, – взамен я…
– Сюда дал! Быстро! – скомандовала Алла таким тоном, от которого сама уже давно отвыкла. Тоном озверевшего от непослушания прораба.
Лицо у мальчика тут же будто оплыло, он испуганно протянул Алле маленькую картонку, и так и остался стоять, растерянный и униженный. Будто увидел истинное лицо языческой богини, до этого представавшей перед ним то королевой, то чарующей нимфой, то манящей сиреной.
Алла поймала этот взгляд, и почувствовала, как внутри нее что-то обрушивается – ломаются перекрытия, вылетают со звоном стекла, со скрежещущим визгом лопается кафель и осыпается удушающей цементной пылью – до самого фундамента. Стояла, и не могла подобрать слов, чтобы извиниться. Что-то вертелось в голове, вроде «резко», «наехала» или «отжала». Только извиняться нужно было не за слова, а за всю себя, грубую бабищу в нелепой тюлевой юбке.
Чувство это было настолько невыносимым, что Алла безропотно отдала картонку Нинке, игравшей, кажется, за противников, и, прихватив со стола бутылку коньяку, ушла к себе в кабинет. Сидела за столом, изо всех сил стараясь расплакаться, но слез не было – просто жгло внутри и сдавливалось, но нет, не выходило.
Там ее и нашел Юра. И когда она посмотрела на его большую, крепкую фигуру, на то, как неповоротливо протиснулся он между сейфом и столом к креслу, Алле показалось, что вот он – ее самый родной, близкий и правильный человек, и что в нем спасение, и бросилась к нему, прижалась, поцеловала, жадно и страстно, а он, сначала так радостно отвечавший ей, вдруг выдохнул и отстранился обиженно:
– Э… Нет, дорогуша. Это ты мальчиков своих на директорский стол заваливай.
И вышел. Алла сначала растерялась, но, в общем-то, поняла его обиду – пьяная директриса пристала на корпоративе, а у него чувства.
Алла вспомнила вдруг, что собиралась на кладбище. Чтобы ни о чем не думать, пока ждет такси, она перепроверила самый большой проект, и вышла черным ходом – не прощаясь.
На кладбище она судорожно курила на ветру, куталась в незастегнутое пальто и злилась на отца. Это из-за него должна она стоять тут, на холоде, ждать, месить каблуками подмерзающую грязь, и… И мысль вдруг впервые двинулась дальше. И ясно стало, что из-за него с раннего детства пришлось ей все самой, и ни примера перед глазами, ни поддержки, и это из-за него она такая неправильная и никак не может создать семью, и это он виноват. И хотя Алла чувствовала, что это неправда, но стало легче. Теперь, когда он есть, виноватый, все свои провалы можно списать на него, и бороться с этим, и как-то дальше. Алла улыбнулась – внутри поднималась волна жгучей радости, будто то, что мучило ее всю жизнь, наконец, отступило. Теперь она простит, отпустит, и станет другой, наконец. Нежной, настоящей, хрупкой. Она осмотрелась, желая рассказать хоть кому-то, но парень, заливавший фундамент у памятника, не смотрел на нее. Он сосредоточенно лил густой, похожий на кашу цемент в кое-как установленную опалубку. От веса напиравшей массы опалубка сбоку отошла, и цемент медленно потек с края надгробия. Алла автоматически дернулась и придержала ногой край опалубки:
– Э, алле! Ты че делаешь? У тебя ж с угла течет! Чего, не видишь? Дебил!
И тут же, услышав со стороны свой резкий, металлический голос, Алла отступила, и, наконец, разрыдалась.
ИГРАЙ -ИГРАЙ!
Тяжелый мяч взмывал вверх и летел дугой через сетку. Как вражеский снаряд, как пушечное ядро, как булыжник, пущенный прямо в голову. И увернуться нельзя, надо принять. Пропустить – стыдно. Некоторые девочки уже заранее отскакивают, и раздается чье-нибудь:
– Ну ты че?
И тогда строгий физрук Виктор Иваныч в советском еще костюме, недовольно крякнет и отвернется. Только бы не сюда. Не сюда, пожалуйста. Можно в Борьку? Или в Валерку, он точно отобьет. Но мяч неумолимо нарастал и приближался. Огромный и тяжелый, как пушечное ядро, как снаряд, как… И в этот момент раздавался спасительный окрик тренера:
– Играй-играй!
Аля не могла понять, как он догадывается. Ты даже плечом повести не успел, а он уже крикнул. Неужели он, как бог, видит всех одновременно и чувствует, где страх. Но на бога злобный, кривоногий и совершенно лысый Виктор Иваныч похож не был. Разве что на черта.
Только потом Аля догадалась, что следит тренер совсем не за игроками, а за мячом. И кричит он только девочкам, не понимающим, как сложить руки.
После физкультуры Аля шла домой теми же подворотнями, из которых могла выпрыгнуть собака, поднималась той же лестницей, кишащей крысами, или отец мог караулить у двери, но в такие дни Аля больше не дожидалась случайных прохожих. Она шла сама. Шла и рассматривала синяки, или шевелила распухшими пальцами, и эта боль напоминала о том, что Аля все-таки смогла. Сыграла.
Вечером с работы приходила мама. Маму все обижали. Обижали злые продавщицы, не выходившие вовремя, ленивый грузчик и ворчливые бабки с колясками. Мама терпела.
Плакала она только когда приходил отец и отбирал деньги. Аля хотела ее пожалеть, но мама говорила, что это от лука. Хотя Аля точно знала, что никакого лука в супе не было. И Аля мечтала, что когда вырастет, будет работать вместо мамы, чтобы не маму, а ее обижали. Но училась Аля так себе. Впрочем, в магазин, наверное, возьмут.
Как-то на уроке, сразу после физкультуры, учительница спросила домашнее задание и посмотрела на Алю. В голове сам собой вспыхнул суровый тренерский голос:
– Играй-играй!
И Аля, даже не успев ничего сообразить, по привычке подняла руку. Ответила она правильно, и учительница похвалила ее. Потом это стало случаться чаще. Будто бы тренер поселился у нее в голове, и теперь, когда становится страшно, он кричит ей оттуда: «Играй- играй!».
А настоящий тренер на уроке перестал ей кричать. Але было приятно. Как будто она выросла, и теперь она нормальный игрок, а не как эти.
Она пошла к маме в магазин, чтобы рассказать. Но маме некогда было разговаривать, и Аля принялась таскать тяжелые лотки. Бабка с тележкой в очереди возмутилась, почему такая маленькая девочка таскает тяжести, и Аля, повторив себе привычное «Играй-играй!», ответила, что грузчик все время орет, и мама его боится. Бабка позвала директора, и Аля нажаловалась ему на грузчика. Грузчика отругали. Дома, за ужином, мама долго присматривалась к Але, будто не узнавая, а потом пришел отец. Мама хотела выключить свет, и доедать в темноте, но Аля пошла к двери. Ноги не хотели идти. Из глазка смотрела огромная испитая морда. «Играй-играй!» – подумала Аля, но вслух крикнула другое. «Помогите!». И еще раз. И еще. Отец подолбился немного, но все же ушел.
Вернувшись на кухню, Аля рассказала маме секрет:
– Я заклинание знаю, волшебное. Надо говорить себе «Играй-играй!», и сразу все получится.
Мама посмотрела на Алю как-то странно, и почему-то опять заплакала. Аля погладила ее по голове, и пошла чистить зубы. На следующий день Аля записалась на волейбол.
Особых надежд на нее не возлагали, но через пару лет она внезапно изрослась, окрепла, и теперь играет в городской сборной. А скоро, может, и в областную возьмут.
