НА ЗАКАТЕ
Некоторое время я так часто ездил в командировки, что гостиницы стали казаться мне домом, а дом – одной из многих и многих случайных гостиниц; но мне, если честно, очень нравилась эта кочевая, суматошная, неопределенная жизнь, было комфортно среди множества новых лиц, впечатлений, неизбежных внезапных, необязательных и мимолетных отношений и связей…
Вот так одна из бесчисленных командировок и привела меня как -то в маленький город над большой и тихой рекой. Когда-то великий и славный, город этот теперь был глубокой, глубочайшей провинцией, медвежьим углом, откуда хотелось, приехав, сбежать, как можно скорее. Я так и намеревался сделать – управиться одним днем со всеми делами и удрать восвояси, но все еще в самом начале не склеилось, пошло наперекосяк, и к середине рабочего дня я уже точно знал, что придется -таки, к сожалению, остаться здесь и на завтра. А потому я прыгать, дергаться и душу гнать из себя перестал, смирился, бросил все к чертовой матери и пошел шататься по городу и окрестностям, предоставив возможность событиям развиваться своим чередом.
Все в городишке этом было серо, уныло, навевало одну только сонную одурь и скуку; домишки повсюду были убогие, как попало лепились вдоль узких и пыльных улочек; даже в центре бродила здесь пернатая домашняя живность; попадались и козы, которые вели себя нагло и агрессивно; и местные жители показались мне тоже непривлекательными, настороженными и угрюмыми, готовыми при малейшем поводе ввязаться в скандал или драку.
Так бродил я довольно долго, пока на закате уже не вышел на окраину города, к речке.
Здесь, почти над самым обрывом, стояла трехглавая деревянная церковь: крошечная, была она красоты необыкновенной, и выглядела такой легкой, такой невесомой… Казалась, дунь посильнее ветер и церквушка сорвется с обрыва и понесется над землею, рекою, все выше и выше в небеса, к заходящему солнцу… А впритык к церкви стояла узкая деревянная колокольня с высоким шпилем, которая своей высотою и узостью еще больше подчеркивала изящную малость Божьего дома, делала церковь еще чудесней, еще невесомее…
Я простоял так довольно долго, все никак не мог налюбоваться, и уже собирался возвращаться назад, как вдруг – увидел: весь в черном худой, высокий звонарь стал медленно подниматься на колокольню – звонить к вечерней молитве. Было сумеречно и ступени лестницы внутри ажурной конструкции колокольни мне издалека видны уже не были, и казалось от этого, что монах не поднимается, а воспаряет в лучах заходящего солнца. Это было красиво и необычайно величественно – алое небо, тонкое -тонкое серповидное лезвие багряного солнца, узкий черный абрис монаха, восходящего на колокольню и проглянувшие высоко -высоко в чистом небе первые бледные звезды… Я не мог оторваться и стоял неподвижно, как завороженный.
Наконец, звонарь поднялся на самый верх, на звонницу, к колоколам; какое -то время он стоял недвижимо, будто внутренне собирался, готовился. А жаркая алость заливала весь горизонт, подсвечивая высокую, стройную колокольню и черного звонаря, и церковь, и реку, и всю даль за рекой…
И едва только солнце, уже до того висевшее очень низко, зашло окончательно, как в то же мгновение, будто был наверху не православный звонарь, а ревностный солнцепоклонник, торжественно и печально ударили колокола…
Никогда я в Бога не верил, но когда в вышине зазвучал тяжелый благовестный колокол, что -то вдруг случилось с моею душою и, на одно лишь мгновенье, испытал я могущество и глубину истинной, неподдельной веры, озарение, очищение внутреннее… и горние силы были со мной, и восторг от того, что живу… и с ним редкое счастье пришло от познания своей сути, смысла существования.
Я подумал тогда, что дан мне был свыше какой -то таинственный знак. Стал ходить было в церковь. Даже несколько раз ездил на богомолье. Но религиозный экстаз оказался мне недоступен, а истовая бессмысленная толпа вызывала внутреннее отторжение, неприязнь, и только отдаляла, отвращала от церкви. Поэтому ни к православной, ни иной какой вере душа моя так и не прилепилась. Может быть, произошло так еще потому, что искал я в душе и мире не смирение и благочестие, а пронзительную и безграничную красоту, веру вне Бога, что тогда на закате навсегда поразила душу. Может быть, но я искренне после этого хотел постичь таинство трансцендентного мира. Есть, наверное, и моя вина в том, что так и не получилось.
Впрочем, жизнь моя с того дня все равно изменилась. Через какое -то время, когда стали меня раздражать донельзя и города, и люди, и вся людская бессмысленная суета, бросил я все и всех, и живу с тех пор на заброшенном полустанке, один. И если в тихие дни на закате услышу вдруг, доносимые ветром, голоса деревенских колоколов, снова всплывает в памяти багряное солнце, закатная тихая речка, парящая над обрывом церковь, звонарь – солнцепоклонник… И снова оживает в душе моей чувство чистого неоязыческого восторга и безоглядной, глубинной веры, что испытал я в тот неизгладимый, всю мою жизнь навсегда изменивший день.
АНГЕЛ
На моем столе долго-долго стоял алебастровый ангел. Ангел опирался на копье и саркастически ухмылялся. Эта его ухмылка и небрежная поза были довольно противны.
Противны на столько, на сколько вообще противна может быть вещь, подаренная особой, что так долго морочила тебе голову, а потом принесла в твой дом дурацкую статуэтку и…исчезла, растворилась в пространстве. Возможно, что дурь, не знаю, но я все никак не мог его вышвырнуть, а он, этот ангел, вслед за ней продолжал морочить меня. В принципе, я понимал, что это – всего только наглый кич, что никаких таких бурных эмоций он вызывать не может, не должен, потому что он тоже, как и дарительница его – всего только… Стоп!
Дальше не стоит. Дальше можно зайти чересчур далеко…
Но ведь ангел -то был, реально существовал в моем бытии, день за днем красовался у меня на столе и дергал за нервы; а я, в свою очередь, как хотел издевался над ним, вымещая на нем все, что не мог уже никогда и никак на ней выместить…
Однажды я накормил его творогом. Я сунул ему в рот полную ложку, творог прилип к его физиономии уродливой гулькой и я долго потом его не вытирал, чтоб хоть какое -то время не видеть наглую рожу. Но в конце концов все же выдраил его в ванной, получив дополнительно кучу положительных ощущений, пока тер его щеткой по морде.
А еще, безо всякого уважения к его статусу, я изредка заставлял его курить сигареты без фильтра и наслаждался видом курящего ангела. И так далее, и так далее, и так далее…
Нет, это не шизофрения, с душой и мозгами все у меня высший класс. Пусть вам не кажется ничего. Просто совпало так, что все в это время в моей жизни разваливалось, а она была просто последней каплей!.. Просто каплей!.. Просто последней!
После того, как она ушла, я придумал себе игру: набирал первый попавшийся номер и звал ее к телефону. Чаще всего, конечно, говорили, что такая здесь не живет. Иногда переспрашивали ее имя и начинали выяснять, кто я, да что я. Иногда… Вариантов было довольно много, но иногда… говорили, что сейчас позовут и я ждал с замиранием, что услышу сейчас ее голос…
Впрочем, вы думаете теперь, наверно, что это тоже, ну самую, самую малость, попахивает шизофренией. Да думайте, что хотите! Ваше право.
Этот день еще с самого утра не задался. Все началось с того, что мне показалось, я вижу ее из окна трамвая. Потом, на работе, меня обрадовали тем, что отпуск мой перенесен с сентября на декабрь, и я жутко поцапался с шефом. В довершение, вечером, новая моя пассия, за которой я лениво ухаживал уже целых полгода, сообщила, что лень ей моя надоела, и ушла восвояси…
Не знаю, как все это соединилось с дурацкой дешевкой, но только я в бешеном раже ворвался в квартиру, схватил проклятый фетиш за голову и саданул им, что есть силы, об стол! Стекло на столе разбилось вдребезги, угол столешницы обломился, алебастровая уродина разлетелась на тыщу кусков и в руках у меня осталась одна только ухмыляющаяся голова! С размаху я зашвырнул ее в угол, схватил телефон, набрал первый попавшийся номер и, когда трубку подняли, заревел, как бешеный слон:
– Ангела! позовите! немедленно!!
И вдруг… на том конце провода… спокойный и мягкий голос ответил мне:
– Ангел вас слушает…
КАМНИ
Они стояли плотной и шумной группой. В руках у них были камни, и они спорили: бросать или не бросать. Спорили долго, а камни держали в руках и вскорости утомились.
Тогда они положили камни на землю. Получилась нелепая, кособокая пирамида. Они встали вокруг пирамиды и продолжали спорить. Наконец, согласились: камни бросать, но бросать должен кто -то один. Это трудно было назвать согласием, скорее, это был компромисс, и потому на этом не кончилось. Теперь нужно было выбрать этого одного. Одного было выбрать трудно. Труднее, чем прийти к компромиссу. Все упирались, никто не хотел быть крайним и от этого страсти начали накаляться. Толпа зашумела, задергалась. Началась перебранка. Уже видны были первые признаки будущей потасовки, поскольку бранящиеся перешли на личности.
Кругом простиралась пустыня. В центре пустыни была каменная кривая пирамида.
Вокруг пирамиды ревела и бесновалась толпа. И вдруг стало тихо. Мертвая была тишина. И кто -то властно сказал:
– Вместе, на счет «три». Раз! Два!…
Она лежала погребенная под камнями в центре пустыни. А поодаль стояла толпа и молчала. Молчала, молчала… Но вот уже шумок пробежал, легкий такой шепоток…
Вскорости загомонили тихонько, вот все громче и громче…
Они стояли плотной группой и спорили. О чем? Наверное, появилась еще какая -нибудь проблема, требующая компромисса.
АНОМАЛИЯ
Однажды Сударин проснулся и обнаружил, что за ночь у него на спине неожиданно появились наросты какие -то странные. Наросты были не твердые, но и не мягкие; нет, не болели нисколько, но и на спине лежать не давали – давили, мешали, а в зеркале выглядели… ну, будто крылышки: размером с синичьи и цвета застиранного белья. Ведь пошло же откуда – то выражение, что, мол, «крылья у человека выросли», ну так вот они у него в одну ночь по непонятной какой -то причине и произросли. При этом были крылышки эти, как Сударину показалось, живые, потому что он малейшее прикосновение к ним, как к коже, отчетливо чувствовал. Но, в отличие от настоящих -то крыльев, были они неподвижные – не крылья, а наросты какие -то. Будто чага на дереве. Так ведь он же, разрази его гром, человек, а не дерево!
1
Жил Сударин один – ни жены, ни детей. Он всегда подозрительно к переменам жизненным относился. Оттого, из предосторожности, семьей и не обзаводился. Так спокойнее выходило, надежнее.
Друзей тоже, как и семьи, не имелось, да и с приятелями было не густо: когда-никогда с кем пивка выпить, на футбол сходить, ну, еще за грибами – все, максимум.
Так что обратиться за помощью или советом получалось, понятное дело, не к кому.
Потому он, одиночеством вечным подстегнутый, поначалу испугался невероятно. По квартире носился как угорелый, во все зеркала заглядывал, ощупывал странные образования беспрестанно… чуть из себя не выпрыгивал. Но помаленьку пришел в чувство все -таки, налил себе полную чашку горячего чаю, умостился, скрючившись, на диване и стал думу думать о том, как жить теперь дальше с этой историей, и что с нею делать.
Самое здравое, что пришло в возбужденную голову, что это его инфекция поразила какая -то. А раз это инфекция, то надо ему поскорей обратиться в больницу, показаться врачу- дерматологу или хирургу. Может быть, это и не опасное что -то, может, еще удалить несуразные выросты можно, или иначе как -то от них избавиться – да все, глядишь, без проблем каких -либо и обойдется… Так что врач – решение самое верное. Потому так Сударин и сделал – сей – час же в больницу отправился.
2
Это легко сказать: в больницу отправился. Оказалось целой проблемой из одежды найти подходящее что -то, чтоб, во -первых, горб не так сильно на спине выделялся, а во -вторых, вообще на него, на горб то есть, чтоб хоть как -то налезло. Да и лето к тому же – пальто или плащ не напялишь!
Был Сударин сухой, даже несколько тощей комплекции. Вся одежда, какая в шкафу находилась, была узкая, облегающая. Ничего, что надеть на себя ни пытался, на крылатую спину ни за что не натягивалось!
Наконец отыскался какой -то старый -престарый, растянутый до невозможности свитер – за грибами в нем ездил. Вот его-то (хоть и жаркий июнь) кое-как натянул Сударин на голое тело и пешком (какой может быть транспорт!) дворами да переулками (он горба своего крылатого почему-то ужасно стеснялся, и старался поменьше народу всякому на глаза попадаться), подался в больницу.
3
Пожилой дерматолог диковинную болячку помял, прослушал, сделал УЗИ, взял кровь на анализ… но ничего, что его хотя бы в малейшей степени взволновало или хотя бы насторожило, не обнаружил. После анализов всех еще раз наросты потрогал, пофыркал, похмыкал, плечами несколько раз недоуменно пожал и сказал, что все, вроде бы, в норме и повода для беспокойства совершенно нет никакого, а напоследок, с интонацией странной такой престранной и говорит:
– Это у вас, – говорит, – непостижимое что -то, совершенно, знаете ли, диковинное. На крылышки очень даже, вы правы, похоже, но однако какие -то крылышки исключительные, из обычного ряда вон выходящие. Я с таким чудом за всю свою долгую практику не встречался ни разу. Даже не слышал, чтобы такое у кого -либо где -либо было. Может вы, – эскулап озадаченно усмехнулся, – в одночасье (как только дикая эта идея в докторской вольтерьянской голове оказалась!) ангелом сделались? – и доктор зачем -то мелко и неправильно перекрестился. – Или на полпути к некой ангельской метаморфозе находитесь.
Так ведь им, то есть ангелам, вроде, летать полагается. А может, на Земле и не полагается?
Вы не пробовали? Нет? Ну, не знаю тогда. Ну, не знаю! Надо будет о вас в академии рассказать. Может, я даже про вас в медицинской газете статьишку черкну, если вы согласитесь. Я тогда созвонюсь с вами, ладно?
– А вы, пока суть да дело, рискните в «Институт Маслова» обратиться. Они там всякими -разными аномалиями и патологиями трансцендентными занимаются. Может, обследуют вас, да что путное скажут или, на крайний случай, дельное что посоветуют.
– Еще, – вернулся к спонтанно возникшей идее лекарь, – в церковь сходить попробуйте.
Кто знает, что вам богословы ученые на этот счет сообщат. Весьма вероятно, что им прецеденты такие известны. В общем, сами решайте. С моей стороны никакой опасности в этих новообразованиях не наблюдается. Ну, а пока до свиданья. Надеюсь даже, до встречи.
4
Сильно Сударина доктор речами своими обескуражил. Можно даже сказать, что душу Сударинскую, и без того событием необычайным переполошенную, до самого дна перемутил -взбудоражил. А тут, не успел бедолага из больницы на улицу выйти, как перед глазами у него появилась нарядная дама: ножками и комплекцией для мужского глаза ооочень приятными, мужское воображение с легкостью соблазняющими -воспламеняющими, желания фривольные всякие моментально в мозгу генерирующими. Нет, ловеласом каким – нибудь или «стрелком» Сударин, естественно, не был, но мужчиной -то был! Так и что ж тут такого…
Но едва Сударинское воображение началом как следует разгораться, а докторский домысел дикий (про ангела) – тут как тут обозначился: это куда, объявился тотчас внутри цербер ангельский, нечестивые мысли твои, шустрый молодец, разогнались; про крылышки херувимские новоявленные что уж – заспал -позабыл?
Испугался Сударин этих мыслей смиренно -праведных, никогда до того в безбожную его голову не заглядывавших. Помчался он опрометью, в ужасе неописуемом, ничего вокруг не замечая, домой, зарылся с головою под одеяло, долго -долго дрожал весь дрожьмя и чуть было не разрыдался. Так и заснул в страхе великом и праведном беспробудным сном. И аж до самого умтра ни разу не просыпался.
5
Наутро, перед тем прокрутившись чуть не час перед зеркалом, и придя от кручения этого в состояние крайней взвинченности, выпросил Сударин у соседа-студентика складной велосипед и покатил, бедолага, на другой конец города, в знаменитое в их окрестностях заведение имени Маслова (в народе «Масленка»). Где, как он знал, мужи многодумные – парапсихологи, экстрасенсы, уфологи и прочий чудаковатый народ – изучали всевозможные трансцендентные аномалии, ну, и обычные, например, пост -чернобыльские, разумеется. И надеялся очень Сударин, что про крылышки клятые (тьфу, тьфу, тьфу) там хоть что -то известно; да и помощи результативной от науки, пусть и непризнанной, ожидал, понятная вещь. Недаром же люд доверчивый в ворожей, гадалок и целителей доморощенных свято верует.
Ничего актуального и в «Масленке» ему, к сожалению, не сказали. Как и доктор в больничке, все хмыкали, разводили руками, да в затылках чесали. Наводили на крылышки приборы какие -то непонятные. Говорили, что к ним знаменитость – маг белый – должен вскоре пожаловать; вот тогда, может… А когда он про ангела вскользь упомянул, расстроились почему-то необычайно и аккуратно так выпроваживать болезного стали.
Видимо, не простые у них отношения с трансцендентным да сверхъестественным были. Ох, не простые!
6
Поскольку реальность и виртуальность не принесли совершенно никаких результатов, оставалась надежда у бедняги Сударина единственно на Вседержителя.
Утром Сударин, не позавтракав даже, рысью в церковь понесся (недалеко потому что).
Какое -то время постоял он возле киота – не столько, чтобы иконами древними полюбоваться, сколько затем, чтоб душу грешную перед беседой с пастырем к смирению привести. Затем отыскал он батюшку тутошнего, упал перед ним на колени и путаясь и заикаясь изложил ему свою просьбу диковинную.
Отвел его в замешательстве батюшка в исповедальню. Осенил перво -наперво широким крестом и, как и все, попросил челобитчика странного разоблачиться. Ну, разоблачился Сударин. Батюшка, как крылья увидел, так растерялся, что лишился сперва дара речи. Так они и стояли друг перед другом – разводя в молчаньи руками и в пространство умоляюще глядючи.
Батюшка первый в себя пришел, разумеется, – профессия все -таки. Подошел он вплотную к Сударину, осмотрел растерянно крылья -наросты, трижды перекрестился и сказал, что об ангельском статусе, разумеется, не может быть даже речи, потому что ангелов во плоти не бывает – не бывает – и все тут! И снова, крестясь непрерывно, застыл, немотой пораженный.
Сударин ничего больше ждать от служителя церкви не стал. Оделся тихонько и, не прощаясь, восвояси отправился.
7
Долго в тот день, понурясь, шатался Сударин по улицам и переулкам. Теперь ему сделалось совершенно без разницы, кто и как на него, на его спину смотрит, что думает. Ни есть, ни пить ему, ни жить вообще не хотелось! В голове было пусто, а душе было больно и страшно. И не знал он, что с собой и душой своей дальше делать. И отчаяние поражало его все глубже и глубже. И выхода он не видел, и помощи ждать ни от кого ему не приходилось.
И думал Сударин, что если б он даже и стал в самом деле -то ангелом, то завидовать ему в его ангельском статусе ни капли не стоило. И угнездилась в воспаленном сознании прочно крамольная мысль, что от перемен – даже благочестивых – лишь одно только зло бесконечное проистекает. А еще пришла ему в голову скоротечная мысль, что, может быть, стоит попытаться отправиться в неизведанный путь, чтоб найти себе где -нибудь пару с крылатой спиной… Но пришла – и пропала, как будто и не появлялась.
Не ко времени были сейчас все эти фантазии. Потому что самого главного выхода – как теперь дальше жить – не находилось. И представилось, что тащить теперь этот крылатый груз, со всеми его заморочками, до скончания века – до смерти. И смерть на мгновение показалась Сударину облегчением, избавлением от всех этих ангельских неимоверных мук!
А это ересью откровенной уже начинало попахивать!
Уже ночью добрался Сударин безотчетно до дома, рухнул на пол в прихожей, не добравшись до спальни, и, будто в черный бездонный колодец, провалился в мучительный лихорадочный сон.
8
Назавтра Сударин проснулся и обнаружил, что за ночь белые крылья -наросты отпали и валяются на полу, изменив цвет на желто -багряный; будто листья причудливой формы опали осеней порой с неведомого дендрологам дерева.
А взамен отвалившихся на спине у него появились новые – но совершенно другие – кожистые, перепончатые, очень сильно на крылья летучей мыши похожие. Будто в отместку за то, что он ангельские наросты душою не принял, огреб Сударин коварный подарочек от хитрована лукавого.
Нет, не впал Сударин на этот раз ни в ступор, ни в ажитацию. Распахнул он отважно настежь окно и без колебаний взобрался на подоконник…
Тело Сударина под окном не нашли. В квартире его тоже не обнаружили. Так что жив ли он, нет ли, и какие теперь носит крылышки, – не известно. Приглядывайтесь.
ПОНУЖДЕНИЕ К ДЕЙСТВИЮ
1
– Серафим, любезнейший, позови -ка с Земли мне ангела-наставителя. Что -то давненько он пред очи Мои не являлся.
– Я здесь уже, Отче. Припадаю к стопам твоим…
– Ладно, ладно, давай хоть сегодня обойдемся без всегдашних твоих церемоний.
– Так ведь предписано, Отче…
– Сам знаю. Но я сказал: «обойдемся». Снимай крылья, садись, приступай неотложно к делу.
– Опять этот Боим!..
– Что Боим, что Боим?! Послали тебя на Землю с совершенно конкретной задачей. Ты третий раз прилетаешь, кричишь «этот Боим!» и давишь на жалость.
– Извини меня, Отче, но все не так просто. Понимаешь…
– Ты, знаешь, тон этот оставь. Ева-праматерь кланялась тебе низко с этим тоном твоим!
Сам знаешь, что вышло! Говори кратко, точно, по делу. Как ангелу подобает.
– Да ленится этот пройдоха. Зла не хватает, как ленится! Как придумал сшивалку для шкур, так палец о палец после того не ударил. Пятый месяц лежит в пещере – в носу ковыряет!
– Ну, ты давай как -то помягче. Нахватался, я вижу, там всякого! То «к стопам припадаю», то… тьфу, инда выговорить противно. Ты это плебейство -то брось. Говори, как предписано!
– Издержки профессии, Отче.
– Чтоб я больше ни о каких издержках не слышал. Продолжим.
– Ты, Отче, дал вертопраху талант; он его исключительно в корыстных целях использует. Окрутил несчастное племя, веревки вьет. Все перед ним на цыпочках ходят.
Оракула, проныра такой, из себя корчит.
– Понятно. Напомни, подо что талант этому Боиму даден.
– Да крючок рыболовный мошенник должен придумать, а затем выучить племя рыбу ловить.
– Ну и сколь времени ему нужно на это дело, как разумеешь?
– Да времени то хватает, ну, в плане людского развития, так он ведь, каналья, это…
вообще ничего.
– Старался ли ты подтолкнуть его, навести на путь истинный?
– Да старался я, Отче, из кожи вон лез…
– Опять за свое!..
– Прости, Отче, сорвался. Сроки цивилизации населения оговорены Тобой строго. С меня же спрашивать будешь, если…
– И что предлагаешь?
– Жесткие меры! Вплоть до устранения и замены.
– Нет, жесткие, кажется, рановато. Не в традициях наших, знаешь ли, и не в канонах. Не так, знаешь ли, сразу. И потом. Это ж новый кто -нибудь нужен… Сам понимаешь, гении по сусекам у Меня не разбросаны. Но на истинный путь непременно наставить надобно. Не -пре – мен -но! Ты Меня понял? И творчески подходи к принуждению, творчески. Смотри Мне в глаза! Повторяю, без всякого ожесточения. Творчески! Я тебя знаю!
– Ну, если творчески, если только традиции и каноны, тогда, Отче, ладно…
– Прощай. Надоел. Забирай свои крылья и сгинь. Дай покой. Не один у Меня ты, сам разуметь должен. А за результат спрошу жестко, крылами ответишь – не сомневайся.
– Нижайше припадаю к стопам твоим… Ну, Отче, ну не надо так на меня смотреть. Ну исчезаю уже, исчезаю!
2
Боим лежал в пещере возле костра на толстой удобной камышовой подстилке и грыз позавчерашнюю мозговую кость. Несколько женщин возились неподалеку, дети шалили, но это ничуть не мешало наслаждаться покоем. Внезапная боль в желудке сдернула его с места, скрутила в дугу, а через минуту он уже мчался к реке, что есть силы.
Когда полегчало, Боим вернулся в пещеру и опять принялся за кость, но совсем ненадолго. Его вторично скрутило, и он снова понесся к речке.
К пятой ходке, хоть река была совсем близко, он довольно прилично вымотался, а проклятый желудок в покое не оставлял ни на минуту; о том, чтобы остаться где -нибудь возле пещеры – и речи быть не могло. Соплеменники за наглость такую голову б ему открутили, и заслуги бы не помогли. Потому, в очередной раз примчавшись к реке, Боим решил, что бегать в пещеру больше не станет, останется здесь, будет ждать, пока не отпустит.
Он понуро уселся на корточки возле самой воды, и в ожидании нового приступа принялся разглядывать быструю мутную реку, рыбешек снующих у самого берега и… стал, от нечего делать, мозгами раскидывать…
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ
1
– Земная душа биллион шестнадцать дробь восемь – просыпайся.
– Ну какого опять ты явился! Не буду, не желаю я просыпаться. Вечный покой, вечный сон мне положен? Положен! Так с какой такой стати ты снова меня беспокоишь?! Изыди докучный, чтоб во веки веков тебя больше, зануду, не видел!
– Земная душа биллион шестнадцать дробь восемь, по статистическим данным Вселенской всемилостивейшей канцелярии тебя пять миллионов раз на Земле добром помянули. Согласно главенствующей инструкции Универсума я обязан в качестве вознаграждения перевести тебя в рай сроком на пять земных лет. Поднимайся немедля.
– И что, опять будут эти твои тоскливые райские кущи, унылые райские девы и тягомотные райские удовольствия? Не встану! Тощища какая! Не встану. Уже проходили.
Знакомо. Хоть убей, больше не встану. Буду дальше спать вечным сном, как мне и положено.
– Душу убить невозможно. Сама знаешь! А вот насильственно тебя в райские кущи доставить – это запросто, нашей энергетической мощности вполне для этого хватит. Вставай безотлагательно. У меня в макрокосмосе душ точно таких же, как ты – еще целая уйма. Пока всех вас оповестишь…
– Да что это за ерунда у вас тут получается – рай по принуждению что ли?!
– Повторяю для строптиводушных. Все души, попавшие в Универсум, обязаны находиться в равных условиях. Тебя на твоей территории – Земле то есть – за соответствующий период пять миллионов раз добром помянули. По главенствующей инструкции макрокосма я обязан тебя в этом случае в рай доставить немедленно и всенепременно. Такова есть высочайшая Воля беспредельного и бессмертного Универсума!
– Слушай, ты, как там тебя, язык бы земной хоть немного за свою бесконечность -то выучил! Х -ха – «есть высочайшая воля». Забавно! Не встану. Делай вместе с этой твоей верховной энергией, что пожелаешь, понял? Не встану!
2
Доставить сюда немедленно поле для душеулавливания. Земную душу биллион шестнадцать дробь восемь поместить принудительно в поле и доставить без промедления в райские кущи!
В соответствии с универсальным законом о душевзыскании в случае злонамеренного сопротивления душ непогрешимым уложениям макрокосма, положить земной душе биллион шестнадцать дробь восемь добавочно три земных года райских кущей, дев, а также и удовольствий.
Будет неблагодарная знать, как в другой раз пререкаться и оспаривать безупречный канон беспредельного макрокосма. Да исполнится тотчас же Всеблагая и Правосудная Воля непогрешимого и бессмертного Универсума.
Amen!
