РАССКАЗ
Из разговоров с родней я знал, что мой тесть Петр Борисович Кокаев, которого с легкой руки моей дочери все звали «дед», добровольцем ушел на фронт в марте 1942 года, хотя ему еще не было 18 лет. Служил сначала как наводчик, а затем как командир гаубичного орудия в звании гвардии младшего сержанта 6 батареи 127 гвардейского артиллерийского полка 59 гвардейской стрелковой дивизии 3 гвардейской Армии 2 Украинского фронта. Воевал сначала с немцами, а затем и с японцами, был награжден дюжиной боевых медалей и Орденом Славы. Я знал, что после окончания курсов артиллеристов в Ставрополе дед начал свой боевой путь к востоку от Ростова прошел с боями Донецк, Кишинев, Бухарест, Белград, участвовал в штурме Будапешта, а закончил войну с немцами под Веной. Здесь же он встретился с американцами. Позже были японцы на Дальнем востоке.
Дед был личностью противоречивой. Роста он был невысокого, но крепкого телосложения. Раскосые глаза с нависшими веками придавали ему суровый вид. Но за этой недоброй внешностью скрывалась душа великовозрастного ребенка, не умеющего обманывать, открытого для добродушных и порядочных людей и беспощадного к лгунам и злым лицемерам. Он решительно рвал отношения со всеми людьми, в том числе и родственниками, кто пытался воспользоваться его добротой в корыстных или подлых целях.
Он был удивительно постоянен в своих устремлениях: 42 года проработал водителем автобуса на одном предприятии, не совершив за это время ни одной аварии. Портрет его постоянно висел на доске почета. Он женился один раз и, как ни старались некоторые родственники, не развелся, потому что очень любил жену, оставаясь ей верным до конца. Он никогда ни на кого не перекладывал ответственность, рассчитывал только на себя и не боялся трудностей. Сам был готов прийти любому на помощь, оставался добродушен и открыт даже с посторонними людьми. Его жизненная философия была проста: «Если будешь добрым ко мне, можешь рассчитывать на ответную доброту». Но с недобрыми намерениями лучше к нему не подходи. В этом случае он становился беспощадным и твердым как кремень.
При этом он лояльно относился к человеческим слабостям и всегда был опорой для слабых людей.
Рассказывать о войне он не любил, и все мои попытки получить какую-либо конкретную информацию о его фронтовой жизни кончались провалом. Обычно он отбивался от меня чем-то философским, вроде «ничего хорошего нет в войне, это кровь и страдания, а романтично бывает только в кино». При этом всем своим видом показывал, что героем себя не считает. Я не мог понять, почему он не хочет говорить на темы войны. Совсем рядом был пример его соседа и ровесника Дмитрия, который был призван в армию в том же году.
Дмитрий служил всю войну в резерве Ставки в Закавказье в ожидании нападения Турции на СССР и с удовольствием рассказывал о своей службе, хотя не участвовал ни в одном бою, ведь Турция так и не решилась напасть. Иногда Дмитрий даже просил у деда боевые медали для встречи с ветеранами, чтобы выглядеть солиднее.
Я решил прибегнуть к военной хитрости. Знал, что дед любит выпить по поводу. На очередной День Победы я пришел поздравить его с букетом любимых им гвоздик и бутылкой армянского коньяка, предложил выпить за Победу. Дед согласился. Я делал вид, что пью, а когда он почти опустошил бутылку, плавно перевел разговор на фронтовые темы. И тут деда как прорвало.
Вот его рассказ:
«Дежурный офицер военкомата, прочитав мое заявление о желании добровольцем уехать на войну, сурово посмотрел на меня и сказал:
– Согласно нормативным документам мы не имеем право вас призвать в действующую армию, так как вам исполнится 18 лет в конце года, а сейчас только март месяц. Но если вы настаиваете, идите к военкому – один он может решить ваш вопрос.
Военком, рано состарившийся майор, прихрамывал на правую ногу – видимо бывший фронтовик – прочитал мое заявление, изучающе посмотрел на меня и спросил:
– Комсомолец?
– Нет.
Мой ответ еще более озадачил военкома.
– А почему хотите на фронт?
Я на минуту сам задумался над этим вопросом.
Вспомнил своего деда – здорового мужика двухметрового роста, сумевшего из своих пяти сыновей с их женами и детьми создать трудовой коллектив, который в горах Даргавского ущелья занимался выращиванием крупного рогатого скота. На этом он сумел сколотить капитал, позволивший ему построить во Владикавказе каждому сыну по дому, купить в пригороде несколько десятков гектар пахотной земли и успешно заняться земледелием. Но пришла коллективизация, и деда раскулачили, отняли все земли, амбары, магазины, хотя у деда не было ни одного батрака. Поэтому меня и не брали в комсомол как выходца из раскулаченной семьи. Из-за этого сначала у меня было резко негативное отношение к коллективизации. Только потом, на фронте, вступив в ряды ВКП (б), я понял, что без коллективизации, наверное, не было бы Победы над Гитлером. Коллективизация помогла советской власти осуществить индустриализацию страны и подготовиться к войне.
А в партию я вступил по инициативе полкового комиссара, который, наверное, понимал, что мои жизненные принципы не противоречат коммунистическим идеалам.
Вспомнил, как нас с братом и сестрой, малолетних, бросила мать, выскочив замуж за молодого парня. Видимо, она выходила замуж за отца по расчету – как за сына зажиточного крестьянина, но после раскулачивания оказалась женой проводника поезда Владикавказ- Москва.
Вспомнил вторую жену отца, свою мачеху Габанон, которая терпеть не могла нас, детей мужа, и даже не скрывала этого. А отец делал вид, что ничего не замечает, вызывая тем самым мою ненависть. Отец, судя по всему, боялся конфликта со второй женой, а вечные мелочные придирки Габанон по любому поводу делали наше детство невыносимым.
С началом войны мне иногда снился монстр: туловище Гитлера в эсэсовской форме, с челкой и усиками, а ниже пояса – широкая юбка Габанон с толстыми кривыми ногами и некрасивыми ступнями.
Оба эти персонажа для меня были воплощением зла, но разного масштаба. Если борьба с Габанон для меня была унизительной и делала мою жизнь ничтожной, то борьба с вселенским злом, которую нес Гитлер наполняла мою жизнь новым смыслом, повышала мою самооценку. Тем более я знал, как тепло относятся люди к фронтовикам, поэтому решил: лучше буду воевать с Гитлером, чем с Габанон.
Конечно, я не мог объяснить все это военкому и просто сказал:
– Хочу воевать с Гитлером!
– Похвально! – одобрительно кивнул военком и спросил: – Какой предмет в школе вы больше всего любили?
– Математику.
– Тогда будете артиллеристом.
Так я оказался в учебном центре в Ставрополе. Здесь изучил премудрости артиллерийской науки, научился, как вычислять дирекционный угол по магнитному азимуту, как определять угол возвышения по артиллерийским таблицам, узнал, что такое панорама Герца, гидравлический тормоз, пневматический цилиндр возврата ствола, цилиндрический затвор. Изучил устройство гаубицы образца 1938 года калибра 122 мм конструктора Федора Федоровича Петрова модели М-30, ставшей легендой Второй мировой войны. Даже немцы, захватив у нас в начале войны несколько сот этих гаубиц в качестве трофеев, взяли на вооружение и наладили производство снарядов для них. Всего за время войны немцы произвели более миллиона снарядов, активно использовали их не только против нас, но и против американцев, французов и англичан. То же самое сделали финны, хотя они захватили у нас всего 40 орудий. После войны все армии Варшавского договора, Югославия, Сирия, Египет и Китай имели на вооружении эти гаубицы. До сих пор Китай производит модернизированный вариант М-30. Такая популярность нашей гаубицы объясняется простотой конструкции и надежностью в бою, высокой мобильностью при передвижении и мощью огня. Эти качества сделали гаубицу универсальным средством решения боевых задач.
До сих пор помню все огрехи на краске моей гаубицы, все щербинки на литых деталях.
Гаубица стала живым девятым членом нашей семьи – орудийного расчета. Боевое крещение наша семья получила под Ростовом. Здесь же я познакомился со своим лучшим фронтовым другом – Вовой, моим ровесником из Пензенской области. Он был заряжающим, а я – наводчиком.
Вова сразу же привлек меня своей открытостью и простотой. Все его действия и поступки были понятны и мотивированы. На первый взгляд он выглядел простофилей, но я быстро убедился, что он не глуп и даже очень сообразителен. Иногда он меня удивлял глубиной своих мыслей, хотя имел образование всего три класса начальной школы. Но главное, за что я его сильно уважал – полное отсутствие злых помыслов. Для меня, выросшего в условиях «опеки» злой мачехи, эта его черта казалась очень ценной. И поэтому я относился к нему лучше, чем к родному брату. Он был для меня родным по духу.
Но Вова до конца войны не дожил.
На территории Молдавии наши позиции атаковали немецкие штурмовики. После первой атаки недалеко от нашей гаубицы от разрыва немецкой бомбы осталась довольно большая яма. Когда я увидел на горизонте вновь стремительно приближающиеся немецкие самолеты, крикнул сидящему спиной Вове:
– Быстро в укрытие!
А сам бросился в углубление от бомбы, памятуя, что бомба не попадает дважды в одну яму. Вова немного замешкался, а затем бросился туда же поверх меня. Самолеты со страшным воем пронеслись над нами. Бомба разорвалась рядом. Нас засыпало землей. Когда гул самолетов немного стих, я начал руками разгребать комки засыпавшей меня земли, лежа на животе, на дне ямы. И тут я почувствовал, как что-то теплое разливается по моей спине. Я сделал усилие, чтобы перевернуться на спину. Сделав пол-оборота, я увидел бледное лицо Вовы с широко открытыми неподвижными, полными боли глазами. В следующее мгновение я понял, что на мне лежит только туловище Вовы, а нижнюю часть оторвало осколком бомбы. Я в ужасе отпрянул от него…».
На этих словах дед заплакал навзрыд как ребенок. Он всхлипывал, крупные слезы катились по щекам. А ведь мне казалось, что он, после перенесенных ужасов, не способен на подобные эмоции. Я растерялся, не знал, как его успокоить. Он, видимо, так ясно представил тот момент, что все пережил заново. Через некоторое время он все-таки успокоился и продолжил:
«После войны я женился и в честь моего друга назвал своего первенца Вовой. Но его судьба оказалась не лучше судьбы тезки – в пять лет он выбежал со двора на проезжую часть, угодил под автомобиль и погиб».
Он замолчал. Опять комок подкатил к его горлу. Было видно, что он еле сдерживает слезы. На морщинистом лице деда отразились глубокие внутренние страдания. «Вот почему он не любит вспоминать войну!» – догадался я. Снова взяв себя в руки, он продолжил:
«Первую свою награду – медаль «За отвагу» я получил осенью 1943 года. На территории Украины нам предстояло форсировать под огнем противника довольно широкую реку, названия не помню. Здесь не было моста, и командование решило переправить пушки на другой берег на плотах. Когда плоту с нашей гаубицей до противоположного берега оставалось десяток метров, рядом в воде разорвался вражеский снаряд и волной плот перевернуло. Все, кто был на плоту, вместе с гаубицей оказались в воде. К счастью из расчета никто не погиб. При этом немцы продолжали нас обстреливать с дальнего расстояния из стрелкового оружия. И если ранее мы прятались от пуль за щитом гаубицы, то теперь можно было укрыться только за плотом, уносимым течением, находясь в воде. Понимая, что расчет без гаубицы небоеспособен, я сообразил, что надо запомнить на берегу ориентир напротив места, где затонула гаубица. Таким ориентиром стал приметный кустик. Несмотря на огонь противника, все благополучно добрались до противоположного берега и укрылись в овраге. Я предложил вытащить нашу гаубицу из воды при помощи троса, прикрепленного к «студебеккеру», использовавшемуся в качестве тягача. Чтобы немцы не засекли нас, сделать это после наступления сумерек. Командир батареи возразил, что, во-первых, мы не знаем точное место затопления гаубицы, во-вторых, неизвестна глубина реки в этом месте, в- третьих, если гаубица перевернулась и впилась в грунт, вряд ли «студебеккер» вытянет 2,5 тонное орудие, в-четвертых, как в мутной воде отыскать кольцо тяговой балки гаубицы. Я возразил, что знаю точное место, где затонула гаубица – напротив куста на расстоянии 10-11 метров от берега. Согласно картам глубина реки до 5 метров, а на таком расстоянии гаубица вряд ли успела перевернуться вверх колесами, так как я видел, что она падает в воду, едва наклонившись. Поскольку я вырос на берегу быстрой горной реки Терек, часами проводил в воде и хорошо плавал, я предложил себя в качестве ныряльщика. После долгих споров мое предложение приняли. Под вечер к нужному месту берега реки тихо подогнали тягач, прикрепили трос. На другом конце троса прикрепили крюк и подвесили веревкой на мою шею, чтобы руки были свободны для плавания. Я нырнул в холодную воду и поплыл перпендикулярно берегу к середине реки. Опустился на дно, но никак не мог нащупать гаубицу – слишком рано нырнул. Веревка на шее перетягивала сосуды, и мозгу не хватало крови. Почувствовав, что в легких явно кончается кислород, всплыл на поверхность. Жадно глотнул несколько раз свежего воздуха, перекинул веревку через плечо, освободив от давления сосуды шеи, и опять погрузился. Дно реки в этом месте находилось на глубине около трех метров, и вода заметно сдавливала мою грудь. На этот раз мне повезло, и я нащупал станину гаубицы – она, как я и думал, лежала на боку. Я на ощупь прошелся до тяговой балки, нашел прицепное кольцо и накинул на него крючок троса. Теперь надо было трос перекинуть через щит, чтобы тягач потянул сначала корпус гаубицы и поставил его на колеса, иначе бок пушки мог зарыться в мягкий грунт и тягач не смог бы его вытянуть. Но тут я почувствовал, что воздух в легких опять кончается. Я всплыл на поверхность, чтобы отдышаться. К этому времени немцы, видимо, по шуму засекли нас и начали обстреливать стрелковым оружием. Интенсивность стрельбы все усиливалась. Я сделал несколько глубоких вдохов и быстро погрузился в воду, так как в свете немецких ракет увидел, что всплески от немецких пуль на водной глади быстро приближались ко мне. Погрузившись на пару метров в воду, я ощутил довольно хлесткий и болезненный удар в спину. Это потерявшая скорость в воде немецкая пуля ударила меня в спину, но уже не смогла ее пробить. Позже обнаружил на спине достаточно большой синяк от этого удара. Поскольку я уже знал, как лежит гаубица, легко отыскал трос, перекинул петлю троса через станину, поплыл по течению по дну и всплыл ниже, а не там, где меня ждали немецкие стрелки.
Выйдя на берег, я незаметно, прячась в неровностях местности, подошел к водителю тягача и объяснил, как надо сначала медленно тянуть трос, чтобы поставить гаубицу на колеса, а затем вытянуть. Все получилось так, как я предполагал, спасибо талантливому конструктору Петрову, который опустил центр тяжести гаубицы ниже оси вращения колес, раздвинул эти колеса и тем самым повысил устойчивость орудия. Вскоре наша родная, мокрая и грязная М- 30 медленно начала выползать на своих двоих из воды. Весь орудийный расчет радовался так, как будто кто-то из расчета вернулся с того света. Мы отбуксировали родную гаубицу в безопасное место, помыли, смазали, и на следующее утро она была готова к бою.
А Орден Славы мне вручили за эпизод, который произошел в конце августа 1944 года на территории Румынии. Передовые части 59 гвардейской дивизии прорвали оборону немцев и устремились вперед. А нашей артиллерийской батарее из четырех орудий было приказано в составе колонны прибыть к такому-то времени в такой-то пункт на освобожденной территории. К нашей колонне примкнуло какое-то стрелковое подразделение, поскольку у нас были тягачи для транспортировки орудий, и пехота могла на них погрузить свой скарб, а самим идти налегке. Всего в колонне было около ста человек. Колонна шла по лощине.
Справа и слева от дороги на расстоянии 70-90 метров тянулись хребты, по которым, судя по всему, еще утром проходила линия обороны немцев, а сейчас местами дымились бывшие окопы.
Я сидел в кабине тягача – «Студебеккере», который тянул нашу гаубицу. Пару дней назад командира нашего орудия ранило, и меня назначили новым командиром.
Одновременно я оставался наводчиком. Остальной расчет отстал и плелся где-то в хвосте колонны. Наша машина была второй от головы колонны. От монотонного гула мотора и медленного покачивания меня тянуло ко сну. Впереди справа по движению колонны над всей лощиной возвышался холм. На вершине зияли амбразуры огневой точки немецкой обороны. «Удачное место для дзота выбрали фрицы, всю лощину контролирует!» – подумал я и сделал усилие, чтобы не заснуть. Мы продолжали медленно двигаться вперед. Как только головная машина колонны поравнялась с холмом, вдруг по ней ударил пулемет из, казалось, мертвого дзота, и она остановилась, как вкопанная. Я сообразил, что следующей мишенью будет наша машина и быстро нырнул вниз. Водитель не успел среагировать, и очередью из дзота ему пробило грудь. Машина заглохла. Когда я понял, что немецкий пулеметчик перенес огонь на третью машину, быстро приоткрыл дверь и закатился под тягач. Уже в тени машины я встал, открыл дверь со стороны водителя и стащил его на землю, ближе к правому плечу у него растеклось красное пятно. Он был без сознания, но крови изо рта не было – значит, легкое не задето. Я порвал его нижнюю рубашку и перевязал рану.
Тем временем немецкий пулеметчик бесчинствовал: он расстреливал всех, кто пытался вырваться из колонны. На моих глазах он убил молодого бойца, который не добежал пять метров до вершины левого хребта. После боя подсчитали, что немец убил семь человек из колонны и дюжину ранил. Вся колонна залегла и не знала, что делать, как выжить.
Пехотинцы открыли по пулеметчику огонь, но достать его на расстоянии ста метров в железобетонной коробке было нереально. Могла помочь только артиллерия, но она находилась в походном положении. Чтобы привести в боевое состояние почти трехтонную гаубицу, нужен целый орудийный расчет из восьми человек, а я один. На помощь водителя нельзя рассчитывать, хотя к тому времени он пришел в себя.
Расчет головного орудия, скорее всего, убит. Едущие за нами бойцы отстали так, что вряд ли добегут до меня.
Решил действовать в одиночку, но развернуть такую махину без рычага не удастся.
Осмотрелся, с левой стороны на земле валялся подходящий кусок дерева, пополз к нему в тени тягача. Полз лицом вверх, чтобы определить границы, за которыми немец меня мог увидеть из-за тягача и подстрелить. До деревяшки оставалось метра полтора от этой границы, но я терпеливо ждал, когда пулеметчик очередной раз начнет стрелять по высунувшемуся бойцу. С началом стрельбы я быстро подскочил, схватил кусок дерева и нырнул обратно в тень тягача. Тут же пули вспахали место, где только что лежала деревяшка, но уже было поздно. Теперь надо действовать осторожно, чтобы немец не понял, что я хочу развернуть орудие, иначе весь огонь будет сосредоточен на мне. Он наверняка понимает, что это для него смертельная опасность. Используя деревяшку как рычаг, я осторожно снял тяговую балку и опустил на землю, предварительно подставив под колеса орудия камешки, чтобы он не укатил куда-нибудь. Затем включил ручной тормоз тягача, рукой выжал сцепление и переключил скорость в нейтральное положение. Вывернул руль до упора направо и потихоньку отпустил тормоз. Под собственным весом под уклон машина сдвинулась назад и вправо, прикрыв корпусом половину гаубицы. Теперь можно было разворачивать орудие. У гаубицы ствол гораздо короче, чем у пушки, поэтому медленный разворот его будет для пулеметчика почти не заметен, тем более что за тягачом ее не видно. Развернуть ее надо было почти на 130 градусов, используя рычаг, сантиметр за сантиметром. Гаубица предназначена для стрельбы навесом до 12 километров. Но в данном случае об этом и речи не могло быть – цель была слишком близка. Надо стрелять прямой наводкой, а значит, обязательно вытянуть и две тяжелые станины в направлении, противоположной стрельбе, чтобы мощная отдача не перевернула гаубицу. Можно использовать и одну станину, но тогда она должна быть установлена с точностью до 1 градуса, а это в данных условиях почти невыполнимо. Кроме того в конце каждой станины надо воткнуть в землю сошку, которая весит около ста килограмм. Иначе гаубица откатится назад и выстрел будет неточным. Это еще более усложняло задачу. Я приступил к выполнению плана, ползая на четвереньках и используя деревяшку, как рычаг. Мне повезло – грунт оказался податливым, и я, лежа на земле, закопал саперной лопатой сошки в землю. Это удивительно, поскольку, по моим расчетам, сошки находились в конце станины в зоне видимости немца. Поэтому каждую минуту я ожидал обстрела. Где-то через двадцать минут, когда я почти уже развернул гаубицу, фриц наконец увидел, что на него направляют орудие. Он начал яростно обстреливать меня. Но было поздно, эффект от стрельбы был минимален – щит гаубицы надежно прикрывал меня. Пули царапали металл и с жалобным визгом рикошетили в разные стороны. Теперь стояла задача произвести точный выстрел.
Я открыл затвор гаубицы и увидел в конце тоннеля ствола крышу дзота, мысленно нашел центр разреза ствола, совместил его с центром амбразуры дзота, затем поднял этот центр на пять сантиметров упреждения к верхнему краю щели дзота. Именно на такой отрезок опускается под действием силы тяжести по сравнению с идеальной траекторией снаряд нашей гаубицы, согласно артиллерийским таблицам, (которые я знал наизусть) пролетая расстояние сто метров до дзота при наклоне ствола пятнадцать градусов. Я с трудом загнал осколочно-фугасный (надо бы кумулятивный, но сойдет и такой) снаряд в ствол, вставил заряд, закрыл затвор и, перекрестившись, дернул спусковой шнур. Раздался оглушительный выстрел, массивная казенная часть гаубицы стремительно двинулась назад, обнажив на секунду блестящие штоки тормозного и возвратного цилиндров. Гаубица слегка подпрыгнула на колесах. А в следующий момент крыша дзота взлетела в воздух. Думаю, пулеметчик погиб, но через некоторое время из соседней амбразуры раздались очереди, судя по звуку – автоматные. Я снова зарядил гаубицу, слегка подвинул ствол налево, и после выстрела дзот навечно заглох.
Люди в колонне не сразу поняли, что произошло. Но когда все стихло, вдруг откуда-то появился командир нашей артиллерийской батареи и начал меня поздравлять и обнимать.
Подходили незнакомые бойцы и благодарили меня. А мне хотелось расслабиться и поспать.
Сейчас я что-то тоже устал – слишком много сегодня было переживаний. Остальное я тебе расскажу в следующий раз, а сейчас пойду, посплю».
Он встал и медленно, по-стариковски пошел в свою спальню.
Но следующего раза не случилось. Вскоре дед заболел. У него обнаружили рак. Он пролежал несколько месяцев и в начале марта умер, не дожив до очередной годовщины Дня Победы.
