* * *
Земля росла на стебельке, покачивался холм,
Четыре пары ног ступали по росе.
И самые большие были мокрыми совсем,
А крошечные вдруг взлетели и поехали верхом.
Трава нагрелась и душила нас в объятьях,
Когда лежали в небо из полей,
И от дыхания ее приподнималось платье.
Земля росла на стебельке, и сердце билось в ней.
* * *
Ты уходишь, с собой забирая планету –
Колебания струн, колыхание штор
Над кроватью,
и смысл предметов,
остывающих, как догоревший костер,
Боевую готовность учебных закладок,
Беспорядка такой узнаваемый почерк…
Все вокруг покрывает бескровный осадок,
За окном – горизонт как прочерк.
* * *
Я выключила день.
Он должен умереть.
Остался от него
короткий звон в пружине,
Портьеры обесцвеченная плеть
И улица, сожженная в камине.
Он заложил вираж с рабочего стола
И кофе заварил, когда уснули дети…
Я выключила день,
Я все оборвала –
Он замер в темноте, и что ему ответить?
* * *
Переезд – открывшаяся рана.
Но еще страшнее умирать
Каждый день, когда из чемодана
Пустота сочится под кровать,
И в ночи, когда стена напротив
Крючится, обои теребя,
Этот вечер, выжитый из плоти,
Изгнанный, как бесы, из тебя,
Будет возвращаться бесконечно,
Прорезая борозды в груди –
Надевая темный наконечник
И вставая стражем на пути.
И пространства мыслящая глина,
Придавив к рабочему столу,
Будет жизнь по капле инсулина
Выдавать сквозь тонкую иглу.
ЦЪАЛА
Перевод стихов Алана Чочиева (с осетинского)
Наша команда: дурман виноградный, ропот ночной гитары,
Жизнь – провокация: книги, футбол, запретных битлов пластинки,
Споры о Ницше, Фрейд и тайные наши кошмары,
И тайные слезы, когда запоет Азнавур осетинский.
Наша земля – театр, и главные роли – в цъала,
Там драма любви, симфонический мир желаний,
Сцена, где наша мечта, как в саду, расцветала.
Можно ли снова увидеть ее после всех расставаний.
Вспомни, как растравляли нас горные травы и быстрые волны,
Страсть ураганом вздымалась в разбуженном теле,
Как мы не знали границ и забот, вожделения полны,
Как ошибались и обжигались, и повзрослели.
Хватит, дружище, хандрить и лелеять свои грехи.
Вспомни, какие мы яркие, какими нас помнит цъала,
Снова почувствуй в сердце светлую дрожь Леуахи.
Не бойся играть и жить на подмостках Цхинвала.
Наша команда: дурман виноградный, ропот ночной гитары,
Жизнь – провокация: книги, футбол, запретных битлов пластинки,
Споры о Ницше, Фрейд и тайные наши кошмары,
И тайные слезы, когда запоет Азнавур осетинский.
* * *
Сегодня тихо на уроке русского
В девятом классе.
А за окном – порывы струнные
И духовые…
С чего повеяло задумчивостью грустною
И классикой, –
Всегда врывались в кабинет ватагой шумною
Не вы ли?
Снижаю голос, не встречающий препятствия,
Почти до шепота,
На части мелом режу предложение
Многовагонное.
Они глядят большими страусятами,
Молчат безропотно.
И слушают, как долбится Вселенная
В стекло оконное.
Я ИДУ ПО РЕБРУ
Я иду по ребру, по гребню, стараюсь держать монотонный ритм.
А погибший друг – руки в карманы – бродит по поднебесью,
Тонкий, немного сутулый и, как всегда, без умолку говорит.
Для чего, говорит, тратить силы на равновесие,
Все равно у пути твоего нет ни цели, ни перспективы,
Ты в таком положении, которое не рассосется,
Или думаешь, стихи и проза сделают тебя счастливой?
Или бег трусцой, или виртуальный социум?
Я отвечаю: на себя посмотри, чья бы корова мычала.
А он усмехается: мы с тобой – звездные брат и сестра.
У нашего падения с неба одинаковые начала –
Только я сгорел, а у тебя между ребер зияющая дыра.
Знаешь, я хотя бы умел наслаждаться малым –
Скользнуть в Диснейленд по дорожке из чистого кокса,
А ты все идешь, как Чебурашка по шпалам,
И столько усилий, чтоб не сорваться с откоса –
Все пальцы исколоты – прямо Золушка господа бога,
И по восемь инъекций в сутки, в течение многих лет.
Я говорю: хорошо, что ты рядом, хоть и болтаешь много.
Мы брат и сестра – в тени. В той части, которую не выпускают в свет.
* * *
У номера 70А мигает пульсар –
Тихая дискотека на влажной брусчатой броне,
Двухэтажные крылья подняв, драконьи фаланги мансард
Улица тянет сквозь долгожданный снег.
Будет июль, и спина ее, лощеная вдоль хребта,
Окисью, содержащей горячих покрышек ноту,
Ужалит босые лапы знакомого всем кота –
Matоsa ielas iemitnieka, un Murnieku, un Avotu*.
Его маршрут – по карнизу номера семьдесят шесть,
Над железными ставнями заброшенных магазинов,
И знакомый всем трубочист полезет на ржавую жесть,
Выше кота и вывески «Akumulвtori limuzоnвm».
В трущобе к тяжелым воротам приблизится старый бастард,
Его будет ждать подруга, взывая в дремучий проем,
Он радостно прянет наружу, и взрывоподобный удар
Высоких кованых створок осадит дом.
И парень, закинувший ершик с гирею в дымоход,
Скользнет по горячей крыше, коротко крикнув «…..!»,
Повиснет на тонкой веревке чуть ниже карниза, где кот,
Пытаясь на деревянный сандрик ногою встать.
И непросыхающий рокер, выскочив из окна,
На помощь рванет, подставляя толстые руки в браслетах,
Но скинет ему одеяло принцесса, восстав ото сна,
И повелит трубочисту готовиться к пируэту.
Прохожие соберутся, командуя: «Virvi grieћ!»**
Замрет Колизей от номера 70А и до
Семьдесят шестого, где кот и внизу манеж,
Un ielas koris daudzinв: «Lido, veсuks, lido!»***
