Продолжение. Начало см. «Дарьял» №№1, 2’2021
Часть 3
Между тем, мои дела со здоровьем снова пошли наперекосяк. И я, в очередной раз, с высокой температурой был помещен в больницу под крыло Раисы Алексеевны. Поскольку всеми известными науке детскими болезнями я к этому времени уже переболел, мой новый недуг поставил врачей в тупик, и Раиса Алексеевна стала консультировать меня у всех тогдашних светил медицины нашей республики. Когда консультироваться было уже не с кем, было высказано предположение, что виной всему кислотоупорные бациллы Коха, которые я приобрел в результате общения с многочисленными родственниками, страдавшими туберкулезом в различных его проявлениях. Поскольку на тот момент основными препаратами для борьбы с любой хворобой были хорошо знакомые мне пенициллин со стрептомицином, то все началось сначала и еще к ним был добавлен фталазол, благо, что хотя бы он выпускался в таблетках. В больнице я провалялся несколько месяцев, однако результаты лечения были минимальные. Мне хотелось домой, в школу, на улицу, куда угодно, только бы вырваться. Уверив себя в том, что дома, рядом с мамой и Фридой выздоровление пойдет быстрее, я замыслил побег. Обмануть бдительность персонала было сложно, но и я был не прост. В течение двух недель я понемногу сбивал температуру, на ртутном термометре это не сложно, и однажды в субботу, когда ко мне пришли родственники, заявил, что Раиса Алексеевна обещала отпустить меня домой, если температура нормализуется. Дежурный врач, зная о моих родственных связях, сверилась с температурным листом, где моими стараниями в течение четырех дней отмечалась температура от 36.5о до 36.8о и согласилась меня отпустить. Дома я пробыл недолго. Уже в понедельник утром «скорая» мчала меня в больницу, а так как история болезни была не закрыта, койка моя не занята, то и побега вроде бы и не было. Получив нагоняй от Раисы Алексеевны, я пообещал больше не врать и не ставить ее в неловкое положение. На этот раз судьба оказалась сильнее меня, и я смирился. Мои коллеги были уже в 5 классе, когда провалявшись еще месяц, я получил долгожданную свободу, хотя и ограниченную режимом.
Сохранялась субфебрильная температура. Точку в истории поставила Раиса Алексеевна, сказав отцу:
– Миша давай все отменим и понаблюдаем.
Этой фразой она, как будто сняла заклятие, тяготевшее надо мной, я стал крепчать, появился аппетит, а с ним и вес, и уже никто не мог назвать меня доходягой. Может создаться впечатление, что в моей жизни были только болезни и порки, на самом деле, несмотря на все передряги, было много веселого и по-настоящему интересного. Во-первых, болезни покинули меня, а во-вторых, прогресс дошел, наконец, и до нашей улицы – ее начали асфальтировать. Как обычно, по традиции, сохранившейся до настоящего времени, для проведения работ выбирали почему-то дождливую погоду, но нам это было только на руку. В дождь дома можно было удержать только серьезно больного пацана, а так с первыми каплями дождя мы высыпали на улицу. Дождевой дресскод подразумевал минимум одежды и это были, «семейные трусы». В зависимости от лекала производителя их длина могла доходить от середины бедра до колена. Чтобы никому не было обидно, штанины трусов полагалось закатывать по самое не могу. В дождь мокрая скатка держалась лучше. Обуви не полагалось вовсе, да и одевали мы ее летом лишь по официальным поводам, так что к осени ступни наших ног могли сравниться по прочности с подошвами туфель. Мы бегали как сумасшедшие, а устав, падали на теплый асфальт, раскинув в стороны руки-ноги, и ловили открытыми ртами капли дождя. В сухую погоду это было невозможно, раскаленный асфальт долго не остывал, а бдительные армяне-асфальтировщики отгоняли нас до полного его отвердевания. В этом деле был еще один огромный плюс – за время проведения дорожных работ каждый из нас стал обладателем солидного запаса гудрона, который мы с наслаждением жевали весь день без перерыва. Жевание «смолы» (народное название гудрона), несмотря на разъяснения взрослых, было, несомненно, полезным, так как стимулировало выделение слюны, без нужного количества которой невозможно было участвовать в соревнованиях по плевкам на дальность. Какое-то время никто не мог сравниться со мной в этом виде спорта благодаря щели между передними зубами, позволявшей пускать слюну точно и сильно. К сожалению, перестав болеть, я весь, включая челюсти, стал усиленно расти и утратил это ценное преимущество. Жевать «смолу» было здорово, но, как и со всеми приятными вещами, с жеванием смолы боролись, как взрослые, так и школа. О жевательной резинке мы в то время понятия не имели. Наличие асфальта позволило усовершенствовать старые и ввести новые развлечения. Девчонки целый день играли в классики, рисовали и писали разные глупости, украшая текст сердечками. Пацаны же, первым делом, нарисовали футбольное поле, уменьшив его до разумных размеров.
Играть в футбол на асфальте было сущим наслаждением, благо машины по нашей улице хотя и стали ходить чаще, но нам практически не мешали. Мы рисовали, не жалея мела, корабли, танки, играли в крестики-нолики, и все потому, что двор скульптора Джанаева, содержал неисчерпаемые запасы гипса, необходимого для творчества. Асфальт возродил также игру в кубарики. За небольшое вознаграждение у лапшедов заказывали кубарики, (разновидность волчка). Выточенный на токарном станке, он был похож на перевернутый церковный купол с ровными боками или, еще больше, на перевернутый восточный шатер, в рабочий конус которого вкручивался шуруп с полукруглой головкой, чтобы дерево не стиралось об асфальт.
Кубарик приводился в действие с помощью бича, тонкий конец которого наматывался вокруг него несколько раз, затем рука с бичом резко посылалась вперед и, также резко, оттягивалась назад, освободившийся волчок, вращаясь, касался асфальта. Когда вращение замедлялось, хозяину разрешалось ударом кнута его ускорить. Побеждал тот игрок, кубарик которого вращался дольше. Вообще-то мода на игры с кнутом пришли к нам из цирка, где громким хлопаньем бича подгоняли лошадей бегущих по кругу, усмиряли хищников, гасили пламя свечи и даже выбивали сигару изо рта ассистента. Как мы ни тренировались, даже самые умелые из нас могли лишь хлопнуть бичом так громко, что случайные прохожие подпрыгивали от неожиданности, могли сбить банку из-под тушенки, или горящую свечу целиком, но никто не мог погасить пламя свечи, а тем более выбить сигару из чьих либо зубов. Да, даже если бы мы нашли сигару, то какой дурак согласился бы держать ее в зубах во время эксперимента. Занятия с кнутом были возможны только при наличии настоящего кнута. Цирковые кнуты, кнуты извозчиков и плети кавалеристов (арапники или ногайки) имели основную часть, сплетенную из кожаных ремешков, удар которой мог запросто рассечь кожу. До революции плети использовали для наказания провинившихся солдат, гражданских революционеров, разгона демонстраций и просто для угнетения проклятыми баями трудового крестьянства. Кнуты же имели еще и сменный хвост в виде длинного ремешка, который оставлял на коже лишь красный след и ощущался как ожог.
Главным и любимым занятием летнего времени оставалось посещение городского парка, куда мы выходили всей семьей, одетые по всем правилам моды того времени, но чаще мы гуляли там с отцом. Тогда я тянул его либо на лодки, на что он соглашался редко, потому, что это было долго, надо было от-стоять очередь, затем оставить в залог пас-порт, либо 25 рублей и только потом идти за лодкой. Выбрать нормальную лодку, чтобы не текла, получалось не всегда, лодок не хватало, а тогда запросто можно было намочить обувь или одежду, и еще мялись брюки. Да мне было и не очень интересно, так как в то время я уже считал себя прекрасным гребцом. Можно было пострелять в тире, но стрелял я плохо, а терпеть издевки отца, который стрелял хорошо, не так хорошо как мама, мне не хотелось. И я тащил его к парашютной вышке. Меня тянуло к ней, как самоубийцу к обрыву, но отец, видимо после контузии, не переносил высоты. Избавиться от меня было тоже не просто, и однажды я добился своего, с одним знакомым парнем я взошел на вышку, с которой все люди показались мне малявками. На мне затянули ремни, и под одобряющие крики зевак, я закрыл глаза и прыгнул вниз. Летел я не долго, пару метров, затем стропы вытянулись и я повис, слегка колеблемый ветром, из-за нехватки веса. Это уже было происшествием, в разрешении которого приняли участие все болельщики. Кончилось тем, что стрелу медленно опустили, меня распрягли и под одобрительные возгласы зевак мы с отцом удалились. Забегая вперед, скажу, что я того «прыжка» не забыл и, будучи офицером, хотел все-таки увидеть купол парашюта над своей головой, но, хотя я весил тогда всего 100 кг, к прыжкам меня не допустили. Подполковник, руководивший прыжками, категорически заявил: – Доктор, ну на хрена тебе это нужно, мы и с 90 кг не допускаем. Вот будет война, прыгнем все, а так – только лодыжки себе переломаешь ни за что. – Так что не судьба!
До весны я дожил без приключений. А тут и в нашу семью пришло, наконец, радостное событие. Не зря говорят, что человеку, рано или поздно, воздается за все добрые дела, совершенные им. С дедом Володей это, к сожалению, случилось слишком поздно. В юбилей революции 1905 года, за пару лет до смерти, ему присвоили орден Трудового Красного Знамени и назначили персональную пенсию российского значения. Приехали корреспонденты, деда нарядили в парадную белую черкеску, с газырями из слоновой кости, белый кавказский ремешок и кинжал с ручкой из слоновой кости, белые ножны которого были украшены узором из червленого золота. Все это Лизавета извлекла по такому случаю из одного ей известного тайника. В краеведческом музее была открыта экспозиция, посвященная событиям 1905 года, в которой дед занимал достойное место. Пенсия передавалась жене по наследству и давала помимо стабильного и достойного содержания право на санаторный отдых и бесплатный проезд на всех видах транспорта. Когда деду объяснили все эти права и привилегии он только улыбался, кивая головой, зато Лиза до самой смерти была состоятельной старушкой и, наконец-таки, зажила той жизнью, о которой мечтала. После смерти дедушки Володи я практически перестал посещать Свободу 57, тем более, что Фрида после окончания учебы в институте была направлена на работу в Моздокский район, куда и переехала, забрав с собой Лизу.
Поскольку возможности качественного проведения досуга в городе были ограничены, я с любой оказией удирал в село. К 5 классу, уже как полноправный наследник, я успешно осваивал азы деревенского бытия на родине моего отца, оставив позади стеснительность эпохи раннего детства. В селе же большую часть времени проводил с братом моего деда Ахмедом, которому колхоз доверил подводу и пару лошадей. Черного коня звали по- простому, Арапом, зато его каурая подруга носила царское имя Тамара. Как профессиональный «подводник», так мы в шутку называли людей, занятых на грузоперевозках гужевым транспортом (водителей кобылы, по Т. Утесову), Ахметка в совершенстве владел сам и научил меня технологии изготовления кнутов, начиная с нарезания длинных полосок кожи, до прикрепления к плети сменного хвоста. Чтобы сплести круглую плеть, надо было работать с 16 полосками, что было под силу только настоящему мастеру. Мы решили плести из 8 жил, чтобы доля моего участия была достаточно весомой.
Хотя это было непросто, заняло много времени, дело того стоило. Когда я появился на Церетели со своим кнутом, то фурор, который произвел мой кнут, сторицей оправдал все усилия. Правда, верили в мое авторство далеко не все, но я предусмотрительно захватил с собой заготовку, на которой и показал людям свои навыки плетения. Следующую неделю вся улица плела кнуты. За неимением кожи, плели из веревки. Сошлись на том, что достаточно плести из 4 составляющих, получалось неплохо, затем натирали плетку воском и она становилась не хуже кожаной. К концу недели вся улица щелкала бичами, сильно раздражая соседских старушек. Однако самым громким развлечением было катание на самокатах.
Самокат изготавливался просто: к доске под прямым углом прибивалась вторая доска, вполовину короче. На другом конце вырезалось отверстие под колесо. Затем бралась вторая доска, длина которой зависела от роста хозяина агрегата. На одном ее конце вырезалось такое же отверстие, а к торцу противоположного конца доски прибивался деревянный руль. Чтобы обеспечить хотя бы минимальный поворотный момент, передняя доска соединялась с вертикальной доской задней части самоката с помощью 4 петель в виде дуг, по 2 на каждой доске, в которые вставлялся металлический прут. Все просто, ничего криминального, только вот маленьких колес, которые сегодня тоннами выкидывают со сломанными игрушками, тогда не было. Вместо них использовались шарикоподшипники, которые при движении по асфальту издавали ужасный то ли грохот, то ли скрежет, который было слышно в радиусе 2 километров. Против этого развлечения взрослые стали стеной и в течение двух недель этот вид транспорта, который появился и мог существовать только на асфальтированной улице, был истреблен полностью. За забором пединститута, аж до Армянской улицы, располагалась воинская часть, которую мы называли «танкушкой». В танкушке имелось отгороженное глухим забором пространство, на котором стояли танки, не подлежащие восстановлению, зрелище было печальное и между собой мы называли это место «кладбищем погибших танков» или сокращенно, на военный манер, КПТ. С каждым годом нравы в стране становились все свободнее и если раньше мы могли только мечтать о том, чтобы полазить по этим мертвым исполинам, то теперь чувствовали себя там почти хозяевами. Само КПТ теперь охранять, не считали нужным, а открыть железные ворота, соединявшие его с живой танкушкой, створки которых были связаны тяжелой цепью, продетой через отверстия и скованные огромным замком, незаметно для стоящего на васаре (в дозоре) пацана, было невозможно. Мы не просто лазили по танкам, а, вооруженные нехитрым инструментом, добывали колеса из поворотного механизма башни. Колес было много, но годились лишь те, у которых зубцы располагались внутри, а диаметр был равен 35-40 см. Колесо было вечным, так как производилось из стали высокого качества. Оставалось изготовить руль из проволоки 4 мм в диаметре, для чего рабочий его конец загибали под прямым углом, на манер кочерги, и затем еще раз сгибали его посередине под углом 30о. Рукоять руля тоже изготовлялась по аналгии с рукоятью кочерги. После чего спортивный снаряд был готов. Колесо уютно ложилось в желоб руля и весело катилось по асфальту. Практически беззвучное на малой скорости, оно начинало звонко петь на больших скоростях. Катали колеса наперегонки и надо было не просто быстро бежать, но и виртуозно управляться с рулем, особенно на поворотах. Одно из колес я повез в село, однако аборигенов игра не впечатлила, зато качество колеса заинтересовало сельского кузнеца. Мы пошли в кузницу, где он ловко разделил колесо полам и изготовил пару прекрасных серпов. Один них он, по справедливости, оставил себе, а второй я торжественно преподнес бабушке, матери отца, которая, будучи весьма хозяйственной и крайне бережливой, приняла подарок с большим энтузиазмом и выкатила к обеду бонус в виде полулитровой банки вишневого варенья. На КПТ мы также добывали свинец из валявшихся там в изобилии танковых аккумуляторов.
Свинцовые решетки резали ножницами, складывали в жестяную банку от тушенки или сгущенного молока, ставили на ребро 2 кирпича, на них жестяную банку, а под банкой разводили огонь. В дело шли щепки, береста и, пропитанная солидолом, ветошь.
Расплавленный свинец разливали в жестяные коробочки от гуталина, получая в результате аккуратные отливки, удобные для хранения. Иногда пижонили друг перед другом, выливая немного свинца на тыл босой ступни, это было не больно, надо было только поднять руку с банкой чуть выше, тогда свинец, долетая до ноги, успевал застыть. Скоро этим было никого не удивить, однако пару раз у «лопухов» свинец блестящей кляксой прилипал к коже, и отдирали его вместе со шкурой. Из свинца мы делали жошки (круглый кусочек овечьей шкуры с пришитой к изнанке круглой свинцовой пластинкой). Правила игры в жошки были простыми: надо было ударами внутренней боковой поверхностью стопы подбрасывать снаряд в воздух (набивать очки), однако от игрока требовалась не только физическая подготовка, но и хорошее чувство равновесия. Очень большое значение имело качество овчины, чем длиннее была шерсть, тем более плавно опускалась жошка, давая время для маневра. Как положено, взрослые игру в жошки осуждали. Другое дело свинец. Мы меняли его на всякие полезные вещи пацанам с других улиц, а также снабжали свинцом охотников отливавших из него дробь и пули. Отливать пули было несложно, надо было всего лишь иметь форму, в которую заливался расплавленный свинец. Другое дело изготавливать дробь.
В этом случае свинец капали в миску с водой, или пропускали его через раскаленный дуршлаг, так было быстрее, а затем заготовку дроби катали между 2 сковородок для придания им круглой формы. Охотники давали нам за свинец капсюли для охотничьих патронов, которые в магазине нам не продавали. Иногда, при удачном обмене, можно было получить аж коробку драгоценных капсюлей и тогда, дождавшись вечера, мы шли на улицу Ватутина, по которой в те времена курсировал трамвай №3. Этот маршрут был самым коротким и считался второстепенным, хотя, по единодушному мнению пацанов, это был лучший трамвайный маршрут в городе. Он проходил мимо нашей школы до железнодорожного вокзала, поворачивал на улицу Кирова, шел мимо детского парка имени Жуковского, где были сосредоточены кружки детского технического творчества, сворачивал на проспект Мира, переименованный из проспекта Сталина, шел до площади Штыба мимо скверика, именовавшегося в народе Собачьим бульваром, где интернациональные соседи резались в нарды. Площадь Штыба пересекала улица Свободы, (зачем-то переименованная в ул. Гаппо Баева), пройдя по которой квартал, трамвай поворачивал налево и с трудом полз вверх по улице Коста Хетагурова, мимо Осетинской церкви на улицу Ватутина. Разделив капсюли поровну, мы со скучающим видом, прохаживаясь у остановки, будто в ожидании трамвая, на самом деле укладывали капсюли на рельсы так, чтобы при наезде на них трамвая, получилась сладостная мелодия настоящей автоматной очереди и, устроившись на заборе школы, наслаждались выражениями лиц испуганных прохожих. Эти развлечения, как и расплющивание гвоздей, монет и прочих железяк под колесами трамвая, также сурово пресекались взрослыми под предлогом того, что он может сойти с рельсов. Как трамваи сходили с рельсов мы видели не раз, но это происходило из-за плохой укладки шпал, либо размытой дождем подсыпки, а не по вине наших гвоздей. По поводу трамваев была у меня одна мысль, которой я не делился ни с кем. Из кинофильмов я знал, что каждому военному начальнику, да и просто вождю, полагался персональный штабной вагон. Поэтому я всматривался в каждый проходящий трамвай, надеясь встретить персональный вагон начальника трамвайного парка, но так и не встретил. И, конечно же, мечтал увидеть персональный автомобиль начальника пожарной охраны.
Из развлечений теплого времени года, можно назвать еще хождения на старые кладбища, которыми изобиловала округа. Из поколения в поколение районные пацаны, достигшие 10-12 летнего возраста, обзаводились саперными лопатками, свечами, фонарями «летучая мышь» и тайком шли обследовать склепы, разграбленные еще до исторического материализма. Мне это занятие не нравилось, думаю, и моим спутникам тоже, так как покойников боялись мы все, но не признались бы в этом, даже под пыткой. К счастью, одного-двух спусков в склепы при свидетелях, страховавших веревку и подававших фонарь, было достаточно, чтобы отвести от себя подозрение в трусости. Пройдя испытание, мы ходили на кладбища лишь только для взятия «образцов горных пород» по заданию учителя природоведения. До сих пор не пойму, зачем было нужно каждому тащить в школу эти дурацкие камни, когда в кабинете географии была прекрасная коллекция минералов, собранная старшеклассниками прошлых поколений. Если с песчаником, кварцем, базальтом и гранитом все было просто: разбил булыжник, определил, и неси, то мрамор можно было «добыть», только двумя способами. Во-первых, отколоть дома кусок от умывальника, этот вариант отметался сразу, неприятностями я и так обделен не был. Способ второй был намного безопаснее: ты просто откалываешь кусок надгробия, а затем придаешь образцу такой вид, будто он при обнаружении являлся частью живой природы. Постепенно жизнь в городе начала меня тяготить и деревня стала моей отрадой, куда я удирал при любой возможности. Именно там я нашел в сарае на полке старую, тронутую ржавчиной, машинку для стрижки волос. Вернувшись в город, я в тот же вечер показал ее соседу, точильщику Тимофею Степановичу, который сказал: – Вещь хорошая, еще послужит. Взял ее у меня, а через 3 дня вернул сверкающей, наточенной и смазанной. С этого дня наше с пацанами финансовое положение существенно улучшилось. Мы получили неплохой круглогодичный заработок, причем зарабатывали сами на себе, так как у каждого из нас имелась голова поразительно быстро зараставшая буйной шевелюрой, за которой надо было следить.
Расценки в городских парикмахерских были стабильны и известны каждому нормальному человеку «наголо» (под ноль) – 10 копеек, «бокс» и «полубокс» – 25, «полька» – 30 копеек.
Любые другие изыски парикмахерского искусства в нашем возрасте запрещались. Поскольку мы сговорились стричься в один день, то и суммарный доход от акции был существенным.
Верховодил я, как хозяин машинки и единственный, умевший с ней обращаться человек, а поэтому получал половину суммы с каждой головы, вторая половина шла в доход ее хозяина.
Поначалу, народ брал дома денег на «полубокс» или «польку», а стриг я их под ноль, быстро и весело, забрать у пацана разницу в цене за услугу, родители даже и не надеялись, но тут случилась новая напасть: в школе решили, что такое количество стриженых наголо типов нарушает допустимые эстетические нормы. И хотя родители поддержали педагогов, нам это не повредило, к этому времени я настолько овладел ремеслом цирюльника, что мог воспроизвести любую из разрешенных цензурой причесок, так что наши доходы не уменьшились. Большую практику я имел в селе. Дело в том, что дед, его братья и соседские мужики всячески поощряли любые наши начинания, связанные с общественно-полезным трудом, и поэтому с удовольствием отдавались в наши руки. Особого шика процедуре придавала маленькая хитрость. От одного из наших родственников, Сафроныча, жившего в Москве, я узнал, что если складывать обмылки дорогих сортов мыла в маленькой чашечке с добавлением небольшого количества воды, то, спрессовавшись в ароматный брикет, они дают прекрасную пену для бритья. Мы с двоюродными братьям стали успешно применять этот рецепт на практике, обильно намыливая голову очередного «клиента» густой и ароматной пеной. А «счастливчик», полулежа, нежился в кресле и вел неспешный разговор с другими дядьками, ожидавшими своей очереди. Брить головы было легко, так как редко кто из нашей породы сохранял реальную шевелюру даже до 50 лет, а вот с лицом было сложнее, соскоблить многодневную щетину даже хорошо направленной бритвой было нелегко, приходилось смягчать ее горячими компрессами, которые, конечно же, добавляли дедам кайфа. На отдельные порезы они просто не обращали внимания. Таким образом, помимо стрижки, я научился еще и технике бритья. Поэтому родители, рассматривая голову своего чада, после дворовой «парикмахерской», любуясь аккуратно подбритой шеей, не сомневались ни в чем. Я же по-прежнему ходил стриженым «под ноль», так как видеть своего затылка не мог, а пацаны мастерством цирюльника так и не овладели. В школе к этому привыкли, а отец не мог понять моего упрямства и называл гололобым азиатом. В деревне я чувствовал себя абсолютно комфортно, так как членов нашей породы, в совокупности с нашими однофамильцами и родственниками из других фамилий, было немыслимое количество. Однако были и неприятные моменты, такие, как непролазная грязь в распутицу на улицах параллельных центральной, где располагался дом деда, и свиньи, которые чувствовали себя еще вольготнее, чем я. Одним двором с дедом жил один из его младших братьев Ахметка (по паспорту Александр) с женой Надей, которую все звали по девичьей фамилии Хъессан (а дети – Гесса), сыновей Юрика и Тото (Казбек) и дочерью Раей. С дедом Иликъо (Илья) и бабушкой Макъа (Мария) постоянно проживал один из моих двоюродных братьев – Едик (Владимир), родившийся в 1941 году. Отец его, офицер железнодорожник, погиб в самом начале войны, а мать, ехавшая к мужу в Брест, с трудом смогла убежать от наступающей войны и родила сына уже в Осетии. У Иликъо, помимо Ахметка, было еще три брата и сестра, Уёлга (Ольга). Степан, следующий за дедом по старшинству, жил в городе, в одном дворе с моим дедом по матери, третий, Николай, был оставлен в горах, на всякий случай, если вдруг придется вернуться. Иликъо не верил, что Советская власть, которая дала им землю, поддержала, создала условия для новой жизни, продержится долго. Николай единственный из братьев деда не вызывал у меня, да и у остальных детей нашей семьи, особо теплых чувств. А мой отец, и сам не очень расточительный, считал его «эталонным скрягой», и постоянно рассказывал случай, когда он, будучи студентом пединститута, встретил Николая, успешно продавшего на рынке свой сыр, а сыр у него был отменный и шел нарасхват, собиравшегося домой в горы. В отличие от отца, Николай вовсе не обрадовался встрече с племянником-студентом, а когда отец, ошарашенной таким приемом, сказал: – Ты бы хоть кружку пива предложил студенту, дядя! Тот, не задумываясь, ответил. – Если я каждому встречному студенту буду покупать по кружке пива, то моя семья ноги протянет с голоду. На том, «теплая» встреча родственников закончилась. Так вот, именно его, я ругал всеми известными мне словами, вспоминая неприятный случай, происшедший со мной во время пребывания в селе, косвенным виновником которого считал Николая. Неугомонный дед, приготовил огромную кучу кукурузного зерна для отправки в горы брату, которого называл Лёппу (мальчик). В это зерно мы с кузенами ныряли как в воду и я не заметил, как одно зернышко попало мне в правое ухо. Затем мы пошли купаться, а вскоре я почувствовал, что оглох. Думая, что в ухо просто попала вода, я безрезультатно попрыгал на правой ноге, наклонив голову к плечу. Слух не возвращался, а появилась боль, которая резко усилилась, когда я решил навести порядок в ухе мизинцем, не в силах терпеть. Я заорал. Ахмет, видавший нашу возню в кукурузе, сразу понял что к чему и бросился к лошадям, которых мы, на мое счастье, не успели отвести в ночное. Уже через минуту мы мчались в Беслан, и я впервые увидел, как Ахмет хлещет кнутом бедных животных. Поездка по заезженной грунтовой дороге на грузовой телеге без рессор не прибавляла здоровья, и я тупо выл от боли. В беслановской больнице заспанный врач, зевая во весь рот, сказал, что сделать ничего не может и послал нас в Орджоникидзе, даже не попытавшись облегчить боль. Как мы добрались до больницы на Китайской и что со мной там делали я не помню, зато помню ощущение счастья, когда все, наконец-то, кончилось. Присутствие отца меня вовсе не вдохновляло, он сразу пресек мою попытку ехать в село с Ахметом и забрал меня домой. На мое удивление все зажило быстро, как на собаке, я не оглох и даже не испытывал дискомфорта, как многие, ныряя в воду.
Все остальные члены большой семьи жили дружно, не делая различия между своими детьми и племянниками. Младший брат Уалент (Лаврентий) с женой Катей, сыновьями Таймуразом, Хасаном, Заурбеком, Маирбеком и дочерями Светой и Аллой жили на параллельной улице. Там же, чуть наискосок от них, жила сестра отца, Надя с мужем Иналом, сыновьями Асланбеком, Виссарионом, Казбеком и дочерью Азой. А еще, в ста метрах от деда, жила старшая сестра отца Верыкка (Вера) с мужем Миха (Михаил), дочерью Торзетой и сыном Русланом. Деда я видел редко, он работал с овцами и пропадал на отгонных пастбищах, а в селе верховодила бабушка Макъа, суровая и властная, которая жила по своему кошмарному графику, как, впрочем, и все уважаемые женщины ее времени. Эта маленькая щуплая женщина в одиночку занималась приготовлением пищи, кормлением животных и членов семьи, дойкой, изготовлением сыра, хлеба, самогона, пряжи, войлочных шляп, обуви, вязкой носков, уборкой, стиркой, глажением и многими другими делами. А были еще и обязанности, предписанные осетинским этикетом, – посещения свадеб, похорон и бесчисленных обрядовых праздников. Она была единственной из всех знакомых мне хозяек, которая не имела половой тряпки, а использовала вместо нее белую марлю. В основном она придерживалась спартанской диеты, надо помнить и то, что в летнее время приготовить что- либо впрок было затруднительно из-за отсутствия холодильников. Хлеб она пекла один раз в неделю, мясо, и птицу я не употреблял. Спасали пироги и овощи, а еще Гесса, которая всегда готовила мне, что-нибудь вкусное. Баловал меня и Ахмет, привозя с работы кулечек земляники или других душистых полевых ягод. Затосковав под бабкиным игом, мы перемещались к Верыкка, день мы проводили втроем с Русиком, но на ночь Едик должен был возвращаться в дом деда. Визит к Уаленту входил в обязательную программу моего пребывания в селе, но поначалу ходить к ним я побаивался из-за собаки, которую они держали вынуждено, живя на краю села. Однажды она меня здорово напугала, неожиданно прыгнув на грудь, когда я зашел во двор, я был в зимней одежде и лежал беспомощно пока выбежавшая из коровника Катя не огрела пса по хребту палкой. Ночевал я на всякий случай у Нади, хотя и с Катей мы были в очень хороших отношениях. С тех пор я, мягко говоря, побаивался собак. Побороть этот страх мне помог отец. Мы шли по деревне, когда нам навстречу выскочил внушительных размеров пес, я инстинктивно ухватился за отцовскую брючину. Он, заметив испуг, взял меня за руку и пошел на пса, пес начал пятиться назад, а потом вовсе убежал, поджав хвост. Потом я и сам проделывал этот фокус. Он не срабатывает только с мелкими гнусными собаками, которые забегают сзади и кусают за пятки.
Научившись прятать страх перед собаками, я захотел иметь собственного пса. Как-то я обратился к деду с просьбой завести щенка хотя бы в селе, раз в городе не позволяют условия. На что он серьезно (он всегда говорил со мной как со взрослым) ответил, что каждое животное, особенно собака, должно следовать своему предназначению, а собака, живущая в доме, сама того не желая, является тунеядцем, что хуже, чем бездельник от рода человеческого. Никчемный человек хотя бы понимает свой грех, собака же, пытаясь быть полезной, может напугать ребенка, либо напасть на гостя, а, значит, твой дом станут обходить стороной, да и тебя тоже, кто же поверит в твое гостеприимство, коли ты завел собаку. Зная, с каким уважением и любовью пастухи относятся к своим собакам, я принял эти доводы как догму и больше никогда его об этом не просил. Наша городская жизнь текла размеренно. Отец закончил диссертацию и выехал в Москву на защиту. Он обожал Москву, там было много наших родственников, которые любили его и всегда были готовы оказать ему помощь. Мой тезка, Петр Тимофеевич, который посещал нас чаще всех и был всегда желанным гостем, наоборот Москву не любил и рассказал маме почему. После победы, он возвращался в Осетию через Москву, но, не успев к поезду, решил выспаться на съемной квартире, предложений ночлега было много и он, не торгуясь, выбрал постой неподалеку от Курского вокзала. Квартира располагалась на седьмом этаже, лифт не работал, хозяйка завела его в комнату и под предлогом того, что ей надо отдышаться и приготовить чай, вышла из комнаты. Дядю Петю насторо-жило, что в квартире поведение хозяйки, как и выражение лица, изменилось, стало напряженным. Заподозрив неладное, он набросил на стул шинель, положил шапку на стол, выключил свет и спрятался за шторой. Свет в комнату падал лишь через приоткрытую дверь, и в полумраке казалось, что утомленный постоялец уснул сидя на стуле, положив голову на стол. Вскоре послышались осторожные шаги, и в комнату прокрался мужчина с ножом в руке, поднятой для удара. Петр Тимофеевич, схватив не успевшего ничего понять бандита за шиворот и брюки, одним рывком выбросил в окно.
Быстро покинув безмолвную квартиру, он отправился на вокзал, где и скоротал время до поезда. Образования у него не было, конкретной профессии тоже, и он пошел служить в милицию, однако работа не клеилась из-за его жесткого и принципиального характера. На войне все было просто и ясно, а в гражданской жизни в стране, наводненной оружием, людьми с судьбами покалеченными войной, аферистами и бандитами всех мастей, повылазившими из подвалов и щелей, разобраться было не так просто. Видя его состояние, отец долго уговаривал его поступить в институт, и вот, 30-ти лет от роду, принятый в обход возрастного ценза, Петя поступил в институт, по окончании которого стал работать директором музея. Конечно фронтовик, разведчик усидеть на таком месте долго не смог, но диплом сыграл свою положительную роль, и он стал служить в КГБ.
В один из осенних дней у нас в доме появился стройный, подтянутый, улыбчивый молодой человек, сразу расположивший меня к себе. Это был Костя Хосонов, бывший, и единственный переживший войну, солдат отца. С первых дней войны Костя просился на фронт, но удалось ему это лишь летом 1942 года после окончания школы. По случайности, счастливой для меня, он был направлен в роту противотанковых ружей, которой командовал мой отец. Костя был самым молодым бойцом в роте (на 17 дней младше своего командира).
Прослужил он недолго, два ранения поставили крест на его военной карьере. Первое ранение он получил в районе села Рассвет, бойцы увидели, как шальная пуля угодила в голову Константину и сообщили, что Хосонова убили. Утром, прежде чем писать похоронку, отец решил похоронить бойца как положено, но отыскать его среди погибших не удалось. Три дня спустя, к радости сослуживцев, объявился Константин и со смехом рассказал, что пуля действительно попала ему в голову, пробила каску, шапку и по какой-то загадочной траектории обошла вокруг головы, не повредив черепа. В себя он пришел в медпункте, в Архонке, откуда и сбежал, воспользовавшись неразберихой. Во время тяжелого боя под Новороссийском 25 января 1943 года он получил тяжелую контузию и сложное ранение левой кисти. Отлежав в госпитале, вернулся домой. Его жизнь на гражданке сложилась куда удачнее.
К моменту нашего знакомства он учился в Совпартшколе и все свободное время проводил со мной. Мы ходили на Терек, Сапицкую Будку, Костя рассказывал о войне и периодически спасал меня от порки. Когда я однажды нелестно отозвался об отце, он впервые отругал меня и долго рассказывал, каким тот был хорошим и заботливым командиром. Этот разговор я запомнил на всю жизнь. Ему удавалось все! Хотя за воинские дела Костя успел заслужить лишь медаль «За оборону Кавказа», его мирные достижения были оценены по заслугам. Константин Дзамболатович был награжден орденом «Знак Почета», тремя орденами «Трудового Красного Знамени» и многими медалями. Последним местом его работы было Министерство социального обеспечения республики, где Константин Дзамболатович работал в должности министра. Его именем названа улица в родном селе Эльхотово, для которого он так много сделал. И сейчас, проезжая мимо мемориала защитникам Эльхотовских ворот, я вспоминаю Константина Дзамболатовича, по инициативе которого он был возведен.
Однажды, весной 1956 года, сияющий отец сообщил нам радостно, что мы переезжаем в новую квартиру. Я почему-то не обрадовался и даже насторожился, потому что был не избалован хорошими новостями и в чудеса не верил. Как выяснилось, власти прикрыли районное отделение Собеса, располагавшееся по улице Кирова, в доме 18. Прикрыли в том смысле, что перевели в другое место, а помещение отдали под квартиры очередникам. В числе счастливчиков, помимо нашей семьи, оказались семья полковника в отставке и умного, но пьющего инженера-коммунальщика. Каждой семье досталось по 2 комнаты, еще одну комнату занимала жена покойного прокурора. Удобства были представлены туалетом, стены которого были выкрашены масляной краской цвета, именовавшегося салатным. На полу красовался затейливый узор из видавшей виды метлахской плитки, в которую был вмурован чугунный, эмалированный напольный унитаз. Это чудо дореволюционной сантехники было известно в узких кругах специалистов, как «чаша генуя» или «турецкий унитаз». Вверх от чаши устремлялась салатная полуторадюймовая труба, конец которой соединялся с объемистым бачком, надежно укрепленным на кронштейнах, с правого бока от бачка свисала железная цепь с висящей на ней великолепной фарфоровой рукоятью. К стене довольно просторного для сортира помещения была пристрелена железная эмалированная, неубиваемая раковина с таким же фартуком, из которого одиноко торчал латунный кран с фарфоровым вентилем молочно-белого цвета. Почему я так подробно запомнил именно сортир, да потому, что все остальное было уныло, безлико и напоминало контору, из которой спешно эвакуировали служащих, не хватало только таблички на внешней стороне входной двери: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Новое жилье мне не понравилось, получалось, что мы переезжаем в улучшенную копию наших «хором» на Церетели. Справедливости ради надо отметить, что лестница, которая вела с улицы Кирова на 2 этаж, в нашу новую богадельню, была выполнена из доломита, а посему не так изношена посередине. Ну и, конечно, сортир, находящийся в самом помещении, имел несомненные преимущества перед люфт-клозетом во дворе, и нам не надо было ходить туда в пальто, а это высвобождало руки, которые в люфт-клозете, во избежание конфуза, держали полы пальто.
Пока отец с соседом полковником пытались сотворить из бывшей конторы пригодные для жилья помещения, я, с грехом пополам преодолев начальное образование, прощался со ставшей мне родной, школой №50. При прощании помимо меня присутствовала моя терпеливая учительница Александра Сергеевна. Она вручила мне свидетельство об окончании четвертого класса, где тройки и четверки мирно уживались с единичными пятерками, и роскошный документ на мелованной бумаге, который помимо крупной надписи «ПОХВАЛЬНЫЙ ЛИСТ», украшал герб моя фамилия, две подписи и огромная гербовая печать фиолетового цвета. Этот великолепный лист был, скорее, свидетельством нашей с Александрой Сергеевной взаимной приязни, чем поощрением моих «заслуг» по приобретению знаний. Затем моя добрая учительница приобняла меня и, пожелав успехов, отпустила. Уже на улице я понял, что две бумаги вместе выглядят нелепо, поэтому без колебаний отправил свидетельство в свой тайник под лестничной ступенью у двери Палны, а похвальный лист предъявил отцу. Святая простота! Он так обрадовался, что даже забыл спросить о свидетельстве и оценках. На следующее утро, в субботу, он повел меня в кино, угостил мороженым, и даже согласился поехать со мной в село, где я надеялся укрыться от неминуемого разоблачения. Он даже остался в селе на ночь, задумав в порыве нахлынувших чувств, приобщить меня к охоте. На следующее утро отец, подпоясавшись патронташем, с берданкой за плечом вывел меня за околицу. Я, знавший все окрестности вдоль и поперек, не представлял, на что или кого он собирается охотиться, но молчал, стараясь не испортить ему этот непонятный праздник. До горизонта все было чисто лишь одинокий соколик, именующийся кобчиком, лениво парил в вышине. Не успел я углубиться в изучение мира насекомых, как раздался оглушительный выстрел, резко вскинув голову, я увидел, как бедная птица нелепым комочком падает вниз. Отец с резвостью молодого сеттера рванул с места и вскоре вернулся, гордо неся бездыханный комок перьев минуту назад живой птицей, красиво паривший в вышине. И тут меня прорвало, я не помню, что говорил со злостью и слезами, опешившему от неожиданности, горе-охотнику. Возвращались мы молча. А во дворе отца ждала следующая неприятность. Дед и Ахмет накинулись на него за убийство соколика, особенно злился дед – Зачем ты это сделал? Ты, что умираешь с голоду? Какая охота, ведь эту птицу и есть нельзя, да и есть там нечего. Отец ничего не сказал, бросил ружье и патронташ, схватил пиджак и ушел, не прощаясь. Мы с Ахметом отнесли птицу в огород и закопали на краю участка. Сверху я положил увесистый камень, чтобы ее не отрыли кошки.
День был испорчен, а я навсегда возненавидел охоту и все, что с ней связано.
Почти месяц я наслаждался деревенской жизнью, тем более, что Ахмет стал брать меня с собой на работу, и каждое утро мы с ним тряслись на телеге в поле. Ахмет пел бесконечные песни на один и тот же мотив. Я не сразу понял, что он поет стихи своих земляков, Коста, Нигера, Хазби Калоева, которые он знал наизусть. Уже в первый день он преподал мне урок, который я запомнил на всю жизнь. Тогда в полях было много земляники, ежевики, и других ягод. Впервые увидев такое изобилие, я очень обрадовался, – Ахмет, – предложил я, – давай, в следующий раз возьмем с собой какую-нибудь посудину и наберем ягод домой. – Этого делать не положено, – серьезно ответил он. – Сам поешь, остальное оставь, это не для тебя, а для пичужек и зверушек. Они ни в магазин, ни на базар пойти не могут, а человек все это может вырастить в саду, либо купить.
В середине шестидесятых страну накрыла новая идея правительства – освоение целинных и залежных земель. Из каждой радиоточки рвалось наружу: «Едем мы друзья в дальние края, станем новоселами и ты и я». Сапожник дядя Володя с азартом подхватывал песню, отбивая такт изящным сапожным молотком. – Эх, была бы нога, все бросил бы и рванул на целину! Народ обсуждал куда набирают, какова сумма подъемных, какой там климат и прочее, и прочее, причем больше всего суетились те, кто ни по возрасту, ни по роду деятельности в целинники не годился. Как и все, чем руководил Хрущев, вот уж действительно кара Божия насланная на Россию, идея целины, горячо поддержанная массами, буксовала, и к освоению пришлось, по традиции, подключать армию и студенчество. В 1957 году дошла очередь и до Осетии. Был сформирован первый республиканский десант и отец, которого все сильнее тяготил семейный быт и побочные связи, одним из первых изъявил желание в нем участвовать. Помню теплушки, суету на вокзале, напутствия функционеров, звучавшие из рупоров вперемешку с бравурной музыкой.
Затем, когда эшелон тронулся, знамена скрутили, и все быстро, по-деловому разошлись.
Целинники вернулись месяца через три, по настроению и внешнему виду отца я понял, что в Казахских степях ему не понравилось, не улучшила настроения даже награда в виде блестящей медали «За освоение целинных и залежных земель», видимо он рассчитывал на что-то более серьезное. Говорить о том вояже он тоже не любил. Как я понял, их просто выгрузили в чистом поле, причем четкого представления ни о целях, ни о задачах не было. Не удивительно потому, что когда я в 1965 году, тогда еще даже не будучи комсомольцем, окончив первый курс медицинского института, собрался на целину в Казахстан, он, забыв, что не разговаривает со мной, спросил – Какого черта ты там забыл? На мой ответ – Хочу посмотреть, что вы там нагородили, да заодно и денег заработать. – Он только досадливо махнул рукой, закончив разговор. Бардак на бывших целинных землях, скажу вам, забегая вперед, мы застали редкий!
Пока не было отца повседневная жизнь текла спокойно, никто не мешал мне совершенствовать различные бытовые навыки, в частности, элементы тату, накалывал я, в основном, всякую ерунду, якорьки или инициалы заказчиков. На себе же я не поставил ни одной точки по ряду причин, во-первых, отец как-то вернулся из Москвы с многочисленными шрамами на руках и левой ноге, после удаления татуировок, содержания которых я не помню, по причине их низкого качества и пустой цифро-буквенной информации. Наличие этих свидетельств безбашенной юности молодого коммуниста не соответствовало его представлению об облике оратора, трибуна и воспитателя молодежи. Иметь шрамы я тоже не хотел. К этому времени, попрощавшись из-за отвращения к рыбьему жиру с мечтой о покорении морей, я стал подумывать о карьере разведчика нелегала. Однако прекрасно понимал, что совершать подвиги в глубоком тылу врага, с надписью на руке «Привет с Каказа», да и с любой другой особой приметой, вряд ли будет возможно. Окончательно порвать с искусством тату мне пришлось после того, как провалилась задуманная нами с Шинделем масштабная работа. Он захотел наколоть себе майку-безрукавку, но, не рассчитав своих сил, вырубился уже на первой бретельке и оказался в больнице. Все обошлось, правда его мать погонялась за мной с неделю, но потом простила, и хоть Вовка Шиндель хорохорился, что из-за матери не смог осуществить свою мечту, я на повторную попытку не согласился и зарекся делать добрые дела, хорошенько не подумав о последствиях. Что касается вредных привычек, то самой распространенной было курение. Шмаляли (курили) многие. Самым простым способом добычи табака был сбор бычков (окурков), но дело это было не такое простое. Жадный до табака народ высасывал сигарету или папиросу до упора, поэтому лучшие бычки были у трамвайной остановки – появление трамвая вынуждало курильщика расставаться с бычком досрочно. Бычки потрошили, табак высыпали на газету и сушили в укромном месте, затем забивали в гильзы для папирос. Западло было собирать бычки со следами губной помады, но это правило забывали, когда шли дожди или с бычками было туго. Пробовали мы и нюхательный табак, который в изобилии имелся в военторге под названием «Золотая рыбка» и стоил 3 копейки, но в чем кайф от его употребления, никто так и не понял. Я курил редко из-за повышенной брезгливости, не мог забыть, что этот табак уже побывал в чьем-то слюнявом рту, да еще и валялся на заплеванной земле. Иногда мы покупали курево вскладчину. Я предпочитал папиросы «Театральные», они не только стоили дешевле чем «Казбек», но и в пачке их было всего 10 штук, они быстрее кончались, меньше было хлопот с их хранением, ну еще и название как-то приближало к чему-то хорошему, культурному. Однажды пасмурным осенним днем я курил, задумавшись, у вяза, росшего подле наших ворот, и не заметил возникшего из тумана отца. Расстояние между нами было критическим. Я задержал во рту облако дыма, которое хотел выдохнуть, а правую руку с горящей папиросой засунул в карман. Отец не был на 100% уверен, что застукал меня, так как по причине холодной погоды можно было спокойно принять пар изо рта за дым. Он стал ждать, пока предполагаемая папироса прожжет мне карман, либо обожжет пальцы, но напрасно, он меня недооценивал, я, как только запеленговал его, сразу загасил бычок пальцами, и держал руку в кармане, просто поддерживая интригу. Отец ушел ни с чем, провоцировать меня без полной уверенности он не решился, я же отделался всего небольшим ожогом пальцев. После я вообще перестал курить, потому что дед и все его братья в один голос твердили, что лучше 100 граммов выпить, чем сделать одну затяжку. Я им верил. Отец же не пил и не курил по состоянию здоровья. Когда к нам приходили гости, то снабжение алкоголем поручалось мне, как и открывание бутылок штопором. Я неплохо разбирался в винах, знал их по номерам и иногда дегустировал, как заправский сомелье, но так, чтобы по количеству вина в бутылке не было заметно. Это было несложно, так как в магазине, где я пользовался абсолютным доверием, вино хранилось в ящиках, откуда брал их я сам, оставалось только выбирать бутылки с переливом. Голова у меня была крепкая, после дегустации я не дурил, но по телу разливалась приятная теплота, и, забравшись в укромный уголок, я слушал разговоры взрослых, запоминая самое интересное. Так однажды я услышал, что Аллу Ларионову, очень красивую актрису, хорошо известную мне по фотографиям (черно-белые фотографии актеров в то время издавались как открытки и были предметом коллекционирования и обмена у женского населения страны) купали в шампанском. Будучи не понаслышке знаком со вкусом и липкой консистенцией этого напитка, я не мог понять, на кой черт ей это было нужно.
Однажды отец внес приятное разнообразие в монотонную жизнь нашего двора, притащив подмышкой радиолу «Минск» и несколько виниловых пластинок. Это была супертехника по сравнению с допотопными патефонами! Радиола позволяла крутить любые пластинки, от патефонных, на которых даже одна песня могла быть записана на двух сторонах, до современных дисков, содержащих 5-6 произведений. Благодаря этому приобретению мой рейтинг, как сказали бы сейчас, взлетел до небес. Как минимум, 2 раза в неделю в теплую и сухую погоду во дворе на пятачке между стеной нашего дома, забором, отделяющим нас от владений скульптора Джанаева, и люфт-клозетом, устраивались танцы.
Народ помоложе весело крутился в вальсе, а бабули с семечками, полукругом чинно устроившись на скамейках, наслаждаясь роскошью человеческого общения, чесали языки. Я был королем винила и безошибочно менял ритм танца, предугадывая желание танцующего народа. Вскоре мною была собрана значительная коллекция пластинок, путем изъятия у знакомых и родственников не интересных для них дисков, содержавших лишь танцевальную музыку. Сам я кайфовал от военных маршей в исполнении оркестра Советской Армии под руководством генерала А. Александрова, а мама предпочитала грустить под лирические русские народные песни. Поначалу были затруднения с иглами для звукоснимателя, но с появлением корундовых иголок все стало на свои места, а я стал профи.
Было бы неправильным не упомянуть о двух очень серьезных сферах нашей жизни в то время – утилизации отходов и энергоносителях. То, что в моем детстве было намного меньше мусора, так это однозначно, да и тот, в большинстве своем, попадал во вторичную переработку и носил серьезное наименование – вторсырье или утильсырье. Летом его собирал веселый мужичок на телеге, покрытой ярким истертым красным узорчатым ковром, в которую была впряжена флегматичная каурая лошадка, с готовностью принимавшая от пацанов подношения в виде кусочка сахара, яблока или корки хлеба, благодарно кивая головой. Дед принимал все – бумагу, тряпки, цветной металл, бутылки и прочие склянки, а рассчитывался разнообразной нужной в быту мелочевкой. Нитки, иголки, наперстки, карандаши, гребешки, зеркальца и расчески нас, наиболее постоянных участников бартера, интересовали мало, зато расписные глиняные свистульки, различные фигурки, деревянные крашеные яйца и кубарики шли нарасхват. Отторговав свое, дед ехал дальше, а мы дули в свистульки, разгоняя жаркую летнюю тишину. Особенно заливистые трели можно было получить налив в свистульку воды, поэтому при торговле мы старались заполучить птичку побольше. Зимой мужик приезжал не так часто, да и школа требовала свою долю макулатуры и металлолома, слава богу, не цветного. Бутылки можно было сдать и в приемный пункт за деньги, однако, такое нам удавалось редко, взрослые делали это за нас.
Особенно старались выпивохи, ведь за одну сданную бутылку можно было купить кружку прохладного пенного пива, одна реклама которого «Пейте пиво, оно приятно и на цвет красиво» уже сводила страдальцев с ума. Все деревянное сжигалось в печках, а пищевые отходы с удовольствием забирали городские скотоводы и птицеводы, люди с размахом, среди которых самым известным был Еська, которого в городе знал каждый. Ходили легенды, что у этого щуплого, косого, обтрепанного еврея-свиновода есть роскошный дом на ГЭСе, красавица жена и денег куры не клюют. Мы с пацанами, хоть и сомневались, но частично верили этому, однако жить так не хотели.
Как ни крепок был Железный занавес, но остановить веяния моды не мог даже он, зарубежные фильмы, послевоенное потепление отношений с буржуйским забугорьем не могло не повлиять на неокрепшие умы столичной молодежи. А, следовательно, у комсомола и молодежной пропаганды появился новый коварный и непримиримый враг – подражание Западу. Об этой напасти мы, в эпоху черно-белого кино и микроэкранного телевидения, находясь на свое счастье, вдали от столиц, портов и аэропортов, имели весьма смутное понятие. Пока однажды, летним солнечным днем, к нам, мирно игравшим в ножички под развесистой яблоней во дворе дома 19, не примчался взмыленный Шиндель, и, с трудом восстано-вив ритм дыхания, оглянувшись назад, просипел. – Там, стиляга. Наверное, так же выглядел славный воин Филиппидес 12 сентября 490 г. до нашей эры, когда, пробежав без остановки расстояние, равное 40,2 км, от местечка Марафон до Афин, сообщил согражданам радостную весть о победе над персами. Воскликнув «Мы победили!», он упал замертво. В отличие от героя древности, Шиндель и не думал умирать. Быстро восстановившись, он возглавил наш небольшой отряд, резвой трусцой направившийся к центру города, где у малого зала кинотеатра «Комсомолец», какая ирония судьбы, облокотившись на трубу оконного ограждения, стоял он во всей красе своего морального падения. Шиндель, торжествующе наведя на стилягу худой и грязный указательный палец, выдохнул – Аха!
Ренегат, парень лет 18-19 среднего роста, в меру упитанный светлый шатен, был, несомненно, достоин нашего внимания. Он стоял, видимо не первый час, а на лице его читалось такое превосходство и осознание важности возложенной им на себя миссии показать стиль «штатников» аборигенам, что мы просто воздержались от комментариев и ограничились детальным изучением объекта, а Шиндель убрал свой палец на место. Голову стиляги украшал чудесно взбитый и уложенный кок. Удлиненные косые бачки обрамляли полноватый овал лица. Глаза с поросячьими ресницами были полуприкрыты, а губы изображали легкое презрение к окружающему миру. На нем был роскошный двубортный пиджак бирюзового цвета с широкими плечами, оранжевая шелковая рубашка и желтый галстук с изображенной на нем роскошной пальмой. Узкие синие подтяжки удерживали короткие терракотового цвета брюки-дудочки в желтую клетку. Дальше шли полосатые носки и туфли, в которые я влюбился без памяти. Они были яркого светло-коричневого цвета на толстенной подошве из желтоватого латекса, зашнурованные оранжевыми шнурками.
Потом я узнал, что эти «шузы» имели название «шимми». Стилягу этого я больше не видел.
Видимо это был плод любви состоятельного осетина и москвички. Эта субкультура у нас не прижилась, да и в центре сошла на нет к середине шестидесятых.
Мы продолжали жить размеренной жизнью со своими пацанскими интересами. Из нефтепродуктов, к примеру, нас тогда, помимо гудрона, интересовал только керосин, он был важным средством обеспечения комфортной жизни. Цены на бензин или дизтопливо не интересовали никого. У каждого в доме было 2-3 керосиновых лампы, на случай неполадок с электричеством, а еще им заправлялись приборы горения – примусы, керосинки и керогазы, на которых готовили пищу особенно в теплое время года. Керосин привозили в бочке на конной тяге по понятному только продавцу графику, поэтому, прозевав продажу в своем районе, надо было рыскать в поисках его по всему городу. Продажа керосина населению была одним из любимых нами зрелищ. Продавцов керосина мы называли «фатагенщиками» потому, что только в осетинском языке утвердилось немного искаженное латинское название этого нефтепродукта – фётёген – рождающий свет. Изначально керосин употреблялся для освещения, а такие фракции, как октан, бензин, лигроин, считались вредными и могли спровоцировать взрыв осветительного прибора. Открытие этого чуда принадлежит крестьянам графини Паниной, моздокчанам братьям Дубининым, которые первыми в мире изобрели аппарат перегонки черной нефти, о чем в архиве управления наместника Кавказа сохранилось подробное описание, снабженное чертежами. А в 1823 году в Моздоке был построен первый в мире, имеющий практическое значение, нефтеперегонный завод, однако, в условиях царской России это начинание, как и множество других, развития не получило.
Важнейшее изобретение, не встретив никакой поддержки, вскоре заглохло: до 1859 года.
О своем прибытии фатагенщик извещал громким набатом – частыми ударами железяки по обрезку рельса, привязанного к корме телеги. Заложив стопорные колодки под задние колеса телеги, на случай непредвиденных действий лошади, он отцеплял большое блестящее ведро и надежно устанавливал его под краном внушительных размеров, врезанным в днище железной бочки. Если день был солнечный, то на масляно блестящей, как и ведро, бочке весело расцветали радужные узоры. Продавец открывал кран, и улица наполнялась любимым пацанами ароматом керосина. В этот момент каждый из нас мечтал о карьере фатагенщика.
Затем, в зависимости от емкости посуды покупателя, двухлитровой или литровой мерной кружкой отпускал керосин, лившийся красивой голубоватой маслянистой струей. По окончании торговли фатагенщик, подобно доктору, простукивал бочку железкой, определяя остаток, вытаскивал колодки из-под колес, взбирался на козлы и уезжал. Если земля была сырая, то нам удавалось поджечь пролившийся керосин и продлить удовольствие, но в сухую погоду земля быстро поглощала свой дар обратно.
Прогресс шагал по стране семимильным шагами и Владикавказ не остался в стороне, город начали газифицировать. Наше главное национальное достояние сразу и громко заявило о себе оглушительным взрывом в новом многоквартирном доме на улице Бутырина. Бабуля, приехавшая в город проведать внучков, повернула вентиль, а поджечь забыла. Все произошло, когда она, вспомнив, зажгла-таки спичку. К пострадавшему дому было не пробиться, мешали пожарные и милиция, поэтому мы с бабусями из нашего двора наблюдали катастрофу из школьного двора. Издалека смотреть было совсем не страшно, как будто кто- то специально вынул большой квадрат из стены на третьем этаже, чтобы продемонстрировать внутреннее убранство квартиры. Мои соседки славили Бога за то, что в квартире никого не было, а о бабуле не вспомнили вовсе. Резюмировала баба Шура, объявив, что газификация нашего двора на Церетели пройдет только через ее труп. Собеседницы дружно согласились, однако уже через месяц на нашей улице начались работы по укладке газовых труб. Все шло не так гладко, постоянно шли дожди, заполняя траншеи, которые мы использовали как СПА, что-то среднее между бассейном и грязевыми ваннами. Однако радостного момента газификации я так и не дождался в связи со сменой места жительства. Пока отец был в отлучке, я перебрался в село и наслаждался каникулами. Погода стояла хорошая, дни были наполнены приятными событиями, однако, не все коту масленица. Не прошло и месяца, как в селе появился отец и первым делом спросил о свидетельстве за 4 класс. Ну, началось, с грустью подумал я про себя. – Наверное, где-то дома, заявил я вслух. Отец дал мне 10 минут на сборы и мы двинули в город навстречу новым неприятностям. Ждать пришлось недолго.
По прибытии, перевернув для отвода глаз дома все вверх дном, я заявил, что не могу найти свидетельство. А затем тайком пробрался к тайнику и обнаружил бумагу в жутком состоянии, череда дождей и пыль сделали свое черное дело. Пришлось оправить документ прямо в очко дворового клозета. На следующий день мы переехали на улицу Кирова, оставив навсегда двор с его обитателями, школу № 50 с моей первой и единственной учительницей, которая понимала и жалела меня, как будто предчувствовала передряги, подстерегающие меня на дальнейшем пути к вершинам знаний. А еще у меня осталась единственная в моей жизни официальная школьная фотография, сделанная в 3 классе. Из 44 учеников, изображенных на ней, в последующем я общался, и достаточно плотно, лишь с двумя – Сосом Ревазовым и Казбеком Болиевым. Остальных не встречал никогда.
С начальной школой было покончено, отец восстановил свидетельство об окончании 4 класса, и 6 августа 1957 года, как и следовало ожидать, в понедельник, мы пошли на встречу с директором школы № 27 Сидоровым Анатолием Васильевичем. К счастью, идти было не далеко, метров 500, но и этого мне вполне хватило, чтобы заранее подготовиться к неприятностям. Отец, не останавливаясь ни на минуту, внушал мне, что время летит, пора повзрослеть и взяться за ум, тем более, что теперь я буду учиться в школе его однокашника, фронтовика и должен не ударить лицом… Я же думал о том, что человеку с фамилией Сидоров вообще нельзя доверять воспитание детей, учитывая то, что его исторические предки драли свою козу так, что это вошло в поговорку. Школа, построенная в стиле, который я называл бы «Пионерский ампир», выглядела, более презентабельно, чем моя 50. К вынесенному вперед вестибюлю вела широкая лестница, а на плоской крыше его, огражденной дутыми бетонными балясинами, как на фотографиях курортников с надписью «Привет из Сочи». По углам застыли в торжественном молчании гипсовые фигуры пионера- горниста и салютующей пионерки. Внутри была приятная прохлада и тишина, от хорошо натертых полов пахло мастикой у вольера-гардероба, обнесенного решеткой, восседал на стуле невозмутимый благообразный мужик, ноги которого немного не доставали до пола, мой будущий единственный друг из штата школы, Мамед Ага сын Риза (в быту дядя Миша).
На плечах этого гнома-переростка лежала ответственность по фейсконтролю, охране порядка на первом этаже и подача звуковых сигналов о начале и окончании уроков, для чего, помимо кнопки электрического звонка, он имел симпатичный латунный ручной колокол. Поднявшись по лестнице на второй этаж, мы остановились у двери с табличкой «директор школы». В просторном кабинете из-за внушительного Т-образного стола к нам навстречу вышел мужик чуть выше среднего роста, в сером в полоску двубортном пиджаке, сером галстуке с рыхлым, сероватым лицом, хранящем память о бурно проведенном уикэнде. Оживляли картину два глаза-буравчика и роскошный, красный с легким фиолетовым отливом нос. Забегая вперед, сообщу, что среди добропорядочных учеников школы ходила легенда о том, что нос наш доблестный директор отморозил на войне в смертельной схватке с фашистами. Никакой радости по поводу нашего появления я на лице директора не заметил. Мне, выросшему на Шалдоне, его состояние было понятно, он, как и я, жаждал окончания нашего рандеву. По- моему, это понял даже отец. Получив визу на заявлении, мы распрощались с Сидоровым и направились в канцелярию на первом этаже, где меня прописали в 5-а классе и объяснили когда приходить за учебниками. Мы покинули школу с облегчением. К счастью, день был будний и отец рванул на работу, а я домой, предварительно обследовав прилегающую к школе территорию.
Продолжение следует.
