ДЕВУШКА С ЧЕРНОЙ КОСОЙ
В этот небольшой городок на юге Польши я приехал только к вечеру. Здесь мне предстояло прочитать одну лекцию о культуре народов Кавказа, а утром отправиться в Краков. При встрече польский товарищ заботливо спросил:
– Вы, вероятно, устали? – И, не ожидая ответа, продолжал:
– Времени-то у нас остается мало…
– Спасибо. Не беспокойтесь. Я готов приступить к делу.
Минут через десять старенькая «Победа» доставила нас в какое-то учебное заведение. Большой зал гудел в нетерпеливом ожидании. Увидев внушительную аудиторию, я, робея, спросил:
– Почему так много людей? Кто они?
– О, это учителя русского языка. Они питают огромный интерес к вашей стране, а слушать лектора из Советского Союза приходится не слишком часто…
Он приятно улыбнулся, потер руки и, высоко подняв голову, вышел на авансцену, чтобы представить меня. Лекция началась. Но не о ней пойдет рассказ. Дело в другом.
Уже минут через десять я почувствовал, что польский товарищ был прав – ободренный вниманием аудитории, я живо рассказал о новой жизни народов Кавказа после революции, о росте их образования.
Короче, все шло по плану. Когда лекция закончилась, посыпались вопросы. Всякие. Больше всего о наших школах, учителях, детях. И тут мне показалось, что большинство присутствующих о Кавказе имеет весьма туманное представление, как о далекой восточной стране, где мужчины гарцуют на лошадях и звенят кинжалами, а женщины сидят в саклях и вяжут черные платки. Тогда я сказал, что в Северной Осетии, например, на каждую тысячу человек населения людей с высшим образованием больше, чем в любой западноевропейской стране. В зале прокатился легкий гул. Он, вероятно, выражал не только удивление, но и сомнение. В это время поднялся молодой человек.
– Пан лектор, – заговорил он, теребя яркий галстук. – Мой вопрос, конечно, не совсем по теме, но не могли бы вы рассказать о кавказских девушках. Я читал, что они очень красивы…
Послышался смех, голоса, кто-то даже потянул молодого человека за пиджак, а я обрадовался – появился повод для шутки:
– Мне давно известно, в Польше всегда понимали, что такое женская красота…
Зал опять оживился. Я сделал паузу, а когда шум улегся, продолжал в другом стиле: моя речь зазвучала торжественно. Каждому слову придавался особый вес.
– О, наш бедный язык бессилен, чтобы описать красоту девушек Кубани и Терека, горянок Дагестана и Чечено-Ингушетии, Кабардино-Балкарии и Северной Осетии… Звезды горят в их бездонных очах, жаркое солнце сияет в улыбке, черные косы, как змеи, сбегают на высокие груди. Они стройны и грациозны, как горные серны, приветливы и добры, как наша щедрая южная природа…
И вдруг на этом самом месте красноречие мое иссякло. Пытаясь собраться с мыслями, хочу поведать о том, как неописуемая красота женщин Кавказа вдохновляла поэтов, художников, музыкантов, но тут дерзкая мысль начинает кружиться в моей разгоряченной голове: – А нельзя ли найти объект для сравнения? И глаза мои стали скользить по рядам. Красивых девушек в зале было много, а вот черных кос и очей, блистающих, как звезды, в эти минуты обнаружить не удалось. Вокруг колыхались самые модные прически всех цветов радуги: от светло-канареечного до оранжево-фиолетового…
Закончив беглый обзор, я мысленно решил, что прием наглядности следует отставить, повернулся и… вдруг во втором ряду, у самой стены, заметил именно то, что искал. Это была девушка с большими карими глазами. Удлиненный овал ее белокожего лица казался знакомым, черная коса, которая лежала на груди, в зале была единственной.
Решение пришло мгновенно. Сделав мягкий жест в сторону незнакомки и продолжая многозначительно улыбаться, я сказал:
– У нас на Кавказе девушки примерно вот такие…
Боже, что поднялось в зале! Многие вскочили со своих мест, кое-кто вышел в проход, молодой человек прибежал к самой сцене. Послышались голоса:
– Где она? Где? Садитесь! Не мешайте!
Прошло, вероятно, две-три минуты, прежде чем в аудитории воцарился порядок. Тогда девушка, которую все старались увидеть, встала. Высокого роста, стройная, скромно, но со вкусом одетая, она на хорошем русском языке сказала:
– А моя бабушка – осетинка…
И неторопливо села. Разве можно было предвидеть такой поворот дела! Меня будто вышибли из седла, и я никак не мог собраться с мыслями. Молчание прервали слушатели: они стали аплодировать…
После лекции нас познакомили. Протянув руку, девушка с черной косой сказала:
– Ванда Орвич…
Мы вышли на улицу. Был уже вечер. Цвела липа. Ее сладко-медовый запах висел над бульваром. В просвете между темными ветками виднелась серебряная вершина. На ней догорал розовый отблеск заката.
– На Кавказе горы такие же, как наши Карпаты? – спросила моя спутница, видимо, не зная, с чего начать разговор.
– Нет, в два раза выше и в пять раз красивее, – решительно заявил я.
– О, да вы патриот своего Кавказа. Это похвально, – засмеялась она. – Я первый раз встречаю земляка моей бабушки.
– Познакомьте нас, – попросил я.
Ванда покачала головой, помолчала, а затем тихо ответила:
– Увы, это невозможно. Два года назад бабушка умерла.
– Простите… Тогда расскажите о ней.
В это время мы подошли к тому месту, где бульвар оканчивался небольшой площадкой, огороженной решеткой. Отсюда хорошо был виден весь город. Он лежал в низине между отрогами гор. Шумная речушка рассекала его надвое. По берегам – строчки ярких фонарей. К набережным с двух сторон сбегали короткие улицы с темными полосами бульваров и разноцветными огнями рекламных щитов. Где-то в саду на открытой эстраде играл оркестр.
Положив руки на перила, Ванда долго смотрела туда, где еще недавно серебрилась вершина. Потом повернула голову ко мне.
– Бабушка очень любила это место. Оно напоминало ей родину…
– Откуда была родом ваша бабушка? – спросил я.
– Не знаю точно. Помню, она говорила, что детство провела в горах. Их бедная сакля стояла на отвесных скалах, а рядом, сливаясь, шумели два потока. Потом ее отвезли к тетке в город. Это было в конце прошлого века. Здесь она училась, выросла. Здесь познакомилась с дедушкой…
– И началось самое интересное, – пошутил я.
– Так, именно так, – заулыбалась Ванда, перебросила косу на спину и продолжала: – О, это очень романтическая история. Знаю, дед мой еще студентом боролся за возрождение Польши. Его ловили, хотели сослать в Сибирь. Тогда он бежал на Кавказ. Помог друг, тоже бывший студент. Они вместе учились в Киеве. Знаю, этого друга звали Константином. Он был осетин. В судьбе дедушки сыграл большую роль еще один русский журналист. Бабушка о нем много рассказывала. Это был удивительный человек, большой революционер. Позднее он жил в Ленинграде…
– Так это же, наверное, был Киров, – перебил я Ванду. – В те годы он сотрудничал во владикавказской газете «Терек» и вел подпольную работу. Вполне возможно, что именно он и помог вашему дедушке…
Ванда некоторое время глядела мне в лицо. В ее темных глазах дрожала звездочка – отблеск уличного фонаря. Потом оживленно сказала:
– Правильно, имя Кирова бабушка называла. Он бывал в их доме, дружил с Константином, двоюродным братом бабушки и очень помог всем польским революционерам, которые тогда скрывались на Кавказе. Вот пожалуй, и все, что я знаю…
Ванда развела руками и пожала плечами.
– А что же произошло дальше? – нетерпеливо спросил я.
Моя собеседница тихо засмеялась.
– А вы не догадываетесь? Все ясно. Дедушка Каземир влюбился в сестру друга, женился и позднее увез ее в Польшу. Они были очень счастливы, собирались побывать на Кавказе у родственников. Но вскоре началась мировая война, потом революция, потом…
Мне не терпелось узнать, что было потом, но Ванда часто задумывалась и не то, чтобы подбирала слова, а скорее искала в памяти исчезнувшие детали.
– У меня в голове, как в ящиках старого комода, – вдруг решительно призналась она. – Много всякой всячины, а порядка нет… Я всегда мучительно стараюсь вспомнить маму. Напрасно. Даже образ ее не сохранился. Бабушка говорила – это была красавица, талантливая медичка. Накануне войны с Гитлером она вышла замуж за моего отца – молодого врача…
Помолчав, Ванда неожиданно протянула руку в темноту и продолжала:
– Там, на левом берегу, где начинается сосновый лес, стоит большой дом. Это санаторий для детей, больных костным туберкулезом. Здесь работали мои родители. Фашисты перестреляли детей, прикованных тяжелым недугом к постели, и тех, кто спасал их… Мне шел тогда второй годик. Я осталась на руках у бабушки…
Голос Ванды дрогнул и оборвался. Мы долго не разговаривали. Я пытался представить страницы этой давней трагедии. Ведь когда-то она разыгралась вот тут, совсем рядом. Глаза мои что-то искали на темных склонах уснувших гор, но, не найдя опоры, скользнули вниз.
Здесь, будто у самых ног, рассыпались огни городка. Шумела река, а из парка слышались звуки танго.
– Все самое светлое в моей жизни связано с бабушкой, – негромко продолжала Ванда. – Бабушка заменила мне мать и отца, учила, согревала теплом своего сердца… Бывало девочкой я заберусь к ней в постель, прижмусь и прошу: – Ну, расскажи, бабуля. – Она помолчит, а потом негромко начнет: «Когда я была маленькой…» И оживают в моем воображении далекие горы Кавказа, маленький аул в ущелье у самой кромки ледников, бурные потоки, отважные богатыри. Как я любила эти рассказы! Каким чудесным вставал предо мной мир этих сказочных людей!.. Иногда бабушка тихо напивала. Я не onmhl`k`, о чем она поет, но мне становилось очень грустно. Протяжные мотивы сжимали сердце, на глаза наворачивались слезы… Учила она меня и стихам. На всю жизнь запомнились трогательные строчки:
Не верь, что я забыл родные наши горы.
Густой, безоблачный, глубокий небосвод.
Твои задумчиво-мечтательные взоры
И бедный наш аул, и бедный наш народ…
У бабушки, когда я лепетала эти стихи, сухая темная кожа под глазами собиралась мелкими морщинками, а тонкие губы начинали дрожать…
Ванда замолчала. Я видел только ее профиль. Опираясь на перила, она глядела в темноту. Отблеск фонаря лег светлой полоской на ее высокий лоб, очертил прямой нос и упрямый подбородок. Через минуту-другую Ванда поежилась и уже окрепшим голосом сказала:
– Становится прохладно. Пора домой. Тетушки волноваться будут. Я провожу вас в гостиницу. Это недалеко.
По пути мы говорили о всяких пустяках, а когда стали прощаться, Ванда сказала:
– Завтра мы проводим вас на автобус…
Я опять долго не мог уснуть: все думал о Ванде, о ее бабушке, о том, как удивительно богата жизнь на всякие замысловатые истории. Иногда такое преподнесет, что и не разберешься. Потом, уже на рассвете, я будто услышал чей-то голос:
– А разве ты все сделал? Разве можно так просто уехать?..
Утром польские товарищи охотно согласились переменить билет на автобус, который отходил после обеда. В моем распоряжении оказалось несколько часов.
Узнав, что я хочу побывать на городском кладбище, Ванда даже зарделась.
– Просто удивительно, – заговорила она живо. – Сегодня утром я подумала, что вы обязательно поступите именно так… Не знаю, почему, но…
У входа на старое кладбище меня поразила большая скульптурная группа – памятник жертвам фашизма. Худые измученные люди вздымали к небу длинные руки с кулаками и будто кричали: «Люди, помните!»
Шагая по дорожке, посыпанной мелким песочком, Ванда, не глядя на меня, будто кому-то третьему сказала:
– Бабушка каждый раз здесь останавливалась надолго и молчала…
Через несколько минут мы подошли к могиле, на которой возвышался серый обелиск.
Короткая надпись латинскими буквами гласила: Фатима Красовская, 1891–1965.
ОШИБКА КОСТА
Вероятно, нет человека, который хотя бы раз не ошибался в жизни. Однако, ошибки гениев всегда представляют особый интерес: в них обычно получают отражение явления большого общественного значения. Так было и с Коста Хетагуровым, великим поэтом осетинского народа.
Впрочем, судите сами.
Для того, чтобы вам было понятно, как развивались события, давайте прочитаем одно стихотворение.
Возьмите II том полного Академического собрания сочинений Коста Хотагурова. В нем опубликованы произведения, написанные на русском языке. Откройте сороковою страницу. Перед вами стихотворение, в заголовке которого стоят три буквы:
А. Г. Б.
Не хочу я теперь поверять, милый друг,
Ничего равнодушному миру, –
Обличит мои думы тяжелый недуг
И заставит рыдать мою лиру…
Будут темны, как ночь, и нелепы для всех
Мои думы, надежды и грезы,
И лишь вызовут в праздной толпе дикий смех
Мои песни, молитвы и слезы.
Так не лучше ль молчать и, не жалуясь вслух,
Оставаться неведомым миру? –
Потому и молчу, чтоб тяжелый недуг
Не заставил рыдать мою лиру.
Эти строки родились как скорбный стон больного и страдающего человека. В них есть и «тяжелый недуг», и «темные, как ночь» думы, и «рыдания лиры». В них есть «равнодушный мир», «праздная толпа», у которой мучения автора могут вызвать лишь «дикий смех».
Стихи появились в результате тяжелых переживаний. Взгляните на пометку в конце стихотворения: «1890 год. Владикавказ. Госпиталь».
Действительно, 1890 год для Коста Хетагурова начался болезнью, которая привела его в госпиталь. Здесь он пробыл более месяца. Тяжелый недуг, мрачная больничная обстановка, личные невзгоды, бытовая неустроенность – все это создало у поэта подавленное настроение.
И нет ничего удивительного в том, что больной и одинокий Коста в своих стихах этого периода изливает душевные страдания, ищет близкого по духу друга, тянется к людям, которые, быть может, поймут его и дадут хоть немного человеческого тепла. Именно об этом говорят его госпитальные стихи, обращенные к сестре, к Варваре Григорьевне Шредерс и А. Г. Б.
А кто же скрывается под этими буквами? Кто этот «милый друг», которому поэт объясняет причину своего творческого молчания?
В литературе о Коста адресат данного стихотворения расшифрован давно. В том же втором томе сочинении поэта на странице 335 есть такое примечание: «Стихотворение адресовано Александру Григорьевичу Бабичу; владикавказскому художнику и журналисту, другу поэта…»
Эту мысль можно найти в сходной формулировке почти во всех биографиях Коста, выходивших за последние 30 лет. Немного подробнее сказано лишь в очерке Малинкина, который писал, что Бабич, талантливый художник, не выдержал борьбы с тяжелой жизнью и, как говорят, с горя спился. (А. Малинкин. «Коста Хетагуров. Жизнь и деятельность». Орджоникидзе, 1939, стр. 24).
Забегая вперед, скажу: это утверждение ошибочно. Во Владикавказе в конце 19 века обитал еще один Бабич. Звали его Михаил. Жил он на Ильинской улице, не имел определенных замятий, написал несколько хроникерских заметок в местные газеты, а затем приобрел печальную известность пьяницы и скандалиста, за что даже сидел в тюрьме.
Шумные истории однофамильца, видимо, приносили немало беспокойств Александру Бабичу. В 1886 году он даже опубликовал в газете «Северный Кавказ» письмо с лаконичной просьбой: «Прошу не смешивать меня с Михаилом Бабичем, с которым имею несчастье носить одну фамилию». И если современники эту просьбу помнили, то, спустя полстолетия, историки литературы ее забыли и приписали все грехи однофамильца Александру Бабичу. Впрочем, трудно сказать, кто из двух Бабичей имел больше оснований опасаться столь неприятной путаницы…
Как-то вновь перечитав (уже в который раз!) стихотворение, с которого начинается этот рассказ, я задумался: а как сложились отношения Коста с Александром Бабичем в последующие годы?
Пересмотрел все пять томов сочинений великого поэта, но нигде не нашел никаких данных о том, что их дружба продолжалась. Перечитал десятки статей и монографий. И везде одно и то же.
Как могло случиться, что Коста, назвав Бабича «милый друг», раскрыв ему свою душу, рассказав о своих сокровенных думах и страданиях, более никогда ни в произведениях, ни в письмах даже словом не обмолвился о нем? Почему никто из современников не вспоминал о дружбе этих людей в последующие годы? Чем занимался Бабич и как закончилась его жизнь?
Чтобы ответить на эти вопросы, нужно собрать уже известные факты и постараться найти новые.
Осенью 1885 года Коста Хетагуров приехал во Владикавказ. Позади осталось несколько очень ярких, но тяжелых страниц жизни. Почти четыре года прошли в Петербурге. Занятия в Академии художеств, общение с прекрасными педагогами и талантливой молодежью, горячие политические споры – все это давало жизни духовное богатство. Но измученный нуждой, голодом и болезнью Коста вынужден был бросить учебу и покинуть холодную столицу.
И вот после многих лет отсутствия он вновь во Владикавказе. Вскоре появились новые знакомые и друзья. В их числе семья Александра Григорьевича Бабича, женатого на Екатерине Акимовне Колонтаровой, женщине по тому времени хорошо образованной, гостеприимной, музыкальной. Сам Бабич в ту пору занимался живописью и журналистикой. О его литературной работе можно составить довольно ясное представление.
Началась она с небольших заметок о театре и путевых очерков по Чечне. Печатались они в газете «Терек». После того, как «Терек» прекратил свое существование, Бабич пытался получить разрешение на издание газеты «Казбек». Но из Петербурга пришел отказ. Об этом тотчас же сообщила газета «Терские ведомости» (1881, №50). Во Владикавказе сложилось мнение, что власти считают Бабича неблагонадежным.
В сентябре 1886 года ставропольская газета «Северный Кавказ» (№57) публикует сообщение о том, что во Владикавказе ее представителем является А.Г. Бабич. В последующие два года на страницах «Северного Кавказа» появлялись его очерки, рассказы и заметки. В литературном отношении наибольший интерес представляют путевые очерки «В новом крае», созданные в результате поездки Бабича в Среднюю Азию, а также зарисовка о выставке, на которой демонстрировалась картина Коста «Святая Нина».
Роза Иосифовна Адамова, сестра жены Бабича, оставила воспоминания, в которых освещены события с 1885 года. Она рассказывает о своем знакомстве с Коста в доме Шанаевых. Поэту, должно быть, понравилась семья Бабичей. Он стал заходить к ним. Здесь вечерами собиралась местная интеллигенция. Говорили о литературе, театре, живописи. Хозяйка дома играла на пианино. Коста очень любил музыку, у него был хороший голос. Он часто пел, читал стихи, играл с детьми хозяев дома. Все это создавало приятную атмосферу, и Коста, которому всю жизнь не хватало семейного уюта и душевного тепла, стал все чаще посещать дом Бабичей. Вот как представлялись Адамовой отношения ее зятя с Коста.
«С мужем сестры их связывала общность интересов: оба были писателями и художниками… Ездили недели на две по Военно-Грузинской дороге срисовывать виды… Скоро Бабич заболел, сестра продала дом и уехала в Нальчик, где он и умер».
В этом отрывке из воспоминании события явно идеализированы и лишены временной конкретности. Мы их рассмотрим в хронологической последовательности.
Наступило 16 августа 1889 года. К этому дню общественность России готовилась несколько лет. По всей стране собирали средства на постройку памятника великому русскому поэту М.Ю. Лермонтову в Пятигорске. Все, кому было дорого имя Лермонтова, кто видел в нем выражение духовных сил народа, его ума и совести, вносил свой вклад в это благородное дело.
Официальные власти Терской области хотели придать торжествам по случаю открытия памятника казенный характер: все было заранее расписано, выступающие отобраны, речи утверждены. И тем неожиданнее оказалось появление у памятника молодого горца в светлой черкеске с кинжалом на поясе. Дождавшись, когда смолк гул толпы, он повернулся вполоборота к бронзовому Лермонтову на пьедестале и проникновенно заговорил:
«Великий, торжествующий гений! Подрастающее поколение моей родины приветствует тебя, как друга и учителя, как путеводную звезду в новом своем движении к храму искусств, наук и просвещения…»
Потом на мгновение умолк, поглядел вдаль, на серебряные вершины гор, которые протянулись по всему горизонту, и продекламировал четыре строчки из своего нового стихотворения:
Торжествуй, дорогая отчизна моя,
И забудь вековые невзгоды, –
Воспарит сокровенная дума твоя, –
Вот предвестник желанной свободы!
Это было первое публичное выступление Коста. В его стихах звучал голос осетинской молодежи. В них выражалась вера в будущее, призыв к свободе, которую воспевал Лермонтов, к единению всех, кому дорог народ и его культура. Они были с восторгом восприняты прогрессивной общественностью и враждебно местными властями.
В те дни Коста, наверное, и не догадывался, что его глубокая любовь к великому русскому поэту и речь, произнесенная перед памятником, повлекут тяжелые последствия.
Вернувшись во Владикавказ, Коста узнал новость: семья Бабичей из города уехала. Куда? Ответ на этот вопрос был дан газетой «Терские ведомости» 10 сентября. Здесь в отделе «О перемене по службе» мелким шрифтом было напечатано сообщение: «Определен в службу отставной поручик Александр Бабич полицейским приставом г. Моздока с 1 сентября с. г.».
У нас, к сожалению, нет данных о том, как воспринял Коста весть о столь существенных переменах в жизни человека, которого он считал своим другом. Нет упоминания об этих событиях и в воспоминаниях Адамовой. Впрочем, это и понятно: воспоминания писались много лет спустя и приобрели соответствующую окраску.
По всей вероятности, Коста получил от Бабича из Моздока письмо. Оно до нас не дошло. Но о нем мы можем составить некоторое представление по двум фактам.
Первый: 17 декабря 1889 года в газете «Северный Кавказ» была опубликована статья «Владикавказ. Письмо ДРУГУ САШЕ» за подписью «СКУЧАЮЩИЙ ЖИТЕЛЬ».
«Прости, что до сих пор не ответил на твое письмо, – начинает автор свое послание, – но мне нечего писать…Ты упрекаешь, что я забросил лиру, а ты разве не читал поучения в «Неделе»… Пиши, брат, сам стихи, а я не хочу…».
Второй. Через месяц, в январе 1890 года, в госпитале было написано стихотворение А. Г. Б., в котором те же мысли и чувства. И «Письмо другу Саше», и стихотворение – созданы одним человеком.
Более 30 лет тому назад, на юбилейных торжествах, посвященных 80-летию со дня рождения Коста, литературовед А. Цаголова высказала предположение о том, что псевдоним «Скучающий житель» принадлежит великому осетинскому поэту. («Юбилей Коста Хетагурова. 1859-1939». Орджоникидзе, 1941, стр. 191.). Однако, в докладе эта гипотеза не была подкреплена убедительными доказательствами.
А. Цаголова умерла, и о «скучающем жителе» забыли. Вот почему статьи, подписанные этим псевдонимом, в собрание сочинений Коста не вошли. А жаль. Хотя их и не много, но каждая – это яркий образец газетной сатиры.
Далее события развивались так.
Выйдя из госпиталя, Коста 22 февраля опубликовал в газете «Северный Кавказ» «Великопостные куплеты для Владикавказа». Каждая строка этого произведения дышит задором, блистает сатирическими находками. Автор смеется, издевается, хлещет бичом острого слова провинциальные нравы и обыденщину. Ему больно за людей, их образ жизни внушает глубокую антипатию. Через месяц, 22 марта, в городском театре состоялся большой музыкально-литературный вечер. Его подготовили владикавказские любители с тем, чтобы весь сбор передать в фонд помощи беднякам-переселенцам. Разве мог Коста остаться в стороне от этого прекрасного начинания! Он принял активное участие в подготовке вечера, а затем сам выступил с чтением своих осетинских и русских стихов. Зал бурно рукоплескал. Тогда Коста вышел на авансцену и тихо произнес первые строки нового стихотворения:
Буря по ущелью
Облака несет,
Вихрем и метелью
Кружится, ревет…
Сакли, словно гробы
Из гранитных плит,
Прячутся в сугробы…
Сон везде царит.
Только над дорогой,
Под карнизом скал,
В сакельке убогой
Свет не угасал…
Дети полукругом
У огня сидят…
Ссорятся друг с другом,–
Есть давно хотят…
Мать их уложила
На тахту рядком,
Бережно прикрыла
Их своим платком…
И легко им стало
В мире светлых грез…
Мать лишь не сдержала
Затаенных слез…
Твердость изменила,
Страшно стало ей,–
Ведь она варила
Камни для детей.
Зал замер. Стихотворение «В бурю» потрясло присутствующих. Послышались рыдания. Вероятно, в этот вечер поэт был счастлив…
А на следующий день, 23 марта, начальник Терской области дал поручение «зорко следить за деятельностью художника Константина Хетагурова».
Затем произошли еще два события, вызвавшие общественный резонанс. Это судебная расправа и казнь неповинного Каирова, обвиненного в убийстве, и закрытие осетинской женской школы. Вместе с прогрессивной общественностью города Коста протестовал. Дело о закрытии единственной женской школы приобрело широкое звучание. Власти вынуждены были отменить свое решение, но для Коста эта история не прошла бесследно. Начальник Терской области использовал ее для расправы с поэтом: Коста вскоре был выслан из Владикавказа.
Эта ссылка свидетельствует о том, что местное начальство было хорошо осведомлено о деятельности Коста. Голос поэта раздавался на весь Северный Кавказ в защиту обездоленных и угнетенных горцев. Он обличал произвол местных властей, он обострял работу ума и раздувал пламень сердца. В нем звучали идеалы революционной демократии, нашедшие яркую поэтическую форму.
Великий осетинский поэт, публикуя свои произведения под различными псевдонимами – Коста, Актер-горемыка, Скучающий житель, Нарон, – все-таки не смог сохранить тайну авторства. Над ним разразилась буря, а все, кто вместе с ним подписал протест в связи с закрытием женской школы, вскоре были забыты местным начальством. Они, как видно, особой угрозы не представляли.
Что же получилось?
В течение нескольких лет дружили два человека. Некоторое время они даже жили под одной кровлей, писали вместе статьи, рисовали, занимались живописью, ходили в театр, назывались друзьями. А затем одного отправляют в ссылку, а другого назначают полицейским приставом. И случилось это почти в одно время. Как расценить такую ситуацию? Что лежит в ее основе: простое совпадение или какая-то закономерность?
И я направил свои поиски в новое русло. Вот передо мною «Кавказский календарь» на 1876 год. Здесь на странице 50 сообщается: в Пятигорском окружном полицейском управлении с 1875 года делопроизводителем работал отставной подпоручик А.Г. Бабич. Затем в 1876 году его назначили участковым приставом и в 1879 г. «За отличие по службе» произвели в поручики.
Затем… Что произошло затем, не совсем ясно. Однако факты таковы: «за болезнью» в октябре 1881 года Бабича уволили от должности пристава 4 участка Пятигорска.
И вот еще сравнительно молодой человек в конце 1881 года поселяется во Владикавказе. Он числится отставным пехотным поручиком, нигде не служит, хотя ему всего около 32 лет, занимается живописью и журналистикой. Таким встретил его Коста, и они подружились. Эта Дружба велась около четырех лет.
Очевидно, ссылка и все неприятности, связанные с ней, заставили Коста по-новому взглянуть на Бабича. В его облике открылись какие-то другие черты, в новом свете предстала история их дружбы. В ней были, должно быть, не только публичные выступления Бабича в печати, но и оставшиеся в тайне сообщения начальству. Не только дружеские заметки о художнике Константине Хетагурове, но и донесения о деятельности Актера-горемыки, Скучающего жителя, Нарона и, наконец, Коста, имя которого первоначально тоже было ни чем иным, как псевдонимом. Тогда его знали лишь близкие люди.
Только этим можно объяснить факт прекращения отношений Коста с Бабичем. Больше они не встречались.
Сравнительно недавно мне удалось найти в Госархиве Северной Осетии послужной формуляр Бабича. Некоторыми данными из него я и закончу эту неприятную историю.
Родился А.Г. Бабич в 1848 году. Был из дворян Терской области. Учился в Тифлисском пехотном юнкерском училище. Лет пять служил в Навагинском полку подпоручиком. С 1875 года по 1881 год – в пятигорской полиции. Далее с 1889 по февраль 1900 года он – пристав одного из полицейских участков Моздока. Умер 11 марта 1904 года.
После его смерти вдова Е.А. Бабич стала хлопотать о пенсии. И здесь выяснилась любопытная деталь: при исчислении стажа Бабичу были засчитаны все годы жизни во Владикавказе как служба в полиции (исключая последние девять месяцев перед назначением в Моздок), хотя официально он нигде не работал. Вот этого Коста и не знал.
Вдова Бабича пенсию так и не получила. И произошло это потому, что сразу же после увольнения от должности полицейского пристава против ее мужа было возбуждено уголовное дело. Бабич обвинялся по четырем статьям сразу: 347, 348, 354 и 416 пункт 9. Однако, дело было прекращено из-за смерти Бабича. Таким образом, суда он избежал, но его вдова и двое ребят остались без средств к существованию.
А в чем же обвинялся Бабич? Может быть, в конце своей жизни он совершил деяние, достойное уважения потомков?
После долгих поисков нахожу «Свод законов Российской империи». Здесь в 15 томе есть «Уложение о наказаниях». Отыскиваю нужные статьи.
Ничего не скажешь. Какова жизнь, таков и конец…
Оскорбление личности при исполнении служебных обязанностей, взятие под стражу без соблюдения законов, злоупотребления по должности (растрата и пр.) и утеря служебных бумаг. В зависимости от обстоятельств вторая из этих статей грозила каторгой до 10 лет.
Так закончил А.Г. Бабич, которого Коста несколько лет с детской наивностью и доверчивостью считал «милым другом Сашей».
И великие люди иногда ошибаются…
