РАССКАЗЫ
ГДЕ ТВОЯ ХИЖИНА, ДЯДЯ ТОМ?
В раннем моем незамутненном детстве о неграх мы узнавали из газет и книжек. Первого негра я увидел лет в 11, в Москве, и это событие было таким, как если бы сейчас я увидел инопланетянина. И первый вопрос о них был: “Па, а как они друг друга отличают? Они же все черные!”. В газетах много писали об угнетении негров в Америке, как их линчуют и оскорбляют, и о том, как наш советский народ сопереживает их тяжелой судьбе. Газеты писали, что там, в злой Америке, расизм, а вот у нас его совершенно нет и не может быть ибо мы строим коммунизм, в котором все расы и нации будут равны, даже помню плакаты того времени: три улыбающихся лика под красным знаменем – белый человек славянского типа, негр с толстыми губами и желтый раскосый под соломенной конусовидной шляпой – и называлось это могучим и красивым словом – «интернационализм»! Мало того – негров у нас любили, сильно любили, и это было нетрудно ибо, более 90 процентов населения России чернокожих в глаза не видели – лишь иногда экранах кинотеатров и телевизоров или на фото в черно-белом, в основном, варианте мелькали их лица. К тому же любить негров полагалось политически: секса, как известно, в СССР не было, зато была любовь «политическая». Но это все сочувствие абстрактное. Зато помню книжку своего детства «Хижина дяди Тома» с картинкой умирающей белой девочки в постели и скорбного седого негра, стоящего рядом. Вот через эту книгу, через картинку, негров и в самом деле становилось жалко. Таким образом, литература превращала абстрактное «вообще» в конкретный образ, создавала личное отношение. Сами, конечно, в очередях бесконечных мучились, но на фоне того, что эти бедолаги терпели от Ку-Клукс-Клана, мы чувствовали себя просто счастливчиками. Однако скоро в Москве, Ленинграде и других крупных городах СССР встретить негра или негритянку на улицах стало явлением, хоть и редким, но довольно обычным. И выглядели они отнюдь не забитыми или нищими: держались достойно, прямо, одевались вполне цивильно по западным меркам, а иногда экзотически и красиво – женщины, обернутые в цветные сари и с золотыми тонкими браслетами на запястьях. А если кто в классе говорил: “Вчера я в Москве с папой видел негра!”, то авторитет такого одноклассника на ближайший час было обеспечен, при этом почему-то всегда спрашивали: ”Живого?.. Если этот авторитет не перехватывал наш единственный отличник Виталя Вайсберг сообщением типа: “А у меня появилась серия марок “Животные Арктики”!(сейчас трудно объяснить наш восторг к этим маленьким цветным наклейкам на конверты, страсть к их собиранию, в которой первенствовал Виталя – видимо доставали родители, знаменитые на весь город врачи), Но к неграм! Даже у нас в Подольске, недалеко от нашей девятиэтажки жил негр, которого знали все и каждое утро он проходил мимо нашего дома по пути на работу. У него была дочка симпатичная мулатка лет десяти, которая носилась по району вместе с нашей детворой – играла в догонялки, качалась на качелях. В перестройку и во время распада СССР количество темнокожих сынов Африки в городах значительно увеличилось. По большей части они приезжали в Россию учиться – это было дешевле, чем учеба на западе, где-нибудь в США или Франции. Снимали жилье они не только в Москве, но и в области. И вот у нас наступили девяностые годы. Все бросились на приманку капитализма – повсюду вырастали торговые ларьки, торгующие круглосуточно пивом, подозрительного происхождения спиртным, презервативами и жвачкой. В быт россиян прочно входили такое понятие как наезд, рэкет,… Однако вернемся к неграм . Не забуду как мой маленький сын впервые увидел негра. Было ему годика четыре, и я отправился с ним гулять через дорогу в парк Речного вокзала. Парк был довольно запущенный, диковатый, на одном из перекрестков аллей находился старый безводный разрушающийся фонтан с сухими прошлогодними листьями на дне, в стиле сталинского лжеклассицизма. Рядом с ним стоял негр художник с мольбертом, очевидно студент, находящегося недалеко Суриковского училища, выполняющий очередное художественное задание. Это был хорошо сложенный парень в куртке с курчавыми короткими волосами и внимательными темными глазами. Мы зашли со спины к нему справа и тут мой малыш остановился и в изумлении, тихо ахнув, произнес: «Папа! Посмотри какой черный!!!» Негр оказался парнем с юмором и беззвучно расхохотался, показывая белые свежие зубы. «Ну, Гоша, – пытался разъяснить я своему малышу, – дядя из Африки, а там много солнца и он загорел!» Парень улыбался – он был симпатичный и добрый. В то время попрошайничество, обман, мошенничество приобретали формы самые разнообразные, самые невероятные, но чернокожий попрошайка мне встретился всего один раз. Впрочем, он вел себя вполне прилично и бедным не выглядел – в белоснежно белой куртке, светлой шапочке. Он отрекомендовался на чистейшем русском языке представителем некого фонда гуманитарных и культурных инициатив показывая какой-то великолепно оформленный бланк с гербами и печатями. – Мы оказываем помощь научным и гуманитарным организациям и лицам: ученым, талантливым студентам и литераторам, не хотели бы вы… и т.д. – Вы не представляете, как вам повезло -ответил я – я как раз такой бедный литератор и в подтверждение показал ему книжку члена Союза писателей Москвы. – И мы, не сговариваясь, рассмеялись и разошлись. В то время совершал частые поездки из Москвы в Подольск и обратно. Путь лежал через Царицыно, где между станцией метро и железнодорожной платформой был большой пассажиропоток. Станция Царицыно представляла собой настоящую криминальную клоаку. Непросто было пробраться сквозь тесноту ларьков торгующих – пивом, сухариками, пластиковыми членами, дешевыми яркими китайскими игрушками, и прочей мелочью, занимающими и без того узкий проход к платформам. Мало того, посреди этого прохода стоял импровизированный игральный столик, на котором дурили народ наперсточники. Наглость их была чудовищной: они зазывали открыто народ, хватали прохожих за рукава. Милиция же делала вид, что ничего не замечает. Власть бандитов на станции была практически безраздельной. Однажды, возвращаясь в Подольск в дневное время, я наблюдал следующую сцену. Рослый крепкий мужик, обманутый наперсточниками, решил вывести их на чистую воду, Не найдя милиционера, уверенный в своих силах. правдолюб решил разобраться со шпаной самостоятельно и возвращался к их столику. От носа вниз свисала у него толстая красная нитка – кровь из разбитого носа. Незнакомые пожилые женщины пытались его удержать: «Куда вы идете, все бесполезно! Они вас изобьют!» но он горел местью, и что такое эти мелкие шакалы в сравнении с ним почти двухметровым крепким мужиком?.. А навстречу ему уже выдвигалась целая свора хищников, в центре которой шагал весь сжатый в пружину парень со стрижкой ежиком. Глаза его были злобно сощурены и он поигрывал кулаками, в одном из которых мелькал кастет: очевидно в подобных мероприятиях ему приходилось бывать не раз и он прекрасно знал куда и как бить. Я не стал досматривать чем все кончилось, скорее всего ничем хорошим: подошла моя электричка и надо было спешить. Однажды темным ноябрьским вечером я возвращался в Подольск и, минуя все киоски, взяв бутылку пива, вошел в вагон электрички. Час пик прошел, и народу было немного. Я вошел в залитый желтым светом вагон и спокойно уселся ближе к середине и стал тянуть пиво глядя в окно. за которым увидел идущего милиционера с одним пацаненком лет шестнадцати хулиганского вида, головная боль станционной милиции. На этот раз они о чем-то беседовали мирно, улыбались, очевидно, находя полное взаимопонимание. Поезд тронулся, и через вагон торопливо прошел молодой негр лет тридцати в лыжной шапочке. В окнах, кроме отражений вагона почти ничего не было видно и я не спеша помалу прихлебывал пиво, давая ему согреться во рту пере глотком. Приближалась следующая остановка и тут мимо меня быстро прошли молодые негры – один, второй, третий: в тамбуре они остановились и к ним присоединился еще один их соотечественник из соседнего вагона – таким образом их оказалось там четверо или пятеро. Динамик объявил остановку, поезд встал и дверь с шипеньем раскрылась. И тут через вагон в ту же сторону, куда шли негры, к тамбуру топоча пробежала шайка из пяти- шести подростков и, а у выхода на платформу возникла, согласно видимо плану гоп-стопщиков такая же группа «арийцев» отрезая путь отступления. Но негры и не думали отступать или становиться беспомощными жертвами, чего наши «арийцы» никак не ожидали. Кроме того, африканцы были довольно взрослыми и крепкими ребятами, один из которых этих трех шакалят. Расклад сил поменялся в точности наоборот, и они перешли в яростную и сокрушительную контратаку. Сначала мимо меня промчалась вихрем наша гопота, за ними разъяренные африканцы. Им удалось нагнать последнего и тот забившись в угол перед тамбуром, сжавшись в жалкий комок, закрываясь ручками, растерявший вмиг все человеческое. пронзительно верещал, как заяц в волчьих челюстях: «Не я, не я это! Не я! Не я!!». Не знаю, что меня заставило оказаться рядом, может быть животный, пронимающий до кишок ужас в этом вопле, в котором уже ничего не оставалось человеческого. Но в следующий момент я заметил в руках у круглоголового крепкого африканца короткое стальное лезвие. Но во мне была какая-то уверенность, что с этими ребятами я смогу договориться, наверное, чувство, что это НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ, и я стал убеждать. «Ребята! постойте – на вас же самих все повесят! Поймите. И т.д.» Они тяжело дышали, но нож исчез…. «А вот вы видели, что он мне сделал?» – повернул голову ко мне боком молодой парень в шапочке: под черной парусно опухшей щекой кожа лопнула на протяжении сантиметров пять вдоль нижней челюсти и между ее краями вылезло красное мясо– такой удар можно было нанести лишь неожиданно, подло по неподвижному человеку, когда шпана разговором отвлекает внимание, а их дружок преспокойно, будто от нечего делать, подходит сбоку, примеряется и что есть сил выбрасывает ногу, финт, которым он хвалился перед своими шакалятами и теперь впервые показал его на практике. Они отпустили его, даже не дав вслед пинка. А электричка продолжала свой ход и, когда я допил пиво, приблизилась к Подольску. На станции я пересел в автобус и затем вышел на своей остановке, на площади вблизи громадного памятника великому и ужасному интернационалисту и направился вглубь квартала к своему дому. Впереди меня оказались два подростка и, к моему удивлению, в одном из них я узнал «спасенного». Они весело переговаривались и хохотали, будто и не случилось ничего особенного, все забыв и ничему не научившись. И стало ясно – завтра они снова выйдут на охоту.
ИДЕАЛЬНАЯ ДЕВОЧКА
1. В Свету Калинину были влюблены все мальчишки нашего района, все, кто хоть раз на нее глянул. Смотреть на нее было трудно: руки и ноги сразу немели, в голову ударял жар, во рту моментально становилось сухо, и я, чтобы скрыть свое состояние при случайной встрече на лестнице нашей пятиэтажки, невольно и поспешно отводил газа, придавая лицу выражение холодного безразличия и даже презрения, она же проходила мимо, гордо задрав носик. А вечером, когда я ложился спать, подступали мучительно сладкие грезы о ней: сохраняя мужественную суровость, я героически спасал ее то от диких северо-американских индейцев, то метким выстрелом сваливал мчащегося на нее носорога, то подхватывал, когда она падала с горного обрыва… и она сама являлась ко мне с благодарностью и… Конечно, со Светой меня мог бы сблизить только необыкновенный подвиг, иного пути не было. Потом должно было произойти что-то наисладчайшее и запретное, вызывающее жар в чреслах. Казалось, это будет все происходить при нежнейшем соприкосновении определенных мест, вроде как у жучков солдатиков, которых я видел в лесу, соединяющихся друг с другом хвостовыми кончиками тел. В то время утверждение, что секса в СССР не существует не было далеко от истины, во всяком случае, говорить на эту тему, по умолчанию, считалось верхом неприличия. Гораздо более осведомленной тут были шпанята из соседних домов, где жили заводские рабочие: пьяные оргии взрослых то и дело проходили прямо на их глазах со всеми физиологическими подробностями, и молва окольными путями время от времени именно из этого, вызывающего страх и ненависть мира, доходила до нас, почти барчуков, а до той поры то, чего мы не знали, находилось в области причудливой фантастики. Во всяком случае, шокирующие сведения о том, что тело должно войти в тело мы получили оттуда, из мира городской канализации. Меня мучил жар внизу живота, я ерзал, долго не в силах заснуть, а просыпался не выспавшимся, разбитым, сидел в школе, плохо воспринимая материал, нередко получал плохие отметки. Впрочем, подобным образом мучился не только я, а не менее полутора десятков мальчишек нашего и соседних домов. Света мне нравилась больше всех девочек в школе и во дворе – у всех были какие-то недостатки – то кожа в мелких пупырышках, то красноватый цвет лица, глаза или слишком маленькие или слишком большие, нос некрасивый, ножки то кривоватые, то слишком тонкие, то слишком толстые… Лишь Света казалось мне самой-самой, воплощенным совершенством, каких одна на тысячу – в ней все было безупречно: гладкая кожа лучистой белизны, носик, ноздри которого просвечивали розоватым, карие умные глаза, черные, слегка вьющиеся волосы, ножки… ну и так далее. Жила она на два этажа выше над нами: видеть ее приходилось нечасто – училась в другой школе, гулять во двор родители ее не выпускали (и правильно делали). Все будто обещало, что она пойдет в тетю Люсю ее маму, ладную белокожую брюнетку, красотку с живыми и лукавыми карими глазами, и даже ее превзойдет, став уже не красоткой, а красавицей. Папа же Светы был полной противоположностью мамы – совершенно неслышный невзрачный худощавый блондин с лысиной, светлыми ледышками глаз за роговыми очками, ходивший летом в светлых брюках и светлой рубашке, в соломенной шляпе – он казался мне большой одежной молью. Впрочем, говорили, что этот тихоня, работает каким-то начальником в Подольском военном архиве и с подчиненными – лютый зверь. С расположением балконов моему другу Володьке повезло больше, чем мне: его балкон находился не непосредственно под Калиниными, а в стороне, в ближайшем ряду, и с него было хорошо видно тех, кто выходит на Светин балкон. Правда, Светин балкон, в отличие от наших открытых обладал существенным недостатком – был аккуратно обшит синими досками до перил. Нередко в летнее время мы с Вовкой играли на балконах то на моем, то на его. В тот день мы лепили пластилиновых солдат на Вовкином балконе. Я поднял голову и увидел Светиного отца. В руках у него была половина тяжелого морского бинокля (наша мальчишеская мечта), которой он пользовался как подзорной трубой, направив ее на лесные дали, начинающиеся через дорогу от нашей пятиэтажки. – Рахиль, – вдруг позвал он, видимо, заметив что-то интересное в голубых лесных далях, – иди, посмотри… На балконе рядом с ним оказалась тетя Люся. – Слушай, – спросил я Вовку, когда Калинины ушли в квартиру, – а что такое Рахиль, ведь она тетя Люся? Вовка пожал плечами.
– А как ты думаешь, – спросил я Вовку, – у тети Люси есть любовник? – И почему ты в людях видишь гадкое? – неожиданно обиделся Вовка. Само собой, он, как и я, был влюблен в Свету, и это было нашей большой совместной тайной. Несмотря на постоянную опеку родителей, Света была девочкой живой и кокетливой. Однажды родители оставили ее дома с подружкой и, когда я сидел на балконе, просматривая книгу «Птицы СССР», сверху послышался дразнивший меня голос: «Амаякеро! Амаякеро!». В том году по радио то и дело крутили не то кубинскую, не то испанскую веселую песенку, от которой вся страна была без ума, с припевом: «Мамайокеро!» (мама, я люблю…). Впрочем, о значении этого припева я и не подозревал. – А ты курица! – закричал я почти радостно. – Амаякеро! Амаякеро! – дразнила Света, а я же перелистнул книгу «Птицы СССР» и начал ее последовательно дразнить в ответ, то уткой, то гусыней, то цаплей, то дрофой, то еще какой-нибудь птицей из книги. – Амаякеро! Амаякеро! – всякий раз отвечала она. Наконец ей надоело испытывать мою орнитологическую эрудицию, и она ушла с балкона. Однако эта победа не принесла мне никакого удовлетворения. Шанс развить наше знакомство прошел мимо. 2. Это случилось, когда я учился в классе 6 или 7. Я возвращался из школы темным осенним вечером (в том году наш класс был переведен на вторую смену) в хорошем настроении, предвкушая, как я порадую маму пятеркой по математике. Вошел в подъезд и вдруг увидел, что два лестничных пролета, ведущих к нашей квартире заполнены теми, кого здесь встретить никак не ожидал: вся районная шпана, все эти Читы, Сальники, Светилы, рыжие братья Перепелкины, и прочие. Пришлось проходить к квартире между них, воняющих, как мне казалось, чем-то нечистым. – Слушай! – спросил меня вдруг Светило, он, кажется, был у них самым уважаемым, потому что его родной брат сидел в тюрьме за грабеж: – Ты Светку Калинину знаешь? – Ну, знаю. – Сходи, вызови ее сюда. – Ну, мы с ней не дружим, – не без некоторого злорадства ответил я, нажимая на звонок. Лишь на следующий день по отрывкам разговоров взрослых (напрямую я спрашивать стеснялся) стало понятно, в чем дело. На сходке шпаны Свету Калинину единогласно объявили королевой района и города. Собственно, вся делегация и явилась, чтобы объявить ей эту радостную весть. Королем был, очевидно, Светило, а может быть и Сальник и Череп (абсолютно лысый от рождения пацан ) – эдакий триумвират, но явно не рыжие братья Перепелкины: с их удивительной тупостью они годились лишь в слуги. Однако Светины родители не оценили, какой чести их дочь удостоилась и энергичная тетя Люся, Светина мама, нашла слова способные всю гоп-компанию в момент вымести на улицу. Время шло: я закончил школу, поступил в медицинский институт. Наши случайные встречи со Светой практически сошли на нет, и я ее почти забыл. Странное время наступило в стране: в светлое будущее коммунизма уже никто не верил, кроме клинических идиотов, торжествовала идеология мелкого вороватого обывателя, главным литературным героем интеллигенции стал веселый мошенник Остап Бендер. Тоскливое, серое, скучное время, но в обществе зрела неутоленная потребность героизма, которую, казалось, в обычной жизни, стремящейся к повальному усреднению, удовлетворить было невозможно. И тут над страной прохрипел живительный хриплый голос Высоцкого: «Кто здесь не бывал, кто не рисковал, тот сам себя не испытал…» Вот оно – горы! Героика риска, красивого поступка – вершины, ледники, трещины, камнепады… костер, палатка, гитара, вольные неподцензурные песни, дружба! Интеллигенция, студенты и научные работники из всяких точащих убийственные атомные ракеты «ящиков» кинулась преодолевать вершины и ледники Кавказа, Памира, Хибин… Дух горной романтики на какое-то время захватил и меня. Я возвращался из нелегкого горного похода, поднимался по лестнице, окрепший, пропахший дымом костров – штормовка, полупустой рюкзак небрежно закинутый на одно плечо, как вдруг встретил сходящую вниз Свету. Мы поздоровались, обыденно, будто виделись только вчера, но поднимаясь выше, я успел заметить невольную улыбку Светы – она явно оценила мой экзотический вид! Но я отметил, что Света стала уже не та. В ней, конечно, сохранилась правильность черт, фигуры, но не было уже прежней волшебной яркости, будто какой-то тайный фонарик погас: мраморная, божественная белизна кожи перешла в белизну восковую. И все же еще действовал свет прошлого. Позже я ее встретил в электричке, возвращаясь из института. Поздоровались.
Сели рядом. В то время электричка шла до Подольска целых 45 минут, и все это время мне полагалось о чем-то говорить – это меня слегка напрягало: разговаривать с женщинами я еще не очень умел. Но казалось странным, что вот мы сидим рядом, и это меня не слишком давит. Света превратилась в женщину вполне приятную, но не потрясающую. Минут 10-15 мы беседовали о том кто где, как и чему учится. Я был на последнем курсе мединститута, а Света заканчивала юридический факультет университета, готовилась стать то ли адвокатом, то ли судьей, и я с трудом соотносил ее с жуткими фото изуродованных трупов в учебнике криминалистики, однажды попавшем мне на глаза и оставившим неизгладимое впечатление. Я рассказывал о своем медвузе. Через 10-15 минут общая тема была исчерпана, и еще целых полчаса мне пришлось напрягаться, выдумывая что-то новенькое; боюсь, я ей показался не слишком умным и почувствовал облегчение, когда поезд дошел до Подольска и мы пошли на выход. На вокзале легко простились, хотя ехать дальше надо было в одном автобусе, а потом идти к одному и тому же дому. Но каждый сделал вид, что у него какие-то свои дела, и я был счастлив, избежав дальнейшего разговора ни о чем среди стиснувших друг друга стоящих пассажиров, когда чувствуешь, как ты с каждой минутой катастрофически дуреешь. Потом я слышал, что Света собирается замуж за летчика полярной авиации. И видел я ее в последний раз выходящей из нашего подъезда с высоким шатеном в кожаной коричневой куртке: волна волос, откинутая назад, открывала красивый лоб над ясным лицом. В тот день ударил неожиданный для сияющего солнца косой снегопад с крупными хлопьями: с левой стороны неба сияло солнце, а с правой стремительно снег летел. Света смотрела на своего героя, а парень широко улыбался, поеживался и весело приговаривал: «Ах, хороша погодка, хороша!» Света нашла своего героя. Меня спросят, так о чем же рассказ? – А о том, как случилось неслучившееся.
РУДИК, КОТОРЫЙ МНОГО ЧИТАЛ
Артурчик читал книгу с трудным, но красивым названием – «Флибустьеры». Что оно означает, он не знал, хотя догадывался. Книга описывала, как пираты Карибского моря штурмовали и грабили разные приморские города, пытали своих пленных, чтобы те рассказали, где спрятаны их сокровища. В открытое окно доносилось кудахтанье куриц и лай Тарзана. Артурчик любил все морское – море и моряков, которых считал героями. Но пираты ведь были разбойниками, а какие из разбойников герои? И в то же время пираты были моряками и это смутно тревожило Артурчика. А может быть, думал он, есть разбойники плохие и есть разбойники хорошие, которые грабят лишь богатых злодеев? Как капитан Блад, который вел себя так благородно – рабов освобождал!.. В комнату вошла тетушка Сирануш, аккуратная, похожая на индианку, с удивительно свежей для ее возраста смуглой кожей. – Читаишь? – спросила она, лукаво сверкнув антрацитовыми глазами. – Да, – ответил Артурчик, не отрываясь от книги. – А на воздух не хочишь? – спросила она. – Нет, – сказал Артурчик, – там скучно. – Скучно? – удивилась тетушка, поправляя кастрюлю на плите. У нее было столько забот с домом, садом, огородом, несушками, хряком, которого они с Авдеем завели и кормили отходами, помоями, очень аппетитными, судя по тому, как охотно их уничтожал хряк. Подобная мысль ей никогда не приходила в голову. Ей же на самом деле казалось скучным сидеть весь день без дела, согнувшись над книгой, где, она знала, все выдумано. Артурчик не отвечал. Книги ему казались куда интереснее жизни, особенно их жизни в Подольске, где каждый день одно и то же: унылая страшноватая школа и дом, школа и дом, у взрослых – работа, магазин, квартира – и как они могут терпеть? И сам город, с его одинаковыми пятиэтажками, дымящимися заводскими трубами, казался воплощением скуки. Однако он верил, что когда-нибудь и у него обязательно наступит интересная, как в книгах, жизнь. Конечно, после школы… Но как бесконечно далеко это время – целых семь лет надо ждать и терпеть. Когда тетушка вышла, он встал, потянулся и зевнул. Взгляд его упал на небольшую этажерку в углу. Книжку о пиратах он взял у дяди Мити. У тетушки же книг не было, кроме этих двух, на верхней полочке этажерки. Сверху лежала книга с непонятными армянскими буквами. Каждый вечер перед сном тетушка надевала очки, раскрывала ее и шевелила губами. – Теть Сирануш, про что эта книга? – спросил Артурчик. – Про Бога. – Но ведь ученые доказали, что Бога нет! – удивился Артурчик. Тетя Сирануш подняла на племянника чернющие до блеска глаза: – Они ТАК думают, а я ТАК не думаю. Другая книга, на которой лежала армянская, называлась: И. Сталин. Краткая история ВКП(б). Артурчик как-то полистал ее, и она показалась ему скучной, хотя в ней было много подчеркиваний карандашом и галочек на полях. Видимо, дядя Митя читал, хотя все говорят, что дядя Митя, сын тетушки, вовсе ему не дядя, а двоюродный брат… Но какой же брат, если на тридцать лет старше! Конечно, дядя! А вот сыну дяди Мити, Левке, про которого говорят, что он якобы приходится Артурчику племянником, столько же лет, сколько и ему. А значит, он его брат, хотя хулиганистый и читать не любит. Лежа на топчане, Артурчик задумался в полудреме. Да и здесь, в Луганске, куда зачем-то приехали на отпуск с ним родители, так же скучно, как дома, уж лучше бы на море. Здесь также изо дня в день взрослые делают одно и то же, одно и тоже, по одним и тем же улицам ходят, вроде лунатиков… А, может быть, настоящая жизнь у них только во сне!? А детям до поры просто не рассказывают… Артурчику вдруг стало немного страшно и тревожно… Не может быть: мама не лунатик, и она все бы рассказала! Да! – вдруг осенила идея – они все загипнотизированы! Да, загипнотизированы Кем-то, и все время ждут, когда Кто-то придет и сделает их счастливыми… А он не поддастся, потому что у него сила воли большая! – Цып-цып-цып! Цы-ып-цып-цып! – послышался со двора голос тетушки и озабоченное куриное квохтанье. Вот у него, когда вырастет, жизнь другая будет, интересная, потому что он ждать от кого-то ничего не будет, а сам свою жизнь сочинит! Вот возьмет и на рыболовецкий сейнер устроится! Матросом! На этой счастливой мысли Артурчик перестал думать – заснул. – А-артур, А-артур, вставай! – услышал он мамин голос, она пришла с рынка. Тетя Сирануш колдовала у плиты, откуда вкусно пахло украинским борщом. Скоро из города вернулся отец, присел за стол отдохнуть. Артурчик же снова взял книгу «Флибустьеры» и отправился читать в самую дальнюю и прохладную комнату дома. – Гамазасп! – позвала тетушка Сирануш. – Артурчик совсем не гулял. Не заболел?
– С какой стати он заболеет? – хмыкнул брат. – Я тебе еще скажу, кто много читает, с ума сходит. Насчет чтения у тетушки было твердое убеждение, что если человек больше ста книг прочтет, становится не такой как был, умопомешанным. Именно сто книг было тем страшным рубежом, за которым люди переставали друг друга понимать! – О-о! – простонал Гамазасп. – Опять ты… Хочет читать – пусть читает! – И глаза себе испортит, – добавила Сирануш. – А ты помнишь сына Алмаст, Рудика из Еревана? Алмаст как радовался: мой сын тысячу книг прочитал, и что? Теперь она несчастный мать: Рудик совсем с ума сошел! Слушай, Гамазасп, у меня за Артурчика сердце болит, совсем воздухом ни дышит! На улицу не ходит… – А что там делать? – отмахнулся Гамазасп. – Как что, – удивилась Сирануш, – пусть абрикосы покушает, их на дереве много. И на земле. Собрал бы их, а то мне наклоняться трудно. Сварила бы варенье, взяли бы с собой на зиму. А то читает да читает… покушал бы! – Я тоже много читаю, – усмехнулся Гамазасп, – и что, я сумасшедший? – Ты кхирурх, тебе читать надо, а то ни там разрежишь! – Ну, знаешь, я не только про хирургию читаю. Ты же была у нас? Видела книжный шкаф? – И что, все книги там прочитал? – недоверчиво сощурилась Сирануш. – Ну, почти. Во всяком случае Льва Толстого все тридцать томов! И что, я сумасшедший? – Нет, – вздохнула Сирануш, – … но и не здоровый! – А кто же? – Сказать? – Ну, скажи… – Сказать? – Скажи-скажи! – Писихованный! Гамазасп раздраженно швырнул вилку об стол. – Нет, ты мне скажи, – упрямо заявила Сирануш, – почему так? – Что так? – А то… в одной книжке написано, что это хорошо, а то плохо, в другой наоборот: то – хорошо, а это плохо… Кому верить? Чем больше люди читают, тем больше путаются! Потому все и писихованные стали! Вот и Рудик… Дверь комнаты открылась, показался Артурчик.
– Папа, а что значит флибустьеры? – Разбойники, сынок.
– А они хорошие были?..– спросил мальчик.
