В современном непрочном и нестабильном мире на неокрепшие умы наших сограждан ежеминутно обрушивается поток информации для восприятия поток информации, источники которой подчас настолько противоречивы, что слушая «достоверные» рассказы очередного медиаэксперта о нашем, для меня недалеком, прошлом начинаешь сомневаться в собственной адекватности. Поэтому, задавшись целью облегчить жизнь своим потомкам, я решил написать о том, как мы жили, чем дышали, о чем мечтали, что нам удалось, а что нет, в надежде на то, что им не придется искать информацию о нас и нашей эпохе в интернете или сомнительных шедеврах современной полиграфии. Начать я решил, как принято с описания детства, однако прошел не один Новый год и не один Понедельник, прежде чем сегодня, в пятницу 12 апреля 2019 года, я решился. Подвигли меня к этому две причины – великолепная фраза, прочитанная накануне в старинной персидской книге и телефонный разговор с моим кабардинским братом Володей Гуговым, которому я недавно посылал свой небольшой рассказ.
Итак, вот эта фраза: «Верши дела теперь, пока цветок твоей жизни пышно расцветает на лужайке, пока осенний ветер старости не поднялся в цветнике твоего бытия, а не то раскаешься, но будет уже поздно и, как ты ни будешь утешать себя, все будет бесполезно». Ободренный напутствием из Нальчика и памятуя о том, что цветок моей жизни цветет уже не так пышно, а осенний ветер стал полновластным хозяином в цветнике моего бытия, я решил сойти с пути покоя и благоденствия и начал писать эту долгую повесть о прошлом.
Рожден я был в тяжелом и голодном 1946 году, в семье нищего 23 летнего студента исторического факультета, которого Великая Отечественная война хорошенько пожевала и выбросила в жизнь инвалидом 2 группы, поставив крест на карьере офицера, о которой тот мечтал, поступая в военное училище. Он особенно гордился немногими выжившими друзья-ми, которые продолжали успешную воин-скую карьеру после окончания Великой Отечественной ваойны. На этом редком фото он со своим старшим товарищем по училищу Героем Советского Союза, Георгием Александровичем Калоевым, во френче, который мама соорудила из форменного кителя, в котором он вернулся из армии.
Маме же, после моего рождения, пришлось распрощаться с карьерой в Госбанке, где ее работа была отмечена медалью «За доблестный труд» и подругами, с которыми она во время войны патрулировала улицы осаждаемого фашистами Дзауджикау. Во время одного из таких дежурств она с напарницей задержала диверсанта, и к значку «Ворошиловский стрелок», которым мама очень гордилась, добавилась медаль «За оборону Кавказа». Местом моего рождения стал Родильный дом №1 на улице Дзержинского 32. О некоторых подробностях этого события я узнал в 4 классе, когда среди бумаг отца нашел короткую записку: «Сегодня в понедельник, 26 августа 1946 года, в 18ч. 32 м. родился сын Петр, день был туманный». В последствие, все беды и невзгоды, в изобилии сыпавшиеся на мою несчастную голову, я неизменно объяснял рождением в туманный понедельник. Правда, затем, еще через пару лет я узнал от мамы, что хотя при появлении на свет я весил менее 3 килограммов, – рожден был в рубашке! Этот факт несколько успокоил меня тогда и поддерживал во мне веру в счастливое будущее всю последующую жизнь. Затем, когда я уже стал bp`wnl, мама рассказала мне, что роды были долгими, я никак не хотел расставаться с ней, но упорные акушеры извлекли-таки меня с помощью щипцов. Сразу стало понятно, почему во время учебы в медицинском институте все приспособления для родовспоможения, с которыми нас знакомили на кафедре акушерства и гинекологии (даже безобидный тазомер) вызывали у меня жуткую неприязнь. А еще у меня была отметина в виде красной полосы на лбу, по типу красногвардейской ленты через папаху, именно поэтому родимому пятну мама узнавала меня среди кучи орущих младенцев, привозимых на кормление.
Обитатели студенческого общежития по улице Шоссейной (Ватутина) дом № 23, куда в комнату № 72 меня принесли из родильного дома, встретили нового жильца с восторгом, недостатка в желающих посидеть со мной не было, девушки таскали меня из комнаты в комнату, примеряясь к радости материнства. Однако не обошлось без небольшого скандала, моя бабка по отцовской линии решила назвать меня Хазби в память о своем брате, не вернувшемся с войны, но тут мама, проявив невероятную для нее твердость, настояла на том, чтобы меня назвали Петром. Так звали нашего родственника, фронтовика, сурового командира разведбата, часто навещавшего наше скромное жилище и не раз спасавшего меня от отцовского ремня. Поэтому бабка долго не произносила моего имени, называя Джыбылоны фырт (сын Джибиловой). Судя по фотографиям, уже на первом году жизни я приобщился к общественной и культурной жизни города, через посещение детского новогоднего утренника, детали которого в моей памяти не сохранились. А вот первое посещение театра кукол в возрасте 3,5 лет закончилось кошмаром. Давали «Мальчика с пальчик», сцена и декорации было жути натуралистичны, особенно в темноте зала. Я забыл обо всем, даже о том, что я не один и помимо отца на спектакле полно зрителей. Если вы помните сюжет этой драмы, в которой родители, наплодившие кучу детей, решают избавиться от них разом, отведя в дикий лес с дурной репутацией, кишащий людоедами, то вы поймете мое состояние. Когда малыши на сцене попали в дом людоедов, где помимо огромного котла для варки мяса висели части туш млекопитающих, я заревел от страха так, что отцу пришлось уводить меня через запасной выход за сценой. Таким образом, я еще раз, но уже вблизи, увидел весь этот ужас. Вторым кошмаром моего раннего детства была женщина, которая выполняла десяток работ в научно-исследовательском институте, располагавшемся на улице Советов (ныне Миллера), куда отец, от безысходности, водил меня с собой. Она казалась мне настолько страшной, что баба Яга отдыхала, нервно покуривая в сторонке. Я видел ее в ночных кошмарах, величиной с дом, в котором мы жили, и просыпался в холодном поту. И хотя потом меня познакомили с ее сыном, на пару лет старше меня, таким же неприкаянным, как и я, с которым мы коротали время в дровяном чулане, поднять глаза на его мать и рассмотреть ее, я не решался. Сына звали Колей, видимо это и был ее грех, который она усердно замаливала, проводя все свободное время в церкви, где делала то же что и на работе, да еще и обстирывала попов, не зная отдыха и выходных. Мама, одним из многочисленных талантов которой было портняжное искусство, из лоскутов и старой одежды создавала мне неимоверные костюмы, благодаря которым я выглядел вполне достойно. Мое рождение, фронтовая инвалидность отца, его работа внештатным инструктором райкома партии и статус аспиранта, сыграли свою роль, и мы стали жильцами двора-муравейника на улице Церетели (Атаманская) 21. В этом бывшем поповском подворье, нам выделили хоромы, состоявшие из зала 14 кв. метров, два подслеповатых окна которого выходили на лестничную площадку, и шестиметрового вестибюля, с окном побольше. Из этого окна были видны не только крыши сортира и многочисленных сарайчиков нашего двора, но и дворик скульптора Джанаева в соседнем доме, и сады во дворах домов на параллельной улице Бутырина (Полковая). В этой комнатке располагалась прожорливая печь, которая должна была зимой обогреть всю нашу квартиру, а также накормить ее обитателей. Там же располагались удобства в виде двух ночных ваз, размером побольше и поменьше, тщательно укрытых от посторонних глаз, эмалированного ведра для питьевой воды с крышкой, стоявшего на окрашенном суриком табурете. Было там еще одно многофункциональное жестяное ведро, в котором утром выносили продукты нашей жизнедеятельности, а обратно приносили дрова и уголь, накрытое номером газеты «Правда», обязательным атрибутом жизни студента историка. Это ведро скромно стояло в углу на полу, стыдливо прикрывшись веником. Был еще стол с парой стульев и табуретом, и конечно умывальник, тот самый Мойдодыр с грудью из серого мрамора, очеловеченный буйной фантазией Корнея Ивановича Чуковского, перед овальным зеркалом которого мой отец, строя невероятные гримасы, до блеска выскабливал лицо бритвой, именовавшейся в народе «опасной». Остальные удобства – люфтклозет, типа «сортир», на одно лицо и водопроводный кран, были объектами общего пользования и располагались во дворе. Дом был двухэтажный. Крутая лестница, начинавшаяся на первом этаже от двери дамы модистки по отчеству Пална (имени ее я так и не узнал), зарабатывавшей на пропитание тайным индивидуальным пошивом одежды для женщин, таким же макаром и моя мама иногда пополняла наш скудный семейный бюджет, оканчивалась на площадке у нашей двери. Пална жила с матерью, сухонькой старушкой, которую называли Няхайпошла. Каждое утро она тайком от дочери удирала на базар, а когда та, спохватившись, кричала ей в след – Мама возьмите деньги, – махала досадливо рукой, – А-а, няхай, ужо пошла. Дело в том, что бабуля была старой клепто-манкой, а тесное знакомство с Альцгеймером, только отточило ее мастерство. О слабостях бабули знали не только соседи, но и продавцы на базаре, наблюдавшие за ней, как за факиром, восхищаясь ее талантом и куражом. Максимум, что ей грозило в случае провала, то, что жадный продавец, возвращал похищенное, а чаще всего ее отпускали со смехом и миром. В бездонных карманах спецхалата бабули помещалась куча всяких продуктов питания, и даже небольшие арбузы. Однако вернемся к лестнице. От нашей двери до конца пролета безопасность человеку гарантировал заборчик из вагонки длиной около двух с половиной и высотой около полутора метров, крашенный темной терракотового цвета краской, плохо различимой под столетним слоем копоти. Именно в этом закутке мама большую часть года готовила нам еду. Сначала на примусе, а затем, по мере совершенствования бытовой техники, на керосинке, и керогазе. Зимой готовили на печи. От лестничной площадки прямо, за дверью начиналась галерея, на которую выходили двери еще 2 семей, – Юрчука с женой и семейства и Блаженцевых. У Юрчука, колченогого дедка невысокого роста, даже летом щеголявшего в телогрейке непонятного цвета, был серый ослик и маленькая арба, предметы моей дикой зависти, в которой он перевозил закупленные рачительными хозяйками продукты с рынка до дома, и жил на доходы от этого бизнеса. Такой вид грузового транспорта именовался в народе «ишакси». У Блаженцевых было два сына – старший, очень положительный, Василий, и младший, раздолбай 14 лет, Витя. На самом деле так его кроме родителей никто не называл. Сам он представлялся как Виха. Остальные звали его Хелтахина или Хел, потому, что все ему непонятное он называл чертовщиной, это слово по причине дефекта речи в его устах звучало как хелтахина, а хел было всего лишь сокращением. Хел донашивал вещи своего старшего брата, призванного служить на флот, которые висели на нем мешком по причине крайней худобы, что в совокупности с особенностями дикции, не прибавляло ему авторитета среди сверстников ни на улице, ни в школе. Не удивительно то, что он не преуспел в поисках своего жизненного пути и стал щипачом (карманником). Хорошее знание местности, неприметная внешность доходяги и талант в беге на скорость, долгое время помогали ему избегать наказания, однако фарт кончился, причем именно тогда, когда Вите, на беду, исполнилось 16 лет. Брать «преступника» пришел участковый с двумя милиционерами. Провожали Хелтахину всем двором. Громко плакала мать, Хел плакал тихо, размазывая слезы и сопли по лицу. Увели его быстро, по-деловому. Итог происшествия подвела гроза дворовых мальчишек, вездесущая баба Шура, уверенно пообещав, что и с нами, неслухами, будет то же самое, если срочно не одумаемся. На том событие завершилось, жители двора разошлись по домам, а мы с пацанами ушли за сараи обсудить, что к чему. Сошлись на том, что Хел вел себя недостойно, как «низкий фрайер», а щипач профессия позорная, и если уж выбирать, то куда почетнее быть пиратом или хотя бы простым разбойником. В то время основным средством массовой информации было радио, по которому можно было послушать разве, что вечернюю сказку. Поэтому все главные и интересные события происходили во дворе, а чтобы попасть во двор мне надо была спуститься по лестнице. Почти целый год после переезда на Церетели лестница была моим главным кошмаром. Ее средняя часть была стерта до такой степени, что взрослый человек мог без труда скатиться по ней на попе как по желобу. Каждое утро начиналось с того, что мама кормила меня, одевала, целовала и отпускала гулять. Все было бы прекрасно, если бы не лестница. Хотя справа вдоль нее на стене имелись перила, мне трехлетнему до них было не дотянуться. Преодолев кое-как 3 – 4 ступеньки, я терял равновесие и весь остальной путь преодолевал в свободном падении, то вниз головой, то вперед ногами, перемещаясь то на спине, то на животе. Останавливался я уже на первом этаже у дверей Палны, было обидно и больно, очень хотелось вернуться к маме, за поддержкой и лаской, вверх идти было не так сложно, но от одной мысли о том, что снова надо будет спускаться, желание пропадало, и, утерев слезы, я выходил во двор. Двор казался мне огромным непознанным миром, совершенно безопасным, населенным людьми всех возрастов, занятых своими всегда интересными делами, за которыми можно было наблюдать бесконечно. Переселились мы на Церители в конце мая, а сразу после нашего переезда начались школьные каникулы, и двор с утра наполнялся детьми, девочек было больше, они играли в школу, или в дочки-матери, а пацаны за сараями играли в ножички, благо двор не был покрыт ни асфальтом, ни камнем. Оживляла ландшафт росшая клоками трава с редкими одуванчиками. Пацаны нас, мелюзгу, в игры не брали, зато у девчонок мы были нарасхват, либо как дети, либо как ученики. Среди девчонок было 2 несомненных лидера шестиклассницы Валя и Вера, потому во дворе было две конкурировавших между собой «школы» и две «семьи», Мне больше нравилась светловолосая стройная Валя Исаева, кудрявые волосы которой были заплетены в 2 аккуратные косички, поэтому я с большим удовольствием посещал ее школу. В дочки-матери и прочие девчачьи игры я соглашался играть только в крайнем случае от большой скуки, потому, что заигравшись, они, под предлогом оказания парикмахерских услуг, могли выстричь клок волос, или, что еще хуже, накрасить ногти цветным лаком, – позор как минимум на неделю! А чего стоили эти их вечерние страшилки: – «В одном черном, пречерном доме была черная, пречерная комната….», от которых, реально, дрожали коленки по дороге домой. Незаметно пролетел год, я возмужал и легко бегал по лестнице по нескольку раз в день. Но однажды, нормальную жизнь двора нарушил Юрчук, вернее не сам дед, а большой белый петух, которого тот откуда-то приволок. После короткого, но конкретного разговора с женой, отказавшейся делить комнату еще и с петухом, Юрчук, бормоча что-то нецензурное под нос, с птицей под мышкой и топором за поясом появился во дворе. Мы заняли удобные места и замерли в ожидании дальнейшего развития событий. Наличие петуха, Юрчука и топора, вселяло надежу на жестокое и кровавое зрелище, типа корриды. Однако, к нашему великому разочарованию, дед повел себя неадекватно, – привязал к лапе петуха веревку, и наступил на нее ногой, птица дернулась, бесполезно взмахнула крыльями и стала злыми глазами изучать двор. Юрчук, между тем, достал из кармана деревяшку, заострил ее топором, затем обухом вбил колышек в землю и привязал к нему конец веревки. Когда по своему обычаю смачно плюнув на землю, он, что-то бормоча себе под нос, пошел в дом, мерзкая птица некоторое время стояла неподвижно, а затем с клекотом, хлопая крыльями, кинулась на нашу ватагу. Мы замерли в оцепенении, обреченно ожидая худшего, однако за метр до цели веревка кончилась, и петух рухнул на бок как подкошенный, лупя по земле крыльями и сверля нас ненавидящими глазами. На наше счастье веревка оказалась надежной и кол тоже. Решив не испытывать судьбу, мы ушли от греха дальше, а петух устроился в углу у стены на клочке блеклой травы всем своим видом изображая презрительное безразличие ко всему окружающему. Однако в ту же ночь стервятник показал себя во всей красе, совершив свое первое удачное нападение, жертвой которого стал приходящий муж матери Вовки Шинделя, жившего на первом этаже противоположного крыла дома. Фраер, которого Шиндель не любил за подзатыльники, от неожиданности обделался, не дойдя до сортира, о чем со смехом, по секрету, поведала соседкам Вовкина мать, веселая, добрая молодая женщина. Утром выяснилось, что Юрчук, не желавший резать веревку, дал петуху столько свободы, что тот контролировал, четверть двора, включая стратегически важные подступы к единственному в нашем дворе люфт клозету. Он бесстрашно атаковал всех, кто пытался нарушить границы, захваченной им территории, в результате чего утром во дворе собралась шумная стайка женщин с ведрами, в которых они вынесли «добро» накопленное за ночь. Пришлось подключиться мужикам, которые подпорками (длинные рогатые палки, которыми подпирали веревки с развешанным на них для сушки бельем), загнали дикую птицу в угол. Юрчук, на свое счастье, к этому времени уже выехавший на промысел, избежал самосуда, однако вечером под угрозой повешения, унес петуха в неизвестном направлении и как раз вовремя. Дело в том, что раз в месяц во дворе случалось событие, которого с нетерпением ждали все пацаны, и даже некоторые девчонки – во двор приезжала ассенизационная машина, по-нашему говновозка. Экипаж машины состоял из механика-водителя в синем комбинезоне и клетчатой рубашке, именовавшейся ковбойкой и помощника, простого золотаря без образования, одетого в брезентовый костюм, из-под штанин которого виднелись носы кирзовых сапог, брезентовый головной убор наподобие тех, что носят мужественные киношные рыбаки, и брезентовые же краги с широкими раструбами. Пока водитель, действия, которого корректировал младший золотарь, маневрировал на подступах к сортиру, мы успевали занять удобные места вокруг. Затаив дыхание мы ждали момента, когда ассистент, вставит шланг говновозки в «очко» нашего сортира и, проверив глубину его погружения, даст отмашку механику-водителю, занявшему место у пульта управления справа от кабины и с наслаждением курившему «беломор». Тот, получив сигнал, аккуратно загасил окурок носком ботинка и четким движением перевел рычаг пульта в нужное положение. Двор наполнился странными чавкающими звуками. Казалось будто мучимое жаждой огромное фантастическое животное, добравшись до пруда, хлюпая и задыхаясь, с жадностью и наслаждением втягивает в себя живительную влагу. Постепенно звуки становились тише, и в конце раздался звук похожий на вздох. Младший ассенизатор дал сигнал механику-водителю, выключить насос, затем надел краги, достал шланг из очка и заботливо пристроил его на место сбоку от бочки. Затем деловито пошагал к сортиру и, заглянув в «очко», смачно плюнул в темную бездну, после чего ушел, аккуратно закрыв за собой дверь на крючок. Бригада уехала, а мы ушли за гаражи, обсудить событие. Сошлись на том, что у этих золотарей имеется своя агентура, которая тайно следит за наполнением дворовых сортиров. Иначе было невозможно объяснить, почему иногда вместо нормальной автомашины, приезжал конный золотарь с деревянной бочкой, квадратный вырез которой сверху был закрыт деревянной крышкой. Сбоку от бочки на тележной платформе лежало примитивное устройство в виде длинного шеста с прикрепленным к концу ведерком. Такие посещения, достойные лишь сортира в небольшом частном домике, расценивались нами как оскорбление всего двора. Поэтому, если мы и наблюдали за действиями такого золотаря, то без интереса, только от нечего делать.
Двор жил дружно, по возможности помогая друг другу. С весной приходили праздники, главным из которых, несомненно, была Пасха. Ни Масленица, ни Первомай, а именно Пасха. К ней готовились заранее, переписывали рецепты куличей, пасхальных творожников, окраски яиц, вырезали из бумаги салфетки под куличи, наподобие снежинок. Еще накануне на тротуаре появлялся первый, тонкий слой ярко окрашенной скорлупы, дворники ее не мели, а в день Пасхи слой скорлупы достигал уже солидной толщины, постоянно пребывая в объеме, она весело хрустела под ногами, и лишь на 3 день безжалостная метла сметала всю эту красоту. Это был великий праздник солнца, и живота. Мой отец, молодой коммунист и аспирант, не разрешал нам красить яйца, чтобы ни у кого из соседей не закралось сомнение в непоколебимости его атеизма. Поначалу мне было очень обидно, но потом я сообразил, что так намного выгоднее, из жалости, все знакомые и родственники дарили мне 1–2 яйца, да еще я неплохо зарабатывал в стукалки, мы били яйцо о яйцо и хозяин целого забирал побитое как трофей. Так что к вечеру у меня собиралось столько яиц, что я стал задумываться о способах их консервации. А еще были куличи, пасхи, и поскольку все это быстро портилось, то даже самые скупые, безмерно любуясь собой, становились щедрыми. В те не очень сытые времена, в праздник пацаны ели кто, сколько мог, до изнеможения. На нашей улице проживал отморозок лет 14, единственный татарин в районе, по кличке Абдул, который ел яйца на спор и всегда выигрывал, но однажды «нехристь» был наказан Боженькой, – утроба не выдержала, и его прямо с улицы каретой скорой помощи увезли в больницу. Всезнающая баба Шура поставила диагноз – Заворот кишков у басурмана, жрите меньше, разбойники. – Народ в Пасху ходил нарядный, веселый, приветливый, и даже районные блатные, в обычные дни большую часть суток проводившие на старых кладбищах, (ныне комсомольский парк) выходили в люди одетыми в парадное. На ногах сапоги с рантом, в которые были заправлены с напуском брюки, майка-сетка с крупной ячеей, через которую во всей красе являлись миру шедевры тюремного бодиарта – храмы с куполами, звезды, змеи, обвивающие кинжалы, перстни, соответственно рангу владельца, количеству проведенных за решеткой лет и так далее. Наряд дополнялся клифтом (пиджаком), переброшенным через правое плечо, который хозяин удерживал с помощью указательного пальца левой руки, продетого крючком в петлю-вешалку на вороте, и, непременно, кепкой восьмиклинкой с пуговкой на макушке. Авторитеты из моего детства ходили пешком, в сопровождении 1 – 2 шестерок, которые заменяли им современные средства мобильной связи. В те времена наколки (татуировки) были распространены довольно широко и делились на блатные и фраерские. Если за тюремную иерархическую символику, нанесенную без основания, можно было жестоко поплатиться, то свободные от смысловой нагрузки тату в виде орлов, несущих в когтях непропорционально мелких обнаженных женщин в неестественных позах, либо заклевывающих до смерти змей или драконов, было много. Были также русалки и просто женщины ню, однако качество их исполнения было значительно хуже, чем у блатных. В отличие от сегодняшнего, поголовного увлечения татуажем, шедевры которого украшают кожные покровы знаменитостей и депутатов, тогда, наивные и малохудожественные наколки наносила безбашенная молодежь, как сельская, так и городская, либо романтики, оставлявшие на теле следы в память о пламенной любви. Чаще всего изображали якорьки или звездочки, а также дату рождения, либо имя владельца на пальцах рук. На тыле кисти изображали двугорбые горы, над которыми вставало солнце в виде полудуги с отходящими от него палочками-лучами и надписью «Кавказ». Весьма распространены были «сакральные» надписи типа «Не забуду мать родную», «Нет счастья в жизни», «Не забуду брата Альберта, который погиб за одну бабу». На животе писали «Опять голодный», «Жрать хочу», «Прорва», а на ногах – «они устали». Особо умные, как оберег, на левой стороне груди изображали в профиль Ленина и Сталина, не всегда похоже, но всегда узнаваемо, по прическам, усам и бороде. Ходила легенда, что однажды находчивый урка, имевший такой «оберег», перед расстрелом рванул на себе рубаху и крикнул – Стреляйте в вождей революции, суки! Расстрел якобы отменили. В эту бузу никто не верил, расстрел – есть расстрел, дело серьезное, но иметь такую солидную татуировку хотели бы многие пацаны. Одним из привле-кательных моментов Пасхи была сахарная вата. Некоторые из соседей ходили в церковь с детьми, и мы, когда были при деньгах, заказывали им это лакомство, которым у церкви бойко торговали грузинские евреи. Первомай не был таким сытным, зато веселой суеты было, хоть отбавляй. Нам повезло, мы жили в квартале, где было полно всяких учебных заведений – Пединститут, Совпартшкола, Школа №50, Ремесленное училище, Грузинская школа, Краеведческий музей и Противотуберкулезный диспансер. В дни советских праздников, все эти организации выходили на демонстрацию. 1 Мая с раннего утра звучала музыка из репродукторов, которую с трудом заглушали духовые оркестры, трепетали на ветру разноцветные флаги, нарядные люди формировали колонны, впереди которых катили хитроумные конструкции с эмблемами организаций, украшенные цветами, надувными шарами и флажками. Молодежь, одетая в спортивную форму по ходу движения умудрялась демонстрировать различные спортивные упражнения и гимнастические фигуры. Демонстранты постарше украшали парадную одежду красными бантами и гордо несли над головой транспаранты с соответствующими поводу надписями и портреты вождей вперемешку с портретами первых лиц государства. Все это наглядно демонстрировало торжество победившего свободного труда, единение пролетариев всех стран мира и вселяло веру в светлое будущее.
Основная часть нашего дома №21 представляла собой двухэтажную кирпичную постройку в виде буквы П, ноги которой уходили во двор. Помимо жильцов моего крыла дома во дворе проживала еще куча народа. В отличие от соседних дворов, в этом, до нашего появления жили, лишь люди, относившие себя к русской национальности, и появление осетинской семьи нарушило этнический монолит сложившийся годами. Как и в каждой «вороньей слободке», в доме № 21 были свои активисты-крикуны, которые по наивности пытались в категоричной форме ограничить наши несуществующие претензии на территорию двора. Наивные люди, они еще не знали моего отца! Кончилось противостояние тем, что он, раздобыв где-то несколько кубометров горбыля и пару рулонов рубероида, из вредности, возвел сарай, превосходящий по площади, наше скромное жилище, хотя хранить, в связи с отсутствием имущества, там было нечего. Народ поворчал, поворчал, да утих, и вскоре я уже не слышал в свой адрес ни «ардабон» ни «купон». Слово «ардабон» (позавчера) мне было понятно и вовсе не обидно, а вот почему я должен был обидеться на слово «купон», не знаю до сих пор. Ну, а, в общем, двор был дружный, хоть и разномастный. Особенно хороши мои соседи были 9 мая, когда фронтовики доставали парадные костюмы, увешанные орденами и медалями. Сапожник дядя Володя, оставлял в прихожей костыли и пристегивал к культе левой ноги протез, такой же конструкции как у Джона Сильвера, по кличке Окорок, из «Острова сокровищ». Узкая опорная часть протеза, с черным резиновым амортизатором на конце, нелепо торчала из штанины темно синих в тонкую белую полоску брюк его парадного костюма. Почему то мне было стыдно смотреть на этот протез, было в нем что-то неприличное. Я даже хотел договориться с лапшеедами, такое прозвище носили учащиеся ремесленного училища на нашей улице, с которыми у нас были бартерные отношения, чтобы они вырезали ему из дерева приличную стопу уже в башмаке. Когда я посвятил инвалида в свои планы, он улыбнулся, серьезно поблагодарил меня семилетнего, и сказал, что привык к костылям, а на протезе может выдержать не более пары часов, так что украшать его не стоит. В полуподвале нашего дом проживал одинокий инвалид-фотограф дядя Толя. У него после ранения вместо левой руки была культя вроде крабьей клешни, которой он пользовался с завидной ловкостью. Он тоже не любил надевать полученный им к очередному празднику кукольно розового цвета имитацию руки в черной перчатке. Это чудо протезного искусства висело у него над койкой рядом с портретом матери. Все остальные фронтовики: парторг совхоза Крайнюков, бывший комиссар полка Тимофей Степанович, подрабатывавший точильщиком на базаре, мой отец и тетя Клава, военный водитель, видимых повреждений организма не имели. Никакого панибратства и совместных посиделок между ними не было; солдаты оставались солдатами, офицеры – офицерами. Общим было то, что они не любили военную форму и никогда не говорили о войне, да и сам день Победы в ту пору был рабочим днем. На предприятиях, правда, проводили собрания, на которых скромно чествовали ветеранов. С приходом тепла жизнь во дворе становилась намного веселее, особенно когда наступал сезон варки варенья. Это прекрасное время длилось не меньше месяца, пока не проходил сезон ягод. Женщины выносили видавшие виды тазы, начищенные до блеска, ведра с ягодами и собирались у крана, чтобы вымыть их и перебрать перед варкой. Затем вереницей расставляли керогазы, на них водружались тазы с ягодами, на которых как снег на вершинах красовались горы сахарного песка, и действие начиналось. Руководили процессом по очереди хозяйки тазов, мы же, отдалившись на безопасное расстояние, ждали появления первой пенки, после чего чинно, в порядке очереди подходили к тазам, протягивали приготовленные куски хлеба, на которые хозяйки ложкой наливали пенки с кипящего варенья. В этом деле были свои хитрости, походить более чем с одним куском считалось неприличным, а поэтому, чтобы взять больше пены надо было на чем-либо твердом, вдавить мякиш так, чтобы образовалась тарелочка, а для этого, хлеб должен был быть свежим, а дно тарелочки должно было быть не слишком тонким. Жадные малыши, по неопытности, сильно приминавшие дно, чтобы поместить больше пенки ничего не выигрывали, потому, что сильно и неравномерно смятый мякиш не впитывал сладкой жидкости и часто прорывался, оставляя хозяина в дураках. Во время второй варки, на следующий день, пены бывало больше, и дворовой этикет позволял нам подходить к тазам с блюдцами. Получив свое, мы усаживались неподалеку от крана и макали хлеб в блюдца, периодически присасываясь к крану, потому, что пенка была такой приторной, что сводило зубы. Особенно ожидаемым был день варки абрикосов, когда помимо пенки нам доставались еще и вкусные косточки. Бить косточки было не так просто. Те, кто думает, что достаточно было раздобыть молоток и пристроиться на каменных ступеньках, глубоко ошибаются. Удар молотком рассчитать практически невозможно и поэтому большинство ядрышек расплющивается в хлам, который приходится отскабливать от ступеньки. Нормальный пацан должен был иметь два хороших плоских булыжника и уметь регулировать удар, только тогда, можно наесться самому и накормить пару малышей или девчонок. По окончании сезона камни нужно было аккуратно заложить, потому, что осенью поспевали орехи лесные и грецкие, при колке которых камни тоже были незаменимы. Несомненное разнообразие в будни двора вносили похоронные процессии, ежедневно проходившие по улице Ватутина к кладбищу. Любой из пацанов без малейшей фальши мог воспроизвести губами третью часть Сонаты для фортепиано с оркестром №2 Фредерика Шопена, более известную как Траурный марш. Под звуки этого бесценного и безвозмездного дара больного туберкулезом поляка российскому похоронному бизнесу провожали большинство состоятельных покойников города. Иногда музыкальное сопровождение разнообразилось, – для азербайджанцев мелодией популярной песни, слова которой звучали так: «Богата нефтью земля родная, страна родная Азербай-джа-а-ан…». Осетинских покойников несли под мелодию к стихотворению «Додой» Коста Хетагурова, ставшему навечно национальным гимном Осетии. Прижимистые армяне давали музыкальное сопровождение только на кладбище, надрывая душу стонами дудука или кларнета. Главным зрителем похоронных процессий была баба Шура, в начале третьего пополудни усаживавшаяся на истертую доломитовую ступень крыльца и застывала в позе любительницы абсента из голубого периода Пабло Пикассо. Мы обычно сидели на корнях огромного ясеня, под развесистой кроной которого ежедневно разворачивал свой «сапожный кабинет» дядя Володя. Заслышав Шопена, баба Шура приходила в себя и, тыча пальцем в одного из нас приказывала – А ну касьть, ты, айда, сгоняй позырь, че там, на саше. – Что на современном языке означает – давай, сбегай до шоссе и погляди, что к чему. Назначенец должен был забежать в голову процессии, прочесть фамилию имя и отчество покойного, даты рождения и смерти, разглядеть портрет и сосчитать венки. Однако удавалось это далеко не всем по причине малолетства и слабой грамотности. Выудив из гонца максимум информации, баба Шура вздыхала – эх жысть! И махнув костлявой рукой, уходила в дом, унося с собой тему для вечерней беседы с соседями. Вечерами, закончив домашние дела, женщины двора собирались на посиделки с семечками и новостями, а 2 – 3 раза в неделю играли в лото, в таких случаях к женщинам присоединялись некоторые дворовые мужички из тех, что постарше и попроще. Страсти разгорались нешуточные и, чтобы обеспечить честную игру, тянуть бочонки доверяли кому то из малышей, а озвучивал цифру вода, держатель мешка. Тут тоже было не все просто, чтобы оживить сухие цифры, спикер должен был знать их сакральные названия, так вместо 11 надо было сказать «барабанные палочки», 69 – «свиньи спят» и так далее. За вечер удачливые игроки могли выиграть аж стоимость одной, а то и двух буханок хлеба! В дождливую погоду все перебирались в наш большой и пустой сарай. Освещалось дворовое казино тайной лампочкой накаливания в 100 Вт закрепленной под крышей умельцем Витей Крайнюковым. Дома лампу такой мощности никто бы себе не позволил по причине дороговизны, здесь же за свет не платили, «халява» как сказали бы сегодня. В то время не было даже электросчетчиков, с которыми нынче химичат наши жуликоватые сограждане, а просто приходил угрюмый мужик в кирзовых сапогах, с полевой военной сумкой через плечо и рассчитывал сумму платежа по количеству электроточек (патронов и розеток) и мощности лампочки. Договориться с ним о каких либо махинациях с платежами никто даже не пытался. Одной из тайн, живущих в сараях нашего двора, были свиньи-невидимки, о существовании которых мы вспоминали лишь при появлении высокого, тощего и сутулого мужика в резиновых сапогах и длинном клеенчатом фартуке, которого местные свиноводы называли уважительно – боец скота. Если точное количество свиней, обитавших в нашем дворе, оставалось тайной, то сам процесс забоя скрыть от нас было невозможно. Мы занимали места на крышах соседних сараюшек и глядели во все глаза, как боец доставал из ножен на поясе мусат, по которому с легким звоном проводил несколько раз к себе и от себя длинным узким ножом, затем задумчиво глядел на орудие убийства, как бы на глаз проверяя его остроту. В небольшую миску, он клал какое-то особое свинское лакомство, на которое жертва, забыв обо всем, набрасывалась со зверским аппетитом, и тут коварный убийца выверенным движением наносил роковой удар. Ничего не понявшая свинья продолжала жевать, и лишь когда боец вытаскивал нож, а из раны тугой струей начинала бить кровь, со звоном ударяя в дно ведра, жертва начинала оседать и валиться на бок. Кроме нас за процессом с интересом наблюдала баба Шура с большой эмалированной кружкой в руках. – А ну касть, налей, касатик! Оживленно приказала она, протягивая кружку мужику, которую тот подставил под горячую кровавую струю. Осушив сосуд до дна, баба Шура довольно утирала рот тыльной стороной ладони. – Свиная кровь полезная – со знанием дела констатировала она – Говяжую-то я не люблю. – В результате неторопливых и четких действий бойца животное бывало разобрано на мясо и прочие составляющие, занявшие свои места в тазах, которые хозяева уносили для дальнейшей переработки, а зрители разбредались по двору в поисках новых развлечений. Именно с тех далеких времен я невзлюбил вид крови и мертвой плоти, став одним из немногих осетинских вегетарианцев, даже не подозревая о существовании таковых. Какую-то часть мяса хозяева продавали соседям, остальное солили, делали колбасу и коптили. Коптили в большой железной бочке, на дно которой насыпали ольховые опилки, принесенные из лапшеедки (ремесленного училища), затем развешивали в бочке части туши, а под ней разводили несильный огонь, который поддерживали круглосуточно на протяжении всего процесса. Я с наслаждением вдыхал запах, исходивший от бочки, который, несмотря на все отвращение к ее содержимому, на всю жизнь остался одним из самых восхитительных ароматов моего детства.
После мамы я больше всех любил свою тетю Фриду, которая учась в медицинском институте, все свободное время проводила с нами, частенько нас навещала Лиза, последняя жена маминого отца Володи. Дедушка, Лиза, Фрида и ее брат Юра жили на улице Свободы доме 57. Еще одна мамина сестра Замира (Замка) с ними не жила, «скиталась по квартирам». Кроме них в доме проживали с семьями мамины двоюродные братья Гашпар и Казбек, а справа от ворот, в бывшем Володином магазине, жил брат моего деда по отцу Степан с женой Маней, сыном Ахшаром и дочерями Залихан, Тамарой и Азой. Степан успешно занимался бизнесом, разбогател во время действия НЭПа (новой экономической политики). Магазин он приобрел для использования по назначению, однако, во время, уловив «ветер перемен», притаился, переоборудовал помещение магазина и стал жить там с семьей. Именно во дворе дедовского дома со мной произошел случай, который раз и навсегда подорвал мое уважение ко всем перечисленным мною дядям, да и отцу, хотя в тот злосчастный день он там не присутствовал. У мамы с Фридой был еще один брат Миша по паспорту, Тжби по-осетински, отличавшийся скверным характером и ненавидевший моего отца. Надо же было, чтобы черт принес его, в сопровождении двоюродных братьев мамы Казбека и Гашпара, а также двоюродного брата отца, Ахшара во двор деда именно в этот день. Все четверо были сильно под мухой. Увидев меня, Тжби резко нагнулся и схватил меня за ворот пальто. Я остолбенел от неожиданности, а он, ухватившись рукой за концы шарфа, раскрутил меня над головой, смеясь при этом каким-то неестественным, жутким смехом. На всю жизнь мне запомнились злые, мутные карие глаза и оскал его золотых зубов. Больно мне не было, шарф через воротник пальто мягко сдавил мне горло так, что кричать не мог, а боялся лишь того, что этот урод не удержит шарф, и я разобьюсь о стену. Меня переполняло бешенство от собственной беспомощности и стыд за взрослых, которые побоялись остановить дебила. Когда он устал и опустил меня, я, молча, убежал в дом. Деда не было, дома была лишь Фрида, ничего слышавшая о происшедшем, и я без слез уткнулся в ее подол. Вечером, уже дома, рассказав все отцу, я надеялся, что он бросит все, разыщет моего обидчика и накажет его, но ничего этого не случилось, он сделал вид, будто ничего не понял, и я мысленно причислил его к остальным свидетелям издевательства надо мной. Забившись в угол, я стал представлять себя мертвым, в гробу, вокруг толпились плачущие родственники и баба Шура со словами – а малодинькай-то какой. Так я и заснул, но этот день что-то изменил во мне раз и навсегда. А неприятности сыпались одна за другой, стала болеть мама, однако никто не вызывал доктора, что удивляло и тревожило меня. Меня особенно пугало то, что от меня хотят избавиться. Отец, чей распорядок жизни был нарушен, нервничал, психовал, и я без колебаний признал в нем виновника всех наших бед. Первая попытка сбагрить меня на Свободу 57 окончилась неудачей, с трудом продержавшись до ночи, я устроил бучу, мне казалось, что с мамой без меня обязательно случится что-то страшное, и дяде Казбеку пришлось в 3 часа ночи вести меня домой. Утром, проснувшись в объятиях мамы, которая казалась здоровой, я успокоился и стал выяснять, почему она не хочет, чтобы я был рядом. Пришлось ей рассказать мне, что у меня будет сестра, которая растет у нее в животе и, что у женщин, когда они ждут ребенка, иногда бывает тошнота и прочие неприятности, но потом это пройдет. В довершение моего первого знакомства с азами акушерства, Фрида, забежавшая к нам после занятий, показала учебник с изображением ребенка в животе матери. Вид у него был спокойный, глаза закрыты, он спал. Это меня успокоило и когда маме становилось плохо, я без сопротивления отправлялся на улицу Свободы в сопровождении Фриды, а так как там двор был полон родственников, как со стороны мамы, так и со стороны отца, а я был единственным на то время ребенком, то скучать мне не приходилось. Тем более, когда я с радостью узнал, что Миша – Тжби уехал жить далеко в среднюю Азию, а не любил он отца и меня за то, что отец украл мою маму, боясь, что ему ее не отдадут. Этот факт мня если не расстроил, то и не прибавил ему уважения в моих глазах, так как я именно от него узнал, что брать чужое грешно и за это могут даже посадить в тюрьму. Прошло время, маму положили в родильный дом, откуда однажды Лиза пришла с радостной новостью, что у меня родилась сестра. Удручало Лизу только имя Дочре, которое, как ей показалось, дали малютке. Все выяснилось в тот же день, Бабуля, не имевшая глубоких познаний в русском языке, оказалась в роддоме вместе с отцом, которого врач, при ней, торжественно поздравил с рождением дочери. Уже через несколько дней, меня вернули домой, где я увидел счастливую, похудевшую маму и уютно устроившееся на ее груди существо с писклявым голосом и белыми кудрявыми волосами. К этому времени толи иммунитет, подаренный мне мамой, исчерпал себя, толи нищенские бытовые условия и общение с больными родственниками сыграли свою роль, но я стал все чаще болеть, а изолировать меня становилось все сложнее. Благодаря слабым легким я получил направление в круглосуточный детский сад для доходяг, который находился в поселке Южном, чтобы держать их под патронажем врачей располагавшегося там же противотуберкулезного диспансера. На деле все оказалось не так. Вместо доходяг там харчевались вполне здоровые юные аборигены, со зверским аппетитом сметавшие всю подававшуюся на столы еду и готовые насмерть драться за горбушки, которых на каждой буханке было всего по две. На ночь их разбирали по домам матери, по совместительству представлявшие персонал этой детской «здравницы». Переночевав кое – как в компании единственного не местного доходяги, голоса которого мне так и не пришлось услышать, я задумал побег. Значительный больничный опыт, накопленный мною к тому времени, и знакомство с основами медицины, позволяли действовать экспромтом и с большой долей вероятности успеха. Рано утром, до прихода персонала, я, проскользнув мимо мирно дремавшей нянечки, ринулся в густые заросли крапивы, предварительно сняв трусы, которыми бережно прикрыл лицо. Крапивы я не боялся, играя в красных партизан, мы регулярно проходили испытания крапивой или огнем, чтобы точно знать, кто выдержит пытки, а кто сдаст своих с потрохами. То, что мне предстояло, только казалось намного сложнее, на самом деле боль оказалась значительно меньше, чем ожидалось, и я гордый своим мужеством и весьма довольный результатом, тем же путем незаметно пробрался в постель, после чего испуганным голосом позвал нянечку. Увидев мое тело, покрытое пятнами, она едва не лишилась чувств. Сунув мне под мышку градусник, бедная женщина рванула трусцой и через 10 минут вернулась с медсестрой. К их приходу, натерев носиком градусника о простыню необходимые 37.9 о по Цельсию, я лежал с несчастным видом и, натянув одеяло до бровей, старательно изображал озноб. К этому времени подоспела всклокоченная заведующая нашей здравницей. Осмотрев меня, а затем моего коллегу, у которого не нашли никаких высыпаний, заведующая и медсестра немного успокоились, решив, что я приехал уже инфицированным, и сели на телефон. В этот день аборигены столовались дома, персонал начал обработку помещения, а я был доставлен в приемный покой детской больницы, куда вскоре пришла и главный врач Республиканской детской клинической больницы, Раиса Алексеевна, по совместительству одна из моих многочисленных родственниц, которой я честно выложил все как на духу. Мы договорились ничего не говорить отцу, которого уже известили о моем прибытии. Рабочей версией для отца была выбрана пищевая аллергия, а чтобы не подвергать меня опасности подцепить, что – либо в инфекционном отделении, тетушка посоветовала ему понаблюдать за мной дома и пару дней кормить только овсянкой. Отец ничего не заподозрил, я тихо пожал Раисе Алексеевне руку, а она заговорщицки подмигнула мне в ответ. В Южный меня больше не возили и, вообще, с того времени ни в каких садах, пионерлагерях, санаториях я не бывал. Жили мы по-прежнему скромно. Пока мог, нам помогал дед Володя, он приезжал и привозил, что-либо из продуктов, посылал пацанов за мной, я вызывал маму, пока они перекидывались парой слов, я крутился возле лошадей, гладил их, вдыхал теплый животный запах, исходивший от могучих тел, а они смешно фыркали, тихо позванивая удилами. Это были минуты моего триумфа! Пацаны молча стояли поодаль и с завистью смотрели на меня. Затем мама забирала нехитрые подарки, дед на прощание гладил меня по голове и уезжал. А в день Троицы (по-осетински – Кжрджгхжссжн) он привозил охапки папоротника, мяты, душицы и наше убогое жилище преображалось и благоухало. Меня удивляло то, что дед никогда не переступил порог нашего дома. Лишь годы спустя я узнал, что родственники отца так и не организовали праздник примирения, так что формально между фамилией отца, укравшего маму, и фамилией матери сохранялись отношения войны, которые, кстати, не разрешены до сих пор, хотя об этом никто, кроме меня, даже не задумывается. Такие вот шекспировские страсти, а вы мне про Японию с Россией! Взросление проходило быстро, обучение в дворовой школе дало неплохие результаты, и в пятилетнем возрасте, я довольно бойко читал, играл в шашки домино и уверенно двигал фигуры по шахматной доске. Страсть к чтению раз и навсегда поселилась в моей душе. Быстро прочтя все детское, что мог найти во дворе, я заскучал. Мне требовались новые книги. Отец, у которого не было ни денег, ни желания бегать по книжным магазинам, нашел гениальное решение вопроса, записав меня в библиотеку школы интерната для детей чабанов грузинской национальности из Казбегского района. Так около 6 лет от роду, я стал единственным ее читателем. Жизнь наладилась, грузинская школа была в паре шагов от дома, сразу за лапшеедкой, плохо было лишь то, что книжки были тонкие, а в день мне их выдавали не более двух. Именно начав активно читать, я стал по-новому относиться к словам. Из простого звука, от которого не оставалось и следа, будучи напечатаны слова обретали Значимость, их можно было прочитать, осмыслить, разложить на составляющие, они могли нравиться или не нравиться, быть смешными или серьезными, – они жили. Меня очень смешило словосочетание «ногти на руках», ведь если есть слово «ногти» должно быть и слово «рукти», однако, озадачившись этим вопросом на всю жизнь, я так и не нашел ответа ни в словарях, ни в старинных книгах. В отличие от слов неряха, разуться и многих других, противоположные значения которых существовали, но исчезли из обиходной речи. Однако любимым моим словом было слово культура, которое в моем понимании было связано особым смыслом с моим любимым Парком культуры и отдыха имени Коста Хетагурова. Походы туда всей семьей или с отцом были для меня большим праздником, чем день рождения. Платить за вход в парк я не доверял никому. Отец приподнимал меня, чтобы я мог дотянуться до окошечка кассы и, вручив кассиру по 1 рублю за каждого взрослого, получал в замен заветные входные билеты, которые важно протягивал на входе билетеру, сухощавому старичку с буденовскими усами, тот козырял мне, и мы попадали в сказочный мир где все были веселыми, нарядными и добрыми, а встречая знакомых, радовались так, как радуются люди делающие, одно полезное и приятное дело. Парк казался мне бесконечным, его ярусы соединяла широкая парадная лестница, упиравшаяся в большой красивый фонтан, звенящие струи воды которого, били со всех сторон, фантастически переплетаясь и сверкая, создавали тучи водяной пыли, которая в лучах летнего солнца превращалась в постоянную радугу. Венчала этот дивный фонтан фигура белого журавля с секретом, о котором из взрослых моего окружения не догадывался никто. В клюве птицы был установлен механизм, изобретенный Я.А. Сегнером, две изогнутые в разные стороны трубки которого под воздействием реактивной силы воды, быстро вращаясь, разбрызгивали воду по кругу в горизонтальной плоскости. Зная еще несколько таких премудростей из разных областей жизни, которые цепкая детская память надежно хранила в голове, и вовремя вставляя их во время беседы, я смог прослыть неглупым малышом. Парк меня завораживал, а по мере взросления, я открывал для себя в этом тенистом раю все новые и новые развлечения. Многочисленные тропки и лесенки, соединявшие различные уровни парка, обязательно вели к какому либо аттракциону, либо беседке с лакомствами, затейливо прятавшейся в густой зелени. По субботам и воскресным дням днем на сцене открытой эстрады от дождя и для улучшения акустики защищенной крышей похожей на ракушку, давали представления профессиональные и самодеятельные коллективы города. А в беседке верхнего яруса играли по очереди духовые оркестры пожарных, милиции, и различных воинских частей на радость многочисленным любителям танцев, весело кружившимся в вальсе, либо сливавшимся воедино под звуки танго. Еще интереснее было на нижнем ярусе, где располагались 2 пруда с лодочной станцией, теннисные корты, баскетбольная и волейбольная площадки с великолепным покрытием, стрелковый тир, зал для настольного тенниса, шахматная беседка и грандиозное сооружение парашютная вышка, у которой всегда стояла очередь спортивного сложения ребят, желавших показать свою молодецкую удаль. Меня страсть как тянуло к вышке, но надо было еще немного подрасти. Но главным развлечением был фейерверк. Сегодня трудно кого либо удивить фейерверком, а тогда это сказочное зрелище не оставляло равнодушным ни старых ни малых. На большом пруду есть остров, а на нем постройка в виде грота, вокруг которой и разворачивалась огненная феерия, в сполохах которой грот казался сказочным замком, с рыцарями и драконами.
Мое богатое воображение уносило меня туда, где я собственно и пребывал. Я жил в этом сказочном мире, придуманном, задолго до моего появления, такими же одинокими людьми в дни болезней и невзгод, чтобы скрасить серую монотонность бытия. Конечно, с появлением сестры времени у мамы стало еще меньше, но мне было достаточно даже того внимания, которое перепадало. Ревновать ее к сестре, казалось навсегда обосновавшейся у мамы на груди, я не мог, наблюдая за тем, с какой любовью она за ней ухаживает. Я, как мог, старался помочь маме, так у меня появились новые обязанности по хозяйству. Дело в том, что послевоенная система ограничений еще действовала, а по сему, просто сходить в магазин и купить хлеб или сахар было не возможно, и это было понятно, страна с трудом восстанавливалась после разрушительной войны. Не понятно было, почему серый или черный хлеб и сахар давали на улице Ватутина в магазине при пединституте, а за маслом, маргарином и белым хлебом надо было бегать в военторговский магазин напротив лапшедки. Это было не сложно, все было рядом, и у меня всегда были попутчики из пацанов, которым родители, глядя на меня, тоже стали поручать мелкие покупки. Однако знакомство с домашним хозяйствованием не всегда проходило безболезненно. Как то мама поручила мне проследить за манной кашей для сестры, варившейся в маленьком алюминиевом ковшике на электрической плитке. Работа была нетрудная, знай себе помешивай ложкой, чтобы не убежала и не пригорела, поэтому поручение я выполнял небрежно, в полвнимания, за что и был наказан. Я не заметил, как тонкая струйка каши спустилась по боку ковшика до спирали электроплитки, и меня начало трясти. Тряска начиналась с ложки, шла по руке до шеи и дальше по телу. Так как пальцы правой руки намертво сомкнулись на черенке ложки, я левой рукой ударил снизу по правому запястью. Ложка вылетела из ковшика, а ковшик с кашей, на мое счастье, даже не шелохнулся. А струйка каши, ставшая причиной происшествия, ярко вспыхнула у спирали и погасла. Все успокоилось, я вымыл ложку, выключил плитку, снял со стенки ковшика остатки каши ножом и доложил маме, что задание выполнено. После этого случая я всегда относился к электричеству с опаской и не нарушал правил техники безопасности. Тем же летом у нас с отцом произошел первый серьезный конфликт, закончившийся моим побегом из дома. Отец брился исключительно опасной бритвой. В свободной продаже таких бритв было много, но качество стали не выдерживало критики, и поэтому хорошие бритвы передавались по наследству. У отца тогда была пара, сточенных до половины отличных чешских бритв, которыми он очень гордился. А на стене висел отрывной календарь, непременный атрибут каждого дома, который раздражал меня неровностью в месте отрыва листков, и я решил с этим разобраться. Привести в порядок календарь с помощью кухонных ножей не получилось по причине их тупости, и я взял одну из бритв. Буря разыгралась утром, когда отец увидел зазубренную бритву. Сначала он побелел от злости и готов был броситься на меня, остановила его моя наглость, ведь я не только не пытался спрятаться от него, а, наоборот, с беззаботным видом стоял у окна, всем своим видом показывая свою непричастность к происходящему. На вопрос – Что это такое? Сделав «честное» лицо я, пожав плечами, ответил, что не имею понятия. Возможно, моя наглость вновь поставила его в тупик, а может быть, педагог вспомнил о необходимости прививать молодому поколению о высокие моральные качества, но последующие 10 минут он просил, а затем почти умолял меня сознаться, клятвенно обещая полное освобождение от наказания. Я сознаваться не желал. Отец сдался, на его лице было больше удивления и беспомощности, чем злости, он понял, что я его не боюсь и, отбросив в сторону все педагогические премудрости, отделал меня от души широким офицерским ремнем. Плакал я молча, больше от обиды, чем от боли, обиды на маму, зная, что она, кусая губы слушает за дверью, но не спешит вступаться за меня. В этот день я твердо решил уйти из семьи. Правда, ушел я недалеко, обосновавшись в нашем пустом сарае. Побег был спонтанным, неподготовленным, на мое счастье дело было летом, стояло теплая погода, но вот голод скоро дал о себе знать. Пацаны поддержали меня продуктами как могли, но этого было мало. Уснул я без ужина, завернувшись в старые одеяла. Проснулся от того, что яркие солнечные лучи били сквозь щели между горбылями в стене сарая. Проснулся и ахнул от красоты открывшегося моему взору микромира, наполненного жужжанием мошек различных размеров и расцветок. В лучах света, резко контрастировавших с полумраком сарая, по многоярусным ловушкам из паутины деловито сновали украшенные многоцветными узорами паучки, среди которых не было двух одинаковых, обходя мумии своих жертв и переливающиеся в лучах солнца капельки утренней росы. Тем утром я всей душой полюбил красивых и смелых паучков, которые, как и я воевали с мухами, иногда вдвое превосходившими их размером. Вскоре голод резко напомнил о себе. Двор был пуст, рассчитывать на продовольственную помощь не приходилось. Я, с горечью признав свое поражение и дав слово к следующему побегу запастись провизией, одеждой, спичками и свечкой, прильнул к дырке в стене сарая, наблюдая за двором. С трудом дождавшись ухода отца, я поспешил домой к маме, на которую был немного обижен за то, что она даже не пыталась искать пропавшего сына. Мама накормила меня и, улыбаясь, призналась, что знала, где я скрываюсь, но так как за свои поступки каждый должен нести ответственность, они с отцом решили дождаться, пока я не одумаюсь, и не приду сам. Жизнь наладилась, и все стало по-прежнему. Может показаться, что в той жизни нам чего-то не хватало, так это не так, скорее можно сказать, что у нас не было ничего лишнего, однако все, что было, было качественным и не опасным для жизни, а еще у нас была ласка и внимание близких и доброе отношение совершенно посторонних людей. Готовила мама очень хорошо, а ее кулинарная фантазия не знала границ. Единственное что я не любил так это первые блюда. Для меня было мукой, ждать пока борщ остынет, что летом происходило не быстро, да еще и выслушивать наставления отца, о том, как надо держать руки, ложку, не хлюпать, не разговаривать, не стучать по тарелке и прочую ерунду. А больше всего меня бесило, что черпать суп надо было ложкой, а кружку чая (я сравнил и выяснил, что объем их равен), можно выпить в 3 – 4 глотка. В конце концов, я отвоевал право, не есть со всеми за столом, а борщ ел, вернее пил, из пол-литровой банки, предварительно добавив для охлаждения воды и размяв картофель, как мой сосед, водитель ишакси, Юрчук. После обеда мы с пацанами встречались во дворе, чтобы спокойно, без нервов съесть по ломтю хлеба, намазанного маслом или маргарином, как повезет, и посыпанного сахарным песком. Надо было только не забыть сказать: «Сорок один – ем один», иначе тот, кто вышел раньше и уже умял свой бутерброд, мог сказать: «Магнит – Бог велит делиться пополам» или « Сорок восемь – половину просим» и вы лишались половины десерта. Хлеб с маслом каждый день был только у соседа со 2 этажа правого крыла нашего дома, по фамилии Котов, мать которого носила «секретарскую» прическу с буклями, напоминавшими уши спаниеля, крепдешиновое платье и красила губки бантиком. Работала она в офицерской столовой Суворовского училища, откуда шли и масло, и сахар, и тушенка, и сгущенка. Котов, который нахватался житейской премудрости из разговоров матери с подругами, охотно делился с нами подробностями – Где-то не доложишь пол-ложечки сахарку, кусочек масла, каплю сгущенки и к выходным уже есть о чем поговорить. Со времени моего первого побега из дома я никогда не забывал о милых паучках, с которым провел ночь в сарае, с тех самых пор я не просто охотился на мух, а обязательно выбирал, среди оглушенных мною насекомых, самых упитанных. Оторвав им крылья, во избежание побега, и уложив жертву на паутину, я ждал момента, когда на ее колебания прибежит паучок, радуясь богатой добыче, и начнет ловко пеленать ее прочной липкой нитью. Таких подшефных паучков у меня было не менее восьми. Большинство пацанов не разделяли моей любви к паукообразным и били мух за исключительную надоедливость и за то, что они переносят болезни, заражая все вокруг опасными микробами. Главным атрибутом охоты были мухобойки, которые запросто можно было купить на базаре, но это было не по пацански, тем более, что тетя Клава, военный водитель, регулярно снабжала нас резиной от автомобильных камер, а палок было валом в лапшеедке. В изготовлении мухобоек тоже есть много хитростей. Одни были уверены, что чем больше площадь резины, тем больше можно убить мух одним ударом, и сильно ошибались, как и те, кто из соображений красоты делал мухобойки овальными или круглыми, сознательно уменьшая убойную поверхность. Очень важно было также правильно закрепить хлопающую резиновую часть к деревянной ручке. Гвозди, которыми пользовалось большинство взрослых, для этого не годились потому, что тяжелая резина прорезалась и отваливалась. На наше счастье, студент ГМТ и умелец Витя Крайнюков, не стыдился в свободное время делиться с нами знаниями и опытом. С его помощь мы довели орудие убийства мух до совершенства. Оптимальной была признана площадь резины 12 х 6 см, а в центре поверхности фиксирующейся к ручке оставлялся язычок шириной 3 и длиной 4см, который приматывался к палке шпагатом или мягкой проволокой. Но самым главным секретом были отверстия в резине, которые пробивались с помощью трубки с заточенными краями, без них резина только разгоняла мух воздушной волной. С мухобойками мы не расставались до глубокой осени. Когда устраивали соревнования в убийстве на счет, мы шли к сортиру или к сараям свиноводов, где мухи роились в изобилии, ну, а вне соревнований уничтожение мух было скорее самообороной, чем охотой, особенно осенью, когда они кусались не хуже комаров. Даже в помещении, несмотря на марлю на окнах и кисею на дверях, эти твари находили способы проникновения в дома, где их поджидали липучая лента или блюдечки со всякими полезными ядами, но лучшим средством борьбы с мухами все таки оставалась мухобойка. Были, конечно, развлечения и помасштабнее, когда собирались для игры старшие пацаны, школьники соседних дворов. Играть в войну с немцами не получалось – никто не хотел быть немцем, могли конечно назначить немцами малышню, но это уже не война, а малыши не противник. Не помогало даже то, что «немцам» давали настоящий шмайссер, трофейный автомат, переделанный для стрельбы капсюлями от охотничьих патронов, принадлежавший шестикласснику Коле из дома 23. Не любили играть и в «казаки – разбойники», так как не было понятно, чем одни отличаются от других. Чаще всего играли в «персы и армяне», тут роли были яснее, а участников не надо было назначать – среди пацанов были азербайджанцы, которых и так называли персами, и армяне, которые по сути таковыми и являлись. Остальные выбирали сторону по своему желанию. Эта игра возникла видимо после демонстрации какого-то исторического фильма, потому, что армяне были всегда обороняющейся стороной, в 6 – 7 летнем возрасте нас уже брали в игру и, причем малышня, автоматически причислялись к армянам. Нас разыскивали по укромным местам двора, где мы тщетно прятались от вездесущих персов, и угоняли в рабство, связывая не больно руки веревкой сзади, а между собой рабов соединяли длинной веревкой в цепочку. Конвоировал пленных надсмотрщик «перс», грозно щелкая кнутом и выкрикивая что-то на придуманном им тарабарском языке. Помимо остальных дел мы успевали также снабжать папиросами сапожника дядю Володю, причем мне он доверял больше, потому, что других пацанов уличная шпана иногда подбивала вытянуть 1–2 папиросы из пачки, аккуратно отогнув верхнюю крышку. Было еще одно доброе дело, которое мы добровольно взяли на себя, – встречать нашего соседа, бывшего комиссара полка Тимофея Степановича, который между 4 и 5 часами пополудни возвращался под хмельком с базара, где точил ножи, топоры и прочие колющие и режущие предметы. Свой агрегат он нес на плечах, придерживая точильные круги поднятыми вверх руками. Иногда, хмель брал вверх и тогда он начинал клониться в какую либо сторону, в результате чего круги рассыпались вокруг, а сам он беспомощно садился на землю и накрывал голову руками. Как правило, это случалось на углу улиц Бородинской и Церетели. Мы собирали колеса, помогали подняться деду, а если успевали до падения, то снимали с его плеч агрегат и несли до дома. Агрегат был деревянным и вовсе не тяжелым, а комиссар следовал за нами, умиленно повторяя – Соколики мои, орлы. – Жена встречала процессию беззлобно, благодарила нас, а Степаныча ласково подталкивала к дверному проему, тихо приговаривая – Ну что же ты дед, зачем ты так? –
Ближе к осени, я заболел коклюшем, и поэтому каждое утро отец приводил меня к чугунному мосту, где дедушке дали работу смотрителя водозабора, снабжавшего теречной водой пруды парка и детский пруд, из которых, после осадки ила, она поступала на завод «Электроцинк» для охлаждения систем. Весной мамин брат Юра был призван на флот, и дед по старости был вынужден продать лошадей и телегу. Дедушка смотрел на меня и улыбался, мы почти не разговаривали, я старался сдерживать кашель из смущения перед дедом, хотя мог кашлять сколько угодно, Терек шумел громче. К счастью, болезнь на этот раз продлилась недолго, и вскоре я с соседскими пацанами уже участвовал в выборах. Кого и куда выбирали, мы не знали, но выборы, это всегда было хорошо. В нашей округе было 2 избирательных участка, украшенных лозунгами, плакатами, и наглядными диаграммами темпов роста нашего благосостояния, где с раннего утра играла бравурная музыка, за сомкнутыми в линию вдоль стены столами, покрытыми зеленными скатертями, сидели члены избирательной комиссии, на приветливых лицах которых читалось искреннее желание услужить избирателям. Избиратели, тоже одетые в парадное, искали и находили себя в списках, расписывались за бюллетени и следовали в кабинки для тайного голосования, где за плотными бархатными занавесками стояли обтянутые красным бархатом короба с прорезями, в которые опускали бюллетени. Эти короба именовались урнами для голосования. Честно говоря, слово урна, для меня, звучало как-то двусмысленно и не вязалось с торжественностью процесса. Исполнив свой гражданский долг, довольные избиратели шли в помещение буфета с праздничным ассортиментом, который раскупали уже к полудню, там же была и книжная торговля. Книги были также предметом дефицита и раскупались на ура. Именно в избирательном участке я, с трудом удержавшись от соблазна потратить деньги на ситро и конфеты, за 2 дореформенных рубля купил свою первую книгу. Это была повесть «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя. В день выборов, к обычным бодрым утренним приветствиям добавлялся вопрос – Ну ты как, уже? А пиво холодное? В день выборов обязательным пунктом программы была демонстрация художественных фильмов. Взрослых в зале было мало, основными зрителями были мы. Кино крутили часто, по всем праздникам, не менее двух лент за день. Тематика менялась не сильно, а поэтому содержание фильмов мы знали наизусть и конечно предпочитали «Чапаева» и «Мы из Кронштадта» «Ленину в Октябре» или «Ленину в 18 году». Отгуляв выборы, мы стали готовиться к празднованию дня Великой Октябрьской Революции, которая произошла 25 октября 1917 года по григорианскому календарю, однако с переходом на юлианский календарь, знаменательная дата стала Днем 7 ноября. Поначалу эта путаница с календарями меня раздражала, однако затем я понял, что переход к новому летоисчислению принес народу нашей страны много полезного, чего стоил один только Старый Новый год! А ведь еще была армянскогреческая Пасха! Между старым и обычным Новым годом я вновь попал в, больницу с «паротитом», по простому «свинкой». Около ушей, там, где у рыб бывают жабры, появились объемные, болезненные уплотнения, а болевые ощущения были такие, будто ты надул подряд несколько новых тугих воздушных шариков. Слава богу, с носом не произошло тех перемен, которые в шутку обещали взрослые. Я, конечно, им не верил, но каждый день с опаской гляделся в зеркало, в глубине души ожидая худшего. Зима пролетела незаметно, да я и не хотел замечать ее, по причине предписанного мне строгого ограничительного режима. Я был так слаб, что даже от небольшой физической нагрузки меня бросало в пот, а при таком состоянии здоровья об играх на улице не приходилось и думать. Но все в жизни кончается, закончилась и моя безрадостная последняя перед школой зима. Пришла долгожданная весна, я настолько окреп, у меня вместо треугольника появился овал лица, что вызвало восторг надежды у близких мне людей. Мама, Фрида, Лиза и Замира поплевывали на меня, отгоняя беду.
Возможно, волшебные плевки дорогих мне людей в мою сторону действительно отогнали от меня на время все хворобы, но солнце и весну 53 года я встретил здоровым. У осетинов поплевывание с целью оберега было всегда очень популярно, существовали даже специально подготовленные старушки, практиковавшие этот метод как защиту от всех бед, и именовались они «Тутжгжнаг ус» (Поплевывающая женщина). Мне обряд не нравился, я возмущался, но мое возмущение только веселило родных.
Бурная владикавказская весна уже во всю ивановскую хозяйничала в городе, народ готовился к Женскому дню 8 марта, когда случилось событие, значение которого я тогда оценить не мог, но которое изменило весь мир, страну и мою жизнь тоже, – умер Сталин. Хотя Вождь умер 5 марта 1953 года в 21 час 50 мин, люди напрочь отказывались в это верить. Лишь когда отменили празднование Женского дня, сомнений не осталось, все вокруг впали в ступор, молча, коротким кивком головы приветствовали друг друга при встрече и спешили дальше. В эти дни отец уходил спозаранку и возвращался глубокой ночью, когда мы с сестрой уже спали. 9 марта утром, отца уже не было, мама одела нас и вывела из дома. Такого скопления народа на нашей улице я не видел никогда. Люди, одетые в черное и серое, стояли, молча опустив руки по швам, не глядя по сторонам, а лица их, похожие на застывшие серые маски ничего не выражали. Мои приветливые соседи как будто не замечали меня, молча, глядели в пустоту.
Продолжение следует…
