Часть 1
Вартан аккуратно разлил водку по рюмкам и поставил бутылку, покрытую изморозью, в центре ломящегося от яств стола.
– Баров тесанк! – торжественно произнес он, окинув торжественным взглядом гостей.
– Баров тесанк! – повторили за ним все присутствующие, включая меня, и, без промедления, выпили.
Холодная водка обожгла отвыкшее от крепкого алкоголя горло. Я вздрогнул, слегка закашлялся и метнул в рот кусочек острой брынзы. Все встало на свои места. Первый традиционный тост «С добрым утром!» остался за плечами.
У каждого народа свои обычаи. Если ты вырос в лоне одной культуры, то привыкать к нюансам другой иногда не так уж и просто. Армянская диаспора в Канаде очень консервативна и ревностно хранит свою культуру, частью которой является хаш. Традиция хорошая и важная, но вот привыкнуть к тому, что водку надо пить с девяти утра (а то и раньше!) человеку, чья юность прошла в Бишкеке, не так уж просто. Куда проще привыкнуть к армянской речи, звучащей на хаше вперемежку с русской и английской. Почти все мои друзья армянского происхождения – полные трилингвы. Свой родной язык, состоящий из двух диалектов (западного, что сохранился на Ближнем Востоке после трагических событий 1914 года, и восточного, «советского») они берегут как зеницу ока и в некоторых случаях (в церкви, например) говорят только на нем.
Армянский совершенно не похож на другие наречия. Фонетически он резок, его нельзя назвать мелодичным. Число носителей этого языка в мире невелико – около семи миллионов. Но, имея собственный уникальный алфавит с 405 года нашей эры, он, вероятно, один из самых древних сохранившихся на планете языков. На каждом хаше у моих хлебосольных армянских друзей обязательно бывают новички (как русско-, так и англоязычные) и тема алфавита неизбежно всплывает. Месроп Маштоц, создатель алфавита, фигура невероятно почитаемая всеми армянами, даже крайне далекими от литературы или истории, но относятся к нему порою не без юмора – новичкам обязательно расскажут апокриф, что его черновики случайно попали в руки неким грузинским монахам и поэтому грузинский алфавит похож на слегка видоизмененный армянский. Любой хаш в этом смысле – окно в армянскую культуру. Вы узнаете и про Давида Сасунского, и про Вартана Мамиконяна. Кто-то обязательно упомянет и диву из поп-культуры современности Ким Кардашьян. Но все тосты и речи будут на обязательно армянском с дубляжом на понятный остальным язык. Для армян их язык он как корзина с горящими углями из старого фильма «Борьба за огонь», которая должна нестись, не угасая, каждым поколением несмотря на порою экзистенциальные трудности.
В лингвистическом многоголосии канадского Ванкувера, одного из самых мультикультурных городов мира, армянский язык не выглядит белой вороной. Живя в городе, где огромное количество жителей родом из других стран, сталкиваешься с фактами, которые никогда бы не получилось узнать, живя в других местах. Скажем, раньше я никогда не задумывался о том, что язык Поднебесной – это вовсе даже не единый монолит типа английского, а совершенно разные и, кстати говоря, не всегда взаимно-понятные диалекты. Их сближает одно – единое иероглифическое написание. Одно и то же слово, звучащее абсолютно по-разному в разных уголках Китая, описывается одним и тем же символом, не менее древним, чем буквы Маштоца. Я узнал об этом, когда учился в колледже. В моей группе было два студента, говорившие на английском с сильным акцентом. Удивительнее всего, что говорили они с этим акцентом на английском друг с другом. На мой невинный вопрос, а чего вы, парни, не трещите между собой на родном, мне объяснили, что так им намного проще общаться, поскольку один был из Харбина, а другой из Шанхая – совершенно разных концов страны. Но китайские газеты и новостные вебсайты они читали одни и те же. Иероглифическая письменность, при всех своих недостатках, удивительным образом является цементирующим составом для всех граждан Китая.
Вообще говоря, китайская диаспора в Канаде говорит на двух главных языках – мандарине (это официальный язык) и кантонизе (это тот язык, на котором говорят в Гонконге). Кантониз распространен чуть больше ввиду того, что изрядное число граждан Гонконга покинули родной город-государство и мигрировали в Канаду, когда Англия вернула эту территорию Поднебесной в 1997 году. Оба сильно непохожи на те языки, к которым привыкли мы, уроженцы Средней Азии и в первую очередь такой странной особенностью как тональность. Заключается это в том, что значение слова меняется от того с каким тоном, высотой звука, произносятся слоги в этом слове. Это концепция, которую очень трудно понять тем, кто всю жизнь говорил на славянских или тюркских наречиях. Много лет назад, когда моя жизнь в иммиграции только начиналась, я подрабатывал в общепите по вечерам и выходным, чтобы сводить концы с концами. Большинство моих коллег были подростками, с легкостью переключавшиеся с английского на кантониз и обратно. Одного из менеджеров, тоже гонконгского происхождения, звали Фай. Коллеги дразнили его за глаза по-английски chop-sticks, так называют азиатские палочки для еды, эквивалент ложки или вилки. Я поинтересовался у коллег за что его так. Мне объяснили, что слово, обозначающее его имя, имеет два значения в разных тональностях – в одной что-то вроде «храбрый» или «смелый» (видимо это значение имели ввиду его родители, называя парня таким именем), в другой же как раз те палочки для еды. Сам менеджер, похоже, прекрасно об этом знал и не сильно нервничал по этому поводу.
Тональность как структурная часть грамматики, встречается и у коренных обитателей Британской Колумбии, канадской провинции, где находится Ванкувер. Например, у индейцев хайда с архипелага Хайда Гвай на границе с Аляской. Необычайно воинственные в прошлом, индейцы хайда, словно викинги, бороздили Тихоокеанское побережье Канады и Америки в своих длинных кедровых лодках, наводя ужас как на другие племена, так и на британских колонизаторов. Эти времена давно в прошлом и сейчас язык хайда стремительно уходит в историю вослед их яркому прошлому – во всем мире носителей их языка осталось всего около двадцати человек. Представляя уникальный интерес для лингвистов, хайда совершенно не уникальны в своей участи. Подавляющее большинство языков коренных аборигенов как Канады, так и Америки, балансируют на грани исчезновения, несмотря на нешуточные усилия их возродить. Английский и французский, два официальных языка страны, практически полностью вытеснили их не только из образовательной, деловой и культурной сфер, но и даже из повседневного общения. За много лет в Британской Колумбии я ни разу не слышал индейской речи, хотя встречал массу индейцев, как в городе, так и в глубинке. Любопытно, однако, что некоторые индейские языки (навахо и язык команчей) неожиданно оказались востребованными во время Второй Мировой войны и даже во многом помогли Америке одержать победу над Японией – американская армия использовала радистов, которые открытым текстом в эфире говорили на этих языках в то время как у японцев не было экспертов в этой области. Но, с развитием криптографии, и эта сфера перестала быть важной.
Некоторым языкам, попавшим в непростую ситуацию подобно индейским, удается вырваться из тисков забвения и возродиться. Моя знакомая Грасиела родом из той части Испании, что зовется Страной Басков. Одна уже давно живет в Ванкувере, будучи замужем за канадцем. Грасиела свободно говорит на английском, испанском и языке басков. Последний настолько непохож на все остальные языки Европы, что лингвисты выделяют его в отдельную группу. Будучи окруженным со всех сторон океаном испанского и французского, язык басков сумел выстоять их натиск и прямой запрет генерала Франко разговаривать на нем во времена диктатуры в Испании. Грасиела рассказывала мне, что существует теория о том, что язык басков — это язык доисторических кроманьонцев, населявших Пиренейский полуостров до массовых миграций туда носителей индоевропейских языков. Такие слова как «топор», «мотыга» и «нож» в языке басков происходят от слова «камень». Например, «топор» при буквальном переводе означает «камень на палке», тот самый каменный топор, что можно увидеть на известных полотнах Зденека Буриана, посвященных палеолиту. Число носителей языка басков в Испании и Франции понемногу растет и на данный момент угроза его исчезновения невелика.
Примерно такая же история случилась и с валлийским, языком на котором говорят в Уэльсе. В моем офисе двое парней – эмигранты из Уэльса. Оба – страстные болельщики «Ливерпуля». Иногда, на кухне, начиная обсуждать прошедший накануне матч, они увлекаются и переходят с английского на валлийский. Это очень странно звучащий язык, с большим количеством звука «х» в нем, совершенно непохожий на английский. Один из моих коллег рассказывал мне, что во времена его детства им запрещали говорить на валлийском и это был домашний язык, на котором он разговаривал в основном с бабушкой и дедушкой. Теперь все иначе. Государство, наоборот, поддерживает валлийский, на нем выходят газеты и есть школы, обучающие детей на этом языке.
* * *
Строго говоря, Северная Америка как континент поделена на три неравные части между тремя европейскими языками – английским, испанским и французским. Все три входят в семью индоевропейских языков и все три крайне широко распространены по миру ввиду исторических причин.
Первую скрипку, конечно же, играет английский. На нем говорят Америка и большая часть Канады. Его очень важно знать в и Мексике. Поскольку один из главных локомотивов мексиканской экономики это туризм, а поскольку туристы в основном англоязычные, то и популярность английского в этой стране весьма велика и напрямую связана с доходом. Я, помнится мне, разговаривал с девушкой в гостинице в Пуэрто Вальярте и с удивлением узнал, что сотрудники отеля ее уровня автоматически получают зарплату в два (!) раза больше, если говорят на английском. Ту же картину можно наблюдать и в Канкуне. Мексиканцы в этом отношении мотивированы очень серьезно, и монетизация знания английского зачастую происходит у них почти сразу.
Отношение к английскому в Квебеке немного другое. Франкофоны-квебекуа вынуждены с ним считаться ввиду экономических причин, но свою главную лингвистическую задачу видят в сохранении французского любыми доступными способами. Когда-то Квебек был частью Французской империи, но в результате военного конфликта с империей Британской и поражения в нем, перешел под юрисдикцию Британской короны. Несмотря на то, что было это довольно давно (решающее сражение имело место в 1759 году), это до сих пор незаживающая рана для потомков французских колонистов и стремление к независимости в Квебеке никогда не переставало бурлить. Время от времени проводятся референдумы об отделении Квебека от Канады, но пока большая часть населения такую самостийность не поддерживает. Однако, в лингвистическом отношении Квебек де-факто – другая страна. Все начальное образование в нем ведется исключительно на французском. В провинции существуют суровые законы, регулирующие использование языков, отличных от французского, например, вывески на магазинах на английском должным быть меньше, чем на французском. В полиции есть специальное подразделение, следящее за выполнением языковых нормативов, так называемая language police, языковая полиция. Это же касается медийного контента на телевидении и печатных изданиях – в них предпочтение также отдается французскому. Сама Франция, как бывшая метрополия, активно поддерживает эти усилия и выделяет немало средств через Министерство Французского Языка (насколько мне известно, ни в одной другой стране мира такой государственной структуры в формате министерства нет). Это дает свои плоды – любой, кто бывал в Монреале и, особенно, в Квебек Сити, знает, что англоязычному туристу не всегда просто ориентироваться на улицах или вступать в диалоги с местными жителями. Я и сам попадал в такие ситуации. Как-то я заблудился на окраине Квебек Сити, у водопада Монморенси. Встретив молодого паренька, я спросил у него на английском, как мне выбраться отсюда. Паренек ни слова не понимал по-английски. Именно так – ни слова. Он, правда, изо всех сил пытался догадаться о чем я, и активно жестикулировал. Его желание мне помочь не оставляло сомнений. Но – я не говорил на французском, а он на английском. Мы общались как Тумак и Лоана из старого голливудского блокбастера «Миллион лет до нашей эры», взмахивая ладонями и громко повторяя непонятные друг другу слова.
Но вот любопытно, что французский, не дающий английскому просачиваться в свои владения в Квебеке, сам при этом довольно широко растекается за его пределами. Британская Колумбия невероятно далека от Квебека, но, поскольку в Канаде два официальных языка, то школьное образование в Ванкувере доступно на обоих. Существуют классы, в которых процесс обучения, большая его часть, ведется на французском. Есть два варианта обучения в таких классах, с нулевого (его в Канаде называют kindergarten) и с шестого (так называемое, late immersion – «позднее погружение»). Обучение на французском популярно и учителя, свободно говорящие на обоих языках, ценятся высоко. При этом (парадокс!) услышать французскую речь в этом уголке Канады вещь практически невероятная.
Кроме Квебека (и соседнего Нью Брансуика), французский в Северной Америке встречается кое-где в Карибском море и в Луизиане, там, где расположены знаменитые джазовыми традициями города Новый Орлеан и Батон Руж. Когда-то давно он был главным языком общения и в канадской провинции Новая Шотландия. Тогда эта провинция, расположенная на атлантическом побережье, называлась Акадия и была частью Новой Франции. Ввиду конфликтов с Британией, также закончившихся поражением, франкоязычное население Акадии было депортировано победителями, а сама провинция переименована. Любопытно, что многие из вынужденных эмигрантов переселились в Луизиану.
Но если французский всеми силами старается удержать текущий статус-кво, но история с испанским совершенно другая. Испанский не нуждается в защите, хотя и не имеет официального статуса за пределами Мексики; несмотря на это, в южных штатах Америки доходит до невероятного – например, большая часть населения гигантского Лос Анжелеса говорит на испанском. Когда-то такие штаты как Калифорния, Аризона или Флорида были полностью испаноязычными, но, как и в случае с Квебеком, оказались в черте англоязычной Ойкумены после победоносных войн США с Испанией и Мексикой. Испанский уверенно лидирует среди главных языков в США (после английского), и это находит отражение в экономике. На всех товарах и продуктах питания обязательно будет описание, состав и инструкция к использованию, продублированные на испанском. Любой сервис или колл центр имеет в наличии сотрудников, могущих обслужить вас на языке Сервантеса. В метро и на автобусных остановках расписание и объявления будут как минимум на двух языках, один из которых испанский. Вы обязательно найдете как телеканалы, так и радиостанции, вещающие исключительно на нем. Причем, не только в Майами или Пасадене – даже в Сиэтле, городе у границы с Канадой, испанского, хоть и меньше, но вполне предостаточно. Любой американский политик, говорящий на испанском, получает существенные плюсы на выборах, апеллируя к латиноамериканскому электорату.
И при всем при этом в Америке даже нет государственного языка, как в Канаде. Вы не ослышались – в конституции США нет упоминания об английском или испанском как о государственном языке, как, впрочем, и о каком-либо другом. Но этого и не нужно – и английский, и испанский, говоря древним советским лозунгом, живее всех живых, и, скорее всего, будут оставаться таковыми в обозримом будущем.
* * *
Мне, человеку, чье детство и юность прошли в Кыргызстане, не привыкать к вавилонскому смешению наречий. В советские времена билингвизм во Фрунзе был нормой, несмотря на серьезное доминирование русского в образовательной сфере. Считалось при этом, что английский (или немецкий) это языки куда более сложные, чем русский или киргизский. Сейчас я могу совершенно четко сказать, что это является глубоким заблуждением.
Лингвисты классифицируют языки по своей близости друг к другу и выделяют семьи, которые, в свою очередь, содержат группы в где уже, как в коробочках, размещены индивидуальные языки. Русский и английский принадлежат к одной, индоевропейской, семье языков, и, хоть они и находятся в разных группах (славянской и германской), похожи друг на друга куда больше, чем кажется на первый взгляд. Оба языка фундаментально одинаковы. У них схожий синтаксис – предложения строятся в одинаковой последовательности. Одинакова роль предлогов. Идентична отрицательная форма глаголов и так далее. При этом русский неимоверно более сложен грамматически. В русском есть падежи и роды – в английском нет. В русском окончание глагола может меняться мириадами образов – в английском это куда более лимитировано.
Для русскоязычного студента, изучающего английский, по сути, существуют только два серьезных препятствия: это необходимость запомнить критическую массу нерегулярных глаголов (их в английском немало) и научиться использовать артикли. Но если первое это вопрос времени и усердия, то второе практически невозможно освоить в том объеме, в котором этим владеют сами носители языка. Однако, если вы не собираетесь писать статьи в «Вашингтон Пост», то неумение пользоваться артиклями совершенно не мешает общению и в бизнес-корреспонденции.
Задача же, стоящая перед англоязычным студентом в изучении русского, куда более трудоемкая: ему нужно постичь концепции, эквивалента которых нет в его родном языке. Если в языке нет понятия родов, их почти невозможно освоить. Это же касается падежей и массы другого. Если прибегнуть к спортивной аналогии, то изучение русского это марафонская дистанция, в то время как изучение английского – не более чем пятикилометровка. Но мистическая аура заокеанского наречия, другой алфавит и парочка неожиданных звуков из фонетики отпугивают многих до такой степени, что человек вроде бы и штудировал английский, но ничего толком не выучил кроме сакраментального «ай лав ю».
Когда-то английский, или правильнее сказать, язык англосаксов, мигрировавших в раннем Средневековье из континентальной Европы на Британские острова, был не менее сложным грамматически, чем русский. Но насыщенная событиями история Англии привела к его упрощению и насыщению французской лексикой. Англосаксы столетия делили остров с датчанами и необходимость торговать и общаться на линии границы выработала форму языка, лишенную «излишеств». Чуть позже Англия была завоевана норманнами с севера Франции и английский необычайно обогатился французскими словами, особенно в сфере юриспруденции, поскольку законы (как и историю) пишут победители. Грамматически английский и русский отличаются примерно также как черно-белый и цветной телевизор; и по черно-белому (как хорошо знают люди моего поколения), смотря кино, можно увидеть мельчайшие детали и оттенки эмоций на лицах героев, но по цветному то же самое воспринимается совершенно иначе. Но не надо делать ошибку и думать, что на английском языке художественные произведения получаются в принципе хуже, чем на русском – это не так. Это может подтвердить любой, кто читал «Старик и море» Хемингуэя на языке оригинала. Язык — это медиум и одаренному писателю не так уж важно на каком языке он пишет, точно также как талантливый художник может создавать шедевры как акварелью, так и маслом на холсте.
Испанский не так прост, как английский грамматически, но и не так сложен, как русский. Он занимает промежуточную стадию. В испанском есть роды (два, мужской и женский) и глаголы видоизменяются в более замысловатом формате. Одна из фундаментальных трудностей в изучении испанского, однако, это наличие двух глаголов «быть». Глагол «быть» (to be) в английском крайне вездесущ. Если вы хотите сказать на английском «Мое имя красный», вы должны сказать: «Мое имя есть красный». В русском это не будет неправильным (я помню, как много лет назад на экзамене по математическому анализу преподаватель немного старомодно заявил моему приятелю «Это не есть определение бесконечно малой!»), но форма эта не является обязательной. В испанском использование глагола «быть» также необходимо, как и в английском, но загвоздка в том, что в разных ситуациях используется разные глаголы «быть». Общее правило – один из них надо употреблять с постоянными ситуациями (например, ваше имя или цвет глаз считается постоянным), а другой – с временными (например, если вы грустный или веселый, то это временно). Однако, тут же возникают исключения из правил. Скажем, что может быть более постоянным, чем пребывание в мертвых? Но в испанском, парадоксально, для этой ситуации надо использовать глагол «быть» для временной ситуации.
Индоевропейское родство испанского и русского чувствуется куда более четко, чем родство русского и английского. Многие конструкции будто бы калька с русского (например, в испанском полно глаголов, где присутствует эквивалент частицы «ся», как «нравится» – «мне нравится» строится абсолютно также как и в русском). Многие слова пугающе похожи на русские: овца будет «овеха», лошадь – «кабайо» (пишется почти как кобыла), свекровь – «суэгра». Слова с общим латинским корнем просто идентичны, как, например, «математика».
При этом, чисто лексически английский и испанский пересекаются едва ли не на половину, что, вероятно, связано, с изобилием французских слов в английском (испанский и французский оба эволюционировали из латыни и включаются в романскую группу языков). Это обстоятельство лежит в корне забавных несоответствий между почти одинаково звучащими словами. Например, по-английски “to embarrass” означает «смущать»; в испанском же “el embarazo” означает «беременность» (можно, конечно же, спорить о том, как связаны «смущение» и «беременность» и не ведет ли одно к другому, но в целом значения довольно разные). Другой пример – английское “constipation” означает такое неприятное состояние как «запор»; испанское “constipado” применимо только к забитому от насморка носу, но никак ни к запору в буквальном понимании (для этого существует другое слово, “estreсido”).
Русский, английский и испанский чем-то похожи на ветви одной большой яблони, на которой растут дикие райки, маленькие яблочки, которые я ребенком рвал по осени в парках (тогда еще) Фрунзе. Набрав за пазуху раек на одной из них, можно было перелезть на следующую ветку, чтобы собрать урожай и там. А потом на третью. И на каждой из них было что-то новое, но в целом ветви были очень похожи. И при этом, не надо было слезать с дерева. Все три ветви были перед глазами. Так же, как и спелые терпкие раечки далекой советской юности.
* * *
Интересен вопрос – а почему одни языки умирают, вторые (условно говоря) топчутся на месте, в том время, как другие выходят на уровень, когда число их носителей в мире становится невероятно большим? Кто бы мог предположить в 6-м веке нашей эры, что язык небольшого племени англов из местечка Ангельн на полуострове Ютландия (это место до сих пор сохранило свое название) к 20-му веку станет абсолютно доминирующей лингвистической силой в мире?
Такие языки как английский в наше время называют «лингва франка». Это язык-мост, язык международного общения. На латыни «лингва» это язык. В то время, когда возник термин, франками называли любых жителей Западной Европы. Это был язык понятный в достаточной степени всем странам, входящими в торговую Ойкумену Средиземноморья в средние века, который давал возможность купцам вести бизнес как в Османской Империи, так и на Пиренейском полуострове. Но английский не всегда и не везде выполнял такую функцию «лингвы франка» как сейчас.
Причины почему языки получают такой статус многосложны и зависят от массы исторических факторов, которые кажутся очевидно логичными в ретроспективе, но на самом деле таковыми не являются. Что если бы кельтское население Британии смогло организовать оборону острова и не дать англосаксам укрепиться в Туманном Альбионе? Что если бы индейцы Массачусетса не помогли умирающим от голода пуританам рыбой и кукурузой (с этого эпизода, кстати, отсчитывает свою историю американский праздник День Благодарения), а оставили бы их на произвол судьбы? Что было бы, если адмирал Нельсон не разбил куда более многочисленную испанскую Армаду?
Военные успехи способствуют, но не гарантируют распространению языка победителей. Вильгельм Завоеватель, герцог Нормандии, покорил королевство англосаксов, но французский не прижился, хотя и серьезно разбавил язык широких масс. Любопытно, что за два столетия до этого, скандинавские норманны, атаковавшие Францию и принудившие короля отдать им в вечное владение север страны, говорили на германских наречиях и не имели ничего общего с французским языком. Но за двести лет, сохранив свой агрессивный милитаризм викингов, лингвистически они превратились во французов, принеся перенятый ими французский в завоеванную Англию. В других уголках планеты, эта же история повторялась так или иначе. В 18-м веке команчи абсолютно доминировали в южных прериях американского континента, подчинив все окрестные племена и наводя ужас на мексиканских колонистов. За ними закрепился неформальный титул «Властелины Южных Равнин» и их язык был лингвой франка на просторах Техаса и Аризоны. Но другие языки не исчезли. Более того – постепенно язык команчей был вытеснен сначала испанским, а потом английским. Почему?
Если посмотреть на наиболее распространенные языки в мире, то легко заметить, что все они являются языком основателей крупных империй – британской, французской, испанской, португальской (отчасти) и российской. Можно также заметить, что все эти империи имели выход к морю и сильный флот. Расширение таких империй проходило как внутрь континента, как в случае с Россией, так и за океан, как со всеми остальными. Возникновение империй обусловлено многими факторами. Эксперты до сих пор ведут дебаты насчет того, что было наиболее важным в этом отношении – религия, развитие технологий и инноваций, перенесенные ранее других этносов разрушительные эпидемии или что-то еще. Есть мнение, что фундаментальная причина – это конфигурация континентов и наличие потенциально одомашниваемых животных, таких как лошадь, например (в этом смысле, испанцы имели несомненное преимущество перед ацтеками). Так или иначе, каким-то народам везет меньше со стартовыми условиями, каким-то больше и те, кому везет больше создают империи. А уж язык идет прицепом за империей, будучи прямым ее следствием. Но на мой неискушенный взгляд, даже благоприятные стартовые условия требуют для создания империи в традиционном смысле слова невероятного везения тех, кто идет в авангарде этого создания. Любой, кто читал дневники Берналя Диаса1, соратника Эрнандо Кортеса в его экспедиции на Юкатан, поймет что я имею ввиду – несмотря на наличие лошадей, металлического холодного оружия и огнестрельных аркебуз, индейских союзников – врагов ацтеков, а также мифа о том, что боги ацтеков вернуться с востока (что играло на руку Кортесу), если бы не феноменальная удача, сопутствующая ему всю дорогу, Кортес вряд ли был бы сейчас исторически значимой фигурой.
Не все империи, однако, равны между собой. Османская Империя, некогда могущественное государственное образование, не оставило потомкам подлинной лингвы франка в качестве турецкого языка, на котором говорят лишь в Турции и (немного) в сопредельных государствах. Подарив миру очень богатую историю, она почти не оставила лингвистического следа. Вы не услышите турецкой речи в Венгрии или в Греции, в Египте или в бывшей Югославии, бывшими частью этой империи столетия. Если бы не усилия Мустафы Кемаля, его военного и дипломатического талантов, и от Турции бы сейчас мало что осталось – после распада империи Стамбул должен был стать английским, а столь любимое российскими туристами побережье Антальи – итальянским. Инновационная гонка вооружений и организационные новшества (такие, как современный сбор налогов, например) была полностью проиграна султанами Османской династии и отчасти ввиду буквального понимания Корана в котором есть высказывание Пророка Мухаммеда об инновациях: «Каждое новшество это инновация, каждая инновация это ошибка, а каждая ошибка ведет к огню ада».2 Но! Турецкий язык хоть и не стал лингвой франка, тем не менее, чувствует себя прекрасно и отличается самым большим числом носителей среди всех тюркских языков.
* * *
Если русский, английский и испанский, будучи языками индоевропейской семьи, фундаментально схожи друг с другом, то языки тюркской семьи, такие как киргизский или турецкий, представляют из себя нечто совершенно иное. Жители Кыргызстана, свободно владеющие как русским, так и киргизским, часто даже не осознают, что совмещают в себе два принципиально различных подхода к структуре языка как такового. Если прибегнуть к автомобильной аналогии, то тюркские и индоевропейские языки различаются так же сильно как машина с двигателем внутреннего сгорания и электромобиль; внешний вид и функциональность у них одинакова, однако внутреннее устройство каждого это совершенно непохожие технологии.
Тюркские языки отличаются от индоевропейских по многим параметрам в принципе. В них нет необходимости использовать глагол «быть» с такой же частотой, как в английском или испанском. Отрицательная форма глагола образуется по совершенно другому эталону. Роль предлогов намного менее важна и компенсируется суффиксами, которые могут нагромождаться друг на друга как льдины при ледоходе на сибирских реках. Но самое трудное для индоевропейского восприятия это синтаксис – порядок слов в предложении. Он часто будто бы вывернут наизнанку по сравнению с тем, как аналогичное предложение будет строится в русском или английском. Тюркские языки в этом смысле – совершенно иной способ описывать мир через язык. Человек, с детства говоривший по-русски и вдруг начавший понимать турецкий, похож на кочевника, всю жизнь проведшего на степных пастбищах и вдруг внезапно оказавшийся на берегу бескрайнего синего моря.
Надо сказать, что тюркские языки, несмотря на растянутость в пространстве, куда ближе друг к другу, чем индоевропейские. Знающие люди говорят, что турецкий, азербайджанский и крымскотатарский отличаются друг от друга настолько слабо, что их можно считать диалектами одного языка. Мой отец рассказывал, что судьба в юности занесла его как-то раз в Кабардино-Балкарию и он был несказанно удивлен, поняв, что в состоянии легко общаться с балкарцами, говоря по-киргизски. Возможно, близость тюркских языков обусловлена кочевым укладом, когда огромные пространства в Евразии могли покрываться тем или иным тюркским этносом с относительной легкостью, что не давало развиваться диалектам в изоляции как у оседлых народностей. Турецкий и киргизский также очень близки, как грамматически, так и по базовому лексикону. Если «беш» (пять), «таш» (камень) или «кар» (снег) будут идентичными, то в, скажем, в турецком «чорба» каждый киргиз разглядит родное «шорпо». Но есть и существенная разница. Если киргизский развивался сам по себе, без, так сказать, шоковой терапии со стороны государства, то турецкий подвергся серьезным реформам режимом Мустафы Кемаля (известного также как Ататюрк) в первые годы Турецкой Республики. Был введен новый алфавит и упрощена грамматика, перенасыщенная арабскими и персидскими грамматическими конструкциями. Любой, кто когда-нибудь изучал турецкий, знает, насколько гениально было решение Кемаля о введении алфавита на базе латиницы. Советским людям, привыкшим к кириллице и латинице со школьной скамьи, это экономит огромное количество времени и усилий – разница в две буквы не играет большой роли, в то время как не надо учить принципиально новые арабские символы и писать справа налево (в Османской Империи использовалась арабская вязь).
Кроме этого, даже до этих реформ, турецкий в силу исторических причин остался с гигантским словарным наследием из арабского и фарси, и это заметно до сих пор. Даже базовые слова, такие как обозначающие цвет, не всегда такие же как в среднеазиатских тюркских. Скажем, слово «черный» присутствует в турецком в двух вариантах – известном всем киргизам «кара», а также «сыя», причем последний более распространен в использовании (в киргизском, насколько я знаю, «сыя» существует лишь в значении «чернила»). Турецкое «кырмызы» (красный) не совсем похоже на «кызыл». А вот «турунчу» (оранжевый) вообще отсутствует в киргизском. Турецкий также весьма приветлив и к европейским заимствованиям; такие слова как «авукат» (адвокат), «каптан» (капитан) и «сандвич» (сэндвич) вошли в него прочно и, надо полагать, надолго.
После распада Советского Союза, еще одной империи, оставившей большей части Евразии лингву франка в качестве русского языка, тюркоязычные страны Центральной Азии стали подумывать о переходе на новый алфавит по образцу Турецкой Республики времен Ататюрка. Кое-где такой переход уже произошел (как в Туркменистане и Узбекистане), кто-то его только планирует (как Казахстан). Причины такого перехода предлагаются разные, иногда весьма высокопарные (некоторые политики Казахстана, например, напыщенно заявляли о «смене цивилизационного вектора»), но в любом случае такой переход не представляется полезным. Политические цели отмежевания от России и приближения к Турции, как к лидеру тюркоязычных государств возможно и могут быть достигнуты, но это Пиррова победа.
Реформы Ататюрка были своевременными и полезными ввиду одного фундаментального обстоятельства – число грамотных (умеющих читать и писать) людей на тех руинах Османской Империи, что стали Турцией, было в среднем около десяти процентов. По сути, поменяв алфавит и проводя реформу языка и образования, Турция вытащила себя из повсеместной безграмотности словно барон Мюнхгаузен себя же за голову из болота. Это была, пожалуй, едва ли не самая драматическая реформа в истории языка, если не считать возрождения почти полностью вымершего иврита. А что мы имели на тех осколках Советской Империи, что расположены в южной его части? Мы имели практически стопроцентную грамотность. Почти любой житель тюркских республик Союза умел читать и писать, если не на русском, то на родном языке точно. Родной язык, на базе кириллицы, за время существования СССР, обогатился огромным культурным пластом. Айтматов, например, писал как на русском, так и на киргизском – кириллицей. Масса книг была переведена на киргизскую кириллицу, как советских, так и зарубежных писателей. На киргизской кириллице были учебники и справочники, журналы и газеты. То же самое было и в Казахстане и Узбекистане. И поэтому вводить латиницу, то, что планирует Казахстан и о чем говорят некоторые горячие головы в Кыргызстане это, по сути, отрезание будущих поколений от этого культурного пласта. Отрезание с точки зрения культуры и языка совершенно бессмысленное. Тому поколению, которому придется переживать эту реформу в школе можно только посочувствовать. Но даже полный переход не гарантирует успеха, как мы видим на примере Узбекистана, где старый кириллический алфавит и новый на латинице продолжают сосуществовать в состоянии странного мезальянса, следствием чего является всплеск популярности приложения ВотсАп, где можно не писать текстовые послания, а оставлять голосовые.
На самом деле, переход к латинице (или любому другому алфавиту с конечным числом символов) при почти стопроцентной грамотности населения имел бы смысл только в одном случае – если страна использует иероглифическое письмо. Преимущества алфавита перед иероглифами совершенно однозначное, также как и позиционная система записи чисел конечным числом цифр превосходит по удобству римскую запись чисел. В обоих случаях, иероглифов и римских цифр, число символов надо постоянно наращивать, что крайне неудобно для целей образования населения. Однако с этой точки зрения все алфавиты мира – кириллица, латиница или же изобретение Месропа Маштоца – концептуально абсолютно одинаковы и переход с одного на другой, когда уже все в стране знают и пользуются текущим, это все равно что менять шило на мыло. В этом смысле, я искренне надеюсь, что Кыргызстан не пойдет по этому пути и сохранит богатое культурное наследие, оставшееся с советских времен.
Вартан вновь разлил водку и торжественно поднял свою рюмку. Пить на хаше приходится резво и часто, потому что главное блюдо из говяжьих ног стынет быстро. Поэтому тосты сыплются как из рога изобилия.
– Нранц хамар, овкер эпум эин! – произнес Вартан и кивнул в сторону Хачатура, полночи колдовавшего над плитой.
– Нранц хамар, овкер эпум эин! – произнесли остальные гости, включая меня, и быстро выпили.
Второй тост, «За тех, кто готовил», был далеко не последним в это холодное февральское утро. Но это ничего. После пятого тоста, к четырем знакомым мне наречиям, добавится еще одно. Так бывает на каждом хаше – алкоголь удивительным образом сближает людей из разных культур и невероятно способствует взимопониманию. И тогда, разливая водку под лаваш с чесноком, я опять заговорю по-армянски как сам Кирк Киркорян.3
Часть 2
Я слышал гул сквозь музыку в наушниках. Дети что-то энергично обсуждали.
Эпоха коронавируса внесла свои жесткие коррективы в образовательный процесс и теперь почти все (включая физкультуру!) идет в онлайне. Роль родителей резко усилилась и мне теперь приходится не только бегать со старшим по заданию их школьного физрука, но и делать с дочерью математику на трех разных интернет-сайтах. Быть учителем физкультуры и математики после целого дня за рабочим компьютером довольно непросто. Но можно. И только в одном я ничем не могу помочь в вынужденном домашнем обучении моих детей – я не знаю французского, на котором у них в школе преподается большая часть предметов.
Дочь приблизилась ко мне, не переставая что-то лопотать. Я снял наушники и внимательно посмотрел на нее.
– Сильвупле, папа! Сильвупле!
– Ладно, бери! – сдался я.
– Спасибо! – бодро сказала она по-русски и весело помчалась к холодильнику, чтобы взять мороженое.
Политика кнута и пряника в сегодняшнем задании на сложение и вычитание провалилась.
Мои дети, как и, вероятно, миллионы других в Канаде, живут в необычном лингвистическом мире. Дома родители говорят с ними по-русски. В школе по большей части – французский. На улице с друзьями английский. Несмотря на это, в голове у них совершенно нет языковой каши. Они легко прыгают с языка на язык (часто, надо признать, путаясь в родах и падежах русского), а когда им надо, чтобы мама с папой остались за бортом понимания обсуждаемого, в доме начинает струиться французская речь, которая мне, услышавшему ее впервые лишь в Канаде, до сих пор представляется одним монолитным потоком, словно журчание горного ручья где-нибудь за Ат-Баши (хотя я немного и понимаю испанский – ближайшего «родственника» французского). Из этого вавилонского трехязычия в нашем доме, английский и французский куда более в ходу, в то время как русский выглядит нелюбимой падчерицей. Но это ничего. Знающие люди говорят, что если говорить с детьми на языке родителей с раннего возраста (на русском в моем случае), в голове складывается матрица, которую можно развить в полноценное владение языком в зрелом возрасте, если появится желание.
Но вот будет ли нужен детям русский в Северной Америке, кроме как для общения с родителями, эмигрировавшими в Канаду с осколков Советской империи?
Первое, что рекомендуется новичкам на собраниях общества «Анонимные Алкоголики» – быть абсолютно честным с самим собой. Я всегда вспоминаю об этом, прочитанном где-то факте, когда речь заходит о роли русского языка в Северной Америке, особенно в западной ее части – нужно быть интеллектуально честным с самим собой и признать, что значимость русского на этом континенте, мягко говоря, довольно скромная. Три главных языка континента – английский, испанский и французский – отодвигают все остальные на удаленную лингвистическую периферию, причем такую, что если эмигранты первого поколения мертвой хваткой цепляются за родной язык, то их дети уже намного спокойнее относятся к языку папы с мамой, а для внуков русский уже не более, чем фамильная легенда. Но с этим ничего не поделать, это природа пресловутого «плавильного котла». Так происходит со всеми иммиграционными волнами и, спустя десятилетия, английский растворяет в себе другие языки как «царская водка» – золото. Это приводит к тому, что на данный момент подавляющая часть американцев, носящих итальянские фамилии, не говорит по-итальянски, а канадская поп-дива Памела Андерсон (звезда «Спасателей Малибу» и журнала «Плейбой») демонстративно учит русский, подчеркивая, что ее бабушка и дедушка – эмигранты из России (никто пока не слышал как она на нем говорит). Даже французский чувствует себя в осаде, чему свидетельством поговорка, ходящая в научных и издательских кругах, Publish in English or perish in French (публикуйся на английском или погибни на французском). Только испанский может похвастаться относительной вольготностью, что отражается в другой поговорке, которую я как-то раз слышал в Южной Калифорнии, где большая часть населения испаноязычна – Learn Spanish or vanish (учи испанский или исчезни). Ничего подобного нет о русском (итальянском, панджаби, кантонизе и т.д.). Если быть предельно честным, в стиле анонимного алкоголика, нужно признать – русский в Северной Америке однозначно существует, но большого будущего на этом континенте у него нет.
Я, надо сказать, не сильно переживаю по этому поводу несмотря на то, что почти всегда пишу по-русски (деловая корреспонденция на английском не в счет). У меня много друзей-иммигрантов, живущих в Ванкувере – из России, Украины, Беларуси, Кыргызстана – с кем я всегда могу поговорить на русском. Кроме этого, интернет настолько размыл границы между языками, что оставаться в русскоязычном пространстве можно теперь практически в любой точке мира, где можно к нему, интернету, подключиться (это, кстати, относится к любым языкам). Русский язык мне совершенно не нужен на работе; даже языки программирования, который я использую, печатая код на компьютере, имеет основой английскую лексику и синтаксис. Читаю я на двух языках, но доля английского, конечно же, значительно больше. Но вот если нужно прикрикнуть на детей, делаю я это почти всегда на русском.
В нашем мире совершенно нет лингвистической справедливости. Одни языки куда более доминантны, чем другие. Однако, бывает так, что у отдельно взятого языка существуют определенная ниша в какой-либо области, что заставляет интересоваться им и даже учить. Скажем, в опере это итальянский язык – неважно откуда ты родом, но, если ты исполняешь оперу, ты обязан говорить на итальянском (у меня есть приятель из Беларуси, бывший оперный певец, до сих пор прекрасно исполняющий отдельные фрагменты «Травиаты» Верди на языке оригинала). Если вы планируете стать шеф-поваром на высоком уровне, вы должны понимать по-французски, поскольку в ресторанном бизнесе крупного калибра французская кухня – это своего рода стандарт и ориентир. Но вот существует ли такая ниша у русского языка? Не могу сказать, что мне известен ответ на этот вопрос. Русский является официальным языком ООН и одним из наиболее распространенных языков в мире, но в международном бизнесе, культуре (в широком понимании) или политике, он, как представляется, почти не играет никакой роли.
Русскоязычные иммигранты, в подавляющем большинстве своем, часто неосознанно, но очень четко понимают лингвистическое место родного языка в Северной Америке. Это не мешает им в интеграции и в изучении английского, которым почти все владеют на вполне приемлемом для работы уровне. Вы никогда не встретите бизнеса с русскоязычным владельцем, ориентированным исключительно на русскоязычную клиентуру. Даже крошечные лавки, торгующие бакалейным импортом из бывших республик типа шпрот, разместят внушительную вывеску на английском у входа.
Эмигранта с постсоветского пространства легко узнать по акценту, который можно перепутать в редких случаях разве что только с боснийским или сербским. Почти никто из них (включая меня) не в состоянии правильно произнести английский звук, передаваемый сочетанием “th” – он будет заменяться на русское «з» (это мне напоминает, как в моем далеком детстве пожилые апашки из удаленных аилов говорили «Боронзо» вместо «Фрунзе» из-за того, что в киргизском языке в принципе нет звука «ф»). Почти всегда мягкая английская “r” будет произносится так же жестко, как и русская «р». Иногда наличие такого акцента приводит к курьезным ситуациям. На заре моей эмиграции, когда я ездил из Канады в Америку на машине, американские пограничники, бывало, уделяли мне больше внимания, чем другим, при проверке на границе. Все проходило нормально, но меня это слегка удивляло. Знакомый американец, служивший в молодости в органах, усмехаясь, объяснил мне причину такого повышенного внимания. «Ты выглядишь по-азиатски, а говоришь с русским акцентом. Этим ты ставишь пограничников в тупик». Это было давно. Сейчас такого нет. Американские пограничники, теперь намного лучше разбираются в этих вопросах. Отчасти это можно объяснить возросшим присутствуем Америки на геополитической арене за последние двадцать лет. Однажды я ехал в Сиэтл и на границе документы у меня проверял детина с косой саженью в плечах. Он пристально побуравил меня взглядом и придирчиво спросил:
– Родился во Фрунзе? Где это, Фрунзе?
– Это старое название Бишкека, – ответил я, мысленно приготовившись к длительным объяснениям новейшей истории Кыргызстана, начиная с коллапса Советского Союза и до текущего момента.
Но неожиданно, с едва заметной ухмылкой, детина протянул мне обратно мои документы и сказал, что я могу ехать. Оказалось, парень служил одно время на базе в Манасе и отлично знал, что такое Фрунзе.
Русский язык, служащий со времен СССР, лингвой франка на большей части Евразии, претерпевает на текущий момент две фундаментальные трансформации. Одна из них заключается в значительном сужении сферы его использования. Другая – в том, что, как и всякий язык, он эволюционирует, но эволюция эта ускорилась таким образом, что многих это настораживает. Обе трансформации вызывают у части адептов русского языка своего рода плач Ярославны. Напрасно. Половецкие пляски по этим двум поводам тоже не представляются уместными, однако и предаваться унынию также не стоит.
Резко ускорившаяся эволюция русского языка за последние четверть века напрямую связана с таким явлением как глобализация. Язык перестал существовать в относительной изоляции и вариться в собственном соку; теперь он развивается в постоянном и непрерывном взаимодействии с массой других наречий, в первую очередь, конечно же, с английским. Мобильность населения сейчас крайне высока. Средства массовой информации и интернет, давно уже стали провербиальным окном как в Европу, так и в практически любой другой уголок земного шара. Ввиду этого, русский язык пребывает под постоянным давлением извне. Кальки с английского беспощадно вставляют себя в немыслимых количествах в лоно «великого и могучего». Даже я, читая русские газеты, иногда не могу понять о чем идет речь, поскольку процесс заимствования лексики невероятно быстр (помнится мне, читал статью, литературную критику, в которой постоянно всплывало непонятное мне слово «халивар», лишь через две страницы до меня дошло, что это английское “holy war”, то есть «святая война»). Русскоязычные любители Фейсбука и других социальных платформ подтвердят – такие термины как «флудинг», «лайк» или «постинг» уже никому не кажутся чужими и непонятными. Лингвисты говорят о своего рода законе – словарный состав языка обновляется на 50% каждые 500 лет. Но мне кажется, с такой скоростью, которую обеспечивает глобализация, обновление лексики русского языка может серьезно выбиться из этого правила и ускорить такое обновление на столетие-другое.
Почему идет этот процесс? Можно вспомнить о Голливуде, несмотря на провозглашенные скрепы, доминирующем на кинорынке России и остального постсоветского пространства. О вездесущем журнале «Космополитен» и другой американской периодике. Об интернете, чтобы пользоваться которым нужно сначала узнать несколько заокеанских словечек типа «браузер» или «гуглить». Но есть еще одна причина. Она малозаметна на фоне других. Я и сам обратил на нее внимание лишь наблюдая как растут мои дети, родившиеся в Канаде. Когда я говорю с ними на русском, я часто слышу ответ на английском, причем происходить это стало еще тогда, когда они только учились говорить и не особо четко осознавали на каком языке лучше ответить отцу. Дело в том, что в английском слова намного короче в целом и их использование делает речь более экономичной при такой же информативности (это, кстати, не относится к французскому языку). Куда легче сказать «куки» вместо «печенье» – выигрыш в один слог делает этот выбор подсознательно неотразимым. Это хорошо заметно у русскоговорящих эмигрантов – часто вместо того, чтобы сказать «зарезервируй гостиницу» я могу использовать «забукай отель». Я могу быть неправ, но мне кажется, когда мы говорим, мы стремимся к минимизации усилий в передаче информации. Мы стремимся к такой экономии во всем и, возможно, язык не исключение.
Но стоит ли расстраиваться из-за такой быстрой эволюции или даже как-то ей противостоять?
История знает примеры такого противостояния. В середине 19-го века, английский филолог Виллиам Барнс (1801-1886) активно промотировал в массы так называемую идею “лингвистического пуризма”, языковой чистоты. Барнс призывал вычистить английский от греческого и латинского (включая французский, надежно вошедший в английский после норманнского завоевания) и вернуться к чисто англосакским корням. Фотография в этом контексте должна была называться sun-print (солнечный отпечаток), орнитология – bird-lore (птицезнание), предки – fore-elders (праотцы). Было даже движение в защиту этой чистоты по всему королевству. И чем это закончилось? Где теперь этот пуризм и лингвистические скрепы английского языка? Нет их. Как был английский солянкой сборной, так и остался, причем доля заимствований в нем растет постоянно и неуклонно и даже такие известные всем, русские по происхождению, слова как “водка” и “погром” являются неотъемлемой его частью и могут быть найдены в любом словаре.
Мне кажется, ко всему этому стоит относится без сожаления и излишних эмоций. Мир вокруг меняется очень быстро. Когда я был ребенком, аксакалы в горных аилах сетовали, что молодежь не умеет ездить верхом. Когда мне было около тридцати, люди чуть постарше, сокрушались, что молодежь не умеет пользоваться стандартной коробкой передач (уже в то время львиная доля автомобилей в Ванкувере была «автоматами»). Весьма вероятно что обозримом будущем исчезнут бензоколонки (в Северной Америке происходит массовая замена обычного бензинового автопарка на электромобили) и молодежь не будет знать, что такое заправлять машину бензином. Как сказал древнегреческий философ Гераклит – единственное постоянство в этом мире, это перемены. Перемены в языке невозможно остановить. Русский язык насыщен словами из других языков, которые мы уже давно не воспринимаем как иностранные (вспомните «бутерброд» или «шлагбаум»). Через поколение-другое, когда зерна английских заимствований отделяться от плевел, многое из того, что нас может раздражать или даже возмущать сегодня, войдет в лексикон русского также как и масса других слов сделали это поколения назад, и, возможно, даже «халивар», на котором я споткнулся, читая статью, будет таким же естественным и уже русским словом как «мармелад» или «серпантин».
А что же с сужением Ойкумены русского языка?
На текущий момент русский является седьмым наиболее распространенным языком в мире. Его ареал включает сузившиеся контуры постсоветского пространства (некоторые страны, как, скажем, Азербайджан или Узбекистан, уже не могут похвастаться большим числом носителей этого языка). Кроме этого, русский распространен на региональном уровне в Северной Америке; крупные русскоязычные диаспоры в Нью Йорке и Торонто выпускают свои газеты и журналы (в Нью Йорке существуют даже телевизионные каналы на нем) и те, кто бывал в нью-йоркском метро знают, что многие объявления и постеры там часто дублируются на русском. Интерес к русскому, как мне кажется, сохраняется как во многих частях бывшего Союза, так и (в меньшей степени) в англоязычной Северной Америке. Первое обусловлено прежде всего экономическими причинами. Моя родственница, работавшая в «Пятерочке» в Москве, рассказывала, что часто киргизы в ее супермаркете, оказывались на лучших позициях, поскольку лучше говорили на русском по сравнению с коллегами из Узбекистана. Я слышал, что именно из-за этого в Ошской области сохраняется весьма высокий спрос на русскоязычных учителей в средних школах. Что касается Северной Америки, то интерес этот обусловлен в первую очередь дореволюционной русской классикой Толстого, Чехова и Достоевского. Когда канадская писательница Элис Монро получала Нобелевскую премию по литературе в 2013 году, в газетах и журналах, освещавших это событие, ее уважительно величали «современным Чеховым». Зайдите в любой книжный магазин в Америке или Канаде и почти наверняка вы увидите на полке с классикой томики русских авторов, расположенные в самом выгодном для торговли месте. Все это внушает надежду, что сужение русскоязычной Ойкумены, не является катаклизмом, сравнимым по масштабу с распадом Советского Союза. Но самое главное даже не в этом. Если посмотреть на другие языки, судьба народов которых была куда более трагична (если не по характеру, то в плане абсолютного числа затронутых носителей), мы можем видеть, что языки эти продолжают жить и даже процветать. Древний как мир армянский, сохранившийся несмотря на кровавые ужасы 1914 года, и киргизский, пронесенный народом после Уркуна и других пертурбаций 20-го века, в настоящее, чувствуют себя прекрасно, как в Ереване, так и в Лос Анжелесе4, как в Бишкеке, так и в Москве.
Родственники в Кыргызстане как-то раз спросили меня, что является самым важным в начальном образовании ребенка? Не могу сказать, что я специалист в педагогике (хотя, за время пандемии Covid-19 почти все родители стали таковыми в той или иной степени), но вопрос интересный. Если говорить о языках, то на мой взгляд лучше всего дать ребенку возможность изучить как минимум два языка. Первый киргизский. Не надо, думаю, объяснять почему это важно, особенно если ребенок останется жить в Кыргызстане, когда вырастет.
Второй это русский. Это тоже не требует пространных объяснений. Кыргызстан и Россия настолько тесно интегрированы как исторически, так и экономически, что знание русского языка неизбежно откроет ребенку как экономические возможности, так и огромный пласт русской литературы, в первую очередь классической. На русский переведена масса прекрасных книг и зарубежных классиков, что представляет безусловный интерес с культурной точки зрения. Более того, на русском языке существует огромное количество отличных учебников практически во всех областях, от математики и до химии (не уверен, что ситуация с учебниками на киргизском языке такая же радужная). Кроме этого, и это уникальный факт, русский язык занимает около 8.4% всего интернет-контента, уверенно занимая второе место после английского. Даже вездесущий испанский идет после него на третьем месте с 4.2%. И если сегодняшний российский синематограф вызывает неоднозначные оценки, то множество фильмов на русском советского периода совершенно точно заслуживают просмотра.
Но нужно ли учить ребенку еще какие-либо языки?
Если судьба сложится таким образом, что он проведет жизнь в Евразии, то, в принципе, может быть и не надо. Зная киргизский можно понимать и турецкий; зная русский можно общаться на пространстве от Тихого океана и до польской границы. Но! Если вдруг в молодости у него появятся иные планы или амбиции на международном уровне, то знание английского сможет оказаться совершенно бесценным. Английский — это язык бизнеса. Это язык науки и технологий. Политика на международном уровне и тот же Голливуд – на английском. Интернет на 59.3% (!) состоит из английского контента. Все это можно не любить и даже ненавидеть (такое встречается), но это факт, который нереально изменить и с которым невозможно не считаться. Однако лично для меня самое притягательное кроется в количестве литературы, как художественной, так и всякой другой, доступной на английском языке. Ее очень много. Если сравнить разницу между книгами на киргизском и русском языках, она будет очень внушительной; наверное, такой же как между Иссык-Кулем и Средиземным морем. Если взять этот же показатель между книгами на киргизском и английском, то она будет в сотни, если не в тысячи раз больше; как между Средиземным морем и Тихим океаном. Борхес как-то раз заметил, что рай, по его мнению, это некое подобие библиотеки. Зная английский, вы попадаете в такой рай на земле, получая доступ к гигантскому количеству книг на все мыслимые темы.
После многих лет жизни в англоязычной среде, мой внутренний лингвистический мир, если можно так выразится, начал отличаться странной дихотомией. Я часто формулирую что-нибудь, а потом говорю (если надо), в гремучей смеси из русского и английского, иногда с небольшой примесью испанского, который мне нравится чисто фонетически. Это мысленное «тесто» можно рафинировать, «выпечь» так, что если мой собеседник не говорит по-английски или, наоборот, по-русски, то конечный продукт не содержит неясных примесей. Печатая эти строки, я прилагаю усилие (небольшое), чтобы повествование на русском не перегружалось конструкциями и лексикой из языка англосаксов и оставалось понятным русскоязычному читателю. Когда я говорю с эмигрантами со стажем, этого можно не делать. С некоторого момента у них у всех наступает состояние такой дихотомии и общение на сыром замесе из двух языков уже не представляет проблемы.
Но при этом я остаюсь во многих аспектах наглухо «приваренным» к русскому языку. Тупак Шакур и Глория Эстефан не заменят мне лирики Розенбаума, они просто дополняют друг друга в моей маленькой лингвистической вселенной. Русский для меня, несмотря на то что английский тоже стал мне родным, как Петербург из стихотворения Бродского:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Не хочу об этом думать, но мне кажется, что, когда придет мой час встретиться со старушкой с косой за плечами, мои последние слова будут на русском языке.
Сын закончил школьное сочинение по прочитанной повести Толстого «Хаджи Мурат» и прислал мне файл. Я прочитал три страницы слегка старомодным (вполне в духе произведения) шрифтом Georgia и позвал его.
– Что такое chock-full? Это ты слово придумал что ли? – спросил я его в недоумении.
– Папа, ты не понимаешь. Такое слово есть, look it up in dictionary.
Я открыл онлайн словарь и проверил. Неизвестное мне слово действительно существовало.
– Окей, пойдет. Только замени «тоталитарный режим» на «абсолютную монархию».
– Папа, ты не понимаешь! Russian Empire did have totalitarian regime at the time…
Следующие десять минут прошли в напряженной дискуссии о тонкостях российского монархизма середины 19-го века и его роли в противостоянии с аварцами и чеченцами под руководством Шамиля.
– Ну хорошо, оставь как есть, – согласился я в конце концов, – спроси у сестры закончила ли она математику.
– Муа фини! – послышался голос дочери, слышавшей нас и уведомлявшей меня на французском, что задание сделано.
Вдруг звонко залаял пес и тут же послышалось скрежетание ключа в замочной скважине.
– Мама пришла! – крикнули дети почти одновременно по-русски.
Я устало вздохнул.
Мой педагогический стаж пополнился еще одним рабочим днем. Сейчас жена будет кормить детей, а я смогу спокойно почитать сначала «Нью Йорк Таймс», а потом и «Дарьял».
