РАССКАЗЫ
СТРАСТИ ПО МАТЕМАТИКЕ
Дома между собой мы с мамой не называли ее иначе, как ветреная блондинка. С тех пор, как ее назначили преподавать математику в нашем классе, она стала для меня сущей бедой. Обычно ветреная блондинка бодро входила в класс, быстро объясняла новый материал, вызывала к доске решать задачки, а под конец урока взяла манеру устраивать десятиминутные контрольные на скорость, которые я ненавидел более всего. Удивительно, с ее приходом я, отличник и хорошист, в математике падал ниже троечников, и это положение было для меня крайне непривычным и неприятным. Урок заканчивался двойкой, она уходила в хорошем безразличном настроении, а я понуро брел домой, рыдая и глотая сопли… И как это выходило, что у других хоть тройки получались – видно успевали они ухватить метод, а мне всегда нужно было время, чтобы понять и увязать с предыдущим материалом. Я честно пытался понять ее объяснения, не выронить ни единого слова, но после двух или трех слов шла полная абракадабра, и я начал было серьезно сомневаться в собственных умственных способностях. А была она и в самом деле блондинка – с куделяшками, голубенькими ледышками глаз, ладненькая, про таких не скажут красивая, но всегда – красотка! От полного разочарования в своих умственных способностях меня спас репетитор, старый русский интеллигент, чудесный старик, закончивший Петербургский университет в 1914 году, Бог знает какими судьбами выживший и попавший в наше подмосковное захолустье, а, может, потому только и выживший!
Но речь не обо мне, а о Золотареве и столь длинное вступление отчасти должно показать в какие коготки попал наш класс. Я еще не знал, что у этой внешне ко всему безразличной училки могут быть свои любимчики и нелюбимчики, что было для меня, с моим дурацки обостренным чувством справедливости, шоком.
Золотарев был пухлый добродушный двоечник, который вроде никогда и не пытался приподняться со своей самой нижней ступеньки успеваемости, кажется, впрочем, вовсе от этого не страдая. Необычен был его отец. В отличие от других родителей наших двоечников, которые не слишком часто и лишь по вызову с явной неохотой являлись в школу, этот человек крайне переживал за сына. Он часто приходил в школу, советовался с учителями, пытался выяснить причину неуспеваемости, которую все поначалу объясняли обыкновенной ленью. Это был простой человек, фронтовик, но понимающий, что без образования из его сына никакого толку не выйдет. Кажется, он испытывал все методы наказания сына «за лень», но это не помогало. Наконец, совместными усилиями его и преподавателей возникло предположение, что Вова не интересуется учебой не только из лени, а потому, что не понимает того или иного предмета, и, в частности, предмета, который считался в школе наиглавнейшим – математики. Я никогда не видел, чтобы двоечник пытался исправиться, а тут…
На очередном уроке математики Вову Золотарева вызвали к доске решить задачу по новой теме, что-то по системе уравнений. Тема была непростой, и я с удивлением услышал, что Вовка стал правильно отвечать на вопросы математички, правильно решать действие за действием. Я был в восторге, я трепетал за него, как болеют за любимую хоккейную команду, хотя мы и не были друзьями. Это значило, что в нем заговорила совесть и ответственность перед отцом, собою, и он всеьез впервые сделал попытку разобраться в материале! Казалось, что я свидетель чуда преображения! Он отвечал на каждый вопрос не сразу, как любила математичка, а после некоторого раздумья, но правильно. Я чувствовал всем существом, что наступил тот момент, когда путь парня во многом определится и страшно, до пота, боялся, что он ошибется. Он уже успешно одолел половину задачи, за одно это другие получали вожделенный траяк, так сегодня ему необходимый, но ветреная блондинка не отпускала… И вдруг Вовка сбился и на очередной вопрос ответил неправильно. Ветреная блондинка будто того только и ждала: «Все, два! Иди!» – едва ли не восторженно отчеканила, захлопнув учительский журнал, будто муху пришибла. Лицо Золотарева вмиг потеряло выражение серьезной сосредоточенности, приобрело привычное выражение дурашливой расслабленности и, глупо улыбаясь, он поплелся к парте. Больше попыток выправиться он не делал, видимо, вконец убедившись в собственной неполноценности, и отец его после того случая, кажется, больше не появлялся в школе.
Мне же с помощью репетитора удалось вытянуть математику на четверку, а однажды я не сделал ни одной ошибки и получил… ту же четверку. Тут в действие включилась возмущенная моя мама и с моей тетрадкой отправилась прямо к ветреной блондинке. После этого искусственное занижение моих отметок не повторилось: видимо блондинка испугалась, что мама пойдет жаловаться к директору на необъективность.
А в конце четверти мне вдруг внезапно открылось, что ее любимчик не кто иной, как мой школьный друг Валера Пушков, худенький мальчик с огромными голубыми глазами.
Был конец четверти, Валера стоял у доски и беззвучно плакал: задачка не давалась, а от этого решалось, выйдет ли ему в конце четверти три или четыре! Я всегда плакал, глотая сопли, да и по моим наблюдениям все другие ребята и девчонки, плача, шмыгали и сморкались, а у Валеры не только нос не покраснел, он даже ни разу не шмыгнул. Удивительно! Он умел плакать одними глазами – как икона! И тут вдруг наша ветреная блондинка предложила выход совершенно необычный: великодушно вопросила у класса: ну как, поставим ли МЫ ему двойку или нет, решайте! Поднимите руки, кто за то, чтобы не ставить плохо! Особое коварство этого предложения было в том, что выступать против одноклассника перед учителем у ребят считалось верхом подлости. Потянулось неохотно несколько рук, в том числе и моя, хотя я знал, что мне за подобную ошибку спуску не дали бы, но Валера был друг, и я должен был его поддержать. Многие же притворились, что не расслышали предложения, крайне лично для них, никогда поблажек не получавших, несправедливого. Но Валера стоял у доски и молча плакал. Увидев, что поддержка недостаточна, блондинка устроила переголосовку, лишая самых тугоухих всякой надежды неучастия в спектакле. Она устраивала переголосовку два или три раза пока руки не подняли большинство, кроме, может, некоторых девчонок, даже отпетые двоечники проголосовали «за»: не могли же они предать одноклассника! А уж Золотарев поднял руку одним из первых!
А я вдруг вспомнил, как Валера защитил блондинку на уроке труда. Защитил, конечно, громко сказано было: я просто спросил его, не кажется ли ему странным, что почти на каждом уроке труда ветреная блондинка приходит к нашему моряку Терешкину с какой-то просьбой: какие-то математические инструменты починить, без которых мы, кстати, на уроках прекрасно обходились: притаскивала какие-то большие деревянные треугольники, логарифмические линейки, угломеры… Учителей математики в школе было немало, но приходила лишь она. Терешкин, кстати, не проявлял никакой ответной активности и отвечал ей сдержано, даже не оборачиваясь. Он был женат, в школе учился его сын, мягкий смуглый паренек с умными глазами, совсем непохожий на своего грозного величественного отца с татуировкой якоря на кисти, означающей в моих глазах принадлежность к высшей касте человечества – морякам.
– Не кажется ли тебе странным?..
– Не кажется, – пожал плечиками Валера, к моему удивлению, ведь мне казалось, что я знаю своего друга, как самого себя.
Да, математика оказывается могла быть не столь бесстрастной, как казалось…
НЕУГАСИМАЯ ЛАМПАДА
(рассказ матери)
Я его всегда берегла от этой темы. Решили с мужем: попадем в Россию и все забудем, обнулим, с чистого листа начнем. А здесь устроились хорошо: он – главный хирург Тихорецкой больницы, близ Москвы, я врач-окулист. И никаких гор – леса, поля, речка и Москва рядом. Здесь и Валера родился. Армянским именем решили не называть – мы ведь бежали от прошлого, и хотелось сыну счастья, а за армянским именем по цепочке столько ужасов может потянуться! Фамилию нам в паспортном столе, правда, чиновники переделать на русский манер отказались – так и остались Григоряны.
Красивым он был. Ребенком рос тихим, спокойным. В школе его не очень любили, потому как смуглый был и учился хорошо. За это один раз сверстники били. Друзей, кроме соседа Васьки с первого этажа, не было, но книжки читал тоннами. Я сначала следила: «Снежная Королева», «Приключения Незнайки», «Волшебник изумрудного города», ну сказки там всякие… К литературе по школьной программе интереса у него особо не было, разве чуть к Лермонтову… Зато в городскую детскую библиотеку записался и пошли книги приключенческие, выдумки для меня чуждые: «Три мушкетера», «Остров сокровищ», «Следопыт»… А потом и вовсе непонятные для меня – фантастика: Жюль Верн, Бредбери, Шекли, Гарриссон, Беляев, Ефремов… Я даже блокнот завела, чтоб авторов записывать, книжки эти просматривала, но там, слава богу, ни о какой резне армян не упоминалось.
И отец свою долю вносил, всегда твердил ему: «Осторожно! Осторожно!». Кажется, со временем это слово Валеру стало раздражать: как ни пойдет гулять, или в кино, или в магазин, или еще куда, так отец каркает вслед – «Осторожно!» Речушку нашу запрещал переплывать на другой берег, и друзья над ним смеялись: для них в обмане родителей даже какое-то геройство было: переплывут реку, разваляться на травяном поле на другом берегу загорают, а он, значит, речку переплывет и, не становясь ногами у другого берега, назад плывет – так вот получалось, что не одну речку переплывал, а целых две, но слово держал! С армянами в нашем городке мы не общались, да их почти и не было – разве что отец иногда на работе проезжих консультировал. Зато был у нас известный на весь город пьяница армянин, тунеядец, что не характерно совсем для армян, у которых, как кавказцев, алкоголь голову не сносит окончательно, а этот – красивый, краснолицый мужик с усиками, но безнадежный алкаш. У мужа как-то попросил в гастрономе на армянском денег на водку, а когда муж отказал, обматерил по-армянски. А потом встал напротив очереди в кассу и вещал, что на земле только два великих народа – русские и армяне! Вся очередь смеялась…
У нас часто дома гости были – русские, евреи… а армян не было.
«А однажды Валерик спросил меня: «А что, мам, мы разве армяне?»
А ты откуда узнал?» – «А меня армяшкой назвали в школе и я подрался!»
Да, армяне, сказала я, – но ведь это не главное, главное человеком хорошим и честным быть! То времена были древние, темные, а сейчас все народы в нашем государстве в мире живут, друг на дружке женятся, в космос летают, а скоро вообще мы сольемся в единый народ, да все нации в мире сольются, к этому идет! И он, кажется, успокоился.
А вот эта черта всегда у него была – не терпел несправедливости, И откуда у него это – не знаю. Если кто-то кого обижал – бледнел, замыкался, кулачки сжимал, а то и в драку…
Все же кто-то из наших родственников разузнал наш адрес, и как снег на голову… Прямо из Еревана. И пошли разговоры, пошли… Валерик все слышал в другой комнате, где занимался: и как деревню отцову сожгли турки, и как отцовым братьям головы отрубали ятаганами у него на глазах, и как насиловали… Был это двоюродный брат отца, Артем. Отца упрекнул, что сына армянскому не выучил, а на прощанье оставил книгу Раффи «Самвел».
Вот с этой то книги и начался у Валеры интерес к Армении. Целая полка заполнилась армянскими авторами, которых в то время активно переводило на русский издательство «Айастан»: «Раны Армении» Абовяна, «Мы и наши горы» Гранта Матевосяна, «Дзори Миро» Мушега Галшояна, Тевекеляна, ну и другие… Он выписки какие-то делал, конспекты… Но больше всего Джеком Лондоном увлекался…
К тому времени он закончил сталелитейный институт и устроился в КБ инженером на нашем почтовом ящике. Личная жизнь не сложилась. Женился на дочке директора местного хлебозавода. А там разговоры только о деньгах и тряпках, да упреки, что не умеет подворовывать. И года вместе не прожили – вернулся к родителям. А в 88-ом году страну потрясло известие о сумгаитском погроме! Точнее страну-то оно не слишком потрясло, и это еще более добавило к потрясению Валеры. Он мне сказал тогда: «Думал, что история развивается по восходящей, а для Армении рухнула снова в какой-то замкнутый круг, в котором века крутилась! И всемирность сочувствия русской души, о которой нам в школе рассказывали, значит тоже миф?».. Я помню, что в тот день он не пошел на работу, а поехал к армянскому кладбищу, где, как полагал, будет неизбежно митинг, и как его неприятно поразило то, что не нашел там ни единой души! «Я, – делился потом, – показался себе среди этих могил и хачкаров последним армянином в мире!». Он целую неделю на работу не выходил, даже бюллетень не взял, а все больше лежал на диване и о чем-то думал, а иногда куда-то уходил. С нами он ничего не обсуждал. Надо сказать, когда вышел на работу, никто его не спросил о причине отсутствия, не попрекнул и не поставил эти дни в прогул. Надо понимать так, по умолчанию, выражали свое сочувствие. Иногда он звонил кому-то и в речи его стали проскакивать армянские имена – Рубен, Вазген, Рафаэл…
А отец, уже вышедший на пенсию, не раз повторял: «Высшее умение в жизни – это умение сохранять себя!». От этих высказываний у Валерика желваки ходили под кожей и глаза стекленели. – «Пап, так только мышки живут!»
А однажды пришел домой с разодранными коленями. На наши вопросы, откуда это, ответил, усмехнувшись, что прыгал с парашютом.
– Зачем?
– А, чтобы не думали, что армяне трусы!
В стране бушевала перестройка, а газеты и радио каждый день в маленьких заметках упоминали, что в Карабахе азербайджанцы штурмовали еще одно село, но атака отбита. Казалось, этому не будет конца…
– Что для тебя эти армяне? – сказал отец. – Когда мы были беженцами зимой в Зангезуре, мне было девять лет, хозяин дома потребовал от матери снять обручальное кольцо и отдать ему, иначе всех выгонит на мороз и смерть…
Сын подумал и ответил: «Я даже не столько за армян, а за Справедливость!»
«О! Еще один борец с мировым злом! – воскликнул отец. – Ох, видели мы таких героев, видели! Дон Кихот нашелся!»
Сын промолчал.
Через неделю пропал… Не пришел с работы. Сначала думали – у друзей загулял, но прошла ночь, а он не появился… Стали обзванивать больницы и морги, но нигде его имени и фамилии не могли найти. Я сама не знаю, как пережила неделю в неизвестности, а потом в почтовом ящике оказалась открытка без штемпелей (видимо кто-то подбросил).
«Дорогие родители! Не ругайте меня, но я не мог по-другому. Когда вы будете читать, я уже буду в Карабахе. Пришлю оттуда фото. Простите меня за все и спасибо вам! Я долго думал обо всем. Война с турками не закончится никогда. Но в этой войне окончательно выстоит лишь тот, кто сумеет сохранить свою историческую память! Поэтому для армян так важны книги, хачкары, древние храмы, и туркам они ненавистны, может, больше живых армян! Все, что мы помним – наше! За меня не волнуйтесь, я буду жить! Люблю вас, обнимаю и целую. Валера.»
Через месяц пришло фото: он улыбался, похудевшее лицо, одетый в камуфляж и с автоматом за спиной, и на обороте подпись: «Мы победим!!!»
А после этого ни одной весточки. Из газет лишь было известно, что в Арцахе особенно усилились бои, противник бросил все, что имел: людские ресурсы, дальнобойную морскую артиллерию с Каспийской флотилии, наемную авиацию, которой не было у армян… А у армян? – стрелковое оружие да несколько пушек! Военные спецы в Москве предсказывали армянам поражение. Но случилось невероятное: армяне не только выстояли вопреки предсказаниям, но перешли в наступление и освободили почти весь Карабах!
Но от Валерика никаких известий и сердце затосковало, с каждым днем становилось только тревожнее. Каждый звонок, будто дрелью проходил сквозь сердце, и я бежала к двери, бежала…
Через месяц в квартиру позвонили. Я кинулась открывать и увидела на пороге двух молодых армян в спортивных костюмах, коренастых брюнетов, с ввалившимися серыми щеками и сразу поняла все…
17 декабря 2019 г.
