РАССКАЗ
Говорят, имеющий душу поет песню
По убогим улицам, подчеркивая их неприглядность, уныло бредет старый профессор, опираясь на посох с острым железным наконечником. Одежда его не просто изношена временем, но изодрана и давно не стирана, а потому и вид его неприятен. Ночной дождь добавил бедняге проблем: в мокрых лохмотьях холодно. Солнце утром несмело выглянуло из лохматых туч, обещая лучшую погоду, но пока надо терпеть.
Город быстро заполняется людьми, как ночное небо – звездочками. Все разбегаются, спешат приступить к неоконченным делам или начать новые. Только старик не торопится. Наблюдает за теми, кто спешит мимо. Иногда громко говорит что-то. Возмущается. Чем? Да тем, что видит. Не нравится ему, как молодежь одевается. Вот и сейчас он бормочет «бессовестная» вслед какой-то девчонке. Та одаривает его взглядом, от которого в сказках остается горсточка пепла. Он высоко поднимает длинную руку и тут же безвольно роняет. Скачущий по воле руки посох, подобно женскому тонкому каблучку, громко стучит, а старик, не спеша, ступает за ним. Да и куда ему спешить? Ни дома, ни очага. На целом свете у него ничего не осталось, кроме старого посоха и обносков, прикрывающих измученную плоть.
Хуже одиночества нет ничего. Оно укрощает и тело, и душу. Так можно и с ума сойти, не заметив. С попутчиком хотя бы поговорить можно, а так – одни только думы. Слышал он, что в этих местах есть одинокая, как и он, женщина, вот и пустился в путь на удачу: найти ее да жить бы вместе. Узнать бы, куда точно идти. Пытался спросить бегущих впереди собственной тени людей, но, бросив брезгливый взгляд в его сторону, те еще быстрее спешат дальше.
Недалеко показался магазин, старик обрадовался: там наверняка можно что-то узнать.
– Дед, ни чая, ни хлеба сегодня тебе дать не смогу, – не дожидаясь ни просьб, ни вопросов, объявляет продавщица, злая уже спозаранку.
– Не надо мне ни чая, ни кефира, ни сладостей, милая. Если можно, хочу спросить тебя о чем-то, – говорит старик, чуть повысив голос.
– Если так, спрашивай, – смягчается женщина.
– Слышал, где-то в ваших краях есть маленькая женщина… Бездомная, как я… без очага… беззащитная (будто намек продавщице, что и она его обидела). Не знаешь ли такой?
– А-а-а, да ты, наверно, говоришь про Мадонну! – торговка показывает пальцем куда-то в сторону. – Ступай, там и найдешь ее…
Старик долго благодарит изумленную продавщицу и отправляется в ту сторону, куда она махнула.
– Спаси Господи, от судьбы такой, – вздыхает продавщица. – Человек-то, видно, хороший был. И воспитанный, и умный. А вот смотри, что с ним жизнь сделала – бомж! – с тоской смотрит она вслед ушедшему.
В парке, оказавшемся на пути старика, на все лады голосили птицы. И как не устают? Вероятно, если делаешь что-то от души, становишься и сам, и мир вокруг тебя красивее. Понять это нужно вовремя. Размышляя об увиденном и услышанном, путник упорно двигался к цели. Вот кончается улица, и старик видит крытый соломой домик. Подойдя ближе, стягивает с головы лохматую шапку и пытается пригладить наверх еще более лохматые давно не мытые волосы.
«Эх, будь у меня расческа», – вздыхает ворчливо. Отряхивает видавшие виды штаны, пытаясь придать себе пристойный вид. Откуда же ему было знать, что для той, к кому он идет, внешний вид давно ничего не значит? Он осматривает округу. Хорошее место – безветренное, укрытое. Когда душа беспокоит, чего только не придумаешь. Задумался и подошел к дому совсем близко, но тут из зарослей выскочила шавка и испугала его. Затявкала, залаяла, завизжала на всю округу. Откуда голос при ее тщедушности-то? Но дело свое сделала: послышалось ворчание, жалобы, а потом и хозяйка показалась из дома.
– Что надо? – кричит хрипло. – У меня ничего нет, себя едва прокормить могу!
Старик осматривает женщину. По правде сказать, в ее внешности мало привлекательного. Похожа на маленьких японок. Согбенная в пояснице, с грязными волосами, давно седыми, отрезанными короче, чем у него. Об одежде говорить нечего. Несмотря на теплое лето, на ней было множество вещей, натянутых одна на другую. «Похоже, все свое таскает при себе, как и я», – думает гость. Потом, опомнившись, подходит к женщине:
= Не за милостыней пришел я, у меня к тебе дело.
Крепкий сивушный дух заставил его выдохнуть. «А вот для этого должна быть причина. И серьезная», – замечает для себя.
– У меня ничего нет, ничем не могу помочь, – и хозяйка, будто невзначай, нагибается к лежащему рядом колу.
– Прекрати, – отмахивается старик, – я один, бездомный, без семьи, душа душу ищет, одиночество укорачивает жизнь.
– Никак дом отобрать мой хочешь? – размахивается и бьет гостя колом.
Старик пытается увернуться и падает. Насколько бы пьяной, выжившей из ума ни была женщина, душа ее слаба и жалостлива. Мгновенно отрезвев, она затащила старика в домик. Оставив собаку сторожить, отправилась в путь, спеша так, будто ждет ее большое дело. И, как обычно, пока солнце не зашло, она не вернулась. А гость проснулся с тяжелой головой, голодный. Сначала не понял, где находится, но, увидев собаку, вспомнил. Внимательно осмотрел пристанище. Хозяйка явно не обделена силой. Установила в земле четыре небольшие сваи, спрятав их в зарослях, покрыла хворостом, ветками, картоном – всем, что под руку попало. А пол был засыпан листьями. Что по силам женщине, то и сделала. Получился барак, а не дом. Над самой головой просвечивало солнце, слепя глаза. Ночной дождь наверняка просочился: он только сейчас понял, что порванный матрац под ним мокрый. Держась одной рукой за отяжелевшую голову, он вышел наружу и огляделся. Безжалостно обломав все, что мог, со стоявших вокруг елей и деревьев, он старательно накрыл барак. Пока солнце печет, вынес мокрый матрац, вырвал росшую вокруг траву и заросли колючек. Когда, закончив дела, он присел, упало за горизонт и уставшее солнце. «Вот и оно выполнило дневную норму своих обязанностей», – подытожил старик и только теперь почувствовал, сильно проголодался: несколько дней и не ел толком.
Тут как тут с песней впереди себя вернулась и хозяйка. Она то понижала, то повышала голос, напевая. Никак не подумаешь, что это тот же утренний голос – хриплый и грубый. Птички умолкли, стыдливо застеснявшись, изредка выглядывают из густой листвы.
Хозяйка принесла краюху хлеба, половину которой отломила и протянула гостю, строителю-волонтеру.
– Откуда хлеб? Выклянчила?
– Я не клянчу!
– И как выживаешь с таким характером?
– Ты считаешь, что я живу? – голос дрогнул, на глаза набежала слеза.
Она ломает свой кусок и его большую часть протягивает жизнерадостно помахивающей хвостом лохматой собачонке.
Медленно, с какой-то безысходностью прожевав добытый скудный ужин, женщина твердым голосом говорит: «Уходи!» На старика она не смотрит.
– Почему? Я думал, мы будем жить вместе. Видишь, я и «домик» подправил.
– Я привыкла быть одна.
– Но что может быть хуже одиночества?
– Привыкла я. Всегда одна. Раз уж есть одиночество, нужны и те, кому оно впору. Вот как я, например.
– А мне что-то невмоготу: воздуха не хватает! Кто одинок, тот не жилец.
– Я уже и не помню, что у меня была жизнь.
Оба замолчали. Повисла тишина. Кто знает, о чем задумался каждый. Возможно, о незадавшейся собственной судьбе.
– Я – Инал, – старик протягивает натруженную большую руку.
– Приятно познакомиться. Маржан.
Оба впервые улыбаются.
– Что случилось? – спрашивает Инал.
– Мы сейчас разговариваем, как те, кто живет красиво. Но их мир больше не наш.
Опять становится тихо. Они сидят, будто выбираясь из дурного сна, поспешно гоняя туда-сюда страницы жизни, отыскивая чистую. Да только откуда? Водам тысячи рек не отстирать ее. Их лица являли миру живую муку, раздирающую им душу воспоминаниями.
Наступила ночь, настало и утро. Так заведено от сотворения мира. А время лишь выполняет свою равнодушную миссию. Не оно виновато, если душа покинула свет или свет иссяк для нее; если брошен ребенок или кто-то голодает, проводя ночь на холодной земле под открытым небом. Времени нет дела до придумавших его людей, создающих себе вселенские проблемы. Так повелось и идет от сотворения этого лучшего из миров. Что роптать?
А новый день свеж, чист и красив. И мир живет, наряжается, люди радуются. Все. Разве что кроме некоторых, чья жизнь прошла в бедности и несчастьях. Радуются и те, кто пока не знает повадок судьбы, ее поворотов, того, что уготовано за каждым из них. Да и что им не радоваться жизни? Им нет дела до бездомных. Хотя именно их хотят обвинить во всех бедах только потому, что у них все сложилось, удалось, устроилось. Хозяева жизни! Вероятно, они думают, как низко пали Инал и Маржан. А разве есть те, с кем такого не может случиться?! Самоуверенные глупцы… Оба наши героя никогда не думали, что дойдут до такого. Но ведь дошло! Еще как дошло: постаралась судьба на совесть. Душа покладиста и доверчива, крохотная надежда обволакивает и манит все человечество на этом свете. И эти вот до сих пор живут благодаря ей, затаившейся в самых глубинах сердца крохотной надежде. Да, мы не живем, чтобы есть, но, чтобы жить, ты есть обязан…
С надеждой на простое сострадание или сочувствие, отправились в путь наши сожители, спасаясь от одиночества. Эти двое не заглядывают в завтрашний день, не загадывают желаний, живут тем, что получают сегодня. Их существование и образ жизни стал похож на звериный: здесь и сейчас. На охоту расходятся в разные стороны. Кто знает, где ждет удача. Инал следит за той, что стала ему спутницей, понимает: хоть и неказиста собой, но душой богата. Да и каков смысл упоминать внешность? Все люди на свете кончают свою жизнь, не имея других дел, кроме заботы о внешности да коже. И я до недавних пор был в их числе, однако размышляю и не вижу в том никакого смысла. Какая злая ирония судьбы…
Маржан побрела в сторону и запела. Вдруг замолкает и подражает воркующему голубю, вступает в перекличку ласточек-аристократок, нанизанных на веревке, словно графитовые бусы. Остановившись, прислушалась к песне новой птицы. Можно подумать, с колыбели приучена к языку тех, кому подражает, – до такой степени похоже!
Хотя уже настало предвечернее время, у старика не было особого улова. Брошенное кем-то печенье он схватил, опередив птицу, – только и всего. Крепко зажал в руке, соблазняясь желанием съесть, но терпел, чтобы порадовать спутницу. Ходившие до ночи ноги гудели. Но он мужчина и должен принести что-то в семью, хоть и не привык «охотиться» на городских улицах. Когда добрел до их жилища, печеньице в руке раскрошилось. Однако та, для которой он берег соблазнительные крохи, кажется, не очень-то и нуждалась в гостинце. Она лежала в горячке, распространяя запах перегара..
– Что это? – Инал повышает голос.
– Это? Это женщина, – отвечает она громко, раскатисто смеясь.
-Ты что, выпила?..
– Выпила… не нравится – убирайся. Много таких, как ты, бросали меня. Ты тоже дергай. Никто мне не нужен. Проваливай – свободен.
– Я проходил весь день, но ничего не получил. Откуда же ты взяла на выпивку?
-Ты тоже, умей танцевать, получил бы. Надо дурачиться, петь песни, танцуй, и люди дадут тебе заслуженное.
– Терпеть не могу пьяных женщин. Такая низость!
– Пьяных женщин, говоришь? Да что ты можешь понимаешь в том, почему я пью… Если бы не это… Благодаря выпивке я дожила до тебя. Не умерла.
– По твоим словам, спиртное продлевает жизнь. Интересный случай!
– Ты не встречал таких, поэтому.
– Каких?
– Брошенных, униженных, обманутых… – и уже рыдает во весь голос.
– Меня тоже бросила судьба. В молодости я думал, что не состарюсь, высмеивая тех, у кого есть семья, дети, – жизнь в кабале. Но я состарился, и все стали осмеивать меня. Не могу никого винить: я всего лишь жертва собственной глупости.
– О чем ты говоришь? Дети, семья! У меня было все то, о чем ты мечтаешь! Мне казалось, лучше меня никто и не начинал жить.
– Счастливая, у тебя была семья. Так что же случилось?
– Случилось?! Мой супруг был одержим машиной, и стал жертвой своей одержимости, осиротив меня и сына, как две капли воды похожего на него. Жили хорошо, пока не вырос тот, на кого я надеялась: станет мне опорой на старости лет, потом…
– Пусть простит Бог его грехи. Не должны родители хоронить своих детей.
– Если бы он умер – мое счастье. Можно сказать: нет его больше у меня и всего делов. А сейчас что? Не знаю, когда ложится, когда встает, что ест, чем занимается. Если то, что я стала такой, в большой мере его вина, переживаю, вдруг с ним случится какая несправедливость.
– Если жив, то где? Он бросил тебя?
– Где он? Кроме Аллаха, никто не знает. А я ему не нужна, и он меня бросил, – это правда. Я преподавала в школе музыку, дети меня любили, и ничто в жизни не могло сравниться с моей работой и коллегами. Но вот сын не мог здесь устроиться и поехал в Москву в поисках себя и лучшей судьбы. Обещал и меня туда увезти, заработав большие деньги. Мечтал купить там дом для нас, но как-то не складывалось: хоть немного, да все не хватало. Это «немного» составляло как раз стоимость отчего дома. Долго не думая, продала я и дом, и вещи в нем, отдала вырученное сыну, да и отпустила в Москву: купить дом. Сама осталась у родственников, пока сын подготовит все к переезду. А что может быть хуже неприкаянности в чужой семье? Чувствовала себя скованно, стеснялась, лишний раз не наливала даже чаю. Ждала, торопила время, гнала дни вперед. Вот и месяц прошел, за ним – второй, пошел следующий год. Кто готов тебя столько терпеть, какой родственник? Наскребла все сбережения и сняла квартиру. До себя мне дела не было – все о сыночке беспокоилась. Каждую ночь видела его во сне, что только не передумала. Эх, сердце матери неугомонное: все оно помнило, сопоставляло: вставала я или садилась, не было у меня других дум. Если хочешь сжечь душу матери, сделай то, что сделал он со мной.
Сын пропал… Убежденная, что вернется, я все ждала его, не догадываясь, что сын бросил меня. Навсегда. Не могла, не хотела верить, что мальчик, которого в муках родила и растила на радость, так поступит со мной. Поступил. Ему совесть позволила, но мне не позволяла жить дальше, если каждый мог сказать вслед: плод чрева бросил ее. Пока хватало сил, терзала себя поисками вины, где же упустила его. Время и переживаемые тяготы сил не прибавляют, но здоровье уносят. Я уже не горела на работе, не справлялась, как раньше, моя жизненная энергия, подобно тающему снегу, иссякала. Пролежав неполный месяц в больнице и выписавшись, я обнаружила, что работу потеряла, из квартиры меня выселили, а родственникам больше не нужна. Села на скамейку у входа в парк, выплакалась так, что от слез совсем обессилела, и заснула там же. Когда то ли проснулась, то ли очнулась, – уже наступило утро. Осмотрелась и испугалась – рядом, одетый как мы сейчас, сидел мужчина. Он положил мою голову себе на плечо и не шевелился, чтобы я не проснулась. Как говорится, горе чувствует горе: пожалел изглоданное бедностью сердце мое и так позаботился обо мне. А я тогда еще щеголиха была, одевалась с иголочки. Неприятен сосед тот мне был, брезговала его. Откуда же было знать, что не испита еще чаша моя и что впереди ожидает?! И как оказалось впоследствии, он был интересный человек, умевший обернуть весельем самый мрачный день…
– Кроме души что еще болит? – это был первый вопрос Османа.
– Жизнь убивает, из нее исчезла любовь и сострадание, – говорю то, что и без слов читается на моем лице. Ничего не боясь и не стесняясь, я рассказала первому, кто захотел меня слушать, о немилосердных ударах судьбы. И он понял меня! Да и как не понять, если все мы похожи. В его глазах я увидела жалость, чистую душу, большую человечность, ощутила сочувствие. А так как на всем белом свете не было человека, готового понять меня, я пошла за ним.
Постепенно я свыкалась с бездомной жизнью. Трудно, правда, но еще труднее увязываться за тем, кому не нужен. Осман увлекался спиртным и сигаретами, вот и я, разозлившись, выпивала порой. Так к спиртному и пристрастилась. Иначе как бы я выжила в этом аду? Хлебну немного бормотухи – и жизнь, и люди становились хорошими, все занимало свое место. Осман говорил, что отвлечет меня, и выводил на прогулку, хоть у нас и не было денег на роскошные молодежные вечеринки, мы становились у порога и танцевали, сколько душа желает. Если нас замечали охранники, мы убегали, словно дети, поскальзываясь, спотыкаясь, обжигая ветром лица, мы бежали до самого дома. Таким образом мы согревались и переносили холода. Сколько я ни звала, ни подлизывалась, ни проливала слез, покинувшее меня счастье даже не обернулось. В конце концов, я решила, что у него вместо сердца камень, и больше не беспокоила ушедшее очень далеко почти не видимое счастье. Да и оно меня не искало.
Теперь-то я от него отвыкла и не завидую правильной жизни, дому, семье – тому, к чему стремятся и в чем видят смысл жизни женщины…
– Слушаю тебя и завидую. Словно ты прочла интересную книгу и пересказываешь ее. Есть что рассказать! Я-то что? Моя жизнь прошла однообразно.
Оба слегка улыбаются. Хоть судьба не давала шанса радоваться, сердце раздавлено тяжелейшим камнем, оба радуются назло тем, кто обошелся с ними несправедливо и бросил. И вот уже оба, задыхаясь, громко смеются. Слезы и раскатистый смех соперничают друг с другом, устают и прекращаются.
Когда после дождя солнечная колесница выкатывается в небесную синь, мир чист и красив. Горькие слезы омыли бывшее грязноватым лицо, и женщина, с обиженным видом надула свои пышные губы и стала очень привлекательна. Устав то ли от смеха, то ли от навеянных смехом дум, как уселись оба, мягко прислонившись головами, так и проснулись утром. Рассвет застал их с посиневшими губами и затекшими в неудобной позе телами. Привыкшие уже к подобному, они не выражали недовольства: это и была их жизнь.
Хотя осень только наступала, стало холодать. У красавцев деревьев листочки стыдливо стесняются старости – желтеют и облетают. Словно опаздывая на работу, Инал вскочил спозаранку. Нет, он не выспался: разбудил его холод.
– А что будет зимой? – говорит, согревая руки.
– До нее дожить еще надо.
– А почему не доживем?
– Добить может голод или холод.
– С ними как-нибудь справились бы, но меня беспокоят твои дурные привычки.
– Бросить пить и курить не смогу.
– И куда же делся тот, кто тебя к ним пристрастил?
– Умер.
– Поплатился, говорю тебе, не слушаешь.
– Поплатился из-за меня. В середине зимы он пожалел меня и накрыл своей шубой, а сам замерз ночью. Безжалостна эта жизнь. Мое бы счастье, опереди я его! Но и этот меня оставил… После этого я оказалась в незавидном положении. Стали меня притеснять, обокрали меня такие же отверженные. Растащили все нажитое нами с Османом, с теплыми вещами впридачу. С тех пор я ношу все, что есть у меня лучшего, на себе. Я потому в тот день так и с тобой обошлась: думала, собираешься отобрать у меня что-нибудь.
– Не переживай, теперь к нам никто не вломится.
– Кроме бедности и тревог.
– Хватит, сколько мы насмотрелись тревог и несчастий, если они не созданы специально для нас двоих.
– Хватит уж, однако сколько раз не совпадали наши слова и то, чем наделил нас Аллах!
– Давай думать о хорошем, ждать. Ну-ка, домохозяйка, приготовь мне со вкусом гедлибже с мамалыгой впридачу, как ты обычно делаешь.
– Есть готовое жареное мясо.
– Так хорошо, ставь на стол с пастой в придачу.
– Хватит тебе, – смеется женщина, – чем играть, лучше поищем чего-нибудь съедобного: уже сосет под ложечкой.
Мир не жалеет солнечных бликов, осыпает множество резных листьев с деревьев. Они мягко касаются лица, тела и, словно поздоровавшись, падают вниз, превращаясь в ковры под ногами. Еще не опавшие будто завидуют опавшим листьям: смотрят вниз, широко раскрыв глаза. Инал и Маржан идут, держась за руки, притихнув, слушают шорох пропадающих листочков.
– Мадонна, спой мне песню, – окликает кто-то Маржан.
– Заплати ее цену.
– Да ты зазналась?!
Маржан опускает голову и молча продолжает путь.
– Пойдем сегодня ко мне на работу, – говорит Маржан.
– Куда?
– Туда, где больше народа.
– Будешь песни петь?
– Я петь, а ты деньги собирать.
– Тебе дадут столько денег, что одна не соберешь? А если ничего не дадут?
Ничего не ответила ему: такое тоже случалось. Проходят еще и останавливаются, Маржан запевает. Кто-то придвигается, а кто-то бросает деньги и уходит к своим делам. Иногда прерывают: Мадонна, спой это да спой то, кричат они, а она и радешенька. А Инал, увидел поступающие деньги, расчувствовался и танцует, потешая толпу. Когда устали оба, собирают «улов» и возвращаются. Заходят в магазин, покупают готовую еду. Такое случается не часто – сегодня им повезло.
– Почему тебя называют Мадонной?
– Не знаешь разве?! Известная певица.
– Как ты?
– Куда ей до меня!
Оба смеются. В последнее время на их лицах вновь светится радость. Вернувшись, накрывают стол. Не спеша, словно в ресторане, манерно начинают пиршество, аппетит разыгрывается. Наелись сами, не забыли и собачку. Это было большой удачей. Каждый день они надеялись на такое. Насытившись, не чувствуя холода, уснули.
Выйдя утром на улицу, Инал страшно удивился: возле их барака сидел, возясь с чем-то, кудрявый мальчишка.
– Доброе утро! – направляется Инал к нежданому гостю.
– Подожди, не беспокой меня сейчас, – просит утренний гость.
Инал осматривает его, пытаясь угадать, кто он. Интересно, кудрявые волосы настолько длинны, что скрывают голубые-голубые глаза, которые сверкают на солнце, когда их обладатель вскидывает голову. Сам он худенький, пишет левой рукой. Явно увлечен своей писаниной. Его слишком длинный шарф мешает ему писать, и, разозлившись, художник дважды оборачивает его вокруг шеи, а сам рассматривает свою работу. Заметно, что доволен увиденным. Инал заходит со спины и тоже смотрит. На рисунке деревья и их домик, которых он не замечал такими красивыми. Что интересно, верхушки всех деревьев, казалось, переплелись и перешептываются, договариваясь охранять этот дом. Пришедший в себя художник испугался, увидев, что сзади кто-то стоит.
– Красиво получилось, – улыбается Инал.
– Ты меня испугал, – говорит незнакомец, убирая со лба волосы.
– Я не собирался пугать тебя, просто любопытно стало, чем ты здесь спозаранку занимаешься.
– Я художник. «Правда сегодняшнего утра» – называется картина. Хочу показать, что может случиться с людьми, если они не будут держаться вместе, не будут друг другу опорой.
– Да поможет тебе Аллах, – говорит Инал и опечаленный отходит. Старик, в которого слова парня вонзились словно нож, не то, что разговаривать, из-за застрявшего в горле кома даже сглотнуть не мог. Конечно, он понял: его ставят примером брошенного и опустившегося человека. Он сам давно уже это осознавал, но…
Мадонна вышла с зажженной сигаретой, думая, что судьба балует ее: вечером не только насытилась, но и сигареты остались. Это ей было нужно если не для полного счастья, то хотя бы утешения. Художник заметил ее, долго смотрел, а потом подбежал и попросил разрешения написать ее портрет.
– Некогда мне: надо заработать на еду, – не поддается Мадонна.
– Я дам тебе ее цену, – не отступает он.
– Сколько?
– Сперва немного на еду… Если портрет им понравится, дам, сколько заслуживаешь.
Договорились и приступили. Сначала парень, не отрывая взгляд, оглядел женщину, затем начал писать. До полудня работал над портретом, а она и не пошевелилась. Когда настало послеобеденное время, парень выбросил все, что сделал.
– Не получилось, как я хочу, – трет уставшие глаза. – Завтра принесу твои деньги, поработаем еще, – собирает свои вещи и уходит.
Инал подбирает брошенный парнем лист бумаги. На нем – превосходный портрет Мадонны.
– Не знаю, почему ему не понравился, – ворча, заносит портрет в дом и устраивает на торчащей еловой ветке.
– Не трогай его, – звучит невдалеке женский голос, – больше заработаем.
На следующий день долго себя ждать не заставил: видно, не любил опаздывать. Земля еще потягивается заспанная, а кудрявый художник уже пришел. Кроме сундучка, в котором лежали его инструменты, он держал большую сумку с разной едой. Голодному человеку не нужно ни имущества, ни богатства – только краюха хлеба. Втроем, и собачка – четвертая, сели и с удовольствием плотно поели. Потом каждый рассказал, как прошла жизнь. Рыданий избежать не удалось: Мадонна тихо поплакала. От души так поплакала и затянула песню: говорят, душа просит песен не только в радости. Парень вскочил, без слов расставил мольберт, усадил Мадонну и принялся за портрет. Шавка, которой нет житья (видимо кто-то ударил на улице), скуля, забежала и уселась рядом. Время остановилось. Парень завершил вдохновенную работу, когда солнце уже закатилось и природу одолевал сон. Успокоившаяся собачка мягко уложила голову на ноге Мадонны и заснула. Собирая принадлежности, парень довольно вздохнул: портрет удался, как он и мечтал.
– Получилось? – спрашивает мягким голосом женщина.
Парень, не говоря ни слова, но светясь какой-то внутренней радостью, протягивает ей работу. Портрет был удивительный: написанный с нее, но она оказалась трудно узнаваема.
– Это не я…
– Ты, я тебя так вижу.
– Почему ты сделал мои волосы длинными и белыми? Я уже давно не могу ухаживать за длинными волосами.
– Это твоя душа, Маржан, сколько бы тебя не втаптывали в грязь судьба и мир, твоя душа осталась светлой, подобно чистому первому снегу.
– Обязательно было показывать мою разодранную одежду? – обиженно говорит женщина.
– Это удары судьбы. В твоих глазах виднеется, как тебе кажется, что ты лишняя на этом свете. Ты живешь не с осенними листьями, а с окружающим тебя миром. Как ты заметила, здесь видны листья всех цветов.
– Черные, подобные нам? – спрашивает женщина. – Если так, то они составляют третью часть мира.
– Нет, это плохие люди. Видишь, пока висят на дереве, они не чернеют, после того, как оторвались, попали вот к этой массе…
– «Говорит про таких, как мой сын», – екнуло сердце женщины.
– Как тебе собака, прислонившая голову?
– Почему она плачет?
– Из-за тебя. Хоть и не умеет разговаривать, она понимает тебя, сочувствует.
– Интересно ты все нарисовал. С одного этого портрета столько всего можно взять, если только умеешь читать.
– Не я сделал портрет, а жизнь.
-Тебе удалось увидеть мою истинную сущность, другие видят только мою разодранную внешность.
– Видимо, потому, что я художник.
– А если не художник, трудно разве различима душа человека и что творится в его сердце?
– Не знаю, Мадонна, не знаю, я никогда не видел мир по-другому. Только глазами художника..
– Счастливец! Аллах доброжелателен к тебе. С детства завидую художникам, моя душа такие картины создает, многие художники сожгли бы свои произведения, увидев их. И у меня к тебе есть просьба…
– Проси о чем хочешь, я твой должник.
– У тебя есть мать?
-Слава Богу, жива, здорова.
– Если можно, люби свою мать, уважай ее, не обижай, без ее ведома не делай ни шагу. Прощай, когда тебе покажется, что материнская избыточная любовь окутывает тебя и душит: знай – в тебе ее жизнь, ее душа, она тобой дышит, бездетная жизнь точно пропасть, сплошное падение без дна.
– Нет никого на свете, кого я любил бы больше мамы!
– Ее счастье, не черной завистью завидую, белой. Мое сердце завидует, не знаю, что с ним делать. Наложила бы на себя руки, но боюсь. Говорят, что таких не любят на том свете. На этом свете не признают меня и не пускают к себе, но если и там такое… Еще ведь хуже?
– Даже и не думай об этом, тебе жить надо.
– Знал бы ты, как я в течение дня дважды, трижды собираюсь покончить с собой. Но останавливает чья-то могущественная сила. Видимо, она и бережет наш мир.
– Видимо, она. Я отнесу портрет и вернусь с обговоренной нами оплатой.
– Договорились, – говорит едва слышно Мадонна.
Художник собирает мольберт, бережно укладывает портрет и эскизы, словно боясь, чтобы не отняли, и торопливо уходит.
– Он не вернется.
– Что говоришь? – переспрашивает, словно очнувшись, молчавший до сих пор Инал.
– Он не вернется, – повторяет Маржан, и ей кажется, что от сказанного зависит вся ее судьба. – Он взял с нас все возможное и ушел. Вон, побежал без оглядки: как бы не поймали. И он бро-сил нас!
– Нет, как ты могла это сказать? Парень радуется удачной работе и всего-то. Он вернется, не сегодня – так завтра. Он не такой, – не хочет верить Инал ее словам.
– Посмотрим, по-смот-рим, – говоря, мягко кладет голову на кровать. Стала слаба сердцем, вот и текут слезы. Хочет – не хочет, а они текут. – Если он не вернется, наложу на себя руки, – шепчет, чтобы не услышал Инал.
Уснула, так и не разобрав, поставила себе цель или просто говорила о смерти. Видать, устала. Проснувшийся на рассвете Инал еле-еле поднял с постели Мадонну, и они отправились в путь. Сегодня Мадонна не желает танцевать – нет настроения. Но им повезло: когда они оба сидели на скамейке и грелись на солнце, кто-то сжалился над ними и дал денег. Мужчины всегда не прочь поесть: вот и Инал сделал покупки, не оставив ни рубля. Сегодня Маржан подавлена, и он взял ей сигареты – побаловать. Несмотря на старательно накрытый стол, женщина и есть не желает. Зажгла сигарету. Два-три раза пыхнула дымком и выбросила. Стала неразговорчива и угрюма. В ее голове навязчиво вертелась мысль: и он нас бросил… все нас бросили, никого не интересует наша судьба!
– Что случилось? – не выдержав, спрашивает Инал.
– Накормил собаку?
– Первой подал.
– Если на тебя останется, корми ее, никому не давай, не позволяй обижать ее, она хорошая собака, очень хорошая.
– А ты есть не будешь?
– Нет, не хочу, забирай мою долю.
– У нас есть много еды, к утру проголодаешься, вместе и съедим. Если ты болеешь, скажи – найду лекарство.
– Лекарства от душевной болезни не существует, не стоит возиться.
– Твоя боль вроде притихла, что ее взбудоражило?
– Не при-шел.
– Кто?
– Художник.
Инал, как обычно, высоко поднимает руку, безвольно роняет и выходит. Не развлекает, не подлизывается к женщине – устал, видно. Не хотел, видимо, воевать с головой, как об стенку горох, короче, не стал возиться.
Оставшись одна, бедняжка страдалица просит Аллаха, ангела смерти забрать ее, плачет, умоляет. Но ничего не происходит. Нелегко жить, когда тебе надоел белый свет, если не чувствуешь сладости жизни…
Утром Инал склонился над Мадонной, которая была в горячке. Она пылала жаром. Видимо, не спала, едва он коснулся ее лба, открыла ck`g`.
– Пришел? Скажи, я слышала его голос?
– Нет, не пришел. Видно, дела его не разрешились, чего ты так переживаешь? Придет еще, если пока не пришел.
– Какой уже день он не приходит? – говорит охрипшим голосом.
– Второй.
– Значит, не придет. Говорила же – не придет.
– Покушаешь немного?
– Не хочу.
– Тогда давай споем песню.
– Не хочу, ничего не-хо-чу!
Инал оправился в путь с единственной целью: найти Художника на городских улицах. Не найдя кудрявого, он зашел в аптеку и стал просить лекарство. Опустился на колени и просил, пока ему не дали средство от температуры. Вернулся к домику, когда стемнело.
Пока отсутствовал Инал, собачка не выходила и не выглядывала, а сидела в ногах у Мадонны, воя и скуля. Словно понимала, что творилось в сердце бедной женщины, какая тяжесть была в душе. Солнце выглянуло лишь после полудня. Видно, позавидовав щебечущим птицам, Маржан начала петь песню и перестала. Не звучал голос, ей было тяжело. А птицы решили, что вновь их период властвования, расселись по контуру барака, выводя свои мелодии.
Больная не выпила принесенного Иналом лекарства, решив, что оно не для ее болезни. Всю ночь лежала в бреду и стонала. Временами звала сына. Резко поднимала голову, которая тут же падала назад, потом спрашивала про художника. Узнав, что не пришел, громко вздыхала и отворачивалась к стене. А он сидел у ее изголовья, держал за руку и молил Аллаха сохранить ее для него. Как сам заметил, он полюбил эту женщину. Не ведавшее до сего дня о любви сердце омолодилось. Его счастье, он не знал, что у самой Мадонны на сердце на его счет. Нет, кроме сына она никого не любит, он для нее… Женщина, которой на рассвете стало легче, видит сидящего в дреме Инала. Разговаривает сама с собой:
– Бедняга, не выспался по моей вине, заставила его переживать. Что бы я делала без тебя? Досталась бы мне наихудшая бедность. Теперь я боюсь, что потеряю тебя. Когда любишь человека, без раздумий сможешь отдать ради него свою жизнь. Я смогу отдать жизнь ради тебя. Значит, это любовь?! Вовремя ли она пришла? Или нет временных сроков для чистых помыслов? На этом свете только тебе я и нужна.
Инал, услышав последние слова, схватив руку Мадонны, согревает своим дыханием, целует. Судьба измывалась над ними двоими и вернула, преподнесла им не продаваемую, не покупаемую на этом свете любовь – их счастье.
Оба немного улыбаются.
– Давай поженимся, – говорит Инал, словно очнувшись.
– На старости лет?
– Я не женился до сих пор, все ждал тебя, вот ты и смогла растопить лед в моем сердце.
– Чтобы жениться, нужны ведь свидетели?
– Аллах наш свидетель, более почетного свидетеля мы не найдем.
Из позолоченного бумажного ободка от пачки сигарет Инал делает кольцо и надевает на палец невесте. Мадонна без слов осматривает свое обручальное кольцо. Если бы кто увидел, посмеялся бы. Но кто не мечтает получить в супруги любимого! На рассвете поженились, пока никто не проснулся, тихо, будто боясь, что кто-то черной завистью позавидует их счастью. Было ясно, что женщину гложет какая-то болезнь. Когда день вступал в свои права, она стала бредить. Впала в беспамятство. Инала испугал ворвавшийся в барак художник.
– Где тебя до сих пор носило? – повышает голос старик, хоть ему и не положено на него кричать.
– Что с Мадонной? – отвечает вопросом на вопрос кудрявый.
– Болеет.
– Тогда я принесу лекарство.
– Ты был ее лечебным средством, но, боюсь, уже поздно.
– Меня задержали, не мог прийти…
– Чей я слышу голос? – еле внятно произнесла больная.
– Мой это, мой, – подсаживается к ней художник, осматривая ее, словно собирается еще раз писать ее портрет.
– Мой сын вернулся, мой сынок. Я знала, что ты не бросишь меня, знала. Наверно, не срослись твои дела, где ты был? Что же ты бросил свою старую мать, душа моя? Ты разве не знал, что я жду тебя?
– Знал, не мог прийти, – говорит парень, не понимая, о чем идет речь.
– Ты же меня не бросал, правда, Аслан, свет очей моих?
– Я не…
– Хватит, – хлопает его по плечу Инал, у которого ручьем бегут слезы, – не терзай ей душу.
– Я не бросал тебя, не бросал, прости меня, если я доставил тебе хлопот. Ты же помнишь, как я тебя всегда любил, – художник, которого приняли за сына, тоже плачет.
Все трое плачут сердцем и душой.
– Посиди рядом со мной, не ходи никуда, не уходи, не оставляй меня, – крепко сжимает Мадонна руку «сына».
– Хорошо, посижу. Покушаешь немного?
– Нет, не хочу.
До утра сидел кудрявый, держа за руку новоиспеченную мать. Время от времени больная вздрагивала и просыпалась: проверяла, на месте ли ее «сын». И только когда видела его, ее сердце успокаивалось.
Художник и Инал очнулись от тяжелого тревожного забытья одновременно. Утро только занималось. Стояла не нарушаемая тишина. Тишина Вселенной. Душа Мадонны, над которой сидели они до утра, покинула их. Навсегда. Улетела в далекий загробный мир. Стала, как все…
Как сильно Мадонна мечтала об этом!
