РАССКАЗЫ
КОРОВА ХЕТАГА
История коровы Хетага всегда казалась мне абсурдной и парадоксальной, как и сама жизнь. Впервые я с ней встретилась лет десять назад. Корова была еще теленком, а я, в свою очередь, вживалась в роль молодой осетинской снохи.
Как-то, во время очередного визита в Осетию, я попросила мужа показать мне его «родовое гнездо» и мы впервые поехали из Владикавказа в Урсдон. Колыбель фамилии на тот момент представляла из себя старый саманный домик с деревянными ставнями и большим крытым навесом. Хлипкий забор из полусгнивших досок и старого шифера отделял внутренний дворик от запущенного сада и огорода, явно знавших лучшие времена. Жил там только один Хетаг, сильно немолодой и сильно ворчливый дядя моего мужа.
Корова – тогда еще подросток по человеческим меркам возраста – в компании двух других телят мирно паслась в этом саду, и по легенде, актуальной на тот момент, принадлежала некой загадочной женщине из Дигоры, которая якобы платила умеренную плату за содержание своего скота в экологически чистых условиях кавказского предгорья. Три теленка предназначались для похорон родителей женщины (вполне себе здравствовавших на тот момент), и мне оставалось только удивляться дигорской предприимчивости и предусмотрительности.
Само селение с первого же визита произвело на меня самое благоприятное впечатление. Расположенный в начале лесистого ущелья, на берегах небольшой одноименной реки, с разноуровневым ландшафтом и множеством старинных домов со ставнями, Урсдон представлял собой усладу для уставшего от бесконечных многоэтажек взгляда. Каждый вечер, словно по расписанию, там дул свежий ветер с гор. Кабардинский вирус вечного строительства осетинам чужд, и поэтому общая атмосфера в селе была на удивление сонная и тихая. Впрочем, как я потом узнала, за этой обволакивающей тишиной скрывались воистину шекспировские драмы и страсти, но об этом как-нибудь в другой раз.
Шли годы. У меня неизбежно появились легкий осетинский акцент и двое детей. Научилась я и разрезать три традиционных пирога (сначала сверху вниз, затем слева направо, и ни в коем случае не вертеть при этом тарелку!). А в далеком и прекрасном Урсдоне телята росли, паслись и гадили в саду, защищенные лишь хлипкой сеткой. Но, в какой-то момент, криминогенная обстановка в Дигорском районе, видимо, накалилась. Потому что в один день теленок вдруг таинственно исчез. Из-за чего, говорят, Хетагу пришлось выплачивать той самой предусмотрительной женщине его полную стоимость. Еще через год второй теленок заболел и отошел в лучший из миров, вогнав бедолагу Хетага в еще большие долги. Корову же не брал ни осетинский криминал, ни бактерии с вирусами. Она спокойно паслась в саду, набирала вес день ото дня и понятия не имела, что скоро жизнь ее изменится совсем не в лучшую сторону.
Дело в том, что к тому времени шум и ритм мегаполиса меня изрядно утомили. Кроме того, я не могла представить, как это мои дети будут расти без домика в деревне, и пришла к совершенно логичному выводу, что надо нам отремонтировать старый дом в селе, дабы проводить там с детьми полные идиллии летние дни. Видимо, благодаря кабардинскому вирусу вечной стройки, планируемый ремонт каким-то образом трансформировался в строительство отдельного дома с обязательным сараем с неизбежным кустарным изображением Уастырджи на стене.
По мере того, как ареал моих детей расширялся, становилось очевидным, что пасущаяся где попало корова в мою концепцию идеальной сельской усадьбы не вписывалась. Я-то в своем воображении видела чистую траву, кусты сирени и заросли малины. Обилие продуктов жизнедеятельности животного привлекали несметное количество мух, а сама корова с поразительной избирательностью объедала исключительно новые саженцы. Кроме того, выяснилось, что у коровы скверный характер (надо полагать, от социальной изоляции). Многие годы подряд животное видело очень ограниченный круг лиц и поэтому на появление посторонних реагировало крайне нервно, кидаясь с неожиданной для столь крупной особи скоростью в сторону чужака. Дети пугались, я пугалась за детей и в итоге корову было решено привязывать под деревом. А потом, поскольку дерево было явно не согласно с таким соседством, и вовсе изолировать в небольшом загоне. Загон, надо заметить, довольно быстро пришел в совершенно негодное состояние, ибо такой малый участок земли не мог долго выдерживать круглосуточное присутствие крупного рогатого скота. В период дождей он превращался в сплошное болото. Не сказать чтобы корова сразу смирилась со своей участью. Она регулярно рвала веревки, выскакивала из загона при малейшем замешательстве тех, кто ее кормил и резвым галопом скакала по саду, подминая под себя молоденькие деревья, и казалось, стремилась нанести максимальное количество ущерба в те редкие минуты свободы, пока ее вновь не загоняли в место заточения. А кроме всего прочего, это животное было для меня источником постоянных мук совести, ибо было очевидно, что условия содержания у него не подходящие, а в подходящие условия – то есть хотя бы на пастбище – Хетаг ее выпускать упорно отказывался.
Но домик мечты потихоньку строился, количество детей выросло до трех, а характер коровы продолжал портиться, а судьба оставаться неясной. При том что она волновала абсолютно всех: соседей, родственников, родственников соседей. Из чего я сделала вывод, что жители села очень сострадающие и неравнодушные люди. Но Хетаг, в отличие от родственников и соседей, был махровым интровертом и поэтому говорить о корове, менять условия ее содержания, впрочем, как и продавать, стабильно отказывался.
Я спрашивала у «гугла» сколько в среднем живут коровы. «Гугл» оптимизма не внушал. Моя свекровь была убеждена, что в какую-нибудь из зим корова обязательно замерзнет и избавит нас от себя как-нибудь сама. Но зимы в Урсдоне были мягкие, а иммунитет коровы был, в свою очередь, крепким и она прекрасно их переносила, судя по тому, что даже в весе не теряла. Надежды на то, что животное украдут, не оставалось уже никакой, ибо сетку к тому времени сменил основательный забор. Иногда перед нами брезжил свет надежды и к Хетагу приезжал или приходил кто-нибудь с предложением продать корову на мясо, но Хетаг никогда не соглашался. Хотя от коровы не было абсолютно никакой видимой пользы.
В один прекрасный погожий весенний день я спокойно пила кофе в сарае, старшие дети играли во дворе, а младший ребенок мирно спал рядышком в коляске, дыша превосходным, насыщенным кислородом воздухом. Светило солнце, цвела высаженная по моей просьбе и каким-то чудом не съеденная коровой сирень, и ни один технологический звук не разрушал эту идиллию. Вдруг раздался какой-то оглушительный треск и я увидела корову, резво несущуюся по двору в сторону старших детей. Те заорали во все горло и сделали то, что подсказал им инстинкт самосохранения, а именно побежали в дом. Корова ринулась было за ними, но потом вдруг резко развернулась и взяла разбег в сторону коляски с младенцем. И тут-то у меня вся жизнь пролетела перед глазами. Я в отчаянии кинулась к ребенку, но, к счастью, корова снова резко развернулась и побежала пожирать мою любимую сирень. Все это длилось меньше минуты, потому что к тому времени на крики детей прибежал свекор и загнал несчастное животное обратно в его тюрьму.
Меня еще долго потряхивало после этого происшествия и, несмотря на всю мою жалость к участи коровы, стало очевидно – вдвоем нам на этом идеальном клочке земли стало слишком тесно.
Через пару недель к нам приехали гости. Разговор среди прочего зашел о корове. Впрочем, разговор о ней заходил всегда, кто бы к нам ни заглядывал. Она к тому времени стала чем-то вроде местной достопримечательности. Шутка ли – она жила у Хетага уже больше десяти лет, так ни разу и не покинув пределы двора. Ходила легенда, что местный предприниматель предлагал Хетагу чуть ли не за 80 тысяч рублей (немыслимая цена за животное с мясом сомнительного качества) продать корову для проведения кувда (осетинское ритуальное застолье). Одна из гостей, очень религиозная женщина по имени Фатима, заметила, что Хетаг вообще-то берет на себя большой грех, содержа животное в таких условиях и Бог его неминуемо накажет. И поэтому высказала намерение поговорить об этом с батюшкой из православного монастыря в Архызе, а может даже и заказать у монахов молебен, призванный освободить корову от ее тяжкой земной доли. Признаться, я тогда недооценила религиозное рвение нашей родственницы, но она тем не менее через несколько дней появилась у нас во дворе с мешочком земли. Фатима сообщила, что монахи обещали молиться за корову, а предварительно освященная земля с территории монастыря призвана усилить эффект от этой молитвы. И тут же, несмотря на дождливую погоду, отправилась осуществлять свое намерение по спасению коровы, а заодно и сбившейся с истинного пути души Хетага. Все происходившее дальше являло собой удивительную картину маслом – перед утопающим в грязи загоном, кое-как закрытым хитрой комбинацией из старых досок и железных спинок дореволюционных кроватей, под моросящий дождем стояла женщина средних лет в пуховом свитере. Произнося вслух православные молитвы во славу Божию, она бросала в загон сухую землю из целлофанового пакетика, под меланхоличным взглядом жующей коровы. Животное не проявляло к происходящему никакого интереса и не делало попыток сдвинуться с места. Но поразительнее всего для меня было то, что в принципе никто из окружающих не показывал и тени удивления. Подумаешь, человек за 300 километров привез с собой мешочек грунта. Звонку с вопросом «Ну как? Помогло?», который последовал на следующий день, кажется, тоже удивилась одна я.
Надо ли говорить о том, что после этого не произошло примерно ничего? Корова осталась на месте, а я почти смирилась с тем, что нам суждено каждое лето проводить вместе. В один из дивных сельских летних вечеров, когда в воздухе был разлит запах умытой дождем травы, а небо, только что освободившееся от туч, было залито удивительной мягкости розовым вечерним светом, корову ненадолго выгнали из загона. Привязанная к старой яблоне на фоне живописного дощатого забора, она мирно щипала изумрудную траву и создавала собой пастораль такой степени идеальности, что я замерла минут на пять, не в силах оторваться от этого зрелища. После чего, очнувшись, побежала в дом за фотокамерой, чтобы запечатлеть эту картину. Я сделала пару кадров и на телефон, и тут же выложила снимок в социальную сеть, с подписью о том, что когда-нибудь обязательно напишу о корове рассказ.
Лето кончилось. Я вместе с детьми и разрывающимся от разлуки с Урсдоном сердцем, вернулась в Москву. Буквально через месяц мне позвонил с работы муж с фразой в духе «нет времени объяснять, срочно звони маме!». Я набрала номер свекрови. Новость была воистину ошеломляющей и сенсационной. Корову увезли в село Дур Дур. То ли молитвы архызских монахов наконец дошли до адресата, то ли Хетагу неохота было делать зимние запасы для прокорма коровы, то ли просто звезды в небе над Урсдоном так сошлись, но корова была продана. Возможно, если бы корову купил кто-нибудь из села с менее экзотическим для неосетинских ушей названием, развязка истории не показалась бы мне такой эффектной. Но факт остается фактом – вторым и последним путешествием в жизни коровы оказалась именно дорога в Дур Дур. Что с ней стало дальше доподлинно не известно. Иногда мне нравится думать о том, что случилось чудо и корове наконец разрешили свободно пастись, она избавилась от своего невроза и начала давать молоко. Впрочем, это, конечно, мои фантазии. Принесли ли корову в жертву во имя радости или во имя смерти? Неизвестно. После соседи говорили только о том, что из-за своего упрямства Хетаг выручил за корову вдвое меньше, чем мог.
«СЕЮ, ВЕЮ…»
Новогодние урсдонские каникулы подошли к концу и хочется сохранить воспоминания о них свеженькими, пока бытовые заботы не закрыли их от меня, как московские тучи закрывают солнце.
Невозможно забавно было наблюдать за своими слегка рафинированными столичными детками в беспощадной сельской действительности. Моя дочь, оценив материальные выгоды от участия в местной детской забаве под названием «сею-вею», решилась в этом году присоединиться к компании соседских детей. Надела мою куртку с большим капюшоном, зачем-то накрасила губы и щеки моей помадой Герлен, намотала для верности поверх всего этого бабушкин платок и отправилась покорять местное сообщество.
Через час дети ожидаемо появились у нас на пороге и не сказать, чтобы выступление их поражало своим креативом. И если в прошлом году представление содержало хоть какие-то элементы драматургии (кто-то картинно падал на пол, затем остальные также картинно его лупили, пока не являлся спаситель и своим танцем не пресекал зло), то в этом году все действо представляло из себя незамысловатый танец под «Салам алейкум небеса высокие», причем танец моей кровиночки был бы намного более уместен под «Калинку-малинку». Москвичка, что поделать…
Вручив детям 250 рублей на всю толпу (что в итоге оказалось самым щедрым гонораром за тот вечер, а сладости, как выяснилось, интересуют современных детей мало), я отправила их дальше, но тут, видимо, тоже резво оценив возможность получить доход, к ним решил присоединиться и мой сын Тимур. Впрочем, сил своих он явно не рассчитал и буквально через полчаса позвонил мне с просьбой забрать ecn через две улицы от дома.
Я вышла во двор. Падал пушистый снежок, красиво подсвечиваемый уличными фонарями. Так же красиво он ложился на старую яблоню и стог сена, единственным предназначением которого является внесение нотки живописности в мои фотографии. Сквозь всю эту сказку светила молодая луна и это был момент чистейшего, дистиллированного счастья, коими щедро одаривает меня маленькое осетинское село.
Я села в машину и понеслась по сельским ухабам спасать своего сына от необходимости идти сквозь тьму мимо страшных (на самом деле нет) собак. Нашла я его румяным, в целости и сохранности ровно там, откуда мне и звонили, да еще и со 150 рублями чистой прибыли. Ровно во столько остальные дети и оценили его участие. Виктория, при этом, домой идти не захотела.
Мы вернулись домой. Прошел час, Виктории все не было. Семья начала напрягаться. Ночь, снегопад, сельская местность… На звонки она не отвечала и тут даже у ее отца в голосе начали появляться истерические нотки. На свое счастье (иначе прослыть мне бы до конца жизни черствой и равнодушной матерью) я вспомнила о функции «найти мой айфон» и через приложение «локатор» обнаружила свою дочь на улице Зои Тепсикоевой (не забыть загуглить кто это), в 700 метрах от дома, в соседнем селении Кора.
Тихо матерясь, я во второй раз выгнала машину из гаража и, разрезая зимнюю сказку дальним светом фар, вдавила педаль газа во спасение своего старшего ребенка. Поднявшись мимо сельского кладбища на холм, я поехала в сторону Кора, с замирающим сердцем слушая, «абонент временно недоступен», в трубке. Впрочем, спустя две минуты, прежде чем мое воображение успело разыграть очередной триллер, я обнаружила три медленно бредущих фигурки, в свете фар оказавшихся, собственно, Викторией и нашими соседками Алиной и Залиной.
Сдержав свое возмущение, я усадила девочек в машину и повезла их в сторону дома. Уже у нас во дворе девочки успели поделить заработанные деньги, вышло примерно 450 рублей на каждую. Не высказывая ни малейшей паники и волнения, довольные они отправились по домам. Позже выяснилось, что в Кора девочки оказались вовсе не из-за жажды наживы, а благодаря, очевидно, силе любви. Потому что одна из них, под предлогом «сею-вею» решила отправиться на улицу Зои Тепсикоевой на несанкционированное свидание со своим парнем (тут я конечно до глубины души поразилась самому факту наличия парня у 12-летней девочки). Впрочем, попытка потерпела крах, ибо на пути юных сердец непреодолимым препятствием встали наглухо закрытые ворота в доме юного Ромео. А может, и не Ромео он был вовсе, нагружать свой мозг деталями этой любовной истории я не стала.
Чуть позже, с аппетитом поедая разогретый на сковороде уалибах, Виктория сделала вывод, что повышенная тревожность ее родителей все же скорее благо, чем зло, иначе «если бы вы не запаниковали, мы бы три часа тащились по темноте и холоду домой».
КЛУБЯТСЯ ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ…
В 1964 году в Северно-Осетинской АССР школьники, помогавшие обрабатывать колхозные поля, погибли в результате наводнения. Сильный ливень превратил маленькую реку без названия в бурный поток. При стихийном бедствии погибло 40 человек: ученики от 13 до 18 лет, их учитель Ахурбек Гулаев и солдат Петр Скрябин. Они оба спасали тонущих детей.
Я стою на крыльце с куском осетинского пирога с тыквой и смотрю как прямо передо мной, над верхушками ореховых деревьев, клубятся грозовые тучи. Я слышу раскаты грома и оглушительное пение птиц. Пирог остался от поминального стола, который я только что закончила разбирать. Поминальный стол в этот день накрывают в семье уже 55 лет. И ливень в этот день идет тоже каждый год.
Когда-то, когда мы только начинали устраивать свой быт здесь, в селе, мне в глаза бросился основательный деревянный стол. Явно сделанный не на производстве, но при этом очень продуманный и созданный со знанием дела. «Это еще отец делал, – сказал мне свекор, – и еще вешалку эту…».
Тяжелая деревянная вешалка для одежды выглядит так, что ее хоть сейчас можно поставить в любой современный интерьер и она будет там совершенно уместна.
И стены старого дома, и какие-то инструменты, и цветущие груши – везде он, человек трагически ушедший из жизни 55 лет назад. «Рассказывают, он был большой модник! Всегда с иголочки одет, сапоги начищенные. Вся улица могла быть в грязи, а он пройдет и на сапогах все равно ни пятнышка не будет… А какой мастер был! Все что угодно мог своими руками сделать. И мебель делал и инструменты, и станок если надо мог починить». Я мало о нем знаю. С фотографий на меня смотрит человек со смеющимися, чуть раскосыми глазами, окруженный толпой льнущих к нему учеников.
Мне легко представить такой же обжигающий июньский день, и легко представить наплывающие из ущелий грозовые тучи, и ливень, и потоки воды, несущиеся с гор. Легко, потому что я сама вижу это своими глазами из года в год. Вода, которая льется отовсюду и вмиг переполняющиеся реки и речушки, превращающиеся в яростный ревущий поток.
Тучи продолжают наползать, окрашивая небо в свинцовый цвет. Я думаю о том, как меняется восприятие трагедии, когда соприкасаешься с ней лично. Когда знаешь людей, оставшихся в раннем детстве без отца. Когда разбираешь пожелтевшие запросы в суды и инстанции, которые только и оставалось писать вдове, пытаясь выбить хоть какую-то компенсацию для своей семьи. Когда смотришь на старое фото и понимаешь, что черты погибшего есть в твоих детях. Когда любуешься грозой, но понимаешь, что в душе человека, который, проводив последних гостей от поминального стола, мрачно курит на скамейке около дома, эта гроза отзывается болезненной травмой.
Но тут, едва не сбив меня с ног, из дома вываливаются мои дети, правнуки того самого погибшего учителя. Они с хохотом несутся по двору.
ОСКОЛКИ
* * *
Красный Икарус маршрута «Нальчик-Пятигорск» поглощает километр за километром. Я сижу в правом ряду у окна и волнуюсь. Боюсь пропустить лесополосу, около которой надо вставать и начинать пробираться к выходу, чтобы успеть попросить водителя остановить автобус в нужном месте. Нужное место – это остановка в самом начале бабушкиного села. От нее до дома надо пройти еще пару километров.
Я в первый раз еду совсем одна. И хотя мама лично посадила меня в автобус и сказала пару слов водителю, я все равно чувствую себя невероятно взрослой и всю дорогу упиваюсь этим ощущением. Икарус как большой корабль плывет по трассе. Вот мост через Чегем, дальше Баксан. Куба-Таба, с неизменными вениками, продающимися вдоль дороги. Всегда бурная летом, коричневая Малка. После Малки я начинаю волноваться как бы не пропустить остановку. Наконец мне кажется, что вот она, та лесополоса. Я вскакиваю с места и тут же понимаю, что ошиблась. Надо проехать еще пару полей, прежде чем откроется вид на село. Полная женщина на соседнем сидении о чем-то недовольно ворчит на кабардинском. Я, на свое счастье, ее практически не понимаю.
Но вот наконец последнее поле, автобус уверенно катится с пригорка вниз, а я уже стою у двери, готовая на ходу выскочить в свой любимый мир. Водитель притормаживает, открывает мне дверь, и я оказываюсь на пыльной остановке. Оставляя за спиной шум трассы я иду по дороге к пешеходному мосту через речку и слышу, как мелкие камешки хрустят у меня под ногами. Мост узкий, с толстыми трубчатыми перилами. Я задерживаюсь на середине и смотрю сверху на розовато-белую гальку под прозрачной водой, на тополиную рощу на другом берегу и только потом иду дальше. Перейдя мост, я поднимаюсь вверх по улице и выхожу к магазину и крохотному рынку. Оттуда совсем немного по прямой. На улицу Комсомольская 107. Там дедушка, который увидев меня пошутит, что вот кормят меня бананами и я слишком быстро от этого расту. Там бабушка наверняка уже нажарила мне котлет. Там в синей будке дремлет черный песик, а грядки с редиской и морковкой только и ждут, когда я побегу их выдергивать. Там вечное лето, там свет и предвкушение неизбежного счастья…
* * *
Прямая Комсомольская улица тянется практически через все село. Дом стоит почти в самом конце, напротив швейной фабрики и сельского стадиона. Иногда я просыпаюсь рано утром, выхожу на крыльцо, взбираюсь на перила и поверх ворот наблюдаю, как пастух проезжает мимо верхом на лошади, и почти с каждого двора ему навстречу выходит корова, а то и две. Он собирает стадо и гонит его пастись на зеленые холмы, которые тоже видны со ступенек.
Около ворот растет громадное ореховое дерево. На высоте примерно полутора метров ствол очень удачно расходится на несколько широких веток, на которых удобно сидеть и наблюдать за изредка проходящими мимо людьми. Я часто на него забираюсь. На одной из ветвей есть кособокая жирненькая буква «М», вырезанная на коре кухонным ножом.
В тот день на мне черная майка с рядом разноцветных пуговок. Очень красивая и модная. Вообще она мамина, но, видимо, желание ее носить настолько очевидно, что она отдает ее мне, и я чувствую себя в ней очень уверенно. Я сижу на дереве с подружками, такими же городскими девочками, внучками соседки Зои, и мы без остановки о чем-то хохочем. Наш смех привлекает внимание сельских мальчишек, которые в это время проносятся по улице на велосипедах. Я сначала их не замечаю. Но потом они заходят на второй круг и снова проезжают мимо ореха, на этот раз нарочито громко разговаривая между собой. Второй круг тоже не имеет эффекта и они идут на третий. На этот раз они притормаживают около дерева и что-то спрашивают нас на кабардинском языке. Кажется, пытаются выяснить как нас зовут. Мы в ответ переглядываемся и отвечаем что-то с поистине городским снобизмом. Нам в ответ кричат что-то про обезьян. Но поскольку мы плохо понимаем кабардинский, а мальчишки плохо понимают русский, никто не чувствует себя сильно задетым. Они уезжают, один из их оборачивается и мой взгляд падает прямо в его зеленые, чуть раскосые глаза и я чувствую, как жар заливает мое лицо…
* * *
«Сейчас мы с тобой будем перебирать яблоки» говорит мне мой дядя Асланбек. Стоит ранняя холодная весна. Я легко представляю себе грубо сколоченные ящики, так легко оставляющие занозы на детских пальцах и ароматные, темно-бордовые крепкие яблоки. Открытие того факта, что они не сразу такие идеальные, какими их обычно привозит нам дедушка, мне совсем не нравится. Я дуюсь, корчу недовольное лицо и говорю, что мне это совсем неинтересно. Асланбек смеется и говорит, что это самое увлекательное занятие на свете. Я продолжаю крутиться на перилах и вдруг нахожу выход избавить себя нудного занятия. Я прошу его отвести меня наверх, через речку и пастбище, прямо к трассе, где стоит громадная арка с названием села. Я хочу ее потрогать. Асланбек вздыхает, берет меня за руку и мы вместе выходим со двора.
Он сажает меня к себе на плечи и от высоты у меня слегка кружится голова. Мы доходим до речки, совсем мелкой по глубине, но довольно широкой. Асланбек легко перепрыгивает через нее и зовет меня сделать то же самое, крича с другого берега, что сможет меня поймать. Я колеблюсь. Мне неохота мочить свои роскошные китайские кроссовки. Асланбек возвращается ко мне и говорит, что сейчас он меня перекинет. И перекидывает, но вместо того, чтобы приземлиться на ноги, я падаю плашмя на спину. Я лежу на спине, на бело-розовой гальке, чувствуя каждый камушек, и не могу сделать вдох. Небо надо мной синее, бездонное и чистое и прежде чем сознание меня покидает, я успеваю зафиксировать, как с круглыми от ужаса глазами Асланбек подхватывает меня на руки и куда-то бежит. Я чувствую аромат яблок…
* * *
Впервые за 16 лет, прошедших с момента похорон деда, я еду в село. Меня везет моя сестра. Я ерзаю на переднем сиденье, пытаясь угадать за какой лесополосой откроется вид на село, чтобы ничего не упустить. И я, конечно же, ошибаюсь. Мы останавливаемся на обочине, чтобы я могла посмотреть на место своего рождения сверху. Арки из листов металла, раскрашенных под кирпич, давно нет. Я думаю о том, что все же успела ее потрогать. После того легкого сотрясения, полученного на речке, я конечно же, заставила Асланбека отвести себя туда еще раз, но только дальним путем, через мост. Мы снова садимся в машину и спускаемся к пешеходному мосту с трубчатыми перилами. Он покосился и явно доживает свои последние дни. Я смотрю с него на бело-розовую гальку, едва угадывающуюся сквозь мутную воду, на тополиную рощу на другом берегу и вижу, что от нее осталась только половина.
Заезжаем в село. Едем по улице Комсомольской. Мне делается дурно, потому что ореховых деревьев нет. Их вырубили все до одного. Улица лысая. В родном когда-то доме живут уже совсем чужие люди, но мы заходим к соседям, которые нас хорошо помнят. Я иду в их огород и там через ржавую сетку смотрю на заросший бурьяном участок, бывший когда-то моим райским садом. Мы выходим от соседей и идем на полянку через дорогу, где когда-то играли. Сбоку свалены высохшие стволы орехов. Я пытаюсь опознать в черных наростах коры букву «М». Тщетно. Порыв ветра доносит до меня мгновенно узнаваемый запах сухих трав, и внутри меня словно лопается нарыв. Я сажусь на мертвый ствол и долго оплакиваю сама не знаю что. На обратном пути мы останавливаемся у речки и я беру с собой несколько бело-розовых плоских камешков, чтобы потом бросить их в реку, на берегах которой резвятся мои дети. Свет теперь горит в другом месте.
СОН ПОД ГРУШЕВЫМ ДЕРЕВОМ
В полночь, накануне своего 35-летия, я лежу в кровати, в тщетных попытках провалиться в сон, и думаю о смерти. С упоением и легким ужасом я думаю о том, какой памятник поставят на моей могиле, или пусть это будет не памятник, а дерево. Абрикос. Нет, лучше груша. При мысли о грушевых деревьях сердце сжимается. Два больших дерева росли у дедушки в огороде. Высоченные, с крепкими, хрустящими плодами. В этот момент яркими картинками всплывают в моей памяти дедушкины похороны и поминки.
Я плохо помню события в тот момент, когда его не стало. Память включается, когда я уже еду с отцом в машине, мы приближаемся к селу и я лихорадочно пытаюсь повязать на голову платок. Я думаю о том, что должна буду делать, говорить, должна ли буду я плакать или наоборот, надо вести себя сдержанно. Мы приезжаем, и я, пребывая в полном внутреннем ступоре, вхожу во двор через распахнутые по местной традиции ворота. Кабардинские похороны тут же засасывают меня в свой круговорот. Плакать, горевать и думать о потере некогда. Надо здороваться с родственниками, что-то отвечать на слова соболезнования, тут же куда-то идти и что-то делать. Двор, еще совсем недавно бывший моей площадкой для игр, наполнен людьми. Сделанная дедом синяя собачья конура стоит пустая, и я думаю о том, куда же дели Тузика, черную дворняжку с большими ушами и обрубленным хвостом. Как в тумане прохожу мимо стоящей полукругом молчаливой группы мужчин в шляпах. Периодически, словно по невидимой команде, они вытягивают руки перед собой, поворачивают ладони к небу и тихо-тихо молятся. Я совсем теряюсь, но тут меня подхватывает тетя и дает какое-то поручение. Во двор приезжают все новые и новые люди, у ворот слышен надрывный стон. Привезли дедушкину сестру. Едва выйдя из машины, она картинно приземляется на высокий бордюр у ворот, рыдая и громко причитая на кабардинском языке. Я не понимаю ни слова из того, что она кричит нараспев, выдерживая определенный ритм и такт. Но тут к ней подбегают несколько женщин, подхватывают ее под руки и заводят во двор. Рядом кто-то шепчется о том, что это неуместно, а кто-то наоборот одобрительно замечает, что так правильно.
Я все еще растеряна и не понимаю, почему каждый вошедший во двор непременно желает никогда не забывать. Смысл ритуальной фразы «Тхьэм фщимыгъэгъупщэ» ускользает от меня. Дедушку я и так никогда не забуду. А день надо поскорее забыть, стереть из памяти всю эту похоронную суету и гулкое ощущение потери. Но что с меня взять? Я всего лишь 13-летний подросток. Наконец, я нахожу себе место рядом со своими сестрами и мы в кладовой пережидаем момент, когда похоронная процессия выдвигается со двора.
После того как мужчины уезжают на кладбище, какая-то родственница говорит мне, что после выноса тела непременно надо вымыть полы и воду никак нельзя выливать в доме или вообще в пределах двора. Эти слова приводит меня в совершенное смущение, но уворачиваться нельзя. Я иду по заполненному людьми двору с полным ведром воды, чувствуя, как косынка съезжает на затылок. В комнату, где еще недавно лежал покойный откровенно страшно заходить. Но, под чьими-то одобрительными взглядами и возгласами о том какая я умница, мне приходится пересилить себя и все же войти в комнату и начать мыть пол. Выкрашенные красно-коричневой краской доски сильно скрипят. Шумно и неловко я вожу шваброй, сделанной дедушкиными руками, по неровному полу, который почему-то воспринимается бескрайним. В этот момент осознание утраты догоняет меня. Я заканчиваю свою нехитрую работу, выхожу на ступеньки дома и тихо плачу, стоя с ведром мутной воды в руках. Ее я потом выливаю под громадный орех, растущий на улице рядом с домом…
Через положеный срок наступают поминки. Над ними уже не витает столь ощутимый дух горя. В село мы приезжаем накануне. Народу пока немного, в основном близкие родственники и основную проблему составляют два огромных быка (рыжий и черный), которых должны забить на следующий день. Рыжий отличается особенно буйным темпераментом, и его размещение составляет большую проблему, так как коров в нашем дворе давно не держат и подходящего места чтобы его привязать нет. В итоге рыжего бычка отводят к соседям, у которых есть коровник, а более спокойного черного решают запереть на ночь в гараже.
Гараж проходной, ведет в огород и закрывается на щеколду только оттуда, и решено, что мы с сестрой проведем ночь там, под навесом. А утром, когда бычков приедут забивать, нас выпустят. Мне это кажется приключением – ночевка на свежем воздухе, на старой железной кровати.
Нас с сестрой снабжают подушками и одеялами и отправляют спать. Мы закрываем со своей стороны ворота в гараж и уже через минуту слышим беспокойный топот копыт по цементному полу и отрывистые непереводимые ругательства на кабардинском языке. Еще через минуту ворота гаража захлопываются с наружной стороны и все затихает. Чуть позже мы слышим примерно то же самое со стороны соседей. Там, за шиферной стеной гремит цепями буйный рыжий бычок. Мы кое-как устраиваемся вдвоем на кровати, обсуждаем перспективы бегства в случае, если один из быков прорвет свою темницу, боимся шелеста листвы в саду и чертей, которые по поверью обитают по ночам в деревянном туалете. Вдруг по балкам у нас над головой пробегает крыса! И я, несмотря на мрак, вижу ее отчетливо, вплоть до лысого хвоста. На фоне этого меркнет и ветер в деревьях, и быки, и черти. Живо представив себе как крыса шлепается на мое одеяло, я с ужасом накрываюсь с головой и тут же засыпаю.
День поминок начинается торопливым подъемом. Надо поскорее забить бычков и начать приготовления. С черным управляются быстро, но рыжий не желает так просто мириться со своей участью и ведет себя столь буйно, что кто-то даже предлагает вколоть ему транквилизатор. В конце концов, усилиями нескольких мужчин жертвоприношение свершается, для удобства прямо рядом с люком, куда тут же водой из шланга смываются бесконечные потоки крови. И вот уже я с интересом наблюдаю за разделкой огромных туш. Нет ни отвращения, ни страха, ни жалости. Одно только чистое любопытство. Я все время снова куда-то иду, что-то несу, с кем-то здороваюсь. Меня и сестер сажают раскладывать крупы и сладости по пакетам. Их потом будут раздавать всем пришедшим на поминки.
На заднем дворике, смотрящем в огород, на длинных столах, сколоченных когда-то дедушкой, шумные и крупные женщины делают хьэлыуэ, сладкую халву из измельченного пшена. Дымящаяся плотная масса вываливается из котла на стол и одновременно десять красных от пара рук начинают энергично по ней хлопать, придавая форму. Тут же неподалеку другие женщины тщательно моют кишки тех самых бычков, выворачивая их путем нанизывания на палку. В электромясорубке крутят печень и белоснежный жир, чтобы потом этой смесью набить кишки и сварить что-то вроде колбасы, с непроизносимым названием тхьэмщ1ыгъуныбэ. Рядом в большом котле тушится мясо, которое двое мужчин медленно и методично помешивают огромными деревянными лопатками. В железных чайниках без остановки разносят калмыцкий чай, разливая его по стаканам из зеленого пластика, когда-то купленных моей мамой «на всякий случай». Кипит в огромном котле масло для лакумов. Чьи-то пухлые руки месят невероятное количество теста, раскатывают его, нарезают на безупречно одинаковые квадратики и жарят их в кипящем масле, переворачивая длинной вязальной спицей…
В какой-то момент я ловлю себя на том, что как-то слишком увлеклась мыслями о еде и под их напором мысли о смерти отодвигаются на задворки. И приходит понимание, что я действительно не забыла. Хотя бы потому, что в жизни моей больше не случилось события, сравнимого с этим. Грушевое дерево еще подождет. С этой мыслью я наконец проваливаюсь в сон, в котором снова и снова обхожу дедушкин дом, двор, времянку и сарай. Прохожу через гараж в сад и иду по центральной тропинке, срывая с деревьев спелые абрикосы и красивые груши и разглядывая идеальные грядки, на которых нет ни единого сорняка. Там в конце, я точно знаю, растут кусты малины.
