Интерьвю взяла Анна Кабисова
Свобода и искренность дают возможность
прожить жизнь со смыслом
Людмила Караева
Скульптор Людмила Караева родилась в Северной Осетии, в селении Карман-Синдзикау. Окончила Московский государственный академический художественный институт имени В.И. Сурикова и все последующие годы жила в Москве. В 1991 году Людмила Караева начала сотрудничество с галереей “De Boer” (Амстердам). Работы Людмилы Караевой экспонировались в Париже, Вене, Инсбруке и многих других городах. Произведения скульптора представлены в собраниях государственных музеев России и Европы, а также в собрании королевы Нидерландов и других частных зарубежных коллекциях. В 2018 году Российская Академия Художеств присвоила Людмиле Караевой Золотую медаль – это одна из наиболее почетных наград за достижения в искусстве. В этом же году скульптор получила звани е народного художника республики Северная Осетия. Десять лет назад Людмила Караева построила в родном селении Карман-Синдзикау дом и стала жить между Москвой и Северной Осетией.
Бесконечная тяга к совершенству
Я где остановилась, там и работаю. Увидела сорняк — убираю, увидела косилку по дороге — кошу, бросила взгляд на торс в мастерской, и вдруг мне не понравился какой-то кусок — тогда я все бросаю, беру инструмент и начинаю скоблить гипс…
А сосредоточиться абсолютно только на скульптуре — непросто. Когда работа почти готова, стоит и ждет своего завершения — это самый сложный этап. У меня очень простые по форме скульптуры, и когда начинаешь делать, то кажется, что все просто — раз, и ты все сделал. Дело только в сопротивлении материала: размять глину или пластилин. Но это только кажется, что легко.
Бывает скульптура, у которой есть только фасад, и она читается только фронтально, а, например, с профиля будет плоская. Я так не могу. У меня скульптура должна читаться со всех сторон — то есть, если я леплю нос, то подразумеваю затылок, и начинаются сложности, потому что ты пытаешься объять фигуру с разных точек.
Например, с живописью все понятно — есть плоскость холста, ты на ней пишешь, и она однозначная, а в скульптуре много плоскостей. И вот эта бесконечная тяга к гармонии, чтобы все между собой сочеталось и работало, затягивает, и в какой-то момент ты все бросаешь, потому что глаз «замыливается»: ты привыкаешь и не видишь совершенно объективные промахи.
Поэтому я считаю, что скульптуру нельзя делать в один присест, она обязательно должна отстояться, и потом ты к ней возвращаешься и свежим взглядом видишь, что и как.
Иногда, когда я захожу в тупик, то могу спросить человека, который не разбирается в моих «заморочках» и может в силу своего непосредственного восприятия объективно сказать, что не так.
Никакие шедевры художников не сравнимы с этими чистыми сводами, направленными куда-то вверх и ведущими за собой твою душу
У нас в Суриковском институте был совершенно гениальный педагог Юрий Дмитриевич Колпинский, который читал историю зарубежного искусства, и это был первый гений, которого я встретила в своей жизни. Он умер в 60 лет, и мне было так горько оттого, что умер человек, который столько знает… Вдруг я столкнулась с тем, что человека нет, и вот эта масса знаний и чувств, связанных с искусством и накопленных им, куда-то исчезла. Но он оставил прекрасные книги об искусстве Древней Греции. Больше всего из искусств он ценил скульптуру, но при этом говорил, что архитектура — королева искусств. Вначале мне это было непонятно, к этому приходишь не сразу. Скульптура и живопись являются прикладными по отношению к архитектуре, к пространству, к объекту, а объект — это дом, это храм, это площадь.
Я это почувствовала, когда работала в Доме творчества в Переславле-Залесском, посетив Спасо-Преображенский храм 12 века. Снаружи он очень простой и совершенно незатейливый, а внутри чистые стены, на которых не сохранились росписи, не было иконостаса — просто стены и своды. И от этих чистых линий, направленных вверх, дух перехватывает, и ты понимаешь, что все остальное, по сравнению с этим, суета… Произведения всех художников мира несравнимы с этими чистыми сводами, направленными куда-то вверх и ведущими за собой твою душу… Если скульптурой ты можешь любоваться и рассматривать, то тут совсем другое: здесь нет изобразительности, нет текста. А есть плоскости, формы, направления, грани, от которых ты просто уносишься куда-то вверх…
И то же самое я почувствовала во Владимире, когда первый раз увидела Свято-Успенский храм. Это тоже что-то удивительное: строгие формы, линии, купол в форме шлема, и ты словно видишь перед собой богатыря и застываешь от восхищения. Все белое, чистое и куда-то вверх уносится…
Владимирские храмы очень красивые — с обилием рельефов, львов, цветов и птичек, но при этом чувствуется мощь именно мужская, отеческая. Тут и эстетический восторг, и духовный, потому что красота церковная, религиозная, несет в себе настолько насыщенный и богатый комплекс переживаний, который характерен только для духовного искусства и несравненно сильнее и глубже любого другого эстетического переживания в светском искусстве.
Проблема в том, что интеллект узурпировал власть: у нас не душа руководит человеком и тем более обществом, а интеллект
У каждого человека душа религиозна — и не в смысле какой-то доктрины или конфессии. Душа сама по себе религиозна и духовна, и я считаю, что душа — ведущая часть личности.
Каким бы безнадежным, бескомпромиссным атеистом ты ни был, душа сама по себе, и она либо страдает, либо деформируется в силу интеллекта… Проблема в том, что интеллект узурпировал власть: у нас не душа руководит человеком и, тем более, обществом, а интеллект. А интеллект по мне — это прикладная вещь, потому что изначален всегда дух.
Кроме социального влияния, у каждого человека есть некая внутренняя, индивидуальная, привнесенная откуда-то извне программа. Мне не хочется ударяться в кармические расклады, но что-то созвучное этому существует. Я не могу это все объяснить, потому что нахожусь в системе координат православия и ее придерживаюсь. Но ты не можешь не думать и поэтому приходишь к разным выводам… Тем более, когда твой ребенок начинает говорить на неизвестном языке во сне и начинает рассказывать, что такое Бог… Невольно ты начинаешь думать, откуда кто пришел и с каким багажом.
Чаще всего мы задаемся вопросом, что будет после жизни, что будет с душой после смерти, но редко задаемся вопросом, а откуда душа пришла сюда? Что было с ней до рождения? Она же не из яйцеклетки вылупилась. Душа была вложена в человека. И все души разные…
Занятие скульптурой — это, в определенном смысле, одухотворение материи
Для меня занятие скульптурой — это, в определенном смысле, одухотворение материи. Тот же строитель храма берет за основу простую материю, и она, в силу влияния натуры мастера на этот материал, одухотворяется — то есть в холодный камень (возвращаясь к тому, насколько скульптор близок к Творцу) ты внедряешь душу. И если Господь при сотворении дал человеку душу, то в творчество ты вкладываешь именно свою душу, а душа у тебя конкретная, и в своем творчестве ты идешь к тому, чтобы реализовать ее вот в этой материи — будь то металл, камень или дерево. Ты воплощаешь свою суть в этом — именно так и никак иначе, а суть у тебя одна, и рано или поздно ты ее реализовываешь вот в такой конкретной форме.
Так выкристаллизовывается и рождается стиль. Например, Рембрандта мы узнаем и отличим от любого другого художника. Чем ценен зрелый художник: вот есть ранний Рембрандт, ищущий, и есть зрелый. И когда Рембрандт выразил себя и уже другим быть не может, то именно этим он отличается от других художников, именно потому, что он выразил свою суть, и она вот такая, не похожая ни на кого другого. И тут возникает проблема. Говорят, например, поэт исписался. И начинается либо повтор, что для художника скучно и неинтересно, либо высасывание из пальца чего-то другого. Но художник уже не может ничего другого, потому что это будет ложь, потому что то, какой ты есть, видно в твоем творчестве.
При всей своей открытости и непосредственности, я все равно интроверт
Мне кажется, что моя скульптура — асоциальна и не имеет ничего общего с эпохой. С натяжкой меня можно причислить к кубистам, если брать в качестве критерия геометричность моих работ. С социальными потрясениями мои работы никак не связаны, может быть, потому, что я не работаю на заказ.
При всей своей открытости и непосредственности, я все равно интроверт, поэтому моя скульптура очень индивидуальна, очень личностна. Самое главное для меня — не текст и не сюжет… И по большому счету, все натяжки про эпоху — это все-таки умозаключения искусствоведов, которые анализируют творчество художника и связывают его со временем и правителями.
Тот же Лоренцо Великолепный: может быть, есть в нем что-то свое, но по сути это чистый заказ, социально-церковный заказ, а заказ все равно диктует художнику, что делать. На самом деле у настоящего художника все глубоко индивидуально: например, Пикассо берет тему войны и пишет «Гернику». Кто скажет, что в этой работе нет личности самого Пикассо и одновременно нет связи со своей эпохой? И сравните эту работу со скульптурой Евгения Вучетича «Перекуем мечи на орала» — тоже тема войны.
Но я делаю исключительно внутренние вещи, не связанные с внешними событиями, и поэтому меня сложно взять и поставить в определенное течение или направление. То, что я делаю, характерно для любой эпохи — если брать за основу содержание, психологию. Мои скульптуры «Грусть», «Боль», «Грезы», «Интроверты» бесконечные мои – не связаны ни с какой эпохой, но характерны для любого времени. Тематика и направление моих работ — это нечто внутреннее, человеческое, связанное с душой, с переживаниями и страданиями, но и это все тоже вторично, потому что изначально мне интересна форма, а содержание приходит потом само.
Я не терплю насилие, а работа на заказ для меня и есть насилие
Лазарь Гадаев и Владимир Соскиев — выходцы из Сурх-Дигоры, из одного села. Они воспитаны на Сосланбеке Едзиеве, и эта линия осетинской скульптуры протянулась через них, а остальные поколения уже пошли от них, и каждый, конечно, вносит свое. И есть вот эта преемственность, которую можно назвать осетинской скульптурой.
Что касается меня, то я родилась здесь, но потом родителей направили работать в Таджикистан, и я выросла там, окончила там художественное училище, потом училась в Москве, и в Осетии практически не жила. Но я тоже росла на Едзиевских цыртах, так как дом бабушки находился рядом с кладбищем в селении Карман-Синдзикау. Едзиев повлиял больше на внутреннее содержание моих скульптур, нежели на пластику. В моем творчестве много чего намешано, но прежде всего я всегда ищу форму. Мне важна геометрия, форма, психология.
Я никогда не работала на заказ, за исключением периода работы в комбинате, когда мне пришлось лепить памятник Ленину, и это стало для меня страшным наказанием. Я не терплю насилие, а работа на заказ для меня и есть насилие. Я человек ответственный, но при этом чувство долга для меня — это страдание. Если я должна, то я не хочу и не могу. Я всегда за то, чтобы
человек делал то, что хочет, и то, что любит, и всегда ориентировался на свой импульс, порыв, желание и любовь. И поэтому, к примеру, если я работаю одновременно над двумя скульптурами, и одну из них мне надо закончить послезавтра, то я буду делать все, что угодно, только не ее. Но, в итоге, заставлю себя конечно, если очень надо. Это стихия.
Скульптура не от мозгов идет, а от ощущения. Сам материал не предполагает и не допускает экспрессионизма или сиюминутности. Для меня камень как материал — прекрасен сам по себе, какой есть, а из него очень осторожно можно сделать что-то такое, что будет относительно самого материала как-то гармонично выглядеть.
Камень не предполагает эмоций, а вот дерево немножко другое, оно пластичное и демократичное. Бронза позволяет почти все, но бронза — материал вечный, а как можно делать актуальные вещи в бронзе, ведь бронза остается на тысячелетия, а то что было актуально когда-то… Я к этому пониманию материала потом пришла мозгами, а изначально просто чувствовала.
Осетины очень талантливые и очень ленивые
После того, как я окончила художественное училище в Таджикистане, я поступила в Суриковский институт. Туда поступали из всех союзных республик. Всего было 10-11 мест, которые делились так: три иностранца, четыре-пять внеконкурсников из республик и четыре места в конкурсе на весь Советский Союз.
Вы представляете, что это такое? Как трудно было туда поступить? Но на каждом курсе скульптуры всегда было по одному осетину. Осетины очень выделялись, нашему народу присуще чувство формы. Осетины очень талантливые и очень ленивые (смеется). Я считаю, что не ленивый осетин — он обязательно гений. Осетина губит лень, это я по себе знаю.
И когда приходил очередной том Достоевского, то все — на работу я не ходила
С книгами поначалу у меня было довольно сложно: я долго вообще не любила читать, потому что в школе учителя по русскому языку и литературе были не те, а по математике учитель был очень хороший. И я очень не любила все, что было в литературной программе еще и потому, что раз ты должен и обязан, значит, возникает протест — во всяком случае у меня.
Поэтому читать я начала уже в зрелом возрасте и читала запоем. А когда мне говорят, что «моему Феденьке всего пять лет, а он всего Достоевского прочитал»… Я не знаю, может он такой гениальный, что может в восемь лет прочитать «Братьев Карамазовых» и сказать: «ну, надо же». В детстве я тоже читала, но тоже из чувства протеста, потому что мы с подругой читали то, что нам не разрешали.
Мое детство прошло в Таджикистане, а моя школьная подруга Зебо была племянницей первого секретаря компартии и вот в период нашего подросткового созревания она втихую воровала из книжного шкафа родителей Мопассана, читать которого нам было категорически запрещено.
А потом, уже в юности, когда я окончила художественное училище и два года прожила в Осетии, то начала читать запоем. В это время у нас начали выходить один за другим тома Достоевского, на которые мама подписалась, ведь тогда их было невозможно купить. И когда приходил очередной том, то все — я на работу не ходила. Я даже не вставала — открывала книжку, шла поесть, потом опять в кровать и читала запоем Достоевского… И многих других классиков. Конечно, Достоевского я уважаю, но не считаю, что он художник. Для меня настоящий художник — это Чехов.
Конечно, когда ты открываешь для себя Достоевского в юности, то это что-то новое, много психологии, которая, как и любому чувствующему человеку, мне интересна. С Достоевским мне повезло и не повезло, потому что первым романом, который я прочла, был «Идиот». Это очень сильное произведение, которое затягивает и потрясает, но по-настоящему мне нравится Чехов. Люди делятся на тех, кто любит Достоевского и Чехова. Я люблю Чехова, потому что когда его читаешь, то понимаешь, что он может сказать одной фразой то, на что у Достоевского уходит параграф за параграфом.
Потом Достоевский меня и вовсе начал раздражать — он начинает, и я уже знаю, что он хочет сказать, а он все пишет и пишет, и тебя уже это злит, ведь и так все понятно. А читая Чехова, ты чувствуешь себя таким умным, потому что ты прочитал одну фразу и понимаешь, сколько в ней глубины, сколько всего в нее вложено — вот это и есть для меня произведение искусства.
Когда я читала Гессе, то у меня останавливалось сердце
У меня бывали такие моменты, когда я ощущала, что вот я читаю автора, которого уже давно нет, но ты чувствуешь его живым и понимаешь, что это какая-то субстанция вне жизни — сама жизнь. Это трудно объяснить. Человек давно ушел из жизни, но он оставил тексты, мысли, смысловые коды, которые тебе понятны, и создается интеллектуально-духовное пространство, где автор и ты едины, это та же самая субстанция, в которой живешь ты.
Я помню, что когда читала Гессе, то у меня останавливалось сердце. Автор — немолодой мужчина, его уже нет в живых, а я еще молодая — и вот я открываю для себя какие-то вещи, я понимаю, что они мои, это есть во мне. И от этого открытия дух захватывает — от тех истин, которые ты еще не сформулировал для себя, но ты с ними живешь, но они сформулированы каким-то немцем, который Бог знает когда жил и с тобой совершенно ничего общего не имеет.
А понятие истины… Я думаю, что это тот самый интеллектуально-духовный слой, который для кого-то существует и доступен ему, а кому-то — нет. И в искусстве, вообще в любом творчестве, то же самое.
Меня поразило то, как написан висок в портрете Модильяни
Свой первый эстетический катарсис я испытала в 1975 году, когда только поступила в Суриковский, и в Москву из Нью-Йорка привезли большую выставку музея «Метрополитен». И вот ты по ней ходишь, сам еще не сформировался как художник и мало еще чего знаешь… И вдруг я увидела портрет Модильяни — висок, я смотрю, как написан висок — и просто оцепенела, боюсь шевельнуться. Я перестала дышать, перестала вообще что-либо ощущать, замерла и меня повело-понесло… Меня поразило, как написан висок! Сейчас, наверно, эта картина, как и романы Гессе, перестали меня волновать — ты смотришь на картину, читаешь вновь книгу и думаешь: а что меня так перехватывало?
Просто всему свое время — ты открываешь для себя такие вот захватывающие вещи, и они говорят тебе как раз о том, что мир очень богатый и ты в нем не одинок. Через такое проходят многие и в разных направлениях.
Были такие моменты — ты лепишь этюд в составе других студентов, стоит натурщица и вдруг раз — и тебя перемыкает, и ты видишь, что у тебя получилось… Так бывает, но очень редко и, как правило, в процессе создания, пока ты набираешь форму и создаешь, то потом уже оттачиваешь и начинаешь заниматься не созданием формальной идеи, а доведением идеи до «звона», когда она тебя начинает удовлетворять, но не удовлетворяет (смеется).
Мне всегда казалось, что гений — это тот, кто легко может сделать шедевр. Я могу десять лет делать одну работу, и я понимаю, что так нельзя, потому что ты либо развиваешься, либо деградируешь, но каждый раз на один и тот же объект ты смотришь по-разному, поэтому если сделал работу, то надо уже оставить.
Когда работаешь с ангелами, то они тоже начинают с тобой работать
К работе с бумагой я пришла очень примитивно — жизнь заставила. Я серьезно заболела и не могла работать с гипсом, металлом и камнем. И вот однажды мне позвонила подруга — Шазина Агрба — владелица одноименной галереи в Москве, и попросила сделать открытку. Я лежала в больнице в отдельной палате — делать нечего. У меня была бумага, я начала рисовать, и потом ко мне пришла идея… С темой ангелов я работаю уже давно — первые ангелы у меня были из дерева и бронзы, а тут я подумала, что хочу сделать бумажного ангела, а так как я не могу мыслить плоско и мне обязательно надо, чтобы был объем, то и ангела я сделала такого: одна плоскость цепляется за другую, и легким движением обеих рук открытка превращается в объект — в ангела. Интересно, что в новом для меня материале я все равно остаюсь собой, — мой племянник сказал: «сразу видно, что это ты делала», — ведь чувство и отношение к форме все равно проявляются.
Потом меня все это затянуло и захватило. Нужно сказать, что тема влияет на художника очень сильно и этот момент нельзя недооценивать. Современное искусство, да и не только современное, любит заигрывать с темными силами, потому что хочется сделать необычно, а сделать необычно и красиво, как правило, сложно, и проще сделать эффектный ужастик.
Поэтому очень многие люди начинают делать чертовщину, и это затягивает… Так же происходит, когда работаешь с ангелами: они тоже начинают с тобой работать. В общем, у меня пошло — сначала ангелы, потом архангелы, потом я начала думать о серафимах. У меня оставалось много обрезков бумаги, и мне стало интересно из этих кусков цветной бумаги делать коллажи.
Я очень люблю живопись, и многие мои друзья говорят: «ты так разбираешься в живописи, может тебе самой начать рисовать?» Но одно дело понимать, другое — создавать. А тут компромисс: например, я люблю сочетания серого и оранжевого цвета, зеленого и синего, и вообще люблю сочетания полярных цветов, но одинакового тона — при соприкосновении они светятся. И вот этот эффект свечения противоположных цветов в одном тоне теоретически я давно чувствую, но никогда не смогу нарисовать. А тут берешь кусочек серого и кусочек красного картона — и вместе они начинают светиться. Когда я работаю с бумагой, то это похоже на настоящий дурдом: мастерская усыпана кусками разной бумаги, а я сижу и бесконечно их друг с другом состыковываю.
Очень важно, чему ты посвящаешь свое творчество и, стало быть, свою жизнь
Это время было очень интересным, новым этапом в жизни — постижением духовных сущностей. Ты начинаешь этим интересоваться и оказывается, что так много новых вещей и символов, которые пришли к тебе совершенно неосознанно… Например, у меня есть бумажные скульптуры трех архангелов: Михаила, Гавриила и Рафаила. У Михаила крылья образуют круг — такой авангард начала 20 века: чистый красный цвет, геометрия. А Гавриила я сделала белым с крыльями в форме ромба. Уже потом, когда я их сделала, то начала изучать символику цвета и формы и поняла, что символы работают независимо от того, знаем ли мы их смысл, и того, как мы к ним относимся.
И когда ты сталкиваешься с такими вещами, то чувствуешь одновременно и причастность, и эйфорию, и растерянность… Поэтому очень важно, на кого ты работаешь, ради чего ты работаешь, кому и чему ты посвящаешь свое творчество и, стало быть, свою жизнь. Потому что все должно быть ради чего-то, просто так человек не рождается… Ничего просто так не бывает, во всем есть смысл и назначение.
Если в тебе есть призвание, то ты им не пожертвуешь, просто не сможешь, потому что это сильнее тебя
Я живу так, как чувствую, и у меня не было заранее подготовленной программы воспитания. Мой сын был очень тяжелым ребенком, он всегда просыпался со слезами, и ему надо было минимум пять минут, чтобы обнять меня и успокоиться. У меня было ощущение, что он не мог примириться с тем, что воплотился на этой планете. Филиппу всегда нужна была я, чтобы смириться со своим существованием, и поэтому вначале мне было довольно трудно, потому что он почти всегда был у меня на руках. Как говорит мой брат: «Ты как Шива, у которого шесть рук». Одной рукой грядки пропалываешь, на второй — ребенок всегда висит, третьей скульптуру делаешь, четвертой борщ варишь и так далее (смеется).
Если ты не долюбишь свое дитя, то потом будут серьезные проблемы. Помню, как ко мне приехала двоюродная сестра, а мне надо было побелить на кухне потолок, и вот я залезла на стол — в одной руке Филипп как всегда, а другой рукой я белю потолок. Сестра мне говорит: «ты сумасшедшая, оставь его», а я в ответ: «ты что, он будет плакать»; сестра: «ну и пусть плачет, ты его вообще разбаловала». А я не могу, когда ребенок плачет, а мне всего-то надо взять его на руки, и он успокоится. Почему он должен страдать? Пусть мне будет тяжело, но ребенок не должен страдать. А когда еще детей баловать?
Но я не выносила и не выношу малейшей фальши, лжи и подлости — этого не должно быть в отношениях родителей и детей, а что касается простой бытовухи, то почему бы не сделать ребенку приятно? Почему его не обнять и не взять на руки, ведь это такой небольшой период в жизни.
А еще это все про свободу: когда ты занят и тут, и там, то в тебе эта творческая энергия накапливается (конечно, если она в тебе есть). Многие любят говорить: «ах, я ради ребенка пожертвовала своим призванием…» Это все — чушь. Если в тебе есть призвание, то ты им не пожертвуешь, просто не сможешь, потому что это сильнее тебя. Настоящее призвание сильнее тебя и твоих обстоятельств. Внутренний генератор накапливает в тебе определенную энергию, и в какой-то момент за три часа ты можешь сделать то, что в другой ситуации делал бы месяцами. Это какая-то не физическая физика, которая работает по своим законам.
Но ни в коем случае нельзя обделять дитя любовью и вниманием — это самое главное, что ему нужно, и единственное, ради чего вообще все существует. На самом деле дети очень многое дают — с ними нужно много разговаривать, дети по-другому видят — правильнее и чище.
Понятие творчества слишком эстетизировали
Я не могу без творчества. Это как генератор, который есть у каждого свой, но разной мощности. Мне кажется все-таки, что творчество — вещь несознательная, потому что это то, что в тебе заложено природой, Богом, и даром творчества наделены все, но в разной степени. Понятие творчества слишком эстетизировали, сделали нечто такое: «ах, творец». Да ничего особенного, для меня это такой же физиологический процесс, как сон и еда.
Вообще, вся жизнь — мучение, а люди почему-то думают, что они должны быть обязательно счастливыми. Жизнь на земле не предполагает счастье. Я рассуждаю как верующий человек. Если мы не будем забывать о том, что такое земля и для чего мы здесь, то жить станет легче. Ты начинаешь понимать, что не надо стремиться к счастью, надо просто выполнять какую-то свою программу и стараться делать ее добросовестно.
Счастье есть, конечно, но не в том смысле, что ты должен быть бесконечно успешным: никого не спасли деньги и карьера. Ни одну душу не спасут блага земные. А счастье в разные моменты жизни разное: сегодня ты счастлив оттого, что черешню поел, завтра, что замуж вышла, потом дитя родилось, а потом счастлив оттого, что развелись (смеется).
«Что мне твои Париж и Амстердам, сделай выставку в Осетии, чтобы пришли все наши близкие и родные»
Выставку во Владикавказе (выставка «Реабилитация красоты» в Художественном музее имени Махарбека Туганова открылась осенью 2014 года — ред.) я сделала в память о моей матери, потому что она говорила: «Что мне твои Париж и Амстердам, сделай выставку в Осетии, чтобы пришли все наши близкие и родные». Мама очень в меня верила.
У меня скульптура, которую не все могут воспринять и сказать: «ой, как похоже, как настоящий, как живой», поэтому я не рассчитывала ни на что, — и вдруг такие отзывы, такие сумасшедшие восторги… Как-то я прихожу, а выставка уже идет, и мне говорят, что меня ждет женщина. Я подхожу, стоит женщина лет семидесяти с внучкой. И она говорит: «я ездила по всей Европе, где только не была, я жила в Италии, и я очень хорошо помню, как слезы накатывали от восторга, когда я видела шедевры, и это было так давно… И вот я иду по проспекту, захожу на вашу выставку и вдруг я ощущаю вот этот катарсис, который я испытывала только в Италии…»
Я смотрю, у нее текут слезы, и она говорит: «Я вам так благодарна, я никогда не думала, что смогу еще раз это чувство пережить, а тут у себя, в родном Владикавказе…»
Эти вещи дорогого стоят, значит, я не зря жизнь прожила…
Потом еще одна молодая женщина ко мне подошла и рассказывает: «Я просто шла по проспекту в ужасном состоянии: любимый бросил, с работы уволили, перспектив никаких, настроение — вплоть до того, что руки на себя впору наложить: безысходность полная. И вот я случайно посмотрела на этот музей и увидела в открытые окна скульптуры. Меня они зацепили, я захожу и вдруг понимаю, что все женщины проходят через боль и страдание. А потом я увидела скульптуры “Движение вверх” и “Вперед” и вышла такая окрыленная…».
Это очень трогательно и приятно, и даже когда люди часто говорят: “я ничего не понимаю, но мне так нравится”, то мне и это приятно, потому что доказывает, что искусство входит в человека не через мозги, а через душу.
Где бы ты ни был, свобода внутри тебя
Человек, который творит и который продает, — это два типа личности, потому что ты либо можешь творить, либо — продавать. Наверно, есть гении, которые это в себе совмещают, но я таких не знаю. Творец, само творчество — интровертно, это образ жизни и образ души, и поэтому он не может по-другому.
У меня хороший опыт творческой галерейной деятельности в Амстердаме, там я работала с одной из лучших галерей. В Европе эта система веками нарабатывалась, а наша постсоветская система общества не имеет структуры, которая бы работала с художниками, у нас нет ни корней, ни традиций. Дилеры и галеристы стали образовываться после распада Союза: появился арт-бизнес, но абсолютно дикий, и его развитию все время мешают экономические кризисы.
Свобода и искренность — это единственное, что дает человеку возможность реализоваться. И не просто реализоваться, а прожить эту жизнь со смыслом. Жизнь дана не просто так, ты должен ее пройти и в конце своей жизни реализовать заложенные в тебе программы, выполнить их. Но ты не можешь их выполнить, если живешь в каких-то узких рамках, если нет широты и свободы. А свобода заключается не в том, что пришли капиталисты, или наоборот; свобода — это вещь, которая абсолютно необходима для реализации личностной жизни. Где бы ты ни был, свобода внутри тебя, она либо есть, либо ее нет.
