РАССКАЗЫ
КОЛЛЕКЦИОНЕР ПРИВИДЕНИЙ
Был серый дождливый день конца сентября. Отель в центре города поскрипыванием натертого до блеска паркета и шелестом плотных темно-зеленых портьер жаловался соседям-небоскребам на осеннюю сырость. Задумчиво поглядывали выстроившиеся вдоль фасада эркеры на расположенный напротив сквер, в котором ветер обрывал с деревьев листву и кружил ее по дорожкам в каплях дождя. Из-под корней старого развесистого дуба, из своей норы, наблюдала за беготней оранжевых и красных зайцев бродячая собака.
В нише окна первого этажа отеля читал газету молодой человек. На столике перед ним сменилась уже третья чашка кофе – «с молоком, два кусочка сахара, не слишком крепкий» – и по нетерпеливым взглядам, которые он бросал на улицу, было понятно, что ожидание кого-то важного слишком затянулось. Часы над стойкой бара мягким переливом отбили четверть шестого, когда, наконец, вместе с порывом дождливого ветра с улицы в отель вошел седовласый мужчина.
Посетитель стряхнул капли воды с элегантного зонта-трости и, передав его вместе с пальто, шерстяной клетчатой кепкой и перчатками услужливому бою, направился прямо к парню с газетой.
– Мои глубочайшие извинения, что заставил ждать.
– Не страшно. Видимо, были причины.
– Да. Попался любопытный экземпляр призрака, в старом доходном доме на третьей улице.
Молодой человек оценивающе окинул взглядом собеседника, словно пытаясь понять, шутит ли тот, или говорит серьезно.
– На третьей?
– Да. Тот, что через месяц собираются сносить.
– И… где же вы нашли там призрака?
– Не поверите, – мужчина пригладил густую серебристую шевелюру и поднял руку, подзывая официанта. – Бедняга прятался за старыми книжными полками. Прямо между собранием сочинений Фолкнера и томиком Ирвинга. Будьте любезны, мятный чай.
– Будет что показать на следующем собрании вашего общества, – последние слова, как ни старался, парень произнес с легкой иронией. Однако, к его удивлению, собеседник кивнул с самым серьезным выражением лица.
– Да, хотя и не бог весть какая редкость, но книжные призраки, понимаете ли… – он пошевелил пальцами в воздухе, словно пытаясь ухватить что-то. – Помнится, как-то Х. притащил добытого в России, в Петербурге. Вы не представляете, что это был за образчик! Он за полчаса сумел довести до глубочайшего уныния присутствовавших, в лицах представляя сцены из Достоевского.
– Простите, – молодой человек разгладил лежащую перед ним газету. – Простите, но я не верю во все это.
– Во что?
– В призраков. Привидений, духов, фантомов. В обитателей jk`dahy, старинных усадеб и заброшенных домов. В неприкаянные, покинутые души и скитальцев между этим и потусторонним мирами.
– С душами вы погорячились, – усмехнулся седовласый. – Хотя, конечно, обычное заблуждение, что уж там… Позвольте заметить, что вы не совсем верно представляете себе суть этого явления.
– Я, признаться, вообще не представляю вас, скачущим с сачком по антресолям дома, который вот-вот пойдет под снос.
– Понимаю. Ирония не слишком уместна, но извинительна. Нет никакой необходимости скакать с сачком, пришпиливать на булавку и прятать в баночку. Призрак – не бабочка. Есть лишь один способ заполучить его в свою коллекцию, и то, позвольте заметить, сугубо с добровольного согласия объекта. Пожалуйста.
Мужчина вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшую коробочку, обтянутую бархатом, и открыл крышку. Внутри, в причудливой витой оправе, лежал темный камушек не больше дюйма в поперечнике.
– Что это?
– Черный янтарь и серебро. О, не обращайте внимания – коробочка и оправа – это чистейшая декорация, каждый старается в этом плане кто во что гораздо. Единственные условия – это серебро и черный янтарь.
– И что с этим делают?
– Поднесите к глазу и загляните внутрь.
Молодой человек недоверчиво взял вещицу из коробки. На ощупь оправа была чуть теплой, в янтаре отражались огни подвешенной к потолку ресторана хрустальной люстры. Все еще ожидая подвоха, парень поднес камень к глазам, как если бы пытался заглянуть в подзорную трубу.
Перед внутренним взором понеслись образы: улицы города, небоскребы, конки, сквер в разное время года, виляющая хвостом рыжая такса, клетчатый плед, горы, морское побережье, парус вдали, туман над полями, грохот сражения, убитый в воронке от снаряда… Потом мелькание образов замедлилось, смутно вырисовался зал суда, и чей-то приятный ясный голос – судя по тембру, мужской – начал читать: «Итак, присяжные сказали: «Виновен», – и судья сказал: «Пожизненно», – но он их не слышал. Он и не слушал. В сущности, он и не мог ничего слушать с самого первого дня…».
– Фолкнер его слабость, – голос чтеца стал тише, тише, потом вовсе пропал, а поверх смутного зала суда вдруг четко проступило лицо седовласого мужчины, смотрящего на собеседника с легкой улыбкой.
– Вы его слышали?!
– Конечно. Правда, держу пари, намного слабее вас – так, тихий шепот. Просто я чуть раньше уже успел познакомиться с этим призраком поближе.
– Но если это не душа, то что?
– Вам непременно требуется научное объяснение? В таком случае я все равно не смогу вас просветить, как и почему членам Общества удается помещать призраков в такие вот камушки, и как вообще мы отыскиваем их. Это не каждому дано, хотя слушать призрака, оставшегося в янтаре, можете и вы. Понимаете, сам я не ищу научного обоснования данному явлению. Хотите, назовите это остаточными образами, фотоснимком памяти – все равно точного определения не существует.
Молодой человек разочарованно откинулся на спинку стула. Затем задумчиво поглядел на мужчину.
– Подождите… Вы сказали «книжный» – значит, есть и другие?
– Конечно. Есть призраки кухни и камина, детских игрушек и автомобилей, старых кресел и настольных ламп. Чего угодно. Это своего рода сгусток энергии, воспоминание, сильная эмоция, пережитая каким-то человеком – сейчас или века тому назад. Правда, с сожалением должен уточнить, что призраки не живут больше пяти-шести столетий. Во всяком случае, я не видел ни одного старше этого возраста, ни у себя в коллекции, ни у кого-то из Общества. Даже янтарь не может продлить их срок.
– Эмоции могут быть положительными, или…
– Или, – лицо мужчины погрустнело. – Бывают призраки трагедий. Страх, тоска, печаль – это тоже эмоции. Как и любовь, – последнее слово он произнес очень тихо, чуть ли не шепотом.
– Они остаются только после того, как человек умрет?
– Вовсе нет. По наблюдениям Общества, призраки появляются примерно в течение тридцати-пятидесяти лет после того, как была пережита какая-то эмоция, чем сильнее чувства, тем раньше возникает призрак – так что человек вполне может быть жив. Некоторые из членов Общества даже возвращаются на прежние, памятные им места, чтобы поискать собственных призраков. Но таких очень мало. Это чудаки из чудаков, возможно даже, немного сумасшедшие.
– Почему?
– А можно ли остаться полностью вменяемым, пережив разговор с самим собой и уговаривая себя забраться в камушек? Или увидев мир своими глазами, но тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад? Я бы не стал с уверенностью утверждать, что после такого разум пребывает в полном порядке, и уж тем более, покое.
Парень смущенно отвел взгляд.
– Ну, если эмоции приятные…
– Поверьте, – глаза его собеседника словно затеплились каким-то внутренним загадочным светом, отражая огни люстры, – даже самые лучшие дни нашей жизни порой лучше оставить только воспоминаниями в сердце, но не в камне. А то и не вспоминать вовсе.
Улицу уже накрыл сырой осенний вечер, и листья на дорожках сквера печально замерли, оставленные улетевшим ветром. Бродячая собака отправилась куда-то на поиски ужина – вполне возможно, что повар отеля тихонько скармливал ей сейчас бульонную косточку у дверей кухни – а молодой человек все еще сидел за столиком ресторана, задумчиво внося какие-то правки в текст записанного интервью. Наконец он, вздохнув, захлопнул потрепанный блокнот и сделал глоток кофе из остывшей чашки.
– Мне в жизни никто не поверит, – пробормотал он себе под нос. – Даже для такого издания, как наше, это несусветная выдумка.
Взгляд его привлекла скомканная салфетка рядом с пустой чашкой от мятного чая, оставленной собеседником. Под салфеткой, наполовину скрытая ею, лежала коробочка в фиолетовом бархате – видимо, одна из тех, что коллекционер привидений демонстрировал во время их разговора и категорически отказался показать даже перед редакционным фотографом (впрочем, сниматься лично он тоже отказался). Нетерпеливо протянув руку, молодой человек открыл ее и вытряхнул на ладонь черный янтарь в серебряной оправе.
– Да быть не может… – задыхаясь от волнения, парень быстро поднес камень к глазам.
Замелькали образы летнего дня, парка, плывущих в знойном мареве улиц, белых дамских зонтиков и светлых широкополых мужских шляп, столиков под отдельными тентами на террасе кафе. Скользнуло куда-то вбок и исчезло плотное веснушчатое лицо юноши, улыбающегося во весь рот, и вдруг, словно в сфокусировавшейся картинке, остановился образ сидящей за столиком девушки: шатенки лет двадцати, со слегка миндалевидным разрезом каре-зеленых глаз, говорящим о малой толике восточной крови. Тонкий нос, мягкая линия губ с ямочками в уголках рта – губы были поджаты, лоб чуть наморщен в задумчивости. Девушка постукивала аккуратно накрашенными ноготками по ножке стеклянного бокала с лимонадом и рассеянно поглядывала по сторонам.
– Давай, чего ты жмешься!
– Отстань.
– Ты не слышал никогда: «лучше сделать и жалеть, чем жалеть о несделанном»?
– Отвали, слушай!
– Да посмотри ж ты! Ну, всего дел – подошел, прекрасная погода, можно присесть, чашечку кофе…
– Она кого-то ждет.
– Никого она не ждет. Давай, я тут посижу, как только сядешь – скроюсь по-тихому.
– Не пойду.
– Не глупи! Такой шанс бывает только раз!
– Не пойду!
– Дурень.
Картинка сменилась: солнечный день потускнел, в воздухе поплыла нега летнего вечера. Девушка встала, взяла с соседнего стула сумочку и направилась к выходу из парка. Одинокая стройная фигурка в легком летнем платье мелькнула под фонарем на углу улицы и пропала из виду.
– С тех пор прошло сорок лет.
Молодой человек вздрогнул и, словно очнувшись ото сна, посмотрел на стоящего перед ним седовласого мужчину. С клетчатой кепки стекали капли дождя, раскрасневшееся лицо говорило о том, что он, должно быть, бежал со всех ног, чтобы не опоздать. Глаза бывшего собеседника печально смотрели на парня.
– Вы все-таки вернулись туда?
– Да.
– А… она?
Мужчина неопределенно передернул плечами.
– Любовь – это одна из самых ярких эмоций. Но это как раз то самое воспоминание, которое порой лучше не оставлять ни в камне, ни в сердце. От него слишком больно.
Тонкая ладонь коллекционера привидений протянулась вперед, молодой человек положил на нее коробочку с камнем. Мужчина, понурив плечи, медленно побрел к выходу – и вдруг, остановившись, резко обернулся к парню:
– Делайте. Делайте, жалейте о сделанном – и снова делайте. Иначе тоска об упущенном никогда не даст вам покоя.
Дверь захлопнулась, отсекая сырой осенний вечер от теплого уюта ресторанного зала. Фигура в клетчатой кепке мелькнула за окном и растворилась в заполнивших город сумерках. Молодой человек несколько минут задумчиво сидел за столиком, потом встал и направился к стойке бара.
– Могу я позвонить от вас?
Диск телефона тихо зажужжал, перебирая накрученные на нем цифры, и в трубке после нескольких потрескиваний и тихих щелчков приятный женский голос произнес:
– Да?
– Мари… Добрый вечер. Это Серж. Простите, я несколько неожиданно… Рад, что застал вас дома. Какие у вас планы на сегодняшний вечер?..
ТЕНИ НА РЕЙДЕ
Адмирал вздохнул и посмотрел в окно. На рейде стояли корабли: торговые гражданские, с забитыми товарами трюмами, суетой докеров и матросов; мощные военные, с закрытыми сейчас пушечными портами, похожими на десятки маленьких ставен, и мерным шагом часовых; рыбацкие лодки со свернутыми латанными парусами и валиками сетей вдоль бортов.
С противоположной стены на адмирала грозно взирал его собственный портрет, написанный в зените славы: прекрасно сидящий мундир, грудь которого покрывали многочисленные ордена и медали, строгая выправка, юношеская осанка – хотя на портрете ему было уже за сорок. И смелый решительный взгляд. Каждую из своих наград он заслужил в боях, заслужил честно, между свистом пуль и ядер, среди брызг соленой воды и такой же соленой крови. Он так же смело, как когда-то на художника, смотрел в свое время на стены вражеских бастионов, неприятельские суда и лезущие через борт абордажные команды.
Теперь эти награды стали лишь тяжелым и, в общем-то, никчемным грузом, клонящим к земле. Бархатные коробочки с орденами покоились в трюмо и редко-редко, в дни самых больших праздников, извлекались, протирались от пыли и вешались на парадный камзол. Адмирал был уже стар, давно не выходил в море. Правительство рассчиталось с ним пенсией, по строго установленным расценкам: «Медаль за…» – столько-то монет, «Орден имени…» – еще столько-то. Прежние друзья либо давно лежали в могилах (те, кто дожил до спокойной смерти в своей постели), либо жили далеко, и видеться с ними случалось редко. Адмирал сделался никому не нужен кроме жены, дочери да старой супружеской пары, которая много лет тому назад, сразу после свадьбы, была принята в их дом на место дворецкого и экономки.
Он вздохнул и прикрыл глаза, словно сдерживая слезы. Так было немного легче: так исчезали и словно переставали существовать корабли на рейде, серые, потемневшие от времени бастионы, причалы, докеры, матросы и кружащиеся в небе чайки. Так чуть меньше болело сердце, оставшееся молодым, и рвавшееся туда – вопреки ощущениям немощного дряхлого тела, которое отказывалось служить на капитанском мостике, как в былые времена.
– Ты не забыл, что сегодня у нас обедает гость?
Жена была намного младше его, и даже в свои годы все еще слыла очаровательной женщиной, сохранившей остатки былой красоты. Она сумела постареть с достоинством, в отличие от многих других дам, по-прежнему использовавших целые пласты румян и туши – с каждым годом все более толстые – чтобы выглядеть если и не молодыми, то хотя бы «почти-почти». Супруга адмирала держалась с природным изяществом, и в облике ее было что-то такое, что говорило об огромной внутренней силе.
Она никогда не жаловалась. Когда приходилось месяцами ждать мужа из походов и когда потом его нужно было выхаживать – измолотого в очередном бою, попавшего под картечь, шальную мушкетную пулю или удар абордажного топора. Или свалившегося после тропической лихорадки, отравленного протухшей, застоявшейся водой из «пресного запаса судна», или той дрянью, которую правительственные поставщики именовали «вяленым мясом» и «соленой рыбой». Она никогда не жаловалась. Любила ли? Да, по-своему любила. Но так же никогда не могла разделить его любовь к морю. Оно всегда оставалось для нее чужим и враждебным.
– Гость? Этот мальчишка? – недовольно буркнул генерал. Он всегда напускал на себя вид ворчуна, хотя, в сущности, хорошо относился к ухажеру дочери – молодому капитану фрегата «Лань».
– Я тебя прошу!
– Выйду во вчерашнем галстуке.
– Я прошу тебя!!!
– Ладно, ладно…
Адмирал принялся повязывать галстук у зеркала, краем глаза следя, как жена, недовольно тряхнув головой, вышла из комнаты.
– Мальчишка, – проворчал он, но все же взял свой «выходной» монокль и тщательно разгладил пышные усы.
За обедом говорили, разумеется, о войне. Война гремела где-то далеко и доносилась до города тревожными, либо восторженными – смотря по положению фронтов – заголовками газет. «Лань» уходила во втором часу ночи с третьей эскадрой Южного флота. Уходила в туманную даль, туда, где тонули корабли, и форты на высоких скалах щетинились дулами пушек в дымной завесе. Десять фрегатов, дюжина малых вспомогательных судов, три тысячи матросов и четыре тысячи солдат десанта, не считая всяческих грузов военного назначения.
Молодой капитан был горд и долго рассказывал дамам, как быстро закончится эта война, когда в военные действия вступят третья Южная, а с ней вторая и четвертая Западные. Цепь каких-то островков, пять разбросанных на них городишек и центральный порт – работы на две недели, не больше. А там триумф, победа, новые звания и награды.
Адмирал слушал молча, потягивая вермут и с прищуром глядя на ухажера дочери. Он, скрепя сердце, благословил их помолвку три месяца тому назад, но теперь что-то не давало ему покоя. То ли самоуверенность капитана, то ли восторженные взгляды жены и дочери. Адмирал вспоминал собственную молодость, но готов был поклясться, что никогда, никогда он не выглядел так глупо, как теперь этот птенец, который едва научился махать крылышками и уже возомнил себя вольной птицей. В старой Академии им вместе с морскими науками вдалбливали уважение. Уважение к морю, уважение к делу, уважение к врагу. Похоже, с тех времен многое поменялось, и врага теперь принято унижать – в газетах, словах и, если повезет, на деле. А потом удивляться, что враг начинает при случае платить тем же.
– А не могут ли они сами прийти сюда? – спрашивала невеста.
– Блокировать порт? О, исключено! Им не прорваться через береговые укрепления, к тому же в гавани всегда множество военных судов – это просто самоубийство! А мы всегда легко разорвем осаду.
И вновь дамы слушали, и вновь адмирал молча пил маленькими глотками вермут и через дым сигары с прищуром рассматривал молодого речистого капитана.
Не помогли ни береговые укрепления, ни суда в гавани. Неприятель ворвался лихо, с ходу отрезав и начисто истребив гарнизон форта на скалистом острове – выдвинутый от города передовой дозор. Пока с маяка погибавшего форта отчаянно сигнализировали порту, вражеские фрегаты были уже у входа в бухту. У причалов и на набережной начался ад.
Ядра рвались повсюду, картечь щедро осыпала суетящихся людей, и на камнях, на беленых стенах портовых зданий, на палубах расцветали мелкие капельки крови. Из третьей эскадры, так и не успевшей покинуть гавань, три фрегата сразу пошли ко дну. Еще два предприняли отчаянную самоубийственную попытку прорваться и погибли на середине бухты.
Но у эскадры действительно был прекрасный командир. Контр-адмиралу было сорок с небольшим, и его виски только-только успели побелеть – а некоторые в его командах не встретили и двадцатой весны. Их набралось около двух сотен, по минимуму на каждый из уцелевших фрегатов. Прикрываясь разбитыми, уже полузатопленными бедолагами на середине фарватера, они сумели, ведя перестрелку с вражескими судами, подойти к самому выходу из бухты. Здесь, в узкой горловине прохода, ширина которого едва позволяла разминуться борт о борт трем крупным кораблям, половина когда-то великолепной третьей эскадры приняла последний бой.
Но не бой был их целью. По приказу контр-адмирала фрегаты были подорваны и один за другим пошли на дно. Они легли на скалы почти под самой поверхностью, из команд после боя и затопления судов лишь около сотни матросов сумели добраться вплавь до берега – но порт был спасен. В запертую горловину бухты доступ крупным вражеским кораблям оказался закрыт, и вместо высадки десанта они вынуждены были начать блокаду порта.
– Самое страшное, что вторая Западная должна прийти буквально на днях! – капитан уже не так самоуверенно ковырял вилкой в остывшем обеде, и дамы по-прежнему слушали его, но теперь с тревогой и смутной неуверенностью, которую сулил завтрашний день.
Вражеская флотилия блокировала порт неделю. Опорной базой для противника стал захваченный форт. Батареи на скалах у входа в бухту превратили в кучу каменных обломков. Попытки выстроить новую батарею потерпели неудачу: строителей смело шквальным огнем, на открытом пространстве негде было укрыться. Правда, те же скалы не могли послужить и для десантной операции: две или три попытки высадки легко пресекли орудия порта, перемолов и людей, и шлюпки, а прибой и камни довершили начатое.
Счастье еще, что противник, видимо, решил не тратить зря боеприпасов и перестал обстреливать набережную после того, как большая часть крупных судов в порту оказалась повреждена или затоплена. Однако люди все равно всякий раз с большой опаской покидали свои дома, а вниз к причалам без особой надобности не спускался ни один гражданский. Даже солдаты, матросы и докеры работали там урывками, стараясь поменьше высовываться из-за наспех сооруженных укрытий.
Капитан еще долго рассказывал о том, чем грозит приход второй Западной, которая непременно, простите за каламбур, угодит в западню. И снова адмирал тянул вермут и курил, но уже не глядя на молодого офицера, а задумчиво рассматривая в окно порт и силуэты скал у выхода из бухты.
Первые несколько часов никто не мог толком объяснить, что же произошло, и как так вышло, что сначала загорелся и взлетел на воздух вражеский флагман, а за ним, один за другим, пошли взрываться остальные суда эскадры.
Потом хватились пропавших рыбацких лодок.
Потом оказалось, что с плотницкого склада вынесены три десятка бочек со смолой.
Потом оказалось, что пятьдесят бочек пороху взято из арсенала. Не досчитались и оружия – сабель, топоров, крючьев, ручных гранат и пистолетов. Набор добротной абордажной команды.
И всюду часовые божились, что им отдал приказ человек в адмиральском мундире, за которым шли молчаливые тени, похожие то ли на матросов, то ли на пиратов, а вернее всего – на привидений.
Наконец, уже на рассвете, обнаружилось, что в Доме инвалидов, где на скромном пенсионе доживали свой век одинокие отставные моряки, не осталось ни одного постояльца. Исчезли все двести сорок восемь человек, включая больных из карантинного крыла.
В другой части города дворецкий около девяти часов вошел в спальню адмирала, чтобы, как всегда, подать ему горячую воду для умывания и бритья, но обнаружил, что постель хозяина даже не тронута. Лишь на комоде громоздилась стопка пустых бархатных коробочек, из которых пропали все награды.
А позже, много позже, когда в город стали приводить небольшие колонны пленных – немногих уцелевших с вражеской эскадры, снятых со скал бухты – и в здании Адмиралтейства была наспех устроена следственная комиссия, и начались допросы…
Один из морских пехотинцев – он как раз в ту ночь был в числе часовых на флагмане – показал, что около полуночи по левому, обращенному к бухте борту, различил плеск весел. На окрик: «Кто плывет?» ответа не последовало, и часовой, согласно инструкции, вскинул мушкет, целясь на плеск, когда в темноте вдруг затеплился фонарь.
Он был близко, очень близко к борту, хотя поначалу казалось, что весла опускаются в воду минимум в сорока-пятидесяти саженях от корабля. На носу то ли шлюпки, то ли ялика стоял седой человек, он-то и держал фонарь в руке. Одет человек был в мундир адмирала, и в свете фонаря искрились и переливались ордена на его груди. А на веслах у него сидели молчаливые фигуры – то ли люди, то ли призраки, и между банками лодки плотно были напиханы мешки и бочки.
Часовой и сам не мог объяснить, почему не выстрелил. Все происходящее казалось каким-то нереальным сном. Человек в адмиральском мундире скомандовал: «Крюки!» – и фигуры метнули на флагман абордажные кошки. После команды: «Огонь!» – на палубу полетели ручные гранаты, обмотанные просмоленными тряпками. Все это заняло не больше секунды, и сразу после того, как прогремел взрыв – выбросив за борт пехотинца и разметав по палубе его товарищей – человек скомандовал: «Вперед!», бросив свой фонарь на бочки в лодке.
Никто, разумеется, не поверил в рассказ пленного. Где это видано, чтобы привидения брали на абордаж суда, да еще поджигали их? Да и откуда взялись эти привидения? Не инвалиды же, в самом деле, соорудили брандеры и на них уничтожили целую эскадру! Но это же бред, бред полнейший! Команда мстителей? Разбитые ревматизмом старики?! Маразматики, калеки, убогие, никому не нужные ветераны флота?! Да полноте, батенька, шутки вам все…
И только в глазах допрашиваемых плескался где-то глубоко на донце страх. И словно виделась в них фигура в адмиральском мундире и суровые, молчаливые тени, взбирающиеся по натянутым тросам кошек на палубы кораблей. Раз за разом отбивающие попытки оттолкнуть пылающие брандеры от борта, подрывающие крюйт-камеры, сгорающие вместе с эскадрой.
Было?
Не было?
Сгорели?
Растаяли с утренним туманом?
Кто их разберет…
А утром следующего дня в порт пришла вторая Западная.
ДОМ С БАШЕНКОЙ
Дом стоял на холме над городом, в том тихом квартале, где за увитыми диким виноградом решетками оград дремали вековые сады и старинные особняки. Время оставило немало следов на некогда богатых ухоженных поместьях: ветра искрошили кирпич мощных стен, солнце иссушило пестрые краски на досках веранд и балконов, от дождей притупились прежде острые пики заборов и выщербились литые чугунные фигуры на воротных столбах. Здешние лужайки давно не видали стрижки, а аккуратные живые изгороди превратились в непролазные заросли; на деревьях по осени можно было увидеть никем не собираемые плоды, и лишь тонкие струйки дыма то над одной, то над другой трубой говорили о том, что в некоторых домах все еще живут люди.
– Вот этот, с башенкой.
Экипаж остановился у изрядно проржавевших ворот, и кучер, похожий на нахохлившегося воробья, в пальто, шарфе и мятом берете, указал на дом пассажиру. Молодой человек лет тридцати с любопытством окинул взглядом замерший в осенней утренней дымке силуэт особняка, расплатился с возницей и, подхватив небольшой, густо усеянный дорожными наклейками саквояж, направился к калитке.
– Обитель мизантропа…
Губы под аккуратно подстриженными, чуть завитыми на кончиках – по последней моде – усами тронула легкая усмешка, которая стала еще шире, едва мужчина увидел дверной «колокольчик»: прибывающих гостей здесь встречала самая настоящая корабельная рында. Высокий, вибрирующий звук поплыл в прохладном воздухе, словно нити паутины над опустевшими полями, с которых уже собрали урожай. Молодой человек подождал несколько минут, затем позвонил снова. Дом, наполовину скрытый деревьями, кустами и туманом, казался необитаемым.
– Да иду я, иду… – послышался ворчливый старческий голос, когда рука пришельца после бесплодного ожидания в третий раз потянулась к веревке колокола. – Черт их тут носит, – словно бы возвращаясь к начатому с самим собою диалогу, продолжал все еще невидимый в зарослях сада обладатель хриплого баса. – К примеру, на кой ляд мне сдались эти их «те-ле-фо-ны». Надо же такое выдумать: одну дудку к уху, другую к морде, вид глупей некуда, да еще поди пойми, что там тебе изнутри трещит какая-то дура. Эй, любезный! – теперь голос явно адресовался молодому человеку у калитки. – Так и знай, если ты с утюгами, универсальными пятновыводителями или волшебными микстурами – в твоих же интересах не ждать! Палку я уже подобрал, увесистую, будь спокоен! К тому же, – вновь обращаясь к самому себе, продолжал бас, – чайник вот-вот закипит, и кому-то не поздоровится, если я останусь без чая и с залитой плитой.
– Так поспешим же, дорогой дядюшка! – жизнерадостно возвестил молодой человек, широко улыбаясь появившемуся у калитки обладателю ворчливого голоса. Невысокий кряжистый старик с белой гривой непослушных всклокоченных волос, таких же бровей и роскошными бакенбардами хмуро, исподлобья воззрился на пришельца.
– Стало быть, Стефан?
– Он самый, дядюшка Альберт. И…
– Не стой как истукан, не хватало еще подхватить из-за тебя радикулит – в такую-то погоду! – бесцеремонно перебил племянника хозяин дома. – Это что, багаж? В твоем возрасте я выходил на большую дорогу с бутербродом в одном кармане и полукроной в другом, не зная, что сулит завтрашний день. Вот пошла мода завивать усы, словно девка косы… – снова забубнил он себе под нос, вразвалочку – что сразу выдавало в нем старого моряка – идя обратно к особняку по растрескавшимся каменным плитам дорожки. Обескураженный гость, заперев брошенную дядюшкой калитку, поспешил следом.
Так в Грэй-Тауэр у отставного капитана Альберта Коу поселился его племянник Стефан.
* * *
– Матушка всегда с восхищением рассказывает о вас.
– Не нужно мне льстить, малыш. Моя сестрица добрейшей души человек, но и глупа, как пробка, – старик сделал большой глоток виски и переставил ноги на каминной решетке. От домашних туфель валил густой пар после прогулки по саду, где уже третий день моросил затяжной осенний дождь. – Впрочем, чего еще ждать от бабы… – буркнул он себе под нос в своей вечной манере разговаривать с самим собой, к которой Стефан уже начал привыкать. – Восемь детишек, муж-увалень с его скобяной лавкой и розы в саду, а по выходным поездки на озеро. Общественный долг выполнен, – криво усмехнулся капитан, вновь делая глоток виски из четвертого за утро стакана и от души затягиваясь трубкой. – Стало быть, помочь старику приехал? Охота была тащиться? – вокруг дядюшкиной головы повисло плотное облако табачного дыма.
– Матушка была обеспокоена вашим письмом, когда…
– Обеспокоена… Навыдумывают себе черт знает что! – дымное облачко стало еще плотнее. – Вот скажи мне, какой от тебя может быть прок? Не похоже, чтобы ты мог сутки шагать без отдыха или ворочать мешки на барже, – Стефан чувствовал, как в полумраке комнаты его внимательно изучают глаза под кустистыми бровями. – Умеешь копать? Камень класть? Крышу латать? Эта посудина ведь не первый десяток в плавании, – широкая, мозолистая ладонь старика сделала неопределенный жест в воздухе, словно пытаясь заключить дом в круг.
Молодой человек, сидящий в кресле напротив, насупился: толика упрямой крови Коу, присутствовавшая в нем, взбунтовалась против резких оценок дяди.
– Сумею. Я быстро учусь.
– Была б нужда ученичество тут разводить, – хмыкнул неугомонный старик, залпом осушая остатки виски из стакана. – Промежду прочим, у меня и с деньгами на материалы негусто. Покупаем самое необходимое, – постучал он по бутылке, – а уж с ремонтом по возможности.
Стефан, успевший нахмуриться и, скрестив на груди руки, уставиться в огонь камина, не заметил, как при последней фразе уголки губ старика чуть тронула хитрая усмешка. Не дождавшись ответа от молодого человека, хозяин дома продолжил:
– Ладно, раз так – может, на что и сгодишься. Посмотрим, сколько форы ты дашь своим кузенам, у тех не очень-то получилось. – Проигнорировав изумленно-вопросительный взгляд молодого человека, дядюшка подхватил бутылку и направился прочь из гостиной, бросив напоследок: – Начнем завтра. И смотри, чтоб духу твоего не было в башенке. Терпеть не могу, когда шляются под дверью моей каюты.
* * *
Одетый в затасканную матросскую робу, Стефан отложил в сторону молоток и с тоской посмотрел на исцарапанные, грязные руки. Всю минувшую неделю он наводил порядок в саду, ремонтировал оконные рамы, пару раз едва не сверзился с крыши, пристраивая на место вырванную ветрами черепицу, успел познакомиться почти с каждой дверью в доме, пока оббегал их с масленкой, а теперь – очередная блажь старика – сколачивал на кухню новый стол для готовки. Завсегдатай салонов, всегда следящий за своим внешним видом, сейчас молодой человек походил на какого-нибудь бродягу из доков. Он забыл, когда в последний раз брился и завивал усы, забыл запах одеколона, да что там – его расческа, тюбик с бриллиантином, одежная щетка и прочие необходимые джентльмену мелочи так и остались лежать в саквояже! Сил после всех заданий дяди хватало только на то, чтобы добраться до кровати и провалиться в сон. Стефан неоднократно пожалел о мнительности матери и решении приехать к дядюшке Альберту, и все же…
С каждым днем этот ворчливый отставной капитан с его неизменной бутылкой виски, почерневшей от времени и табака трубкой, походкой вразвалочку и ворчанием себе под нос, словно собеседника вовсе не было рядом – с каждым днем старик все больше нравился племяннику. У хозяина Грэй-Тауэр было какое-то особое обаяние, и чем дольше молодой человек оставался у него в гостях, тем меньше ему хотелось уехать. Прежняя жизнь, наполненная суетой и блеском, вдруг показалась пустой, словно зал после бала, все еще залитый сиянием разноцветных огней, но уже сиротливый, покинутый публикой.
Стефан машинально посмотрел наверх, на окна башни, где располагалась «запретная территория». В их семье ходили легенды о капитане Коу, в том числе о сокровищах, привезенных им из странствий по всему свету. Мысль о деньгах не оставляла и Стефана всю дорогу до дома дядюшки, который, как знал каждый из его племянников и племянниц, твердо вознамерился остаться до конца жизни холостяком – а потому многочисленная родня не без оснований жаждала однажды заполучить накопленное добро. Молодой человек невесело усмехнулся и обвел взглядом слегка посвежевший, но все еще изрядно запущенный сад, свой костюм, дом с затянутыми диким виноградом стенами, заржавленные ворота и калитку. Какие там богатства, откуда! В окне спальни мелькнул кряжистый силуэт с трубкой в зубах, помаячил несколько секунд за грязным стеклом и исчез.
* * *
– Скажи-ка, парень, что самое красивое в женщине?
Стефан изумленно воззрился на старика. Дядюшка Альберт невидящими глазами смотрел прямо перед собой на пляшущие в камине языки пламени и задумчиво вертел в руках недопитый стакан с виски.
– Вы серьезно?
– Фигура? – словно не слыша собеседника, продолжал хозяин дома. – Ясное дело, куда без приятных кранцев, которые можно пощупать. Может, походка? Помнится, на одном островке на экваторе, где мы ap`kh пресную воду, девушки ходили так, словно всегда танцевали – плавно, как лебедь скользит по пруду.
– Дядюшка Альберт… – неуверенно начал Стефан.
– Волосы? Волосы одной девчонки в борделе были цветом похожи на мед, а пахли цветами, теплым хлебом и свежестью утра. Я до сих пор помню этот запах. Она была, кажется, из маленькой деревеньки неподалеку от порта, и это была ее первая ночь в…
– Дядюшка Альберт?
Старик перевел на племянника рассеянный взгляд, словно пытаясь сообразить, кто перед ним. Затем задумчивость улетучилась, из-под яростно всклокоченных бровей блеснул привычный цепкий взгляд, не упускающий ни одной мелочи, даже за седьмым десятком не потерявший былой зоркости.
– Так что же самое красивое в женщине? Или, может, ты баб никогда не видел? – он выгнул бровь, что, как Стефан знал по опыту минувших двух недель, говорило о крайней степени насмешки. – Только не говори, что один из Коу не сумел протоптать тропку в чей-то заповедник. Ну?
Молодой человек пожал плечами.
– Наверное, все, что вы перечислили – фигура, походка, волосы… Манеры…
– Так-таки и все? Дурень. – Старик выдернул пробку из бутылки и в такт потрескиванию поленьев в камине тихо забулькало наливаемое в стакан виски. – Скажи-ка, парень, ты всю жизнь собираешься повторять за другими и заглядывать в рот, надеясь на поощрение? Как насчет своего мнения? – ворчливый бас загудел по гостиной, отдаваясь в потемневших от времени потолочных балках. – Нечего заниматься пересказом, я задал вопрос. Ну!
– Глаза! – не задумываясь, выпалил Стефан, лихорадочно пытаясь сообразить, не начался ли у старика после бесконечного запоя приступ белой горячки.
– Глаза…
Капитан вдруг обмяк в своем кресле, разом растеряв всю грозность. В комнате на несколько минут повисла тишина. Старик не спеша пил виски, молодой человек опасливо косился на него в ожидании новой вспышки ярости.
– Глаза… – казалось невероятным, что в этом грубоватом басе вдруг могли появиться такие нотки: будто замурлыкал большой кот. – В них тонешь так, как нельзя потонуть ни в одном из океанов или морей. Выплываешь и снова тонешь, забываешь время и координаты, потому что нет ни вчера, ни завтра, ни было, ни потом – только сейчас. Шквал ничто в сравнении с тем холодом, которым окатывает тебя презрение в ее взгляде, если виноват. Солнце не согревает так, как ее глаза, когда после всех галсов берешь курс домой, к ней. Никакие звезды не светят ярче, чем взгляд женщины, которая…
Хозяин Грэй-Тауэр замолчал и, сделав большой глоток виски, ткнул в племянника указательным пальцем.
– У тебя все-таки есть соображалка, парень. Кстати, чертова дверь у меня в спальне скрипит, как стая мартовских котов, смажь ее завтра. Доброй ночи.
* * *
– Это невозможно. В котором часу, вы говорите?
– Около полуночи. От половины двенадцатого до четверти первого.
– Послушайте, это тело лежит здесь как минимум пять или шесть месяцев. Произошла мумификация тканей. Похоже, это самое сухое и жаркое помещение в доме, и его давно не открывали, иначе бы мы имели процесс разложения.
Стефан устало махнул рукой. Судебный врач – сухощавый человечек с печальными глазами за толстыми линзами круглых очков – внимательно посмотрел на молодого человека. Два констебля методично осматривали письменный стол с бюро, книжные полки, платяной шкаф. На кровати, прикрытое простыней, лежало тело дядюшки Альберта.
– Вы употребляете спиртное?
– Я не пил уже две недели.
– Опиум или кокаин?
– Нет.
Человечек властным жестом протянул руку, пощупал у Стефана пульс, проверил зрачки, зубы, попросил закатать рукава и долго изучал порезы и царапины на ладонях, появившиеся у молодого человека после всех дел в саду и доме. Наконец, не найдя для себя ничего интересного, врач вздохнул и развел руками.
– Полагаю, вы просто переутомились. Слишком много работы, вам надо передохнуть. Просто чересчур реалистичный сон. Вы, видимо, были очень привязаны к покойному?
Стефан задумчиво глядел на едва проступающий под складками простыни маленький силуэт.
– Да.
– Что ж, предварительно могу сказать, что это не насильственная смерть – на теле никаких повреждений. Возможно, сердце. Либо какая-то хроническая болезнь. Судя по положению трупа, смерть наступила во сне.
– Простите, сэр. Тут вот… – старший констебль протянул молодому человеку незапечатанный конверт. Внутри обнаружились старая пожелтевшая фотокарточка и плотный лист бумаги, в верхней части которого затейливым почерком было выведено: «Последняя воля и завещание» и, чуть ниже: «Заверенная копия хранится у нотариуса…»
Врач, через плечо Стефана пробежавший глазами записанное в завещании, изумленно присвистнул:
– Четверть миллиона! И вы единственный наследник!
Но молодой человек его не слушал. Он разглядывал фотографию: портрет по пояс, низенький кряжистый мужчина в капитанской форме, во всклокоченных темных волосах которого едва-едва пробились серебристые нити седины – и сидящая в кресле молодая женщина в светлом платье, смуглая, с длинными, причудливо уложенными темными волосами, явная уроженка южных морей. Мужчина обнимает спутницу за плечи и задорно усмехается в камеру, держа в руке неизменную коротенькую трубочку. Улыбается и женщина, и на фотографа смело, открыто глядят изумительной красоты глаза – те, в которых тонешь так, как нельзя потонуть ни в одном из океанов или морей.
САД НА КРАЮ КАНАЛА
Когда-то давно, когда Город еще только вырастал из болотистых равнин приморья, дома здесь лепились друг к другу так плотно, что почти не оставалось места для улиц. Из окон жители видели большей частью воду, от двери до двери их перевозили лодки, а не кареты, и лишь у немногих – как водится, самых богатых и знатных – были свои сады. Клочки привезенной издалека настоящей земли, а не осушенных топей, с деревьями и цветами, дорожками и травой. Эти сады берегли наравне с сундуками золота, потому что в Городе, где всякий умел заработать звонкую монету, именно сад подчеркивал статус владельца. Простой публике попасть в такой сад можно было лишь в определенные дни и за плату.
Дом, как и многие другие, стоял на самом краю набережной. От собственного причала к массивным дверям взбегала лестница с широкими ступенями, и два каменных барсука, словно стражи, застыли у ее подножия. Высокие окна каждый день встречали встающее над Городом солнце, медная крыша сияла под его лучами, а влетавший в каменные лабиринты ветерок приветливо шевелил цветы в горшках, развешанных по всем балконам и балкончикам.
Род был достаточно богат и знатен, чтобы владеть собственным садом. Позади дома, там, где по маленькому каналу не могли пройти разом две лодки, высокая каменная стена опоясывала гордость и сокровище этого семейства. Один угол сада выходил в небольшой тупик, а в стене, глядящей на маленький канал, была прорублена низенькая калитка, чьи петли давно заржавели от бездействия. В саду были сумрачные уголки под старыми ивами, светлое пятно лужайки в самом центре и несколько скамей, расставленных так, чтобы гости могли беседовать на них, не боясь, что кто-то чужой подслушает тихий разговор. В центре лужайки, широко раскинув ветви, рос могучий дуб, посаженный здесь основателем этого древнего семейства.
Нынешний наследник рода, мужчина средних лет, в чьих темных, коротко стриженых волосах пробивалось несколько искорок седины, жил в одиночестве, если не считать двух-трех преданных семейству слуг, почти не покидавших дом. Некогда многочисленный и могущественный род угасал, как засыхает и постепенно умирает дерево. В молодости хозяин дома пропадал в далеких странствиях, но, в конце концов, вернулся на родину и поселился затворником. Его видели настолько редко, что мало кто мог припомнить, как же выглядит этот человек. Ходили, конечно, и всяческие сплетни. Одни говорили, будто он безобразен и потому не показывается людям, другие – что прекрасен, но должен скрываться из-за давней тайны. Одни утверждали, что в доме по ночам сияют фиолетовые огни и хохочут демоны, другие – что хозяин бывший пират и дом полон ловушек для тех, кто позарится на награбленные им сокровища. И много чего еще сочиняли уличные торговки и кумушки, стиравшие белье в каналах, про тихий, дремлющий на солнце дом и его владельца.
Это случилось в конце мая, прохладным утром после ночной грозы. В тупике, где с одной стороны тянулись ввысь доходные дома, а с другой проходила глухая стена казарм, застучали кирки и молотки: ломали стену сада. Собравшийся поглазеть на работу каменщиков народ увидел, как в прежней высокой стене появилась дыра, затем ее превратили в арку, а в ней подвесили ажурную кованую калитку. И причудливый узор из заморских цветов и птиц в самом центре этой калитки сплетался в одно-единственное понятное горожанам слово: «Входи».
Минула неделя, за ней вторая. Никто не распахнул калитку, хотя, случалось, прохожие теснились у нее, заглядывая сквозь узор в ухоженный сад. Даже уличные мальчишки, забегавшие в переулок и достаточно смелые, чтобы вскарабкиваться по водостоку на карниз второго этажа казармы, не рисковали сунуться в сад. Но все когда-то бывает в первый раз.
Воскресным днем, когда горожане, только-только вернувшись из церквей, предавались послеобеденному отдыху, в переулок резвым клубком меха выкатился маленький котенок. За ним следом из ближайшего к калитке дома выбежала девочка, но поймать мяукающего разбойника ей не удалось. Похожий на хвостатую комету, лохматый котенок промчался по переулку, протиснулся в сад и скрылся в траве.
Девочка замешкалась. Сначала она решила позвать отца, но потом подумала, что тот ни за что не побеспокоил бы знатного господина из дома по таким пустякам, как попавший в сад котенок. «Придет сам, а не придет – найдем другого, в кошках недостатка нет». Мать могла бы робко постучать в двери дома, но ни за что бы не посмела ослушаться решения отца. А старший братец, увы, был далеко: он служил матросом, и корабль их сейчас шел по морям на другом конце света.
Котенок мог выбраться и сам – но только вчера соседка сказывала, что сама видела, как ночью по саду метался страшный зверь, похожий на собаку и с горящими глазами. Тут же другая соседка подтвердила, что слыхала собачий вой как-то в полнолуние. Девочка не боялась собак, но знала, что маленького котенка пес мог запросто задавить, просто играя. А если тот не вернется до ночи и в сад выйдет не собака, а зверь с горящими глазами, которого прислали в дом демоны…
Калитка не скрипнула – петли были хорошо смазаны. И трава не выдала робких шагов маленьких ног. Тихонько подзывая котенка, девочка заходила все дальше и дальше в сад. Скрылась за подстриженными кустами калитка, на дорожке играли причудливые тени от ив, ветерок шевелил цветы и доносил их чудесный аромат.
Девочка прежде бывала в садах – по праздникам многие горожане, заплатив привратникам, проходили во владения богатых семейств. Но в тех садах повсюду стояли строгие лакеи в ливреях: нельзя было наступать на траву лужаек, срывать цветы, бегать, шуметь, и еще много всякого «нельзя» в них было. В маленькой комнатке мансарды, где жила девочка, на подоконнике в длинном горшке росли герани, но здесь от множества пестрых цветов разбегались глаза. И нигде не было ни единого лакея, который бы окриком одернул посетителя, дерзнувшего ступить на священную траву.
Зато на скамейке, стоявшей у дорожки, сидел мужчина в потрепанной куртке лодочника и забавной красной шапочке с черной кисточкой. В руках у него была длинная веточка ивы, которой он играл с прыгавшим у его ног котенком, а в усах мужчины, делавших его самого чем-то похожим на кота, пряталась улыбка. Услышав шорох гравия на дорожке, он поднял глаза и увидел девочку. Та смущенно поклонилась, как учила ее мать.
– Здравствуйте, господин.
– Здравствуй. Это твой котенок?
– Да… – девочка робко оглянулась, словно надеясь увидеть калитку, родной переулок за ней и набраться храбрости в этой картинке. – Простите, он пробрался в сад, я хотела его поймать, но не успела… У меня есть монетка! – внезапно вспомнила она.
– Какая монетка? – мужчина удивленно вскинул брови.
– Маленькая, с корабликом. Вот такого цвета, – девочка показала на крышу дома, где медные листы как раз горели в жарких лучах солнца. К ее изумлению, мужчина вдруг начал хохотать, да так заразительно, что девочка сама улыбнулась, а вся робость куда-то подевалась.
– За что же ты хочешь заплатить? – спросил он, справившись со смехом.
– За вход в сад. Так ведь положено? – неуверенно замерла она, сообразив, что, должно быть, одной монетки будет мало.
– Оставь этот карлино себе, малышка, – улыбнулся мужчина. – Ты умеешь читать?
– Нет, господин. Мне идти в школу только осенью…
– Ах, вот оно что… Там, на калитке, написано «Входи».
– Да, господин. Я знаю, об этом говорили все в нашем доме.
– Но там ведь не написано «Плати», – мужчина потянулся к стоявшему у его ног деревянному ведерку, достал оттуда еще одну веточку и снова принялся играть с котенком. – Хозяин этого дома и сада велел открыть его для всех и не брать никакой платы. Пусть здесь играют дети, гуляют взрослые. Кому нужна красота садов, если никто не может ею любоваться? А я не господин, малышка. Я просто здешний садовник.
Девочка слушала внимательно, глядя, как котенок раз за разом подкрадывается к ивовому прутику и бросается на него, словно на настоящую мышь. Потом котенок упал на спину и подставил свое пушистое пузо, требуя, чтобы его почесали. Мужчина со смехом принялся расчесывать спутавшуюся серую шерсть. Наконец котенку это надоело, он вскочил и в один прыжок скрылся в траве. Мужчина встал со скамейки.
– Идем, я покажу тебе сад. А за котенка не бойся – здесь нет ни больших котов, ни собак, и в канал он не свалится – в водосточных трубах всюду стоят решетки. Да и в калитку не убежит. Думаю, его интересуют бабочки на лужайке.
Вскоре весть о том, что чудак из дома открыл сад для всех и не берет за посещение никакой платы, облетела Город. Сюда приходили даже с дальних окраин – сначала из любопытства, а потом – чтобы провести вечер под тенистыми ивами, прогуляться по мягким лужайкам или нарвать букет к празднику. Жители тупичка, куда выходила кованая калитка, гордо говорили: «Наш сад!» и следили за тем, чтобы никто не смел творить здесь дурного. Пытавшихся нарвать охапку цветов, чтобы потом продать их на рынке, или ломавших ветви деревьев попросту в другой раз не пускали в сад. А сорвиголов, желающих поспорить с горожанами из тупичка, в котором жили семьи матросов, лодочников и канатчиков, не находилось.
Месяц пролетал за месяцем, и из плавания вернулся брат той самой девочки, что первой открыла для горожан сад. Пока корабль стоял в порту, а крепкие широкоплечие грузчики таскали с него и на него тюки с товарами и припасами, моряки, получившие несколько недель отпуска, разошлись по домам. Но кроме семьи парня из дальних странствий ждал еще кое-кто: дочь каменщика, чья семья жила в соседнем переулке. Теперь у молодого моряка было достаточно денег, чтобы сыграть свадьбу, и на следующий же день он отправил к невесте сватов – а под вечер, когда Город стих и почти заснул, влюбленные пришли в сад.
Они медленно дошли до старого дуба в центре лужайки, говоря друг другу все те же слова, что сотни лет тысячи людей говорят друг другу, когда их сердца наполняют тепло и нежность настоящей любви. Эти тихие обещания и признания, клятвы и поцелуи связывают двоих крепче любого волшебства – и даже крепче тех громко сказанных перед всеми слов, которые принято произносить у алтаря.
– Знаешь, – молодой моряк задумчиво посмотрел на дуб. – Есть за морем народ, и у этого народа старый обычай. Когда жених и невеста хотят стать мужем и женой, они вместе сажают оливу и на самую вершину ее надевают кольцо или тонкую цепочку. Оливы живут веками, год за годом металл врастает в кору, и считается у них, что чем крепче любовь – тем дольше будет жизнь этой оливы, в сердце которой влюбленные спрятали свою клятву. Есть у этого народа и храмы вроде наших, но еще до венчания все пары нерушимо соблюдают этот закон, который старше, чем могут упомнить любые летописцы. Давай и мы поступим так же?
– Где же ты сейчас найдешь здесь оливу? – улыбнулась девушка.
– Подойдет и этот дуб, – не растерялся парень. – Из дуба строят надежные корабли, так почему бы ему не быть деревом моряков. Вон там, в развилке, я вижу дупло. А вот у меня есть цепочка от ладанки, которую мать давала мне в плавание. Хоть это и простая медь, но для меня она дороже золота.
– Постой, я тоже хочу оставить что-то. Вот браслет, отец купил мне его на ярмарке. Это стекло, а не драгоценные камни, но они со мной с самого детства.
Дары легли в дупло старого дуба, а когда влюбленные ушли, со скамейки, укрытой тенью дерева, поднялся садовник. Тихо обошел он лужайку, сунул руку в дупло, нащупал там цепочку и браслет и произнес задумчиво и чуть печально:
– Да будет так.
Неделю спустя, в самый разгар веселой свадьбы, в переулке появился слуга в богатой ливрее. Он торжественно пронес среди притихших гостей, сидящих за столами, маленький ларец, и поставил его перед новобрачными.
– Подарок от хозяина, – вот и все, что он сказал, прежде чем с поклоном удалиться.
Молодой моряк открыл ларец. На синем бархате, похожем на морские волны, давшие Городу его славу и богатство, лежали цепочка из чистого золота и браслет из рубинов.
Часы на городской ратуше считали круг за кругом и год за годом. Не единожды к старому дубу приходили пары, решившие связать навсегда свои жизни, и не единожды на свадьбах появлялся все тот же слуга с ларцом, преподнося удивленным новобрачным дары, похожие на те, что они оставили в дупле. Только не было случая, чтобы пришедшие в сад с корыстью получили в ответ хоть один медный карлино. Это лишь посеяло новые сплетни и домыслы, но никто так ни разу и не увидел ни таинственного хозяина сада, ни дарителя, посылавшего новобрачным ларцы.
Однажды в феврале, когда близился карнавал, на Город налетела буря. Ветер рвал ставни, стучал ими о стены, волны захлестывали причалы и разбивали в щепки оставленные лодки. Даже большие корабли в гавани подняли якоря и ушли подальше от берега, боясь, что их выбросит на камни. Когда гроза отбушевала и ушла, оказалось, что дуб в саду упал под ударами дождя и ветра. Старый гигант, изломанный и растерзанный, распростерся на лужайке, а вокруг него в траве поблескивали все те дары, что приносили сюда ночами влюбленные пары.
Тогда сад в первый и единственный раз закрылся для посетителей. День за днем люди, постояв у запертой калитки, уходили восвояси. В маленьком тупичке жители растерянно переговаривались, не зная, откроется ли сад снова. Может быть, это была лишь прихоть хозяина? Кто знает этих вельмож… Но если прихоть, то почему она длилась так долго? А дуб – ну, что ж, дуб, его не вернуть, но и без дуба сад прекрасен…
Спустя шесть или семь недель в порт вошел корабль под незнакомым флагом: алым, как кровь, и серо-зеленым, как листва оливы. Он прошел по каналам до самого дома, где и встал на якорь у пристани. С его борта усатые суровые люди в расшитых камзолах, больше похожих на восточные халаты, в пестрых кушаках, с саблями и пистолетами у пояса, сгрузили огромный ящик – такой большой, что он не поместился в трюм и потому занимал почти всю палубу от мачты до мачты. Этот ящик с большим трудом подняли над стеной и опустили в саду. И снова все замерло.
Горожане сгорали от любопытства, пытаясь понять, что же все это значило – но и у калитки из переулка, и на ступенях, ведших к парадным дверям дома, стояли молчаливые усатые стражи, переговаривавшиеся друг с другом на чужом для Города языке и не пропускавшие никого. Градоначальник с советниками поднялись на борт корабля, но что они там узнали, так и осталось загадкой. Кораблю же было разрешено по-прежнему стоять на якоре в канале у дома.
Прошло еще семь дней, и ранним утром жители тупичка проснулись от протяжных печальных ударов колокола на ближайшей церкви. Ему ответил другой, третий, и вскоре над всем Городом повис мерный плачущий гул. И тут все увидели: калитка в сад впервые за долгое время была распахнута.
Люди нерешительно заглянули внутрь. На месте старого дуба посреди лужайки росло стройное оливковое дерево, которому никак нельзя было дать меньше четырех-пяти десятков лет. На каждой ветви его висели где кольцо, где цепочка, браслет или сережка, маленькое зеркальце или ладанка – все то, что за годы подарили влюбленные старому дубу, сохранившему их клятвы. Среди горожан было немало тех, кто когда-то приходил сюда тихой ночью, и теперь мужья с женами перешептывались, указывая на узнанную вещицу: помнишь, это ведь…
А под сенью гибких молодых ветвей стояла мраморная гробница с открытой крышкой. У зеленоватой стенки в ее глубине можно было разглядеть очертания гроба, и рядом – пустое место для еще одного.
На крыльце, ведущем в сад, распахнулись двери. Под аркой появилась и принялась медленно спускаться в сад печальная процессия. Впереди шагал седовласый капитан чужеземного корабля с лицом, пересеченным тремя шрамами, будто от удара когтистой лапы. За ним шестеро крепких усачей-моряков несли открытый гроб, в котором лежал белый, как лунь, старик-садовник. И последний из слуг дома, то и дело вытирая бежавшие по щекам слезы, шел вслед за ними.
Процессия обогнула лужайку, чужие моряки поставили гроб на край гробницы, и седой капитан обвел взглядом сгрудившихся вокруг горожан. Затем он обернулся к покоящемуся в гробу садовнику и заговорил, хотя и с сильным акцентом, но на местном языке, чтобы его могли понять остальные:
– Прости, названный брат, я опоздал. Шторм не пускал меня. Он бушевал как в ту ночь, когда мы ворвались в крепость проклятого паши. Мне слышались вопли его воинов в вое ветра. И я пообещал убить его еще раз – за мою сестру и за тебя. Но я все равно опоздал. Ваша олива здесь, и моя родная кровь, та, кого ты любил больше жизни, теперь всегда будет рядом с тобой. Прощай, названный брат.
Моряки в пестрых камзолах, подпоясанных кушаками, закрыли гроб и опустили его в гробницу. Тяжелая крышка зеленоватого мрамора скрыла оба печальных силуэта в глубине, и лишь после этого стоявший молча, опустив голову, капитан обернулся к горожанам.
– Он оставил вам этот сад и этот дом. Всем вам. И еще… – капитан словно подбирал слова незнакомого языка. – В последней воле мой названный брат просит, чтобы та, что искала здесь котенка, в день своей свадьбы посадила с мужем новый дуб в этом саду.
